Два моих брата сколотили порядочный капитал на нефтяном бизнесе. Если исходить из того факта, что я лишней монетой не обзавелся, эпиграфом к повествованию могла бы стать поговорка: "Богатый все строится, а бедный в пизде роется".
И как говорил старина Ренуар: "Несчастье нашего мира в том, что все по-своему правы".
Что-то произошло. В нынешнем году ни одной новой девочки. Словно отшептали. Так и сдохнуть недолго. Кроме Алины никого. Еще пару раз с ней подрючиться - и конец. Без Шакти я не жилец. И не в каждой дырке ее сыщешь.
По моему разумению, все эти вагины - корольки, сиповки, мышиные глазки, не одинаковы. Дело не топографической анатомии, а в духовной начинке. Или она там есть, или нет.
К примеру то, чего нет в пизде-давалке. У жен, привычно отверзающих мертвые врата ненавистным мужьям. Или у проституток, чья прореха - это многоразовая членопринималка для выдаивания монеты. Ноги они раскидывают легко, как лезвия ножниц. В их бездонной бреши плутаешь, будто неприкаянный странник. Оргазм тебя не проймет. Ты словно кончил в выгребную яму, наполненную спермой предшественников.
То чего точно нет в пизде-могиле. У черных вдов, обрекающих самца к смерти после спаривания, дабы он не возомнил себя повелителем. И у лесбиянок, чье естество противится тому, что его дерут на потребу гнусному члену, пока они не уяснят, что природа скроила их по иному стандарту. Входишь в них, как в дупло обгорелого дерева или в адскую пещеру. Наверняка, подцепишь там гибельную порчу и откинешь копыта.
Самая замечательная пизда у девушки, в которую влюблен. Проникаешь туда не сразу. Она стыдливо и нежно впускает к себе. И когда кончаешь, улетаешь будто бы в рай. Пизда-рай, вот как это называется. Именно там находится Шакти. Жемчужина в раковине. Красный огонек размером с шарик от пинг-понга. На первых порах создатель вкладывает его в каждую матку. Но если подставлять ее всякому встречному без разбору, то огонек потухнет. Исчезнет напрочь. Те кто его похерил, умертвляются, теряют женское начало. Для них таинство соития сводится к механическому акту, вроде чистки ушного прохода.
Шакти - сила, которой женщина наделяет мужчину при совокуплении. На манер зарядки аккумулятора. Инь, исцеляющая Янь. Не вобрав той силы, мужчина чахнет и мало-помалу испускает дух. Когда немощь овладевает бренным телом, пришло время перепихнуться. Вот и скитаешься по миру в поисках животворного влагалища.
У Алины пизда-могила. Те двое, что были с ней прежде, упокоились на местном кладбище. Сгинули в цвете лет. Первым был ее муж, парнишка лет двадцати пяти. Ему снесло голову в шахте. Аммонал, который он вставил в скважину горной породы, взорвался слишком быстро. Бедняга и двух шагов не успел сделать. Бикфордов шнур оказался с дефектом и сгорел в мгновение ока. Хотя в его кругу трепались, что несчастный искал случая свести счеты с жизнью после измены Алины.
Она незадолго перед тем ушла с дочкой к своему боссу, владельцу ночного кабака. Сняла квартиру, водрузила там кровать величиной с гандбольную площадку, где и предавалась утехам с любовником. Однако, и тому не подфартило. Через пару месяцев на турбазе его укокошил снайпер. Меткий, видать, был пройдоха. Стрелял поздним вечерком с расстояния в девятьсот метров, выцелив мишень при свете тусклой лампочки на веранде коттеджа.
Я - третий. То есть тогда, год назад я подумал, что пришел мой черед. Мне в тот вечер надо было идти на дежурство в городскую больницу вместо Макса. Тот запил и уже неделю не просыхал. Я не ломаюсь и беру подработки в кардиологическом отделении. Платили там прилично. К тому же у них часто лежат юные девочки. Строят глазки и случается ночью в одном халатике приходят в ординаторскую. Сами понимаете, что у них на уме.
Я надел куртку, и тут у меня в голове появилось шипение и через секунду разорвалась авиационная бомба. Странно, что котелок остался на месте. Такая сумасшедшая головная боль бывает при кровоизлиянии. Наверное, лопнула какая-нибудь аневризма. Казалось, что кто-то без устали накачивает внутрь воздух и ждет, когда черепушка разлетится на мелкие кусочки. По всему видать, я впервые заглянул в бездну смерти. Страшно не было, как раз наоборот. Хотелось подставить шею под гильотину и самому дернуть за веревочку, чтобы одни махом покончить с невыносимой болью. Я встал на четвереньки и двинул к шкафу, где лежала аптечка. Набрал магнезию в шприц и прямо через брюки ввел ее себе в задницу. Легче не стало. Я дотянулся до телефона, снял трубку и вызвал такси. Неохота было связываться со скорой помощь. Там меня каждая собака знала, пересудов потом в городе не оберешься.
К такси я плелся точно марионетка, ноги не подчинялись, приходилось на каждый шаг давать им команду. Левая вперед, правая, чуть ли руками их не переставлял. На улице, несмотря на сумерки, все предметы сверкали, словно под вспышками фотоаппарата.
В приемном покое сидел Лямин Б.К., мой напарник. Его рот был задраен маской, но безуспешно, от него разило бы перегаром даже в водолазном костюме. Он сопроводил меня в отдельную палату, где обычно лечились медики, те кто занемог. Я рухнул на кровать и ткнулся в подушку, как щенок в сучий пах, до того мне было погано. Лямин навис надо мной, подобно архангелу Азраилу. В его глазах не было ни грана милосердия. Если я сейчас окочурюсь, он станцует на моем трупе. И, пожалуй, что я знал причину.
В дни оны я переспал с его дочкой, Эллой. Ей в ту пору было семнадцать лет, та еще штучка. Лямин иногда находил в ее школьном ранце порнографические журналы. Он умыкал их и приносил в больницу. В тихие часы под его пакостливый смешок мы рассматривали грязные страницы с орогенитальными контактами. В общем, я смекнул, что Элла не паинька, и дал ей понять, что вожделею ее. Если мне доводилось бывать у них дома, я улучал момент, когда она была одна, где-нибудь на кухне. Тискал ее похотливыми ручонками. Она была жутко притягательной в коротком атласном халатике. Я шептал ей на ушко всякие сальности и прижимался вздыбленным членом к ее попке. В прошлой жизни я наверняка был гамадрилом, удостоверявшим свою симпатию к самке эрегированным фаллосом. Потому-то и тяну ладошки девчонок к своему паху. Элла не противилась. Не поворачиваясь, она одной рукой терзала мой готовый взорваться член, а другой мяла кусочки теста на столе. В вырезе халата я видел соски ее крепких грудей, и это еще больше сбивало меня с катушек. На ней, похоже, и трусиков-то не было. Подол халата задирался, и я ощущал своим горячечным стволом прохладную гладкость ее ягодиц.
Понятное, дело, что скоро она пришла в квартиру, которую я снял, и отдалась мне. Элла не была девственницей. Хотя на первых порах я насилу ввел свой член в ее греховодницу. Но затем у нее там потекло, как в дождь через захудалый навес, и мы потрахались за милую душу.
Не то чтобы я испытывал чувство вины перед ее папашей. Честно говоря, нет. Перед ней было трудно устоять. Она была красива, что-то цыганское во внешности. И делала первоклассный минет. Насмотрелась порнушки.
Потом она вышла замуж за одноклассника. Я возил их на автомобиле в свадебном кортеже. Она откидывалась на заднем сиденье, смотрела на меня в зеркало и патетически восклицала:
- Я не хочу. Свадьбы не будет.
На следующий день после бракосочетания Элла появилась в моем кабинете и учинила неистовый минет. Я сидел за столом, писал истории болезни. Она опустилась на колени, вытащила из штанов мой член и принялась дрочить его, доводя до нужной твердости. В тот момент она, вероятно, чувствовала себя волшебницей, чья десница превращает маленький росток в крепкое древо. Юная натуралистка. Если бы кто вошел, мы бы успели принять благопристойный вид. Минет можно делать без излишеств, застукать парочку трудно. Пока она ласкала мою елду, я залез рукою в ее трусики и сунул палец в щелку с набухшими створами. Элла смотрела на меня снизу и сосала член, словно биту уснащенную шоколадом. У меня мелькнула мысль, что девушки с насморком, вероятно, не могут проделать то же самое, дышать-то нечем. Я продолжал теребить ее клитор, и уже всю ладонь мог просунуть в ее влажную нору. Когда возбуждение начало рождаться гле-то в недрах мошонки, я начал двигать тазом, вводя налитое кровью орудие глубоко в Эллин рот и кончил на ее розовые щечки.
- Проказник, - сказала она и пошла к умывальнику.
Я достал платок и вытер член от слюны и спермы. Элла умыла лицо, свела губы в прощальный поцелуй и вышла вон. Внизу в гардеробной ее ждал новоиспеченный муж. Она играл в "Декамерон", распутство на грани фола. Когда наливаешь суп в тарелку благоверному, одновременно подставляя свои тайные врата любовнику, и как бы невзначай насаживаешься на его стило. Риск заводит. Во мне она нашла понятливого союзника.
У нее был один пунктик. Элла любила докторов. Она и в медицинский колледж поступила, чтобы крутиться возле них. Может быть это было как-то связано с взаимоотношениями с папашей, всякие фрейдистские дела. Она часто просила меня свести ее с кем-нибудь из моих коллег. Я соглашался, тем более, что она приводила своих подружек. И пока я в соседней комнате етил новую девочку, она точила лясы с моим товарищем. Внезапно на нее нападала ревность, Элла уводила меня, и мы предавались сексу еще рьянее, чем прежде. Еще один странный психологический выверт.
В конце-концов она сошлась с Алексом, рентгенологом. Тот втюрился в нее намертво. Ошалел от ее искусного ротика. Бросил семью и приютился в общежитии. Странный был парень. В свое время в институте он на спор женился на некрасивой старшекурснице. А после в глаза ей расписывал, как его сводят с ума молоденькие пациентки в темном рентген кабинете. Элле взбрело в голову поведать ему о нас, о нашей прошлой связи. Алекса это задело за живое. Он меня возненавидел. Вечная история, портить отношения с хорошими ребятами из-за девчонок. По пьяной лавочке он мог прилюдно докучать меня своими изводившими его душу вопросами:
- Имел ты ее или нет, признайся, будь мужиком? - стенал он, и меж его бровей рисовался депрессивный иероглиф, - на свежатинку потянуло, старпер?!
Может статься, одна из причин была в том, что я казах. Некоторым до чертиков не по нутру, когда выходцы из бывших сателлитов обхаживают самочек чужого прайда.
Лямин Б.К. склоняет ко мне кроличье лицо диабетика. Высматривает на моем лбу липкий пот, верный симптом рокового исхода:
- Что, плохо? Ерунда..чуток давление поднялось. Ты просто сломал целку. Стал гипертоником.
Его пальцы постоянно шевелятся, как у паучка. Невербальный признак алчных типов. Он вымогает съестные припасы у сельских больных. И когда намекает им на мед и сало, его лапки плетут в воздухе невидимую паутину.
- Послушай, старче, - говорю ему, - пришли медсестру.
Вряд ли его самолюбие будет уязвлено, если назначения я сделаю сам. Мороки меньше. В прежние времена я был старшим врачом, и вердикт на всяких там консилиумах оставался за мной.
Лямин не стал привередничать и удалился в ординаторскую. Ему не помешала бы толика целебного сна. На его место пожаловала Танюшка, постовая медсестра. Хорошенькая брюнетка лет двадцати. Короткая прическа, пухлые губки, внушительный зад, если уместно называть эти приметы в одном грамматическом ряду. И еще я знаю, как она трахается. Носится голышом по комнате и опрокидывается на столы - обеденные, журнальные, компьютерные. Она помешана насчет столов, считает их неотъемлемым атрибутом сексуальных игрищ. Позирует на столешнице, словно на фотосессии, раздвинув ноги и подставив пизду с черными волосками на обозрение всему миру. Я гонялся за ней с намерением вставить свой неприкаянный клинок в ее ножны, но она перепрыгивала на соседнюю площадку, будто кокетливая обезьянка. Когда мы, наконец, сочленились, она с львиным рыком расцарапала мне спину, неделю заживало. Такого сафари мне хватило на один раз, больше мы не встречались.
Я продиктовал ей, чем зарядить капельницу, и она ушла в процедурку.
За окном стемнело. Головой я не мог пошевелить, в позвоночник точно кол вогнали. Делать спинномозговую пункцию не имело смысла. Даже если бы в ликворе нашли кровь, я бы не согласился трепанировать черепушку. Тем более в предновогодние часы все уже надрались, я-то знал. Выдергивать дежурного невропатолога из дому тоже ни к чему. Можно быть семи пядей во лбу, ставить вычурные диагнозы, но лечение в неврологии у нас сводится к одним и тем же препаратам, экстрактам из лошадиного мозга или барвинка. На самом деле они помогают не больше, чем прикладывание журнала "Плейбой" к пояснице. Где-то в моих трубах произошла течь, и я надеялся, что организм сам ее залатает.
В палату вошел Сироткин, врач-уролог лет шестидесяти. Несмотря на полумрак, его лицо скрыто гигантскими темными очками. У него и в машине все стекла затонированы. Он присел на кровать и возложил свою широченную длань на мое колено. Вот это мне не нравилось. Вечно он за разговорами норовил пощупать коленки кому ни попадя. Не исключено, что если ты денно и нощно трогаешь чужие члены, в твоей голове происходит маленький педерастический сдвиг.
- Что, - говорит, - прижало? У меня тоже была подобная история.
И тут он ударился в воспоминания. Дважды он попадал в кардиологический центр с аритмией и гипертонией. Есть о чем почесать язык. В последнее время меня тошнило от словоблудия. Наверное, аневризма давала себя знать. В нынешнем состоянии я мог любого трепача покрыть блевотиной с ног до головы. В коротких взглядах, что он кидал на меня, сквозило холодное любопытство экспериментатора, наблюдающего за агонией морской свинки. Он на меня не ставил, считал, видно, что я при последнем издыхании. Сироткин был из тех типов, кто не пропускал ни одного поминального обеда. И там с грустным видом тешил внутри себя сладость торжествующего ликования. Мол, я не выбит из седла и обскакал усопшего в суетной гонке. У нас почти все хирурги смежили веки до срока, загнулись до семидесяти лет. Когда медсестра внесла в палату стойку с флаконами, Сироткин отчалил к себе на третий этаж.
Стоит кому-нибудь попасть в переделку, тюрьма там или сума, всякий начинает ударяться в эзотерику, тянуться к некоему судие. К тому, кто сидит наверху и все бдит. Теперь, когда холодок вечности коснулся моей макушки, мне тоже хотелось бы задать ему пару вопросов. У меня не тот возраст, когда запросто покидают земные пределы. То есть причина, конечно, не в том, сколько тебе стукнуло под занавес. А в том, есть ли у тебя что-нибудь предъявить по счету кроме нужников, полных дерьма. Иначе говоря, умиротворен ты или нет, возлежа на смертном одре. Так вот, мне чего-то недоставало. Паршиво мне было, если уж на то пошло.
Первая истина Гаутамы гласит, что человеку предначертано страдание. Потому как не избежать ему ни потерь, ни хворей, ни смерти. Но и ничто так скоро не приближает его к совершенству.
Есть у меня один сдвиг, на собственной внешности. При каждом удобном случае пялюсь в зеркало, будто отпетый шизофреник. Не посмотришь в зеркало, потеряешь лицо. Я прихожу в неистовство, когда на приеме сталкиваюсь с почтенными хрычами, и выясняется, что они младше меня. Эти жирные задыхающиеся типы унижают меня тем, что держат в одной команде. Как-то на учебе по реанимации я снимал комнату с интернами. Мы вместе ходили в пивнушки и приводили девчонок повеселиться. Перед отъездом я не удержался и выдал свой истинный возраст. Правда, мы тогда напились вдрабадан.
- Внимание, орлы! - возгласил я и поднял рюмку с водкой, - Знаете, сколько мне лет?.. Пятьдесят.
И сунул им под нос паспорт. Я думал, ребят вывернет наизнанку. Они обмерли, словно с пьяных глаз совершили непотребное.
С тех пор я об этом не заикаюсь. Но надо полагать, мало кто не продаст душу, чтобы не выглядеть старым пердуном. Фауст именно с этого начал. Посмотреть вокруг, все только и заняты тем, что холят свою увядающую плоть.
Я заметил, что старость не подтачивает человека постепенно, как книжную обложку. Она приходит внезапно. В одно подлое утро дряхлость вцепляется в твое лицо, вырезает на нем морщины, навешивает мешки под глазами и брыли вокруг рта. Ладно скроенная мордочка преображается в громоздкую бычью голову. Тут главное - не дать слабину, не проворонить жуткого визита. Надо сорвать уродливую маску, врубить погромче рок-н-рол, к примеру Smokie "Needle & Pins" и потрахаться с малолеткой, у которой точно есть Шакти. Помогает до очередного прихода.
Не исключено, что ратоборцы из небесного сыска надумали воздать мне за Адама, моего сына. Понятно, что никто не делает ошибок. Что бы ты ни творил, бог не препятствовал этому. То есть ему был угоден твой поступок. Богоугодно все, что происходит на земле. Иначе как он, зрящий за муравьем, мог допустить скверное. И не единый лист не упадет без ведома Его.. Так что чувство вины смехотворно и никчемно. Не пристало молить о прощении у всевышнего за то, что вы по сути содеяли на пару с ним. То что ты совершил ни хорошо и ни плохо, и должно было случиться. И все же иной раз мне кажется, что я предал мальчугана.
Анна проходила ординатуру в нашей больнице. По всему было видать, что ей до лампочки и практика и пациенты. Она приехала на лето в отчий дом и рассчитывала беззаботно провести время. Я по обыкновению наговорил ей комплиментов и такой малости хватило, чтобы она подстерегла меня в укромном закутке и спросила:
- Что это вы? Предлагаете встретиться?
Она не была красоткой. Ее портрет походил бы на картины Джузеппе Арсимбольдо, сложенные из овощей и фруктов. В нее хотелось вцепиться зубами. Меня пленила ее чистоплотность. При том, что я не меняю носки неделями, грязный воротничок на рубашке девушки, отбивал у меня охоту быть с ней. От Анны пахло ароматным мылом и свежим горным ветерком.
- Почему бы и нет, - отвечаю, - давайте посидим в кафешке.
Квартира, где мы уединились, была немногим презентабельнее кочегарки. Я там сто лет не убирался. Мы перепихнулись не снимая одежды и не возлегая на пыльный диван. Анна задрала юбку, уперлась руками в стену, и я поимел ее сзади. Еле протиснул член между ее дынеообразных ягодиц. И вот что. Пока я гонял своим поршнем, ее лицо исказило похотливой маской. Не очень-то приятная картинка. После соития на ее юбке осталось пятно, которое она восторженное, точно обагренное кровью полковое знамя несла по улице.
Спустя три месяца Анна позвонила и сказала, что беременна. Надо признаться, я о ней не вспоминал. Я вообще предпочитал ни о ком не заморачиваться. В институте со мной в группе учился китаец Ван Лю. Не первом курсе он показал мне книжку Альфреда Мюссе. Там один умудренный тип говорит юному герою, что мол, если нет солнца, не сиди в темноте, пользуйся свечкой. В том смысле, что пока ты не нашел достойной девушки, сойдут и шлюшки. Для меня это стало откровением. Алан и его свечки. Вот тогда-то я и вывел для себя правило одной ночи. Переспать - и забыть. Я так увлекся подобной концепцией, что мне достаточно было всего лишь вставить член в пизду и тут же извлечь, без всяких дурацких телодвижений. Дичь была убита. Повторять с ней секс, то же что стрелять в труп, смахивает на некрофилию. Можно было рисовать звездочку на стволе пениса. Таких звездочек у меня набралось 169, а потом как отрезало. Я знавал парней, которые вели списки соблазненных женщин. И вдобавок ухитрялись снабдить их фотками и видео, почище чем в архивах госбезопасности.
Когда Анна позвонила и уведомила, что носит плод нашего греха, мне уже стукнуло тридцать семь лет. Мушеле жас. У казахов это тот возраст, когда с тобой происходят всякие несчастья, смерть, брак и прочее, через каждые двенадцать лет. И была одна вещь, которая допекала меня. Ужин с отцом. Он начальник рудника, важная шишка. У него всегда была наготове паскудная тема, чтобы отбить мне аппетит. Когда я приведу в дом суженную.
- Мне перед людьми неудобно, - заводил он пластинку, - ты случаем не гомик?
Я поперхивался:
- Что за бред? Не думал, что тебе такое в голову может прийти.
- Познакомься с кем-нибудь.
- Я каждый вечер это делаю.
- Почему не женишься?
- Хотите, чтобы я с какой-нибудь потаскухой связался?
- Найди приличную девушку.
- Где? В какую сторону скакать?
И так каждый вечер.
Анна появилась кстати. Она отвечала священному критерию в нашем городишке. У нее не было прошлого. Тут про какую отроковицу не спроси, всегда найдется доброжелатель, видевший как ее оскверняли разные подонки. По правде говоря, Анна упоминала об одном преподавателе в институте, который приезжал за ней в общежитие и увозил в лесок посношаться. Но это было за тридевять земель, и никто об этом говенном факте не знал. В ее чреве бил ножками мой сынок, и я не прочь был облобызать его пятки. Таким психопатам, как я, отпрыск необходим, чтобы хоть в чем-то доказать свою состоятельность. А на тех, кто его выносит, начихать.
- Давай поженимся, - предложил я Анне по телефону.
Ее папаша не проявил восторга от нашего союза. Он был водителем асфальтоукладчика, а прежде подвизался боксером. Задавал трепку немцам на ринге, когда служил в группе войск в Германии. Он приносил штоф самогона, и пока мы его опустошали, бередил память вспоминая, как носил кровное чадо по горам по долам. И ныне его коробило от мысли, что ее целомудренное тело испохаблено нехристем. Через три года он умрет. Приложится головой к балке на чердаке дома и заполучит субдуральную гематому, которая его и сведет в могилу. Через год его жена отправится следом за ним. У нее был рак желудка, и после операции началось кровотечение, с которым не смогли сладить.
Получается, что Анна станет как бы сиротой. Я-то еще на свадьбе уяснил, что мы недолго пребудем вместе. Когда один седобородый казах во время тоста затянул любовную серенаду на родном языке, лицо невесты скорчилось в недовольной гримасе. Через пару месяцев близости между нами уже не было. Анна принародно могла упрекнуть меня в равнодушии, но потом завела любовничка и утихомирилась. Я видел, как этот сукин сын подкатывал на джипе к автобусной остановке и увозил жену в поликлинику, где она работала. Мне было наплевать. В ту пору я погряз в своей распутной охоте за девочками и меня огорчало только, если не было новых особей для блуда.
В общем, на этом дерьме, что называется семейными узами, пора было ставить крест. И я замыслил отправить Анну куда подальше. К примеру, в Штаты, где обретала ее кузина. Анна не перечила. Она нашла липовую фирму, отправлявшую женскую команду по хоккею с мячом на турнир в Нью-Йорке. Аферой заправляли два ушлых типа. И поначалу все складывалось удачно. Их подопечные получили визы, выучили спортивные словечки, чтобы не облажаться на границе. Но на них кто-то настучал. Кто-то из тех, кого выкинули из проекта. Сотрудники госбезопасности изъяли авиабилеты и паспорта неудавшихся эмигрантов, кроме одного, Анны. Она не собиралась херить идею, в которую мы вложили кучу баксов и стоившую нам проданной квартиры. В городишке ее ничто не удерживало. Предки скончались, к родине нежных чувств она не питала. Анна улетела в Москву, и оттуда в Америку. Ее арестовали прямо в аэропорту и на полгода упекли в тюрягу. Для того, чтобы суд дал ей политическое убежище, я выслал адвокату медицинский акт, мы его на пару с патологоанатомом сварганили. В нем уведомлялось, что я, как ярый мусульманин, в приступе радикального гнева сломал Анне несколько ребер и челюсть. Патологанатом вошел в раж и хотел добавить разрывы печени и селезенки, но я его утихомирил, сказал, что это перебор. Анну выпустили на свободу.
Три года мы жили вдвоем с Адамом, и нам в общем-то было неплохо. У нас была небольшая квартира, по комфорту сравнимая с батальонным медицинским пунктом. Повар я был никудышный, но к счастью, нас баловала разносолами моя мать. Отец к тому времени покинул сень земную, гипертония и диабет доконали его. Я не был радивым папашей. Бывало, что оставив Адама у телевизора, я с Игорем, моим коллегой, шли в ночной клуб. Возвращался я поздно, с какой-нибудь подружкой и заставал сына уснувшим перед ярким пустым экраном. Я переносил его на тахту. Мы с гостьей наскоро предавались сексу, и она сматывала удочки. Я сидел перед спавшим сыном и вытирал пот с его висков.
Мне тогда было сорок три года, и я словно ведомый волшебной дудочкой Кнута-музыканта, влачился от одной пизды к другой. Мохнатка училась на первом курсе юридического колледжа. Худая веснушчатая девица, утратившая Шакти в отроческие годы. Не помню, почему я свел с ней знакомство, наверное, меня привлекла ее подружка Анжела. Той было лет семнадцать, и она не очень усердно предавалась занятиям в средней школе. Им больше нравилось попивать дешевый портвейн в моей квартире. Анжела была красивой высокой брюнеткой, с крепкой как мрамор фигуркой, с чувственными полными губами, какие подрисовывают в детских книжках негритятам. Как-то Мохнатка сказала мне:
- Завтра мы устроим тебе ночь, которую ты никогда не забудешь, - пафоса ей было не занимать.
Все было куда прозаичнее. Мы договорились, что за секс с ней я заплачу пять баксов. Фишка была в другом. Анжела должна была принять участие в нашем генитальном контакте.
На следующий вечер после нескольких бокалов вина Мохнатка легла на ковер и раздвинула ноги. Меня едва не вырвало при виде рыжего пушка, прикрывавшего вход в ее прореху.
- Пусть Анжела мне поможет, - говорю я.
Анжела присела рядом и холодными пальчиками принялась наглаживать мою елду. Я целовался с ней, чувствуя как горят ее щеки. Когда у меня появился твердый стояк, она ввела мой ствол в Мохнаткину хлюпальницу. Я трахался, продолжая целовать Анжелу. Создавалась иллюзия, что мы совокуплялись с ней. Она не выпускала мой член, вводя и выводя его из рыжих створ подружки. Когда я кончил, то искусал губы Анжелы.
Потом Мохнатка сидела в кресле, смакуя вино и с усмешкой наблюдая за тем, как Анжела мастурбирует мне член. Я эякулировал девочке на руку, и она украдкой поглядывала за тем, как сперма фонтанчиком выбрасывается из моего жерла.
Мохнатка уединилась со мной и сказала, что завтра Анжела подарит мне свою девственность., за десять долларов. Глаза ее горели, как у феи, прилетевшей с добрыми вестями.
Честно говоря, я не спал всю ночь, нервничал в ожидании встречи. Однако все прошло буднично. Анжела пришла утром одна, видать, пропустила уроки. На ней была светлая юбка и черная юбка, школьная форма. Я задвинул шторы, чтобы дневной свет не стеснял нас. Мы немного выпили и покурили. Потом она разделась и легла на тахту, словно перед медицинским осмотром. Ноги у нее были стройные и длинные, еще сохранившие подростковую худобу.
Я бы не сказал, что вскрытие девственной плевы приятное занятие. Полноценного секса там нет, все время приходится сдерживать свой пыл.
- Мне больно, мне больно...- вот и весь аккомпанемент.
Я дал Анжеле две купюры по пять баксов, и она ушла. Купит себе пачку сигарет и мороженное.
Через пару дней они пришли втроем. Мохнатке понравилось получать деньги за сводничество. Новенькую девочку я знал, она была у меня на приеме. Ничем смертельным Ирочка не болела, панические расстройства, так это называется. Я тогда еще удивился, насколько у маленького тщедушного тела могут быть такие колоссальные груди. Они были несусветно громадные, их подмывало трогать, мять, в общем лапать. Ирочка сразу предупредила, что у нее проблемы со входом в ее пещеру. Так оно и вышло. Ее пизда пряталась за каким-то костяным выступом, приходилось направлять член вниз, чтобы войти в ее прорезь. Мы раз двадцать меняли позы, пока оба органа сочленились. Мохнатка и Анжела сидели в креслах, не спуская глаз с наших выкрутасов. Мохнатка кричала, что ее проняло и она хочет свального греха. Наконец, я пристроился к Ирочке сзади, сношая ее и легко доставая губами до грудей, настолько они у нее были гигантскими.
Мохнатка не унималась. Неизвестно, где она находила эту кодлу старшеклассниц, трахавшихся за символическую плату. В нашем маленьком городишке негде было снять шлюху, если бы случилась нужда. Одна девочка, Марина, молчаливая и полноватая красотка, не пожелала секса на виду у зрителей, но потом наедине раздраконила меня на бесчетное число коитусов. Похоже ей это понравилось, она уехала в столицу и прибилась в какой-то массажный салон.
Спустя пару месяцев я прикрыл всю эту вакханалию. Прояснение на меня нашло, когда Мохнатка привела малолетку, со взглядом таким волнующим и сексуальным, какой не встретишь у взрослых женщин. Она тут же улеглась на ковер и спустила трусики до колен. Я кончил ей на живот и объявил честной компании, следившей за нашей еблей, что уезжаю в командировку. Надолго, навсегда.
Какое-то время меня донимала Анжела. Приходила ночью на дежурство в больницу и укладывалась в ногах, как собачонка. Или часами торчала у дверей моей квартиры, пока я ее не прогонял. Я бы и оставил ее у себя, у нее дома были нелады, мамаша пила беспробудно. Но она один раз наградила меня триппером и втихушку подворовывала. Не ангелочек.
Гнусный был период. Но может быть лучше сожалеть о том, что ты сделал, нежели о том, что упустил.
Адам был для меня навроде святой водички в крещенскую ночь. При нем я словно очищался от той мерзости, которой так или иначе уделывал свое нутро. По вечерам мы крутили видео с "Симпсонами", или он играл на приставке, а я смотрел спортивный канал. И по большому счету, нам никто не был нужен.
Не странно ли, что в городке на сорок тысяч жителей и множеством домов, Алина купила квартиру по соседству со мной. На одной лестничной площадке. Я увидел в этом промысел божий, но куда вернее было бы свести такое совпадение с моей чокнутой психопатией. Незадолго до этого я был в гостях у моего брата Ормана и его жены Лары. Эта парочка была с юмором и в особенности их потешали людские невзгоды. Сперва чужие напасти давали им повод убедиться в собственной безгрешности. А со временем они уже не могли избавиться от привычки находить смешное в том, что человек падает и ломает себе кости. Лора тогда сказала:
- Бедная Алина. Красивая девочка, а в жизни не везет. Все ее мужчины померли. Теперь вот сама уезжает из страны. Кому она там за границей надобна?
Вот тут у меня в груди екнуло. Водится за мной один бзик, я о нем в курсе, но ничего не могу с ним поделать. Скажем, если мне чуток нравится девушка, и стоит ей намылиться в дальние края, я с ума начинаю сходить, кажется, что на ней свет клином сошелся. Лет в пятнадцать я втрескался в Ольгу Климову, одноклассницу. Она была конькобежкой, спринтером. Я ей до подбородка не доставал. Мне в ту пору по большей части рослые девочки нравились. Я думаю, что признаком Шакти является полнота. Худые девушки могут быть красивыми, но не сексапильными, кому охота вожделеть мумию. Не случайно Рембрандт и братство рисовали пышек вроде Данаи. С какой подружкой не спутайся, рука сразу тянется к ее попке или груди, туда где жирок. Ольга Климова была сплошное Шакти, мускулистые ноги, выпуклая задница, величественный бюст. При том она была симпатичная. У нас дальше долгих переглядываний не заходило. Пол-урока сверлим друг друга глазами, улыбочками обмениваемся. Пожалуй, в моем влечении к ней был повинен тестостерон, он только начинал волновать кровь в моих пубертатных сосудах. Хотя надо признать, позже я никогда не мог придать взгляду ту искренность и нежность, с какими смотрел на Ольгу в школьные годы. Когда предки увезли ее в Краснодар, я точно свихнулся. Чуть ли не каждую ночь ее во сне видел, как она на льду круги наворачивает. Мы переписывались года три, а потом все само собой прошло.
Турки говорят, скрытая любовь узнается при разлуке. Когда я проведал об отъезде Алины, ясное дело, мне втемяшилось, будто она предначертана мне судьбой. В незапамятные времена мы с ней встречались. Алине тогда было восемнадцать лет, а мне тридцать. В один жаркий денек мы с Игорем отдыхали на турбазе обогатительной фабрики. Игорь анестезиолог, мой приятель. То есть, я могу назвать его сукиным сыном и он меня тоже, и никто не в обиде. К примеру, с нами водил компанию самбист из сборной города и всюду он вставлял, какие мы славные товарищи, но скажи ем ненароком, что у него изо рта воняет, так он тебя по асфальту размажет. В полдень я и Игорь курили на веранде бильярдной в ожидании, что кого-нибудь занесет на визг кассетного магнитофона. В воздухе стоял аромат сигаретного дыма, чабреца и еще какой-то жухлой травки, росшей на склоне горы. Под нами билась в причал мелкая волна с запахом тины.
Алина пришла с подружкой, которую я знал, вместе кутили на чьем-то дне рождения. Как правило, надо преодолеть некоторую настороженность, часто напускную, прежде чем дело пойдет на лад. С Алиной было иначе. Мы как взялись за руки после первого танца, так и не отпускали их до самого утра. Ничего пошлого в этом не было, уж очень по-детски она мне доверилась. Мы сидели в темноте в коттедже на казенной кровати и все держались за руки.
- Ты врач? - спрашивала она.
- Кардиолог, - отвечал я, - и готов послушать твое доброе сердце.
- У тебя нет этой..слушалки.
- Раньше обходились без нее, пока один умник не скрутил из бумаги трубку.
- Я не больна.
- Ты не можешь знать точно. А вдруг там на клапанах что-то притаилось.
И я коварно припадаю ухом к маленькой груди. Сердце ее бьется громко и часто. Она молода и красива, недавно после школы. Стройная и в то же время нескладная. Брюки из серого твида, белая рубашка, свежа и чиста. К ней, казалось, пылинка не пристанет. И косметика ей была ни к чему, длинные ресницы оттеняли глаза лучше всяких теней. Я поднимаю голову и целую сухие податливые губы. Рука моя справляется с брючным замком и проникает к тайному зеву. Мы переспали, но ничего скабрезного в этом не было. В ее норке тепло и уютно, и похоже точно есть Шакти. И вот что. Я терпеть не могу проводить ночь с чьими-то громоздкими будто бы омертвелыми телесами. Возле Алины я спал, как младенец, и ее локти и коленки мне не мешали. Девушки бывают двух типов. Те на кого утром нельзя смотреть без содрогания, и те кто, как Алина очаровательны, словно ангелы после пробуждения. Мне нравились в ней непосредственность и смешливость, взращенные, видать, непомерной отцовской любовью, если верить психоаналитикам.
Через месяц мы расстались. Был какой-то дурацкий праздник, день радио, у Игоря толклось куча народу, пили и танцевали. Я пристал к грудастой блондинке, медсестре из наркологического диспансера. Когда мы с ней лобызались, подошла Алина и сказала:
- Я ухожу.
- Как хочешь, - ответил я, даже головы не повернул. Кретин.
И вот она навострила лыжи черт-те куда. Я позвонил ей и предложил соединить два наших неприкаянных сердца.
- Я уже не та, Алан, - предупредила она и добавила со смешком, - не боишься.
Вскоре они с дочерью Николь, бросили якорь по соседству со мной и Адамом. Мы сошлись. Это совсем не походило на те давние летние деньки, но было сносно. Когда я дежурил в больнице, она носилась с Адамом, будто с птенцом. И накормит, и уличную грязь отскоблит, и в кровать себе под бок уложит. Чего еще желать мальцу, росшему с беспечной папашей, точно на бивуаке.
Мы с Алиной были близки, но свою Шакти-бусинку она, верно, потеряла. Пизду-могилу, вот что я чувствовал. После того, как я кончал в ее безжизненное отверстие, она куталась в простынь и сидела прижав колени к груди. Не знаю, о чем были ее мысли. Повторная любовь, как заново разогретая пища, греческая пословица. Не возжелай вдовы, совет из библии. Но мне до чертиков хотелось посадить росток в ее лоно. Дитя мне от нее хотелось, если уж на то пошло. Под Рождество она показала мне тест на беременность. Там были две полоски, семя мое взошло. Мы поженились. Адам сидел в конце свадебного стола. На нем был пиджак, с плеча кузена, неплохо сохранившийся, но малость великоватый, пришлось подвернуть рукава.
Говоря начистоту, мне этот брак нужен был, как рыбке зонтик. Алина своей худобой и окаменелостью, возбуждала меня не больше, чем подъездная дверь. Похоть моя распалялась лишь при виде новоявленной падчерицы Николь. Ей было четырнадцать лет, и в красоте она превзошла мамочку. Стройная шатенка, большеглазая, с пухлыми губками и себе на уме.
Мы перебрались на новое пристанище. Первое время нам всем скопом приходилось спать на ковре из войлока. Я не спешил покупать мебель. Николь лежала неподалеку от меня, рукой можно достать. Уверен, ни один мужчина не смог бы избежать искушения в тот полночный час, когда здравый смысл напрочь покидает тебя, от того, что красивая девушка то и дело во сне прикасается губами к твоему плечу. Бывало, что занимаясь сексом с Алиной, я поворачивался спиной к Николь. Одеяло как бы невзначай соскальзывало с моего тела и в желтом свете уличного фонаря ее взору представлялась вся картина сочленяющихся половых органов. Иногда как бы в порыве страсти я отводил ногу назад и упирался в голень девочки. Я вел ступню вверх, по ее бедру и потом добирался до паха, нежно давя на него пяткой в такт движениям своего таза. Николь не шевелилась, дыхание ее становилось шумным, прерывистым, она лишь слегка разводила ноги, поддаваясь моему напору. Когда я кончал, то напоследок вдавливался в ее половые губы сильно и долго, и поворачивался в ее сторону, предлагая насладиться зрелищем эрегированного фаллоса.
Иной раз у Николь болела голова, и она просила сделать ей массаж. Я укладывал девушку на коврик, заводя руки таким образом, чтобы ее локоток касался моего члена. Гладя ее шею и спину, я двигался вперед-назад, и она мастурбировала мой пенис своим локотком. Глаза ее были прикрыты, неизвестно, что она при все этом чувствовала. После сеанса она вставала с усмешечкой и целовала меня в щечку:
- Спасибо, отчим.
Секса с ней я не хотел. Думаю, что нас обоих заводила вот эта скрываемая от всех, но понятная только нам игра прикосновений на грани настоящей близости. Не знаю, пришло бы к тому, если бы мы с Алиной не расстались.
Я первый раз ударил Адама. Алина пожаловалась на него:
- Мальчишка отбивается от рук, шарит в холодильнике, не моет тарелки.
Она говорит скороговоркой, будто юродивая. Адам вглядывается в мои глаза, неспокойно переминается с ноги на ногу. И вот этот его страх и ожидание выводят меня из себя, и я даю ему пощечину. Он не заплакал, лишь во взгляде потух неизменный огонек, который раньше всегда бывал, когда он смотрел на меня. Он молчком лег на кровать и укрылся с головой. Тут подоспели документы из Штатов. Анна оформила визу на Адама. Надо было ехать в Москву на собеседование в посольство. Мы сели в поезд, и Адам словно ожил, носился по вагону, как в парке аттракционов. Или прижимался ко мне, и я исподтишка вдыхал запах его волос. Нам было неплохо вдвоем.
А потом опять все вышло нескладно. Мне позарез надо было возвращаться в свой город, успеть на дежурство в больнице. Самолет в Америку вылетал на два дня позже. Дальняя родственница в Москве, энергичная старушка, согласилась проводить Адама в аэропорт. Мы вышли втроем из дому, и та старушка повела его в магазин сладостей, а я свернул в метро. И Адам все оборачивался и смотрел, как я ухожу, точно бросил его. И когда я сидел в купе, место напротив было пустым и никто не бегал по вагону.
Через неделю Анна позвонила и спросила, что за отморозка я к ней послал. Мальчик не ценит ее усердия, послал куда подальше семью мужа и помочился в гостиной на ковер за тысячу долларов. Не резон ли отправить его в кадетскую школу или что-то вроде исправительной колонии. Один раз по телефону он тихо сказал, что хочет вернуться ко мне. И все же я полагал, что ему будет неплохо в той стране, на которой в ту пору мы были помешаны.
Через два года Адам прилетел провести лето со мной. Мне приходилось видеть воспитанников интерната для сирот. Коротко стриженные, с бегающим взглядом, с постоянным движением рук, словно они танцуют брейк данс. Вот что я увидел, когда встретил Адама в аэропорту.
- Ты постарел, - сказал он мне.
В гостинице он вдруг безутешно зарыдал и повторял, что хочет вернуться к матери. Мне еле удалось его унять. Он не спал больше суток. В поезде у нас были боковые места. Адам мгновенно уснул, и его рука свесилась в проход, по которому сновали пассажиры. Я всю ночь простоял рядом, чтобы никто не задел его и не разбудил. Я смотрел на него, мальчишку, который ради встречей с папашей пересек океан, на его напряженное даже во сне лицо.
Надо было отмотать время назад, к тому моменту, когда мы расстались у метро. И он может быть в отчаянии заключил, что я избавился от него. Все лето я неотступно был с ним, даже в больницу на дежурство брал. Перед отлетом в аэропорту он был спокоен и все ждал минуты, когда стюардесса отведет его на посадку.
* * *
В детские годы я ни мало не сомневался в том, что мир принадлежит только мне со всеми потрохами. И кто бы в какой ипостаси не пребывал над нами, я чувствовал от него одно лишь благоволение. С того момента, как отверз калитку в юдоль земную.
Сдается мне, что я помнил то утро, когда появился на свет. Причем впечатления о нем более явственны, нежели подробности вчерашнего завтрака. Я как бы возлежал на столике в родильном зале, просторном точно дворец или церковь. Через готические окна льется поток света прямиком ко мне, словно я был его частью и в какой-то момент отторгнулся им. Кругом ни души. Только океан света, рассеянный изморозью на стеклах. Я спеленат в кокон из солнечной интимы. Мне ясно, что путешествие из небытия в некое семейство, наконец, завершилось. В том году много чего произошло. "Реал" выиграл кубок европейских чемпионов, Леннон встретился с Маккартни, первый спутник в космос запустили. Не знаю, что важнее.
Меня зовут Алан Маркус. Родовые стигмы: младший жуз, род карагесек, тамга в виде буквы П, если хотите.
- Странно, - придирается папаша Ораз к матери, - он абсолютно на нас не похож.
На детских фотографиях я неизменно выбираю местечко на краю группы. В глазах вселенская скорбь, уголки рта опущены, как у старика, в руках одна и та же игрушка, непонятная деревянная фигурка. Не очень-то веселый малый. Если о ребенке толкуют, что он не от мира сего, то речь, вероятно, идет либо о приблудном чужаке, либо о страдающем аутизмом. Второе, надо полагать, ближе к истине.
Мать трясется надо мной, как над жидким нитроглицерином. Их первенец, дочка, умерла от пневмонии, ей и двух месяцев не было. Ту историю редко упоминают. Малютка простудилась, и вскоре инфекция осложнилась воспалением легких. Мать в случившемся казнила себя, и доктора ей вторили, не уберегла, мол. Девочка отошла в мир иной в больничном бараке через трое суток после госпитализации. Дежурный врач смежила ей веки и сказала:
- Упокоилась, кроха.
Санитарка завернула тельце в покрывало, так что получился сверток, смахивающий на диванный валик. Трупик унесли в морг. В палате все спали. Мать подавляла рыдания, чтобы никого не потревожить, и складывала вещички в хозяйственную сумку. Потом она надела пальто и ушла домой. А что там было делать до утра.
В ту пору в Советский Союз завезли мандарины. Папаша принес их маме в роддом и сказал:
- Все берут. Говорят вкусно. Мне не понравилось.
Он их ел с кожурой, как яблоки. У папаши зеленые глаза и белая кожа, не похож на азиата. Если при нем злословят об единоверцах, то он вскипает:
- А не заткнулись бы вы! Я между прочим казах, мать вашу!
Папаша мал ростом, списывает это на голодное детство 30-х годов. Он жил в рыбацком поселке близ Аральского моря. Его мать рано умерла от гайморита, наверное, гнойник прорвал в мозг. И мой дед привел в семью мачеху. Папаша с отроческих лет заметил, что жирный кусок проплывал мимо, в чужие тарелки. И с тех пор дал зарок, что его дети не изведуют участи пасынков. Надо признать, потом у него будет не одна зазноба, но он ни разу не помыслит свалить на сторону.
В школу он ходил за семь верст от дома. Зимой на подступах к тропе рыскали волки, Ораз плакал, но не поворачивал назад. Дед был тот еще сумасброд, мог к примеру, плетью ударить по люльке, где вопил младенец. Он бы содрал с папаши шкуру, пропусти тот уроки.
После школы Ораз поехал в столицу, к двоюродному брату Молдашу, полковнику госбезопасности. В прихожей квартиры его ошеломил вид множества разномастной обуви. Он и ванную-то впервые увидал.
- Куда хочешь поступать, - спросил полковник.
Папаша вспомнил студента-горняка, который приезжал в поселок на каникулы и носил форменную фуражку. Фуражка была что надо, с двумя молоточками на кокарде.
- В горный институт, - ответил Ораз.
На первом экзамене он вынул из-за голенища сапога сочинение по роману "Война и мир" и положил на стол.
- Что это? - спросил ассистент.
- Черновик, - сказал папаша. Он уверовал в силу госбезопасности.
На экзамене по математике ответы ему подсунула преподаватель с испуганным лицом. Ораз получил две "тройки" и был зачислен по сталинской квоте на местные кадры. Он никогда ничего не имел против Сталина, что бы там про него не говорили.
На пятом курсе Ораз попал на вечеринку, где его приятели под песенку "Бэсаме мучо" распускали хвост перед двумя студентками экономического техникума. На одну из них он положил глаз. Понятное дело, это была мама Люзи. Она из среднего жуза, рода тобыкты. Того самого, откуда и Абай, реформатор, налегавший на то, чтобы приобщить казахов к русской и западной культуре. У мамы на прикроватной тумбочке всегда лежал томик Тургенева.
Когда девушка нравится всерьез, то ей дарят не цветы, а говяжью вырезку и консервы. По крайней мере, таково было убеждение папаши, чем он и завоевал сердце избранницы. Его стипендия была намного больше, чем у мамы, хотя она и умудрялась выкроить себе что-то на платье и ботики.
После института папашу направили на восток страны. В городке, куда они попали с мамой Люзи, с петровских времен обретали кержаки и бывшие заключенные. Потом во время войны туда спровадили немцев и чеченцев. А чуть позже прибыли врачи-евреи, бежавшие от антисемитской кампании из Питера. К одному из них, рентгенологу Менакеру, в коммуналку подселили Ораза и Люзи.
Местные жители вкалывали на трех шахтах, добывали руду. Городишко был ничего себе, почти райский уголок. На западе раскинулось рукотворное море с чайками, скалистыми берегами и кораблями, перевозившими уголь и песок. На востоке стояли горы и хвойные леса с речушками.
Папаше понравилось. Первую зарплату он выложил на раскладушке банкнота к банкноте, так что свободного места не осталось. Предки купили диван, весом с легкий танк, и этажерку, полки которой намертво забили толстыми учебниками по горному делу. Не видел, чтобы папаша их открывал. Он подписался на уйму художественных книг, но ни одной из них не прочел. Кроме того, что он горбатился на руднике, явив к тому практический ум инженера, у него была страсть путаться с грудастыми женщинами. Каждое лето он ездил по путевке на курорты Кавказа, куда-нибудь в Пятигорск или Ессентуки, и привозил оттуда групповые фотографии с видами каменных орлов, беседок и кипарисов. На папаше была шляпа, и он всякий раз стоял в центре туристов и на нем с обоих сторон висли полные блондинки. Помнится, все снимки были склеены, потому что мать их рвала, а папаша словно криминалист, возвращал им первоначальную форму.
В нем была неистощимая сексуальная энергия, как в любом представителе малочисленной нации, чей инстинкт побуждает его оплодотворять самок в разных уголках земли. Казахи появились в средние века, неизвестно откуда, словно с луны свалились. Раньше на их месте были саки, гунны, половцы, массагеты, но вся эта бездна народу куда-то откочевала.
Папаше Оразу выделили квартиру в двухэтажном доме. К тому времени они с мамой наплодили четырех детишек. В придачу к ним из аула прикатила мамина родня, два ее брата, сестричка Аида и бабушка. Аида была красоткой, вся вылеплена из округлостей. Ясно, что папаша не мог пропустить лакомый кусочек мимо своего неуемного котака. Непонятно, как они находили возможность уединиться при таком столпотворении. Бабушка, видать, что-то чуяла, но предпочитала отмалчиваться и лишь покуривала папиросы в ванной комнате. Если к Аиде наведывались женихи, папаша спускал их с лестницы, вроде как радел о благопристойности свояченицы.
У папаши была любовница. Пухленькая медсестра из инфекционной больницы, эстонка. Как-то на руднике устроили массовый выезд на пикник к морю. Семьи горняков, дородные мамаши и изможденные шахтеры, набивались в автобусы и под советские песенки ехали к побережью. Я заглядывался на двух-сестер-близняшек в коротких сарафанчиках, они часами играли в бадминтон на волейбольной площадке. Папаша взял с собой эстонку и меня, наверное, как прикрытие. Мне в ту пору было лет десять. Мы втроем поселились в коттедже. Ночью, когда парочка решила, что я отрубился, эстонка шмыгнула в постель к папаше. Я не спал и не скажу, что мне приятно было слышать их приглушенные стенания. Я тогда вел дневник и написал в нем после возвращения домой, что мне горько видеть, как папаша предает маму. Мама Люзи прочитала мои откровения и сделала выволочку Оразу. Тот в свой черед посоветовал мне прятать записки в место, близкое к толчку. По шее он мне не накостылял, и то хорошо.
- Псих-одиночка, - вот что говорил папаша Ораз обо мне.
Не втолковывать же ему, что я всего-навсего играл по правилам, которые навязывала среда. И суть их в том, что мы были единственными казахами в округе, и как ни крути, это давало себя знать. Бывало, в апрельский денек я шлепал по лужам мимо сараев, и на их крышах сидели парни, делавшие поджиги для стрельбы малокалиберными патронами. Наш околоток ходил стенка на стенку против чеченцев. Кто-нибудь из братвы поднимал голову и весело кричал мне:
- Эй, я казак-моряк, а ты русский с жопой узкой.
Непонятно, хотел он меня поддеть или просто валял дурака. По крайней мере, такие случаи откладывались где-то в глубине подсознания и оттуда, снизу влияли на твое эго. Самого папашу долгое время кликали на русский лад, пока он не выбился в кресло начальника рудника.
Я строил шалаш где-нибудь в укромном месте, сидел там тихо, будто снайпер, и поглядывал сквозь листву на проходивших мимо людей. Или забирался на чердак дома и в слуховое окно озирал мир сверху. Удел затворника, вот что было мне по душе. В детском саду два типа из старшей группы не давали мне проходу. Дети, как зверьки, травят тех, кто отличается от них, калек, чудиков, иноверцев. Один раз мне поставили подножку, я упал и ударился головой о трубу отопления. Крови натекло до черта, так что пришлось ехать к травматологу на перевязку. Нападки прекратились после того, как за мной стал приходить дядя Кинаят, брат мамы. Он был сержантом милиции и, понятное дело, носил форму и кобуру. Внешне он походил на актера, игравшего Д,Артаньяна в старом французском фильме. И все приговаривал забавы ради: - Норсульфазол? Пирамидон?, - тоже из какого-то фильма. От него сходили с ума все местные официантки. Иногда одна из них появлялась в нашем доме, но вскоре ее сменяла новая пассия. Дядя Кинаят частенько водил меня в летние павильоны, покупал там лимонад и сахарную вату. Перед тем, как расплатиться, он хватался за пистолет и говорил продавщице: - Кассу на стол! - неизменная его шуточка.
Мне казалось, или хотелось верить, что воспитательница Светлана Игоревна в июле в жару не носила нижнего белья. Как-то в полдень она сидела посреди игровой комнаты, читала вслух сказки. Я со своего места пытался разведать пространство между ее бедер, оно притягивало мой взгляд, просто с ума сводило. Я изворачивался, как мистер Бин, едва не падая со стула. Она, наверное, заметила мои ухищрения, посмотрела мне в глаза, и вот что сделала: медленно раздвинула колени. Я ни черта не смог разглядеть у нее под халатом, но готов поклясться, трусиков на ней не было. Фокус в том, что остальные дети, притулившиеся вдоль стен, ни о чем не подозревали. Мы исподтишка развлеклись на пару.
Тогда же мне нравилась девочка Лена, белокурая, в светлом платьице, словно с рекламы детского питания. Мне и в голову не приходило перекинуться с ней парой слов или поиграть вдвоем. Я робел, она была для меня неземным существом. И еще, она водила компанию с другими мальчиками, с теми кто носил купленную в магазине одежду. У нас в семье мама Люзи шила сама детские рубашки. Вечная история, куда ни ткнись, всюду наталкиваешься на элиту с высокомерными красавчиками и отверженных, тех кому не повезло с богатыми предками. Я не якшался ни с теми, ни с другими. Мое одиночество было моим комфортом и поддержкой, как револьвер для ковбоя. С той поры у меня вошло в обыкновение любить издали, я их боготворил, девчонок. Потому-то, наверное, и с девственностью поздно расстался. Никогда не мог понять тех, кто грязно отзывался о своих подружках, в особенности после того, как переспит с ними.
По-казахски женские врата Эрота, звучат как Ам. Смахивает на мантру, которую твердят йоги, чтобы достичь нирваны. Все вышло из Ам, и через нее упархиваешь в космос.
Когда мне стукнуло шесть лет, я и мама поехали к родственникам в аул, чуть ли не в кратер бывшего ядерного полигона. Впервые я попал в среду сплошь из одних моих соплеменников. Поначалу меня это жутко разочаровало. Степь, глинобитный дом без электричества, сломанный транспортер для пшеничного зерна во дворе дома. Средоточием жителей был буфет при вокзале, где продавали портвейн и пирожки с ливером. Никто никуда не спешил, ничего не происходило кроме того, что на востоке каждое утро всходило солнце и в буфет привозили вино. Похоже, их точка зрения совпадала с Экклезиастовой, все суета сует и тщета, ибо наг пришел, нагим и уйдешь. По вечерам родня сидела на полу у низкого стола с керосиновой лампой посредине. Я торчал в сенцах, рядом с курами, спавшими на жердочках, и не заходил в комнату. В тот момент, я вероятно, становился космополитом. Мне было начихать, какой я нации, мне просто хотелось вернуться домой, в мой город.
Как-то мама привела меня в гости в небольшую мазанку. Я и дочка хозяев, примерно моего возраста, спрятались под кровать, где она стянула с себя трусики. Бархатный холмик между ног напоминал персик, и я лизнул его. Первое причастие к Ам.
Полагаю, в том ауле рано приобщались к сексу. И рождаемость у них была сумасшедшая. Разве что мужчины умирали в цвете лет. Они, видать, не находили собственного предназначения, и те кто наверху, господь или его подручные, удаляли их будто сорняк с мировой клумбы.
Первая учительница немка Гросс маниакально, будто шахматные фигуры передвигала учеников в классе. В один из ее гамбитов я попал к Лиле Бурковской, на чей алтарь ничтоже сумняшеся возложил пять отроческих лет. То есть не помню из того периода ничего, кроме нескончаемых дум об этой русоволосой девочке с серыми глазами и телом женщины. Меня завзятого одиночку тронуло, как она из нашей парты сотворила подобие семейного гнездышка. Уставила все игрушками, салфетками, обращалась со мной, как с другом сердечным. Иногда наши локти соприкасались, и мы замирали, не отводили рук. В те минуты я пребывал на небесах. Мне стали ненавистны воскресенья, я рвался в школу к Лиле.
Тут пришло время Гросс. Она зорко следила за начатками любовных историй и в самый апогей производила рокировку, сотрясая пространство злобным хохотом. Нас разлучили, пересадили в разные концы классной комнаты. Моей новой соседкой стала худая девочка, похожая на сломленную неведомой болезнью мышку. При вызове к доске она всякий раз падала в обморок.
Вот тогда-то я малость и свихнулся. Пока мои сверстники пожинали мирские радости, я превращался в психопата, удрученного одной мыслью, о Лиле. Если я шел в кинотеатр, то с надеждой, что столкнусь с ней на выходе из зала, так что губы едва не сойдутся в поцелуе. На катке при свете тусклых прожекторов мне надо было увидеть ее фигурку в желтой курточке. Во время уроков я ловил ее взгляд, как попрошайка милостыню. Иногда мне везло. В один зимний вечер мы дурачились большой компанией на снежной горке. Лиля опрокинула меня и оседлала, не давая подняться. Честно говоря, я и не пытался освободиться, чувствуя тяжесть ее попки на своем паху. Она скармливала меня снежками, и я только мотал головой.
Потом выяснилось, что за ней бегают все старшеклассники. Я не видел в том ничего странного, она красива, и само собой все должны предпочесть ее другим девушкам. Все мои дружки были увлечены ею, трепались о ней и ревновали к старшему брату, не исключая инцеста, женился ведь Авраам на Саре, и Лот с обоими дочками согрешил.
В шестом классе что-то произошло. Перед ноябрьской демонстрацией колонна школьников маялась в каком-то переулке со знаменами и портретами боссов партии. Лиля повернула ко мне лицо, взрослое, угреватое, со взглядом каким-то униженным и просящим. Я отвернулся, чувствуя при этом облегчение и вовсе ни о чем не сожалея.
Иногда я отирался в библиотеке горнорудной компании. Книг там было до черта, и ни одной стоящей. Потопы слов в пустыне идей. Я не истый книгочей и редко совал нос в чужие страницы. Не видел в них проку, так же как и в людях, с которыми вечно выбивает из колеи необходимость суесловить и лицемерить. Поначалу я опасался, что у меня не все дома оттого, что не мог толком ни с кем перекинуться парой слов. Но потом решил, что мне просто неохота метать икру перед каждым встречным. Я шарил по полкам, не ведая что мне потребно. Может статься, некое откровение наподобие библии, которое утешало бы в скорбные минуты. Никогда мне не попадалось ничего похожего. С тем я поворачивал сандалии и уходил прочь из бесплодного места. У формулярного столика обычно сидела старушка с журналом "Смена". Увидев, что я ничего не выбрал, она окидывала меня каленым взором, словно я наделал посреди Домского собора или на лужайке ее дворика. И то сказать, она небось пылинки сдувает с фолиантов, а я пренебрег. Пусть ее.
Кто-то роется в философских книжках, пытаясь уразуметь, на кой резон его сотворили.
Ответ таков: найти свое предназначение и следовать ему. Кто нашел, считай повезло.
Добавка. Предназначение в том, к чему тянет.
Добавка к добавке. Тянет обычно туда, где водится наслаждение. Тут уж кому, что по душе.
В выпускном классе у нас появилась новая учительница по английскому, Мила Эдуардовна. Все шеи сворачивали, когда она шла по коридору. У нее на лбу было написано: "Я Шакти, мать вашу". Или "I am Shakti? Fuck you", как хотите. Росту она была невысокого, да и не очень симпатичная, очки носила, но вот грудь, выпиравшая из декольте, и ножки, словно две подвижные белые рыбки, впечатляли. Я тут же записался на дополнительные занятия, которые она вела. В общем-то, я оказался единственным членом ее группы. Она поручила мне выучить стишок про шотландский вереск, символ одиночества. После уроков мы запирались в кабинете, садились за парту, и она выслушивала мою декламацию. Ее божественные ноги касались моих коленок, груди просто вопили, чтобы я их пощупал. По правде говоря, если бы я видел нынешние порнофильмы, где училки совращают учеников, я бы не сдерживал свою ебическую страсть. Дураку понятно, она видела, что я не в себе, так еще и подзуживала. Медленно опускала ладонь мне на бедро, едва не задевая пальчиками возбужденную елду, и говорила, что какое-то дурацкое слово я произносил неправильно. Спустя несколько занятий она пришла к нам домой. И вышло так, что я был один, все домочадцы свалили по своим делам. Мила Эдуардовна записала состав семьи на какую-то бумажку и посмотрела на меня, как на мудака. Но я тогда был девственником в семидесятой степени, даже не целовался ни с кем ни разу. Чего она от меня ждала.
Потом я виде, как ее провожал военрук, большой гад, между нами говоря. И пламень моего вожделения чуток поубавился.
Не знаю, почему мой выбор пал на медицинский институт. Может быть потому, что мне хотелось оказаться там, где водились девчонки. Если честно, я никогда бы не пошел в военное или горное заведение. Словно в тюрягу попадаешь, кругом одни мужики. Вообще-то я начитался всяких книг о мозге и телепатии и считал, что хочу стать невропатологом. Но не в последнюю очередь меня тянуло туда, где были обладательницы Шакти.
В аэропорту меня встречал Мурат, сын дяди Молдаша, того что протежировал моего папашу. Мурат красивый, слегка полноватый парень, следователь какой-то серьезной конторы. Он с ходу занял у меня пару червонцев и повез на такси в город. С ним была рыжая девица, носатая, с ярко-красными ногтями. Несимпатичная, но с харизмой. Она дымила, как паровоз, и спрашивала не хочу ли я податься на журфак, она может устроить. Лет через пятнадцать Мурата застрелят в собственной квартире, кто-то открыл дверь налетчикам. Не удивлюсь, если в этом окажется замешана его подружка. По лицу ее видать было, что она родного дедушку пришьет, если ей приспичит.
Дядя Молдаш жил в центре Алма-Аты, в четырехкомнатной квартире. До войны он гонял басмачей и делал это так ловко, что получил орден Ленина. Правда, с тем орденом вышла неувязка, его будто бы отняли. И все из-за деток. У старикана была куча отпрысков, трое сыновей и столько же дочерей. Парни были горячего нраву. Если на улице затевалась драка, они хватали казачьи сабли отца и махали ими налево и направо. Кончилось тем, что кому-то они выпустили кишки, и Молдаша наказали. Орден стал его откупом.
Теперь бывший полковник ГБ писал книгу "Трудный переход", но по большей части играл со мною в шахматы. Иногда парочка его сыновей, получается, что они были моими троюродными братьями, со смехом вторгалась в комнату и уносили отца прочь. Потом он возвращался, пряча глаза и вправляя вывернутые карманы, у него изымали рубль-другой.
На старости лет дядя Молдаш ударился в ислам, нарисовал генеалогическое древо от Адама и Евы до себя. И все гнул к тому, чтобы я сделал обрезание. Временами он снимал со стены подарочный кинжал и говорил: - Приобщись и сохрани душу свою.
Похоже старику доставляло удовольствие видеть панику в моих глазах.
К экзаменам я готовился на их недостроенной даче. Там вечно терлась уйма народу. Я брал учебник по зоологии и уходил к оросительному каналу. По правде говоря, мне не удалось прочитать ни одной главы, застрял на земноводных. Я купался, загорал и мне было до фонаря, как там сложится с институтом. Рядом со мной обычно сидела Зара, четырнадцатилетняя девочка. Ее мама, дочь Молдаша, была режисером-документалистом, пропадала в горах, вела съемки фильма о вертолетчиках.
Зара похожа на стрекозу. Большие глаза, худенькое тело, длинные ноги и руки, кажется, что они мешают ей при ходьбе. Нескладуха. Но из смешения казахской и осетинской крови получилась очень красивая девочка.
Она вела меня на соседние дачи, в заросли виноградника и малины, где мы лакомились чужими плодами. Когда раздавался шум подъезжавшей машины, мы уносили ноги от хозяев.
Через неделю мы поехали в город. Я сидел на кухне с дядей Молдашем, он втолковывал мне родословную нашей семейки. Мы пили смородиновую настойку. Зара примостилась на стульчике у двери и улыбалась нашим словопрениям. Мало-помалу настойка ударила мне в голову, и я пошел в гостиную прилечь. Там было темно, в открытую дверь балкона тянуло прохладой. Зара села подле меня. Я держал ее за руку и декламировал стихи Есенина. Потом мы целовались, скорее сталкивались губами. Они у нее были сухие, горячие. Ее тело пахло лавандой, которую она привезла. Иногда к нам заглядывал дядя Молдаш с хитрой, но надо признать доброй усмешечкой. Тогда Зара отодвигалась от меня и смотрела в пол.
Пару раз мы сходили в театр. Мне нравилась драма. На опере или балете я впадал в сон с первого акта. Никогда не мог уяснить, почему то, что можно сказать, надо вытанцовывать или пропевать. Смахивает на некоторые виды дебильности. В десятом классе я ходил полгода в детский театр, играл в спектакле "Питер Пен" роль пирата с единственной фразой: - На корабле шайтан!
И всерьез подумывал поступать в какой-нибудь театральный институт. Читал книги о мизансценах и методе Станиславского. Но папаша избавил меня от иллюзий:
- Если ты станешь актером, с твоей внешностью тебе будут давать роли придурковатых азиатов в военных фильмах. Тебе это надо?
Мне этого не надо было. Тогда ведь все снимали на прорусских сценариях.