-- Ну и чем же ваши комары отличаются от обычных? -- спросил я без особого, впрочем, интереса, просто из вежливости, чтобы сказать что-нибудь. Голова у меня была в состоянии прострации, желудок -- в состоянии невесомости. Я пил минералку и от души проклинал переменчивые планы начальства.
-- А вы не поняли?! -- удивлённо воскликнул профессор. -- Это же очевидно! -- он сидел в соседнем кресле, высокий и тощий, как жердь, уперев в меня размытый взгляд подслеповатых, широко расставленных глаз. В чертах его лица и в жестах было что-то от амбициозного, суетливого насекомого. Я и раньше замечал, что род занятий накладывает определённый отпечаток не только на внутренний мир человека, но и на его внешность: профессор же, в этом плане, был эталон. Пожалуй, я бы сравнил его с богомолом, главным образом из-за нескладности фигуры. Тело профессора было длинным, ноги короткими, руки худыми, но с большими ладонями, ярко иллюстрирующими понятие "загребущие". Когда профессор говорил, то все его части тела приходили в состояние хаотического, бессмысленного движения, словно они не подозревали о существовании друг друга или сильно не ладили между собой. Но больше всего обращала на себя внимание шея профессора. Она понуро несла маленькую, седую голову с большим наклоном вперёд и влево. Создавалось впечатление, что на неё тяжко давит невыносимое бремя знаний, усугублённое патологическим любопытством. По шее, такой же худой и жилистой, как и сам профессор, беспрерывно метался внушительный кадык размером с грецкий орех. Порой мне даже казалось, что это не кадык, а сустав, пытающийся придать голове вертикальное положение. Он меня просто завораживал.
-- Существуют две причины, из-за которых присутствие комаров вызывает у людей отрицательные эмоции, -- продолжал профессор скрипучим голосом. -- Вам они, несомненно, известны. Это раздражение кожи при укусах и раздражение психики от назойливого писка насекомых. Первое вызвано тем, что комары вводят под кожу особый фермент -- антикоагулин -- против свёртывания крови, а второе, -- вибрацией крыльев и специфических перепонок, расположенных в трахеях брюшка. Выведенная мною разновидность комара лишена этих двух недостатков.
-- Любопытно, -- сказал я рассеянно, прислушиваясь больше к тому, как эксплуатационники колотят кувалдой по маневровому двигателю звездолёта. Этот звук, по известной причине, меня сильно раздражал. Но больше всего мне было непонятно, что в маневровом двигателе можно регулировать с помощью кувалды?
-- Это не просто любопытно, -- возразил профессор, -- это целый прорыв, и не только в марсианской генетике, но и в проблеме сосуществования людей и насекомых. Отсутствие перечисленных выше признаков увеличивает шансы комаров на выживаемость почти на двадцать процентов при сегодняшней плотности людского населения Земли. Это очень большая цифра. А если учесть, что они могут свободно скрещиваться с обычными, как вы выражаетесь, комарами и передавать им свою наследственную информацию, являющуюся доминантной, то уже через десять лет, по моим прогнозам, эти комары полностью вытеснят из экологической ниши обыкновенного комара-пискуна и его разновидности.
Меня вдруг осенило.
-- Вы хотите сказать, что эти назойливые твари будут безнаказанно пить у нас кровь?
-- Молодой человек, -- отечески урезонил меня профессор. -- Один комар выпивает в среднем десятую часть миллилитра крови. У вас в организме её содержится 5,2 литра. Не трудно посчитать, что понадобится 52 тысячи комаров, чтобы полностью вас обескровить. Это нереально. Я уже не говорю о том, что и технически просто невыполнимо. К тому же люди до сих пор используют всевозможные репелленты...
-- А не проще было бы сделать так, чтобы они, вообще, не пили кровь? -- спросил я.
-- Да. На первый взгляд это кажется самым очевидным решением проблемы, но всё очевидное не всегда правильно.
Я сильно сомневался, чтобы подобные рассуждения воодушевили патентную комиссию, но эти мутированные кровопийцы были у меня на корабле и при мысли об их незримом присутствии, я уже заранее начинал чесаться. Впрочем, это были цветочки. Степень опасности принятого на борт груза раскрывалась передо мной постепенно, по мере того, как неутомимый в словоизлияниях профессор выкладывал всё новые и новые подробности своеобразной морфологии его подопечных. С великой целью примирения людей и насекомых, он, не поскупясь на воображение, вывел чистоплотных мух, однополых тараканов, индеферентную моль и колорадских жуков с таким неотразимым запахом, на который мгновенно сползаются все окрестные муравьи. Саранча у профессора, достигнув определённой критической численности, вместо того, чтобы лететь на новые пастбища, входила в стадию внутривидового каннибализма, оводы перенесли цикл своего личиночного развития с сельскохозяйственных животных в воду, подобно слепням, а многочисленные вредители злаковых культур страстно возлюбили сорняки. И всё это подавалось под соусом замкнутых цепей питания, когда первые становились последними, регулируя, таким образом, численность особей во всех таксономических группах насекомых.
Возможно, всё это было важно и нужно. Возможно, это, действительно, был "целый прорыв, и не только в марсианской генетике, но и в проблеме сосуществования людей и насекомых". Я это допускал. Но меня беспокоило другое. У меня на корабле находились опытные образцы этой новой культуры членистоногих, и в случае аварийной посадки (что последнее время случалось часто), они могли начать освоение земных просторов раньше, чем компетентная комиссия сочтёт это разумным. На данном этапе, без соответствующих проверок, они, по сути дела, относились к категории биологического оружия, -- опасного и непредсказуемого, а мне вовсе не светила перспектива быть обвинённым в том, что я открыл ящик Пандоры с энтомологическим зоопарком мутированных уродцев. Даже участие в перелёте профессора в качестве сопровождающего нисколько не уменьшало моей ответственности, тем более, что сам звездолёт был зафрахтован не какой-нибудь научной организацией, а частным лицом (в лице самого профессора). С юридической точки зрения его личная инициатива больше напоминала авантюру, чем строгие научные интересы какой-либо державы, и если что-нибудь случится, никакое правительство нас не прикроет.
Поразмыслив, я решил связаться с представителями филиала своей транспортной фирмы на Марсе и прояснить ситуацию. Профессор мне мешал, -- не столько своим присутствием, сколько нескончаемой высокопарной болтовней. Избавился я от него несколько приземлённым способом. Я сказал, что на корабле не работает санузел и если он в ближайшие десять минут не разберётся со своей физиологией, то на время полёта ему понадобится вся его героическая стойкость. Профессор растерялся. У него был такой вид, словно его уличили в чём-то постыдном.
-- Я не шучу, -- прибавил я.
Я, действительно, не шутил. Испорченный биотуалет был одной из восемнадцати неисправностей, которые обнаружили ещё на Земле. Её посчитали незначительной, поскольку непосредственной опасности для жизни пассажиров она не представляла. Только временные неудобства. Но я всё-таки поинтересовался у диспетчера, а что делать, если кто-нибудь захочет, ну скажем, по малой нужде? "Вам лететь всего восемь часов, -- сказал мне на это диспетчер. -- Надо сжать волю в кулак!" "А если это будет женщина?" -- спросил я с вкрадчивым умилением. Диспетчер обозвал меня пошляком (впрочем, незаслуженно) и через пять минут я с большим облегчением получил разрешение на старт.
Другие неисправности были подобного плана: отсутствующее кое-где освещение, бескомпромиссные кондиционеры, работающие только в двух режимах, -- либо плюс двадцать, либо минус пятнадцать, -- не закрывающиеся двери и т.д. Что касается горячей воды, то на мой неискушённый взгляд её не стало на звездолёте в тот самый момент, когда он сошёл с конвейера трижды орденоносного космического завода "Серп и молот". Понятное дело, что охотников совершить незабываемое путешествие на таком "комфортабельном" звездолёте становилось с каждым годом всё меньше и меньше, и постепенно он превратился в обычного транспортника с большим ограничением по габаритам и тоннажности грузов. Если на него кто и садился, так это были люди, способные на восемь часов зажать свою волю в кулак...
-- Как же вы летаете? -- удивился профессор.
-- Так и летаем, -- просто ответил я.
Профессор выскочил из звездолёта и поспешил к ближайшим зарослям кактусов.
Как я и ожидал, местное руководство заявило, что всё под контролем. Перелёт одобрен экологическим сообществом "Лемикс", контейнеры с насекомыми оснащены многоуровневой системой защиты, а садиться мы будем в обширной карантинной зоне пустыни Гоби, где нас немедленно окружат тройным кольцом суровые дядьки из санэпидемнадзора, -- все, как один, в зелёных ОЗКа, противогазах и с распылителями сверхтоксичных ядохимикатов в руках. Иными словами, если что-нибудь случится, то братская могила нам обеспечена. С насекомыми вместе. Я потребовал увеличить коэффициент оплаты за риск. Мне дали понять, что такие щекотливые вопросы решаются только с вышестоящим руководством на Земле. Я рассердился. До Земли ещё надо было долететь, что само по себе вовсе не гарантировало положительного решения. Более того, если всё пройдёт гладко, начальство просто удивиться моей безумной наглости, а высказать свои скромные пожелания сейчас было весьма проблематично. Дело в том, что на текущий момент Земля и Марс отстояли друг от друга на расстоянии около 300 миллионов километров. Сигнал покрывал это расстояние за 15 минут (с грубым округлением). Время ожидания растягивалось, соответственно, на пол часа, и этот маленький нюанс сильно осложнял предстоящую оживлённую дискуссию об оплате. Мне невыносимо захотелось нагрубить. Жадные лицемеры! Они всегда прибегали к этой спасительной уловке, когда дело касалось расставания с деньгами, зато вопрос подзаработать на раздолбанном корыте решался очень оперативно. С паршивой овцы -- хоть шерсти клок! Им хорошо было известно, что звездолёту, на котором я летал, давно пора на свалку. Он уже выработал все свои ресурсы, а так же технически и морально устарел. Но жадность -- это патологический диагноз скупого, который всё время надеется, что дважды платить ему не придётся. Когда я, два дня назад, садился на Марс с испорченным маневровым двигателем и перегруженным из-за этого аэростатным полем, эти самонадеянные дельцы заплатили неустойку, превышающую фрахтовку звездолёта в несколько раз. Посадка была "жёсткой": нас тряхнуло так, что побилась часть перевозимого оборудования. Мне тогда пообещали, что нерентабельный звездолёт Т-013 последний раз пересёк космическое пространство. Я, по своей наивности, обрадовался, душевно воздал хвалу Бахусу в местной забегаловке, а сегодня утром мне, как ни в чём не бывало, сообщили о новом заказчике... Да не хочу я об этом рассказывать!
Через некоторое время ко мне пожаловал старший смены эксплуатационников и сунул под нос дискету с отчётом о проделанной работе. Я запустил бортовой компьютер на предмет тестирования функциональности систем.
-- По какой микросхеме вы так нежно стучали кувалдой? -- спросил я хмуро.
Оказалось, что стучали они вовсе не по микросхеме, а по одному из моих ДОЛДОНов, который застрял неуклюжей рукой в выкидной опоре двигателя. ДОЛДОНа они забрали у меня в помощь.
-- А что с двигателем? -- тут же спросил я.
-- Перебрали, -- коротко и вяло ответил старший смены, прозрачно намекая своим скучающим видом, что подробности я могу узнать из отчёта. Очень он меня раздражал своей индеферентной отрешённостью от всего сущего. Мой небогатый, но проверенный временем опыт подсказывал мне, что я имею дело с человеком, утратившим всякий интерес к своей профессии. Такие люди обычно делали всё кое-как.
-- Лишних запчастей не осталось? - снова спросил я, испытывая склочную потребность к чему-нибудь придраться. У меня была тайная надежда, что лишние запчасти остались, что двигатель не заведется, и я никуда не полечу.
-- Это было бы роскошью для такого экспоната, -- ответил эксплуатационник. -- Он не развалился до сих пор только потому, что в него космическая пыль въелась. Ему любая помойка обрадуется.
Всё это были заезженные цитаты из профессионального юмора, давно потерявшие всякую оригинальность, а в устах унылого эксплуатационника они, вообще, звучали, как погребальная молитва.
Я понял, что ничего конкретного мне не скажут, и обратился к монитору. Стандартное тестирование выявило стандартный набор неисправностей: двигатель среди них не значился. Я запустил дискету. Причину аварии технотронные целители определить так и не смогли: в этой графе красовался длинный набор перенасыщенных терминологией фраз, которые с некоторой степенью приближения можно было расшифровать, как износ оборудования. Но какой бы не была эта причина, она вывела из строя несколько функциональных микросхем управления двигателем, а так же газогенератор, приводивший в действие турбонасосный агрегат, -- топливо в двигатель не поступало. Ремонтные работы проводились как внутри звездолёта, так и снаружи. Всем им присвоили высшие категории сложности, что было чревато не только финансовыми издержками (меня это не касалось), но и риском дестабилизации соседних механизмов.
В сомнениях я постучал пальцем по экрану монитора, чем вызвал кислую улыбку эксплуатационника. Я не доверял тестированию. Оно показывало, как правило, работоспособность отдельных элементов в режиме ожидания и ничего не говорило о рабочей нагрузке всей системы. Нарушая инструкции, я отдал приказ ДОЛДОНам очистить стартовую площадку от посторонних людей и предметов, и включил двигатели на "холодный старт". Эксплуатационник за моей спиной крякнул от изумления. Звездолёт наполнился характерным гулом, а за обзорным иллюминатором поднялись в воздух клубы красноватой пыли. Я задал компьютеру несколько вариантов манёвров и убедился, что двигатели работают синхронно.
-- Ну вы циркач! -- сказал с уважением эксплуатационник, когда я закончил свои манипуляции. Я вручил ему дискету с данными о приёме работы, и он, качая головой, удалился.
На экране монитора высветилась молоденькая девушка с признаками испуга и недоумения на миловидном лице.
-- Борт Т-013. Что у вас происходит? -- спросила она.
Я ожидал этого вопроса. Служба обеспечения космодрома просто не могла не заинтересоваться моими противозаконными действиями.
-- Непреднамеренное включение, -- соврал я. -- Теперь всё под контролем.
Глаза у девушки округлились.
-- Как это могло произойти? -- спросила она.
Меня так и подмывало сказать ей, перефразируя известный анекдот: "Сапог на пульт упал", но я сдержался. Девушка была молодая и неопытная. Судя по всему, она недавно начала работать в диспетчерской службе и ещё не успела придать своему мышлению безапелляционную косность приказов и инструкций. Поэтому я решил больше не врать, а чистосердечно рассказать всё, как есть, проверив её на понимание.
Девушка меня выслушала.
-- Но ведь это незаконно, -- сказала она неуверенно, когда я закончил своё драматическое повествование.
-- При посадке на Марс мы не разбились только потому, что у него сила притяжения в несколько раз меньше, чем у Земли, -- сказал я. -- А знаете, что, при такой аварии, произойдёт на Земле? Мы будем падать с двухсоткилометровой высоты, кувыркаясь, как бельё в стиральной машине, и наши бренные останки похоронят вместе со звездолётом, потому что не смогут отделить одно от другого.
Девушка кивнула. В глазах её читался благоговеянный восторг перед опасностью, которой подвергается не она.
-- Переподключаю вам бортовой компьютер на расчёт времени старта, -- сказал я, пользуясь моментом неопределённости выбора.
-- Что там происходит? -- услышал я чей-то голос. Девушка обернулась.
-- Непреднамеренное включение, -- сказала она. -- Теперь всё под контролем.
-- Как это могло произойти? -- возмутился голос.
Связь прервалась.
"Человечество всегда стояло и будет стоять на вранье, -- подумал я с философским удовлетворением. -- Ложь свята, потому что врут, либо во благо, либо во спасение!"
Компьютер выдал согласованные параметры траектории: расчётное время старта через 18 минут 46 секунд, угол наклона 56,5 градусов, по курсу А -- 6 пульсаций (120 миллионов километров), разворот на 89,6 градуса, по курсу Б -- 10 пульсаций (200 миллионов километров), буферная зона -- 48 тысяч километров, приблизительное время полёта -- 7 часов.
Я объявил подготовку к старту. Двое ДОЛДОНов, всё ещё находившихся снаружи, приступили к заливке стартовой площадки жидким пеноаминопластом. Звездолёт начал медленно опускаться.
В этот момент в командной рубке появился профессор. Он был сплошь покрыт красноватой пылью, кашлял, безудержно чесался, а вокруг него клубился оранжевый ореол.
-- Что это было? -- воскликнул профессор скрипучим голосом.
Я смутился, поскольку напрочь о нём забыл.
-- Разве ДОЛДОНы вас не предупредили? -- спросил я.
-- Я был в самой гуще опунций, -- сказал профессор. -- Вдруг звездолёт взревел, и меня накрыло пылевым облаком. Весьма плотным, смею заметить. Я даже собственной вытянутой руки не видел. А вокруг сплошные кактусы. Вы знаете, что листья у них модифицированы в колючки? -- профессор посмотрел на меня испытывающе; он даже прекратил чесаться ради этого. -- Вы специально так сделали?
-- Видит Бог -- нет! -- заверил я профессора с наивозможным сочувствием и раскаяньем. -- Просто я думал, что вы далеко.
-- Чего ради я бы стал бегать по пустыне? -- забрюзжал профессор. -- Здесь рядом вполне девственные заросли. И никого нет. Это же не Брайтен-бич, в конце концов, и даже не Первый Коммунистический тупик!
Профессор продолжал бубнить, но я уже отвлёкся на монитор. Звездолёт продолжал опускаться. Через минуту он коснулся пенистой поверхности амортизационной прокладки и, поворочавшись с боку на бок, замер. Компьютер вымерял горизонтальность положения и вносил соответствующие поправки: время старта приблизилось на десять минут. ДОЛДОНы на специальном подъёмнике уже грузились на корабль.
Весь процесс предстартовой подготовки был полностью автоматизирован, и моё участие в нём сводилось к пассивному созерцанию экрана. По сути дела и навигатором я назывался только потому, что назвать меня завхозом самоуправляемого космического корабля было как-то несолидно. Бывали, конечно, моменты, когда компьютер выдавал несколько альтернативных решений, и от меня требовалось выбрать правильное (по моему мнению), но случалось это крайне редко, а сами альтернативы были такими предопределёнными, что порой мне казалось компьютер ставит их передо мной из вежливости, только чтобы я не скучал.
Подготовка шла по плану. Профессор, всё ещё бубня, удалился в, так называемую, туалетную комнату, привести себя в порядок, а я следил за монитором. Шлюзовые камеры закрылись, герметичность их была неоднократно проверена. Компьютер докладывал, что все системы корабля функционируют в пределах нормы, что горючего у нас столько-то, энергетические батареи заряжены так-то, давление такое-то, а температура скачет в том диапазоне, в каком её стараются поддерживать долбонутые кондиционеры. Через три минуты начался обратный отсчёт, после которого первый в мире космонавт возвышенно крикнул "Поехали!" (он почему-то ехал, а не летел), а мы, его унылые наследники, ничего не кричим: у нас нет на это ни времени, ни желания.
В последний момент со мной связался руководитель филиала нашей транспортной фирмы.
-- Вы что там себе позволяете! -- заорал он. -- Мне звонили сейчас с космодрома и сказали, что вы запустили маневровые двигатели в режиме "холостого хода". Это недопустимо! Мадридское экологическое соглашение запрещает какие бы то ни было испытания ракетного оборудования вне соответствующих помещений. Что за преступная инициатива?! Вы головой думаете?! Почему не сделали запрос? Вам штраф заплатить хочется?..
Что я мог ответить? То, что это бредовое соглашения было принято пятьдесят лет назад, когда ракетные двигатели, обеспечивавшие посадку, производились в пять раз мощнее из-за отсутствия аэростатного поля. То, что все тогда боролись с пылью, пока адаптированные на Марсе растения не связали её в почвенный слой, а теперь от неё остались только локальные участки экваториального пояса. Или то, что сделай я соответствующий запрос, мне не выделили бы ни денег, ни времени на эти сомнительные, с их точки зрения, проверки. Вся эта затея заранее была обречена на провал, пока в головах административных работников царствовали холёные цифры доходов и ущербные проценты издержек. Объективная реальность в них отдыхала.
У меня уже не было времени на пустые дискуссии. До старта оставалось пятнадцать секунд.
-- Свяжитесь с Землёй, -- посоветовал я с той степенью беспристрастности, на какую только был способен, и отключил связь. Потом я поудобнее устроился в кресле и пристегнул ремни: они предназначались не для страховки от виртуозных манёвров звездолёта или перегрузок, а от невесомости, которая должна была наступить через несколько секунд.
В последний момент я спохватился: профессора всё ещё не было на месте. Видимо, раздражённое светило науки либо не услышало сигнал о старте, либо его проигнорировало.
Чёрт бы его побрал!
-- Профессор! -- заорал я в коридор, но было уже поздно: бледно-розовое марсианское небо исчезло с обзорного экрана.
Если бы рядом находился какой-нибудь крупный объект -- планета или спутник, то я бы увидел, как он перемещается короткими рывками, словно изображение в старом кино. Но крупных объектов рядом не было, а звёзды мерцали так далеко, что движение космического корабля никак не сказывалось на их местоположении.
Прошло несколько секунд, и звездолёт повис в точке разворота. Его траектория представляла собой две прямые линии, соединённые между собой под определённым углом. Рассчитывалась она очень просто. За основу бралось текущее, на данный момент, расстояние между Землёй и Марсом, а так же "угол старта", то есть угол, образованный направлением на Землю и перпендикуляром к поверхности планеты в той точке, где находился звездолёт. Космический корабль отлетал по прямой на некоторое расстояние от планеты, потом, с помощью маневровых двигателей, разворачивался, "нацеливаясь" на Землю, и, опять же, по прямой, достигал её пределов. Эти участки маршрута назывались, соответственно, курс А и курс Б.
В такой схеме полёта была только одна сложность, связанная с кратностью расстояний пульсаций. Дело в том, что звездолёт перемещался в пространстве, так сказать, скачками, каждый из которых составлял 20 миллионов километров, не больше, не меньше. Траектория до Земли рассчитывалась с учётом этого обстоятельства. На момент нашего старта расстояние между Землёй и Марсом составляло 317 миллионов километров, а угол -- 56,5 градуса. Параметры маршрута я приводил выше. Если бы предстартовая подготовка, по каким-либо причинам, не уложилась в 18 минут, нам бы пришлось ждать, пока Марс повернётся вокруг своей оси на угол в 5,7 градуса -- именно такая величина для фиксированного расстояния между Землёй и Марсом необходима, чтобы количество пульсаций снова "улеглось" в катеты образовавшегося треугольника. По времени она соответствовала примерно 23 минутам. При других расстояниях между планетами, все величины, естественно, изменялись.
Это была классическая схема перелёта. Редко кому удавалось стартовать напрямую, то есть "лоб в лоб" с Землёй: для этого требовалось большое стечение временных и пространственных обстоятельств. Не стартовали так же и в сторону, противоположную от Земли, поскольку, в этом случае, пришлось бы совершать два или более манёвров в космическом пространстве, что увеличивало расход горючего и точность "наведения". Сам же старт был прост до безобразия: корабль попросту исчезал в одном месте и появлялся в другом. Это было изящно, чего, к сожалению, нельзя сказать о приземлении.
Посадка во все времена представляла собой трудности для всех летательных аппаратов, имеющих дело с гравитацией и атмосферой, а современные космические корабли, в силу своих технологических особенностей, вообще, делали это крайне неуклюже. Начать хотя бы с того, что конструкция звездолётов класса "Пульсар" (собственно, других классов и не было) представляла собой сооружение, очень напоминающее плоскую шайбу. Аэродинамические характеристики такой многотонной болванки были из рук вон плохи. Использовать плотность атмосферы в качестве опорной подушки на фюзеляж звездолёт не мог из-за своей конфигурации, а тормозить одними маневровыми двигателями было чревато потерей равновесия. Первое время для стабилизации горизонтальности использовали обильные плеяды гелиевых аэростатов, попросту говоря, воздушных шаров, которые как карнавальные гирлянды парили над кораблём, придавая ему несколько несерьёзный вид. Кроме этого, они были очень капризны, постоянно путались в стропах, взрывались, и их было тяжело складывать. С парашютами дело обстояло не лучше. Всё изменилось после изобретения детектора аэростатного поля, который создавал над звездолётом область разряжения атмосферы -- своего рода вакуумный пузырь, выталкиваемый силой Архимеда в менее плотные слои воздуха. Пузырь был как бы "приклеен" к звездолёту и действовал весьма эффективно: он почти полностью устранил опасный тонгашный крен и позволил снизить мощность маневровых двигателей, которые раньше служили основным средством борьбы с гравитацией. Размеры их значительно уменьшились, как и масса потребляемого горючего, но всё же они продолжали играть существенную роль при посадке. Если хотя бы один из них выходил из строя, как это произошло в моём случае, звездолёт начинал сильно валиться на бок, и выровнять его можно было только путём прерывистых залпов оставшихся трёх двигателей. Аэростатное поле возвращало звездолёт в горизонтальное положение, потом следовал залп, звездолёт опять кренился, поле опять его выравнивало и так продолжалось до самого соприкосновения с землёй. Правда, сила притяжения Марса была значительно меньше, чем у Земли, но и плотность атмосферы была меньше, что не позволяло аэростатному полю работать на полную мощность. Скорость падения при этих манёврах возрастала до критической, и удар о поверхность планеты был сильным.
Звездолёт садился на четыре опорных амортизатора, к станинам которых крепились маневровые ракетные двигатели. Этот механизм был выкидным и убирался в звездолёт перед стартом. Днище корабля, как и его верх, представляло собой плоское волновое зеркало. Чтобы не сажать его на твёрдый грунт использовали пеноаминопластовую подстилку.
Все эти технические сложности и изощрения, связанные как с конструкцией звездолётов, так и с их эксплуатацией, возникли по одной причине: чтобы перемещаться в пространстве звездолёт должен был иметь два параллельных друг другу волновых зеркала. Причём, перемещалось только то, что находилось между ними. Все предметы, выступающие за границу действия поля зеркал, оставались на месте, ювелирно обрезанные неизвестным науке методом...
Зависнув в точке разворота, звездолёт начал выполнять обычные программные действия: выпустил за пределы зеркал четыре маневровых двигателя и несколько радиоантенн, служащих бортовому компьютеру "глазами". Когда звездолёт совершал свои скачки в заданном направлении, он, по сути дела, был "слеп" и только сейчас мог соорентироваться в пространстве, выбрать новое направление полёта и подкорректировать траекторию.
Я в это время боролся с невесомостью, а вернее сказать, со своим организмом, оказавшимся в невесомости. Это состояние само по себе неприятно, по крайней мере, в первые минуты, а если учесть тошнотворную пустоту желудка и избыточную долю алкоголя в крови, то можно себе представить, как меня мутило от всего на свете.
-- Профессор! -- снова заорал я в коридор, едва только почувствовал, что могу это сделать без последствий. Из санузла доносились звуки, которые мне очень не нравились. -- Вы что там кран забыли закрыть?
В ответ я услышал два глухих удара и невнятное бормотание, похожее на сдержанные проклятия. В коридоре показался профессор. Он полз по потолку, неуклюже растопырив руки и ноги, а следом за ним, увлекаемый потоком воздуха, тянулся водяной шлейф, состоящий из разного размера капель. Сам профессор был мокрый, грязный и весь в каких-то ржавых разводах, напоминающих защитную окраску хамелеонов. Вокруг него, как искусственные спутники, парили различные предметы, ассортимент которых наводил на мысль, что раньше они покоились в карманах и портфеле великого учёного. Особенно меня озадачил набор зубочисток (у профессора были вставные челюсти) и расчёска (профессор был лысым, если не считать щетинистой бахромы, обрамляющей полированную выпуклость).
Корабль включил двигатели, совершая манёвр: профессора прижало к стене, и на него обрушились потоки воды. Несчастный замахал руками, как ветряная мельница, и попытался увернуться от увесистого тома энтомологии, который вопреки теории вероятности не дал себя сбить и благословил седую голову профессора.
-- Безобразие! -- гневно вскричал незадачливый сын науки. -- Вы нарочно это делаете, да?!
-- Полагаете, мне больше заняться нечем? -- возразил я. -- Почему вы игнорировали звонки? Специально для вас три раза звонил звонок. Как в театре: осторожно, занавес открывается! Что вы делали?!
-- Сами знаете! -- насупился профессор. -- Откуда мне было знать, для чего эти звонки.
Я опешил.
-- Вы что, на звездолётах никогда не летали?
-- Летал. Но очень давно. И я не обязан помнить такие мелочи, как назначение звуковых сигналов. Для этого существуете вы!
"Детский сад с барабаном!" -- подумал я в ответ.
-- Вы воду выключили?
-- Выключил, -- проворчал профессор. -- Но натекло её не мало, пока я сумел добраться до крана.
Корабль закончил разворот и теперь корректировал направление полёта. Двигатели работали попеременно в режиме коротких зажиганий, нацеливая звездолёт на Землю.
-- Плывите сюда, -- сказал я профессору. -- Невесомость пропадёт только перед посадкой, но тогда же начнутся перегрузки, поэтому предать себе достойный вид вы сможете не раньше, чем мы приземлимся. Придётся с этим смириться.
Профессор оторвался от стены и, извиваясь, как червяк, стал совершать движения, отдалённо напоминающие барахтанье утопающего. Я молча взирал на него. Когда профессор добрался до кресла и пристегнул себя ремнями, я заметил:
-- Вообще-то меня не следовало понимать буквально. Здесь под потолком есть специальные поручни, хватаясь за которые вы можете переместить себя в любую часть корабля.
Профессор одарил меня взглядом, который ясно свидетельствовал о том, что дружнее мы не становимся. Я покорно вздохнул.
Бортовой компьютер запрашивал разрешение на очередную серию пульсаций. Я пробежал взглядом по индикаторам и дал своё благословение. Снова как будто бы ничего не произошло: настолько порог пространственных мерцаний был ниже порога чувствительности организма, -- даже инерционность массы при ускорении не ощущалась, -- но я знал, что звездолёт летит к намеченной цели. Неожиданно, на какие-то доли секунды, зрение у меня "расплылось". Я увидел окружающие предметы в ярких красках, но лишённые чёткости очертаний, словно я плавал в прозрачной морской воде без маски. Такое бывает перед потерей сознания. Где-то, за моей спиной раздался оглушительный треск, и я оказался в полной темноте и тишине. "Это конец", -- банально подумал я, но ошибся. Компьютер запустил резервную цепь питания. Взвыла сирена, заморгали лампочки, протяжно забасили очистители воздуха, а на экране монитора высветилось сообщение о пожаре.
-- Пожар! -- воскликнул профессор, расстёгивая ремни безопасности. Я оглянулся и увидел в коридоре бесформенные клубы белого дыма с отчётливым запахом жжёной изоляции. Профессор заметался по командной рубке, как волейбольный мячик, наводя хаос и разрушение.
-- Да прекратите вы! -- рявкнул я. -- Куда вы собираетесь выскочить?! В открытый космос?
Компьютер запрашивал разрешение на тушение пожара. Это был один из тех не многих случаев, когда он взваливал на меня не шуточную дилемму. Заливать горящую электропроводку водой было опасно, не заливать -- тоже.
Я поймал профессора за ногу и усадил в своё кресло.
-- Если крикну "жмите", то давите на эту кнопку, -- сказал я.
-- А вы куда?
-- На разведку.
Я взял пенный огнетушитель и распитатор. Дышать становилось всё труднее, дым разъедал глаза. Быстро перебирая руками по поручням, я достиг центрального зала и, обойдя его по периметру, оказался на противоположном от рубки конце корабля. Здесь располагался пищевой блок, санузел, водородный модуль и энергетическая установка звездолёта. Свет нигде не горел. Я достал карманный фонарик и пробрался к распределительному щитку. Как я и предполагал, замыкание произошло именно в нём. Из щитка валил дым, но пламени я не заметил: очевидно, из-за плохого притока кислорода под дверь щитка, проводка только тлела. Взяв огнетушитель наизготовку, и подвесив фонарик так, чтобы он светил в нужном направлении, я распахнул щиток. Из тёмных недр железного шкафа мне в лицо вырвалось облако сизого дыма, а в глубине зарделись маленькие огоньки. Я выпустил из огнетушителя струю пены.
Поверхностное обследование показало, что причиной короткого замыкания послужило, вероятнее всего, повреждение обмотки силового кабеля. Сделать это могли только эксплуатационники, которые меняли здесь предохранительные блоки электропитания двигателя. Смущало меня другое. Ведь если кабель был повреждён, замыкание должно было произойти ещё перед стартом, когда я проверял двигатели, или, в крайнем случае, в точке разворота. А оно почему-то произошло в тот момент, когда потребляемая нагрузка была небольшой и постоянной.
Я поводил фонарём по помещению и заметил, что стены как-то странно поблескивают. Отпустив огнетушитель, я потрогал их пальцами: они были мокрыми.
-- Ну, профессор! -- вырвалось у меня. -- Голову ему отвернуть!
-- Что? -- тут же откликнулся учёный сквозь гул сирены. -- Что там? Мне жать кнопку?
-- Подождите!
В то же мгновение на трубах щёлкнули распылители, и меня обдало мощными струями воды. Я быстро покинул помещение.
-- Вы что, с ума сошли? -- крикнул я профессору, вплывая в командную рубку. -- Зачем вы нажали на кнопку?
-- Вы же сказали "жмите". Я и нажал.
-- Я сказал "подождите".
-- Разве?
-- Вы ещё и глухой ко всему прочему! Силовой щит водой залили! Это по вашей милости мы здесь торчим в дыму и пламени.
-- Не надо на меня кричать! Лучше отключите сирену... Вы командир корабля и порядок на борту -- ваша забота. Если вы считаете, что я нарушаю этот порядок, так надо было ещё на Марсе привязать меня к этому креслу или всё доходчиво объяснить. Что вы теперь орёте?!
Я побарабанил пальцами по столу.
-- Во всяком случае, теперь мы оба мокрые, -- сказал я примирительно.
-- Я ещё и грязный, -- напомнил мстительный профессор.
"Мне бы твои проблемы", -- подумал я и обратился к монитору. Наше положение уже было из рук вон плохо, но я чувствовал, что владею пока ещё не всей информацией. Аварийное питание снабжает энергией далеко не все системы жизнеобеспечения корабля. Для того, чтобы проверить, чего мы лишились, надо было отремонтировать основную сеть. Но кое-что я мог выяснить и сейчас.
-- Режим визуального наблюдения, -- отдал я голосовую команду бортовому компьютеру. Звездолёт выпустил за пределы зеркал телекамеру, и на мониторе появилось изображение Земли. Её размер был раз в тридцать меньше ожидаемого. Компьютер произвёл соответствующие расчёты: мы не долетели до Земли двадцать миллионов километров, ровно одну пульсацию, если не считать расстояния буферной зоны.
-- Мы в заднице? -- спросил профессор, но, перехватив мой ошалевший взгляд, поправился. -- Я хотел узнать, каково наше положение?
-- Мы в заднице, -- согласился я. -- Причём, глубина её пока не известна.
-- Когда вы собираетесь прояснить ситуацию?
-- После того, как запущу основную цепь питания.
Заменить силовой кабель не составляло проблемы: это работа на два-три часа. Другое дело, будут ли после такого прерывания функционировать полевые зеркала, я не знал. Звездолёты, как и любая другая техника, время от времени попадали в аварии и погибали. Если это происходило по вине несбалансированности сети "зажигания" или искривления зеркал, то звездолёт взрывался на месте старта, но, насколько мне было известно, в истории космических полётов ещё не было случая, чтобы звездолёт остановился между пульсациями и при этом остался невредимым. Наше положение было беспрецедентным.
"Не буду гадать на кофейной гуще, -- решил я. -- Время покажет".
Профессора я снова усадил на своё место, попросил ничего не трогать, внимательно следить за монитором и передавать мне все сообщения бортового компьютера. Я не думал, что бортовой компьютер захочет мне что-нибудь сообщить с экрана, поскольку включил сеть оповещения, но профессор сильно нервничал, а люди с таким темпераментом, в минуты волнения, склонны к оживлённой деятельности: я ясно читал в его взгляде, как ему не терпится куда-нибудь пойти и что-нибудь нажать. Пусть тоже будет при деле.
В ящике с запчастями я разыскал стандартный силовой разъём и инструменты. Воздух в технологическом отсеке, как и во всём звездолёте, был уже полностью отфильтрован очистителями, но запах жжёной изоляции всё ещё оставался.
Пока я менял кабель, меня неотступно преследовал вопрос, почему произошло замыкание. Идея с мокрой и оголённой проводкой была достаточно обоснованной, но какое-то неуловимое шестое чувство подсказывало мне, что дело не только в этом. Что же произошло? Скачок напряжения? Столкновение с метеором? Я мысленно обрисовал обе ситуации и сейчас же обнаружил очевидные неувязки. Нет, причина была в другом. Но, в чём?
"Точка сингулярности!" -- подумал я и вдруг понял, что не знаю, что это такое.
Я закончил ремонт и вернулся в командный отсек. Через несколько минут все системы жизнеобеспечения корабля были переведены на основную цепь питания: ничего не взорвалось и не загорелось, но я был неприятно удивлён тем, что наша радиосвязь с внешним миром стала односторонней. Антенна исправно ловила доступные каналы земных и марсианских станций, но сама в эфир ничего не передавала. Мало того, вышли из строя все аварийные маяки, которые находились в автоматическом режиме и должны были включиться в момент аварии. Это означало, что нас никто не видит и не слышит, в чём я убедился, не обнаружив ни одного сообщения о терпящем бедствие корабле. Я знал о таких случаях. Такие случаи, на языке инструкций, трактовались как "полное разрушение звездолёта, не подлежащего аварийным и спасательным работам".
Я задумался, пытаясь осмыслить этот малоприятный факт. И другие - тоже. Минут через пятнадцать я поймал себя на том, что сижу и тупо смотрю в экран монитора, барабаня пальцами по столу. Звездолёт уже дважды прошёл полное тестирование, скорректировал траекторию и запрашивал разрешение на последнюю пульсацию, а я всё сидел и никак не мог нажать на кнопку.
-- Ну? -- спросил рядом профессор, наблюдая за мной. -- В чём дело?
Я развернулся к нему.
-- Что такое точка сингулярности?
Профессор порылся в памяти.
-- Это такая точка в пространстве, где физические законы невыполнимы, -- сказал он. -- Например, центр чёрной дыры. Когда звезда, имеющая достаточно большую массу, коллапсирует, её плотность и температура достигают таких величин, что физические законы, а вернее, математические модели, описывающие эти законы, не работают. По сути дела сингулярность -- это величина, равная либо нулю, либо бесконечности. Ни что не мешает звезде сжаться в точку, и что там в этой точке происходит -- никто не знает.
-- У неё есть размеры? -- спросил я.
-- Теоретически -- нет. А что вас беспокоит?
Я замялся, понимая, насколько это всё нелепо.
-- Не знаю. Какое-то недоброе предчувствие... Она могла пройти сквозь нас?
-- Нет. Если бы она прошла сквозь нас, звездолёт разорвало бы в клочья. Вы можете себе представить, каким гравитационным полем обладает звезда, превратившаяся в точку?
Я посмотрел на профессора.
-- Для энтомолога вы очень эрудированны, -- заметил я.
-- Читал где-то, -- буркнул профессор и задумался.
Предчувствия у меня были и раньше, но не такие... как бы это выразить... навязчивые, что ли? Вроде бы всё говорило за то, что неисправность устранена, и можно лететь дальше, однако заставить себя нажать на кнопку "Пуск" я почему-то не мог.
-- Будем сканировать зеркала, -- решил я. -- Пусть мы потеряем лишний час, но зато будем твёрдо уверены, что погибнем не от дырки в "лобовом стекле".
Я отдал соответствующий приказ двум ДОЛДОНам. Через несколько минут они вышли в открытый космос и с помощью специального оборудования приступили к обследованию поверхности полевых зеркал.
Профессор в это время задумчиво скрёб лысую голову и тёр подбородок.
Через пол часа пришло первое сообщение от ДОЛДОНа, занимавшегося сканированием "лицевого", так сказать, зеркала звездолёта. Прибор обнаружил микроскопическое изменение состава поверхности диаметром один миллиметр. Эта аномалия не была инородным телом, поскольку уходила вглубь зеркала в форме цилиндра, не нанося механических повреждений. Вероятнее всего, по заключению бортового компьютера, произошло химическое замещение состава вещества зеркала на атомарном уровне.
Мы с профессором переглянулись.
-- А раньше у вас были такие предчувствия? -- спросил он.
-- Предчувствия были, пророчеств -- нет.
Вскоре и второй ДОЛДОН доложил об аналогичном вкраплении на поверхности заднего зеркала. Компьютер рассчитал траекторию прохождения сквозь звездолёт загадочного объекта. Оказалось, она была направлена по касательной, под углом 83 градуса к курсу корабля и прошла, в том числе, и через технологический отсек. Я отозвал ДОЛДОНов из космоса и направил на поиски схожих нарушений внутри звездолёта.
-- Я ещё кое-что вспомнил, -- сказал профессор. -- На начальных стадиях развития вселенной должны были образоваться объекты, названные чёрными мини-дырами. Вес их составляет 10-20 грамм, а размер равен размеру атома. Гравитационным полем такой объект не обладает, зато имеет большую поверхностную температуру -- порядка трёх миллионов градусов. Если это был он, то разрушить звездолёт он не мог, а вот "выжечь" вещество зеркал и замкнуть проводку -- вполне вероятно, -- профессор покрутил шеей и кадык у него нервно запрыгал. Я посмотрел на него.
-- Что-то не так?
-- Вы правы, -- сказал профессор. -- Я никогда не интересовался астрофизикой...
Я кивнул, но развивать тему не стал.
-- Судя по схеме, это "нечто" прошло так же в нескольких метрах от вас и немного дальше от меня, -- сказал я профессору. -- Но это не самое прискорбное из всего, что произошло... Мы не можем лететь!
-- Почему?
-- Изменён состав зеркал. Это означает, что при скачке мы взорвёмся.
-- Пророчество? -- осведомился профессор.
-- Нет. На этот раз -- уверенность.
Я не впадал в пессимизм и не сгущал краски; просто трезво оценивал наше положение. Поверхность зеркала имела специфическую природу, сущность которой я так до конца и не постиг (да и не только я). Тем-не-менее, было достоверно известно, что конфигурация зеркал должна быть идентичной. Если в одном из них имелось отверстие, оно автоматически возникало и во втором, но при этом, в процессе распада, высвобождалось столько энергии, что разрушалась вся система. В нашем случае очевидной дырки не было, но её и не требовалось: изменение химического состава зеркала давало тот же эффект. Нажми я полтора часа назад на кнопку с подтверждением разрешения на старт, наши обезображенные останки уже бы давно бороздили просторы космоса, как символы человеческой беспомощности.
-- Что мы имеем плохого, -- сказал я вслух. -- Испорченный отражатель -- раз, испорченную радиосвязь -- два...
-- Испорченный туалет -- три, -- добавил профессор.
Я покосился на него: шутит он что ли? Нет, профессор не шутил. Он нервничал.
-- У вас что, проблемы с желудком? -- спросил я.
-- В том числе и с желудком, -- ответил он взвинчено.
Подробности выяснять я не стал, равно как и перечень остальных недомоганий профессора. По крайней мере сейчас.
-- При таком раскладе, -- продолжал я, -- у нас есть единственный шанс выбраться отсюда: лететь на вспомогательных двигателях.
-- Сколько это займёт времени?
Я обратился к компьютеру. Земля находилась сейчас на расстоянии двадцати миллионов пятидесяти тысяч километров и (что было хуже) удалялась от нас со скоростью тридцати километров в секунду. Для игры в догонялки это была большая скорость, больше третьей космической. Компьютер показывал, что всего запаса жидкого водорода, включая резервные баки, нам хватит, чтобы разогнать звездолёт до скорости тридцати восьми километров в секунду, и не более того, а догнать с такой скоростью Землю мы могли только через 696 часов. 696 часов -- это 29 дней. Месяц! Ко всему прочему, оставшись без горючего, мы не могли самостоятельно приземлиться, и не могли подать о себе сигнал бедствия, поскольку не работала связь.
Я проверил наши остальные запасы. Резерва энергии жизнеобеспечения корабля, воды и кислорода, при условии, что водородный модуль будет функционировать без сбоев, нам, слава богу, хватало. С провизией дело обстояло хуже. Полноценным питанием, включая НЗ, мы могли себя обеспечить только на десять дней, причём консервированный запас не блистал разнообразием. У нас имелось 40 банок тушёнки, 5 банок сгущёнки и полсотни тюбиков каш, созданных на основе семейства бобовых. Был так же кофе и чай. И сухари. Ну, и, конечно, спирт.
-- Что у вас с желудком? -- спросил я профессора.
-- Расстройство.
-- Это плохо. Противопоносных таблеток у меня нет.
-- К чёрту таблетки! -- вскричал профессор. -- Конференция начинается через пятнадцать дней, а вы мне о каких-то таблетках толкуете!
-- Если вы через месяц загнётесь, никакие конференции вам будут уже не нужны: ни эта, ни все последующие, -- урезонил я его (профессор кисло ухмыльнулся). -- И эмоциями здесь не поможешь. У нас нет выбора. Надо лететь. И чем скорее -- тем лучше, -- я взглянул на монитор. -- Старт через пятнадцать минут. Время ускорения -- тридцать минут. А дальше -- как бог даст... Пойдёмте проверим контейнеры с вашими мутантами.
Как я уже говорил, звездолёт представлял собой плоский диск диаметром около двадцати метров. В центре находился круглый зал с четырьмя коридорами, расположенными крест-накрест: два из них вели к шлюзовым камерам, один к командной рубке, другой к технологическому отсеку. Остальное пространство делилось на восемь секторов, служивших раньше каютами, а теперь складскими помещениями звездолёта по тридцать квадратных метров каждое. Здесь и находились контейнеры с насекомыми.
Это были прямоугольные ящики общими габаритами 2х3х1,5 метров, выполненные из сварных железных листов. Между внешними и внутренними стенками, как мне объяснил профессор, имелась многофункциональная защитная прослойка. Герметичная крышка была оснащена системами подачи воздуха, наблюдения и регуляции температуры. Кроме того, по всему периметру контейнеров располагались так называемые "биомагнитные ловушки", ограничивающие пространство разлёта насекомых, а дверные проёмы кают наглухо блокировались детекторами СВЧ-излучения. Профессор так же сообщил, что в его личном арсенале имелись и другие средства защиты.
Все насекомые находились сейчас на личиночной стадии и в состоянии диапаузы: температура в контейнерах не поднималась выше семи градусов. Мы выборочно проверили десяток из них, главным образом те, которые располагались на предполагаемой траектории прохождения чёрной мини-дыры. Никаких отклонений от нормы, равно как и нарушения защитной оболочки контейнеров, профессор не обнаружил.
Закончив осмотр, мы вернулись в командную рубку, уселись в креслах и пристегнулись ремнями безопасности. Звездолёт трубно взревел, устремляясь в космические бездны. Пол часанеумолимая сила инерции вдавливала нас в спинки кресел с ускорением в два "же". Потом снова наступила невесомость.
Я рассчитал нормы питания и расхода воды. Мы наскоро перекусили, после чего профессор неожиданно вздремнул прямо на потолке командной рубки, огласив звездолёт ужасающим храпом (впоследствии выяснилось, что это была его отличительная черта), а мне ничего больше не оставалось, как заняться профилактическими работами.
Прежде всего я решил избавиться от излишней влажности помещений, наведённой профессором. Заработали на полную мощность кондиционеры, погружая звездолёт в знойную жару тропиков, а вслед за ними включилась система очистки воздуха. Я разделся до трусов и пошёл (вернее, поплыл) освидетельствовать туалет на предмет возможности его ремонта. Первое, что я увидел, была красно-коричневая трёхмерная клякса, плавно парившая под потолком глухой кабинки; её сопровождал эскорт янтарных спутников и мятые салфетки. Я выругался. Когда он успел?! Явно после перегрузок.
Убирать за профессором я, естественно, не стал и склонился над унитазом. Это был обычный унитаз с той лишь разницей, что вместо крышки на него была натянута эластичная резиновая прокладка с сердцевидной дыркой посредине. Когда на неё садились, включались вакуумные насосы, и человеческий оплот присасывался к своему рабочему месту.
С виду унитаз был целым, но когда я стал изучать его механизм, оказалось, что вакуумных насосов здесь давно нет. Пришлось отказаться от идеи цивилизованного оправления естественных надобностей и придумать какую-то замену. Кроме целлофановых пакетиков, перетягиваемых резинкой, в голову мне ничего не приходило.
Жара, между тем, достигла своего апогея. Обливаясь потом, я вернулся в командную рубку и растолкал профессора.
-- Вот вам пакет и савок, -- сказал я. -- Назначаю вас на должность ассенизатора.
Профессор был мокрый, как мышь, но, преследуемый маниакальной стеснительностью, раздеваться упорно отказывался. Через пол часа он всё-таки не выдержал, и я увидел классическое телосложение Кощея Бессмертного в майке и в зелёных, до колен, трусах, сплошь уляпанных пятнистыми божьими коровками.
-- Коллеги подарили? -- не удержался я.
-- Без комментариев! -- воинственно ответил профессор.
Следующая неделя прошла без особых происшествий. Распорядка дня, как такового, у нас не было, за исключением времени приёма пищи: свой вынужденный пост мы соблюдали строго. Я старался как можно больше спать и как можно меньше двигаться, экономя, таким образом, расход энергии. Профессор же, напротив, был сверхактивен. Он постоянно сидел за компьютером, порой даже спал за ним, и постоянно я слышал от него фразы что-нибудь вроде "а вот это чертовски интересно" или "будь я проклят, если это не Нобелевская премия!".
Мы уже смирились с тем, что наш мозг, после памятной встречи с точкой сингулярности, претерпел какие-то странные изменения. Вот только проявлялись они у нас по-разному. Я, например, видел очень необычные сны. По ощущениям они ничем не отличались от реальности, но мои человеческие возможности в них были сильно расширены. Я мог беспрепятственно перемещаться в космическом пространстве, залезать в недра планет и звёзд, проникать в тела людей или каких-нибудь неведомых существ с неизвестных ещё планет, читать их мысли, побуждающие стимулы их поступков и вольные фантазии. Я мог ощутить себя амёбой, камнем, воздухом... да чем угодно, даже функцией или абстрактным множеством. Я был бы, пожалуй, Господом Богом при своих неограниченных возможностях проникать в сущность вещей, но всё же я им не был. Господь Бог мог управлять созданным им мирозданием, я же пока только его понимал.
Это были необычные ощущения. Я чувствовал гармонию и логику процессов так, как если бы эти понятия были материальны. Не возможно ни описать, ни передать открывавшуюся мне картину бытия. Дискретность человеческого мышления, скованная языковыми формулами, слишком бедна для подобных попыток. Как можно описать дереву "щемящее чувство дороги" или слепому от рождения -- "все краски жизни"? Это надо либо почувствовать, либо увидеть. Могу привести и другую аналогию. В классической механике мы в состоянии мысленно представить себе процесс, как камень, описывая дугу, падает на Землю, или один шар толкает другой, передавая ему кинетическую энергию. В квантовой физике наглядность уже исчезает. Электрон, проходящий одновременно сквозь две щели, принцип неопределённости Гинзбурга, статистические поведения частиц -- всё это не являются воссоздаваемым на уровне воображения. Но я это "видел", вернее чувствовал, как именно это происходит и что это такое. Чувствовал, понимал, но не мог никому объяснить.
Анализируя свои сны, я заметил одну вещь: всякое знание, вернее "понимание", которое складывалось у меня в голове, неизбежно несло в себе какую-либо эмоциональную окраску, словно сама природа подсказывала мне, что я инструмент, наделённый индивидуальностью, в её руках и поэтому не могу быть беспристрастным. Как говорил Гёте: "суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет". Это так. Я видел именно "древо жизни", и все теории перерождались в моём уме подстать виденному. Я улавливал суть и логику событий, но это не давалось мне одним "чистым разумом", а сплеталось в сложный клубок абстрактных и эмоциональных оценок.
Профессор получал информацию не так. Возможно, в силу сложившегося образа мышления, он вычерпывал из своего подсознания готовый продукт, описанный языком науки. Долгие годы он занимался только энтомологией, генетикой и пограничными с ними дисциплинами. Научный кругозор его был достаточно специализированным. Теперь же ситуация резко изменилась. Он начал с любимых предметов, но вскоре обнаружил, что приходящие ему в голову идеи невозможно реализовать теми средствами, которыми располагала современная наука. Язык химии, используемый в генетике, по словам профессора, был "корявым". Он его усовершенствовал, причём, с помощью математики, как одной из самых "чистых" наук, оперирующих понятиями, а не предметами. Это дало результат, но довольно неожиданный: поиски основ самоорганизации живой материи привели его к физике пространства-времени. Позже профессор говорил, что это было неизбежно, за какую бы науку он ни взялся.
-- Знаете, что искажает реальную картину мира? -- говорил профессор. -- Фундаментальные константы! Все эти "пи", "же", "це", "мю", постоянная Планка, постоянная Авогадро, -- в природе их не существует. Ими просто заткнули те дыры в теоретических моделях, которые не смогли описать иначе. Ребёнок говорит "би-би-ка" потому что его речевой аппарат недостаточно развит, и он не может выговорить слово "машина", хотя и догадывается, что говорит не правильно. Тоже самое и с наукой. Мы обложились стереотипами мышления и, подобно эволюции, упрямо пытаемся совершенствовать те основы, которые были заложены в глубокой древности. Мы близоруки и поэтому беспомощны... Можете мне поверить, молодой человек, как только мы избавимся от фундаментальных констант, мы, наконец, перестанем лепетать слово "би-би-ка" и скажем "машина". И я первый попробую это сделать!
Я согласился с профессором. Эта идея меня увлекла и я, по мере сил, стал ему помогать. Не могу сказать, насколько плодотворным было наше сотрудничество, но нам обоим, какое-то время, было интересно применять свои новые возможности на практике. Я, по сути дела, "видел", но не мог сказать, профессор же мог сказать, но не "видел". И мы шли навстречу друг другу, пытаясь найти общий язык.
Говорили мы, в том числе, и о точке сингулярности. Я высказал сомнения относительно идеи с чёрной мини-дырой.
-- Если её температура три миллиона градусов, она должна была прожечь дырку в звездолёте, а не изменять химический состав зеркал, -- сказал я.
Профессор кивнул.
-- Эту идею я высказал за неимением лучшей, -- он посмотрел на меня выжидающе.
-- Да. Есть идея лучше... -- сказал я, после некоторых раздумий. -- Представьте себе двойную звёздную систему. Один её компонент побольше, другой -- поменьше. Оба они вращаются вокруг общего центра, -- так называемой точки либрации, -- где сила их взаимного притяжения равна нулю. Центр, естественно, смещён ближе к той звезде, чья масса больше. Это понятно. А теперь представьте двух человек, сидящих за столиком и обменивающихся какой-то информацией. Совместите аналогии...
Профессор подумал.
-- Вы хотите сказать, что между двумя людьми существует геометрическая точка пространства, где сумма их знаний взаимокомпенсируется?.. Чушь какая-то!
-- Мне продолжать?
-- Продолжайте.
-- Обобщим систему на всё человечество. Поскольку Земля круглая, эта точка испытывала флуктуации где-то около центра нашей планеты. И так было до тех пор, пока мы не начали осваивать Марс...
-- Я понял, к чему вы клоните, -- перебил профессор. -- Марсианские "мозги" оттянули эту точку за пределы Земли... Хорошо... Предположим... Но что это такое?
-- Точка информационной сингулярности, -- сказал я. -- Сумма информации от всех материальных объектов в системе Земля-Марс.
-- И она равна нулю?
-- Бесконечность и ноль -- это величины равных категорий, как вы сами однажды мудро заметили. Вспомните, ветви гиперболы стремятся к своим нулям бесконечно долго и, все равно, не достигают их. Возможно, что и функция, стремящаяся к бесконечности, стремится, в конечном счёте, к нулю... И вот ещё что. В привычном нам материальном мире любая информация должна иметь своего носителя. В точке сингулярности его нет, по крайней мере, в наших представлениях о реальности. Она не записана ни языком, ни понятием, ни процессом, ни чем бы то ни было ещё. Информация, которая в ней находится, представлена, так сказать, в "чистом виде", а это означает, что воспользоваться ей могут все.
Профессор погладил затылок.
-- Ну что ж, -- сказал он. -- Идея красивая, не спорю. Она объясняет нашу неожиданно проснувшуюся гениальность, а главное -- её можно проверить. Если вы правы, то местонахождение этой точки должно поддаваться теоретическим расчетам. Пожалуй, я займусь этим на досуге.
Однако, точного расчета у профессора так и не получилось, поскольку он сразу же столкнулся с такой трудностью, как определение интеллектуального потенциала отдельно взятого человека. Грубая схема по принципу учёные -- умные, а грузчики -- глупые, здесь не годилась. Понятие интеллекта (в данном контексте) включало в себя не только знания, но и способность мозга к их быстрому усвоению, гибкость мышления и доступный объём памяти. Применительно ко всему человечеству наш компьютер, понятное дело, такой информацией не располагал. Зато теория давала обратный эффект. Если она была верна, то могла показать в процентном соотношении, сколько потенциально одарённых людей находится на Марсе и сколько на Земле. Как и следовало ожидать, на Марсе их оказалось больше. Ведь Марс, по сути дела, был одной большой научной лабораторией, и лучшие учёные мира трудились там... Кстати, попутно выяснилось ещё одно любопытное обстоятельство. Теоретически точка сингулярности должна была располагаться на прямой, соединяющей центры планет Земли и Марса, а фактически она находилась на расстоянии двух миллионов километров от этой прямой (в противном случае мы бы с ней не встретились). Отклонять её могли корабли дальней разведки (что маловероятно, учитывая скромное количество людей на борту) или другая цивилизация. Профессор сделал соответствующие расчеты. Они показали направление на созвездие Стрельца.
-- Очень интересно, -- сказал профессор и больше к этой теме не возвращался.
На одиннадцатый день нашего путешествия я увидел комара. Он сидел на матовом плафоне общего освещения и задумчиво стучал по нему членистой ножкой.
-- Профессор, -- сказал я осторожно, -- что это?
Профессор водрузил на нос очки и приблизился к лампе.
-- Комар, -- сказал он. -- Кулекс пипинс.
-- Я вижу.
-- Возможно, залетел на Марсе.
-- В экваториальном поясе нет комаров. Это пустыня.
Мы бросились осматривать контейнеры. Видимых повреждений на "комариных ящиках" мы не обнаружили. Даже точка сингулярности, прошедшая сквозь один из них, оставила свой характерный след, никак не похожий на дырку. Профессор привёл в действие камеру внутреннего слежения. Картину, которую он увидел, сильно его озадачила.
-- Ничего не понимаю, -- пробормотал он. -- Изначально все комары находились в личиночной стадии и в состоянии диапаузы. Консервация могла длиться годы, не вызывая никакой активности насекомых. А теперь мы имеем крылатые формы, хотя температура окружающей среды никак не способствует катализации метаболических процессов их организма.
-- Меня больше волнует, как они выбрались из контейнера, сколько их и что делают другие ваши твари?
-- Будем последовательны, -- сказал профессор. Он ещё раз тщательно осмотрел контейнер. Потом принёс инструменты и вскрыл вентиляционный блок -- единственное слабое звено во всей системе защиты. Из-под вентилятора взмыли в воздух несколько комаров. Я инстинктивно стал хлопать в ладоши, но без особого успеха: в отличие от меня, комары лучше использовали факт отсутствия гравитации. Профессор в это время изучал внутреннюю поверхность титановой сетки. Он взял пинцет и извлёк оттуда нечто, похожее на светлый волос. Волос извивался.
-- Что это? -- спросил я.
Профессор рассмотрел волос через лупу.
-- Кольчатый червь, -- сообщил он. -- Видовую принадлежность определить не могу. Очевидно, один из компонентов биоценоза контейнера. Там много всяких рачков, дафний и одноклеточных организмов, которые при активизации личинок комаров должны были служить им кормовой базой.
Я хмуро оглядел серые стены и потолок.
-- Сколько их вылезло, как вы думаете? -- спросил я, имея в виду комаров.
-- Понятия не имею, -- ответил профессор.
Его беспечность меня покоробила.
-- Их всех надо перебить, вентиляционную дырку заткнуть и включить ваши детекторы СВЧ-излучения, -- сказал я раздражённо. -- Вскоре они нас заметят и приступят к своим прямым обязанностям.
-- Не нервничайте, -- ответил на это профессор. -- Есть более демократичный способ изолировать их.
Профессор отключил магнитные зажимы и легонько подтолкнул крышку саркофага вверх. Крышка медленно поплыла к потолку, а из-под неё устремились в отсек полчища насекомых.
-- Вы с ума сошли! -- воскликнул я.
-- Спокойно, Маша, я -- Дубровский! -- самодовольно провозгласил профессор. -- Смотрите.
Он нажал несколько кнопок, и комаров стянуло в замкнутое пространство над контейнером. Они вились над тёмной поверхностью воды, садились на ряску и стреловидные пучки камыша, взлетали, сталкивались, но покинуть ограниченный объём в несколько кубических метров над контейнером не могли.
-- Биомагнитное поле с отрицательным градиентом, -- сказал профессор. -- По природе схоже с вашим аэростатным полем, но имеет ряд структурных особенностей. Инициированные специальным пептидом насекомые могут чувствовать себя свободно только вблизи источника. Чем дальше они от него удаляются, тем сильнее их притягивает обратно.
-- Впечатляет, -- сказал я. -- А что будет с теми насекомыми, которые успели спрятаться за перегородки?
-- Ничего. Они не смогут от них оторваться и, в конце концов, погибнут от недостатка пищи.
Я кивнул.
-- Давайте проверим остальные контейнеры.
Дальнейшее обследование показало, что большинство насекомых находится в той или иной степени активности. Две трети из них прошли цикл полного (или неполного) превращения и начали размножаться.
Всё это повергло профессора в крайнюю степень возбуждения. Подобно броуновской частице он метался от контейнера к контейнеру, оглашая помещения бессвязными восклицаниями. Я всё ещё надеялся получить хоть какие-нибудь членораздельные объяснения происходящему, но профессор не был расположен к беседе. Даже пятиминутное затишье словесного фонтана вовсе не означало, что профессор, наконец, глубоко задумался и сейчас вынесет научный вердикт распоясавшимся насекомым. Нет. Вместо этого я услышал храп. Выглянув в коридор, я увидел, как великий естествоиспытатель парит под потолком центрального зала, вытянув вперёд руку с пинцетом, на кончике которого продолжал извиваться подозрительно живучий червяк. Отдавая дань сложившейся традиции, профессор позволил сну застигнуть себя в самый неподходящий момент.
-- Ох, не нравится мне всё это! -- сказал я и направился в командную рубку. Сам того не ведая, профессор натолкнул меня на интересную мысль.
Медитацией я никогда не занимался, но кое-что об этом читал. В книгах говорилось, что состояние медитации сродни лёгкому сну, дрёме, а мне сейчас это было необходимо. Я закрыл глаза, расслабился и, после некоторых колебаний, не придумав ничего лучшего, начал считать слонов. Вскоре все звуки от меня отдалились, стали как бы внешними, не побуждающими сознание к анализу, а перед глазами медленно поплыли размазанные картины иной реальности. Я сосредоточился на контейнерах с насекомыми. Комары продолжали парить лёгкой дымкой над поверхностью воды. Я чувствовал их маниакальное упорство в попытках преодолеть невидимую преграду, настойчивость, граничащую с тупым безумием запрограммированных роботов. Естественно, я не рассчитывал на то, что комары начнут анализировать природу западни, по крайней мере, в привычной для нас форме процесса мышления, но интуиция, тем-не-менее, предупреждала меня об опасности. Не понимая, в чём дело, я внимательно всмотрелся в этих маленьких существ. Перед моим мысленным взором возникли уродливые головы с огромными фасеточными глазами и длинными хоботками-иглами, расчленёнными на сегменты. Изрезанные прожилками крылья тускло отливали слюдяным блеском. Под ними мерно пульсировали полосатые брюшки, нагнетая в трахеи воздух. Всё тело комаров было покрыто щетинистыми пучками волос, большая часть из которых, подобно радиоантеннам, осуществляла связь с внешним миром.
"Комары, как комары", -- подумал я. В другое время их детальный осмотр, пожалуй, не вызвал бы во мне никаких эмоций, -- ни положительных, ни отрицательных, но сейчас я испытывал необъяснимое чувство брезгливости. Огромные глаза смотрели на меня с пугающей пустотой, и каждый их сегмент таил в себе чёрную бездну неизвестных мне намерений. Я не мог себя заставить окунуться в них, проникнуть в суть: непреодолимая преграда отвращения и, буквально, панического страха стояла на моём пути, словно я пытался прикоснуться к чему-то мерзкому.
Я отдалился от облака. Мне очень хотелось поскорее выбраться из этой клоаки, но я должен был разобраться в том, что происходит. Не добившись ничего прямым проникновением, я стал наблюдать...