Обвользагер Александр Анатолий : другие произведения.

Три истории

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Куски. Пока бессвязные... Идея в голове

ТРИ ИСТОРИИ: "За глаза", "Так видит он", "Непрочитанная, или то, как оно есть"

   Роман. Больше, чем в трех действиях
  
  
  

Долгое время думал я с чего дСлжно начать эту историю. У нее, собственно говоря, нет начала и она бесконечна. В ней не будет смысла, если ты, мой читатель, не пропуcтишь ее через себя. Если ты здоров. Если ты никогда не любил. Если спокойно спишь, и в новом дне ничего не встречаешь. Если ты не знаешь, решаешь ли ты все или все предопределено.

Если ты никогда не думал о том, что ночью тебе нужно идти на крышу, лишь потому, что тебе показалость, что кто-то ждет тебя там.

И снова говорю, что я не писатель. Видишь ли, если бы я мог им быть, знал бы, как написать эту историю на родном языке, но мои познания в русском не позволяют этого сделать. Если же немецкий - твой родной язык, тебе мои намерения тоже врядли будут понятны. Поэтому не задавай вопросов и enjoy yourself

Alexander Obwohlsager

ПРЕЛЮДИЯ. ПОДСКАЗКА. ПРЕДСКАЗАНИЕ. И ВСЕ, ЧТО СЛУЧАЕТСЯ ДО

I

   Ему было тридцать пять. У него все было хорошо. Просто, потому что у него все было. Он был самодостаточен. Любим. Был популярен в кругу своих знакомых. Был перспективен. Часто радовался жизни, и его окружение удивлялось тому, что можно улыбаться, просыпаясь и засыпая.
   Его тело было прекрасно от природы. Было словно красная медь. Темные густые волосы. Широкие плечи. Высокий рост. Безоблачный голос.
   Его глаза могли свести с ума, если бы заглянуть в их карюю глубину. Но это было позволено не каждому, и те, кто получали от него честный открытый взгляд, влюблялись в него без памяти и опаски, прекращая замечать его недостатки и возводя скромные достоинства к идеалу.
   Он был ленив, и работал, тем не менее, столько, чтобы обеспечить не только прелесть сегодняшних дней, но и чудесную старость. Поэтому он не хотел связывать себя узами брака, тем более не хотел заводить настоящую семью. Он был самодоволен. Хотя мог бы быть прекрасным отцом. Может быть, он принес собственное отцовство в плату за независимость. Своего отца он никогда не знал.
  
  
  
  
  
  

II

   Его день начинался в 7.00. Вымытый и побритый он впускал в себя свежесть наступающего утра, ступая на решетчатый пол своего балкона.
   Там, через улицу, был парк, из которого к этому времени возвращались собачники. Пожилой господин сокрушался на своего пса, у которого было редкое имя Ганс. Он сокрушался на него каждое утро, в одно и тоже время, потому что Ганс каждое утро в одно и тоже время, усевшись в одном и том же месте на дорожку, делал одну и ту же гадость. Господин достал пакетик из своего кармана.
   - Ганс-ты-Ганс, за что мне такое наказание. Мы же уже не молоды, а ты не устаешь отпускать в мой адрес свои глупые шутки. Ну, и чего ты добился?
   Ганс в ответ лишь вилял своим черным обрубком, демонстрируя собственную гордость за содеянное.
  
   Он с силой втянул в себя остатки тающего утра, развернулся и вошел в комнату. В кухне загремела посуда и, расточая драгоценный аромат, закапал кофе. Николь.
   Сняв с себя полотенце, он стал рассматривать свое тело. Все было в норме. Каждая его часть выглядела отдохнувшей. Ему это понравилось. Это означало, что до следующей ночи ничто не принесет ему неприятностей.
   Войдя в кухню, он улыбнулся.
   - Hi, it was a good night.
   - Mets quelque chose. Tu m'embrouilles.
   - Прошлой ночью состояние моего тела тебя не смущало.
   - Il y avait une nuit. Le temps, quand j'aime ton corps.
   - Николь, не хочешь ли ты сказать, что все остальное время ты его не любишь?
   - При свете дня я люблю твои мысли и поступки. Я запрещаю себе любить твою плоть при солнце. Иначе, мы когда-нибудь умрем в постели от истощения. А нам этого не нужно. Не так ли?
   - Знаешь, а это было бы, наверное, интересно провести с тобой день в постели. Кто бы из нас первым сдался? А?
   - Хочешь кофе? Булочки сейчас разогреются. Достань мармелад, ты, старый развратник. И надень на себя что-нибудь, в конце концов, Аксель.
   Он вернулся в спальню и натянул штаны.
  -- D'u know, - начал он из спальни, - I wanna you stay at your home tonight.
  -- Pourquoi?
  -- Why not?
  -- Меня это обижает.
  -- What exactly?
  -- Прекрати говорить со мной по-английски. Что немецкого нам уже не хватает? Меня обижает то, что ты никогда не удосуживаешься объяснять мне свои поступки. Я же не пустое место. Ни какая-нибудь тетя Хельга. Слышишь?
  -- Я не буду сегодня ночевать дома and I don't wanna you sleep in my bed alone.
  -- Куда ты собираешься? Сегодня же только понедельник.
  -- Мне нужно побыть одному. Пожалуйста, не обижайся. Я не собираюсь искать встреч на стороне.
   "S'il vous plaНt ne se vexe pas. Je dois Йtre Ю un. Un vieux bouc".
   Они сидели за завтраком. Николь пыталась не смотреть на Акселя, пила кофе со взбитым молоком и смотрела через ледяное стекло окна. Там, через дорогу, был парк. Деревья стояли запылено-зеленые. Они только что иссушили свои слезы и сняли траур о прошедшей ночи. Теперь же они могли лишь вспоминать о ее прозрачно-черном покое и мыслях бодрствующих. Вспоминать о том, как, поддаваясь ходу времени, тает свет в окнах, как навстречу снам закрываются пары глаз, забывающих о вчера и завтра.
   "Люди могут видеть сны, - думали деревья, - счастливцы. А нам позволено лишь видеть их спящими". Деревья не понимали, что, засыпая осенью, во сне всю зиму они видят весну и лето. Их можно было понять. Они думали, что (оставшись однажды голыми под серебряными слезами ледяного дождя, рассекающего тонкими нитями их кожу) умирают от стыда. Древесная плоть, невидимая людям, сокращалась и сжималась. Не дожидаясь понимания, они уходили в сон. Костер из листьев прощался с миром, и дождь из воды окрашивался кровяным. Клены росли в парке. Зимой спали они и во сне видели мягкое пушистое лето, укрывающее их ветви белыми листьями.
   "Не знаю, что страшнее: умереть или, проснувшись однажды, ничего не помнить" - думала Николь.
   - Куда ты смотришь, Николь? - спросил он.
   - За солнечным лучом, который своим теплом разбил холод, ворвался в эту кухню, танцует теперь, кружа между чашек, и дарит тепло наступившего дня.
   - У тебя сегодня лирическое настроение?
   - Такое настроение у меня всегда, когда ты рядом, даже если мы при этом выясняем наши отношения. Знаешь, конечно, ты прав в том, что в твое отсутствие мне не нужно оставаться в твоей квартире. Мы же с самого начала договорились, что не будем проникать в глубину ощущений друг друга. Посмотри, он же совсем не гладкий и не прозрачный, как я думала раньше. Он больше похож на разлитое молоко или белую ртуть. Да, точно, ртуть, если бы она могла быть молоком. Но только разбавленным молоком. Le lait, qui est justifiИ au mercure, en absorbant d'autrui cru Je...

III

   Уже 8.30. Аксель встал, ему нужно было собираться на работу. Он решил продлить время в дороге, пройдясь одну станцию метро пешком. Ему нужно было подумать. Тщательно подумать. И прийти к какому-то решению. Николь очень помогла Акселю своим появлением, но то, что беспокоило Акселя с ее появлением, не исчезло навсегда. Оно стало лишь реже. Но это ведь не было абсолютное решение проблемы. А Аксель хотел знать причину, чтобы найти средство к разрешению.
   Он шел по разогретому асфальту. Его туфли из парусины, тщательно подобранные под легкий весенний костюм, напоминали ему о необходимой пунктуальности, и ноги ускоряли шаг, не давая разглядывать таких же стремящихся сквозь весну людей.
  
   Аксель любил Николь, но была еще и Соня. Она работала у него в офисе и была лишь простой секретаршей. Она встречала его каждое утро словами, которые он ненавидел: "Утра, господин Циферманн, я надеюсь, что это будет счастливый день". Этим она подразумевала, что может принести это счастье, если он ее куда-нибудь пригласит. Ему также совершенно определенно было известно, что через него она хочет построить свою карьеру, и построила бы, если бы он дал ей такую возможность. Но она была нужна лишь как простая секретарша, как хорошая помощница. И... единожды в месяц, как женщина, посредством которой он мог, прежде всего, перед собой, застраховаться. И именно сегодня был такой день, вернее сказать, такая ночь. Да, он солгал Николь но: "What else could I say to Nicole? - Думал он, - That I'm going to go with my secretary in pub tonight? На самом деле, я не ищу встреч на стороне, - говорил он сам себе, искавши оправдания, - Я нашел ее задолго до Николь, и не собираюсь с ней идти в постель, мне нужно лишь небольшое алиби перед друзьями, потому что я не хочу никому показывать Николь, потому что Николь принадлежит только мне, потому что Николь - моя настоящая любовь, потому что Николь - мое сокровище, мое тайное сокровище. И я пойду на эту чертову встречу, выпью пару стаканчиков с Соней для того, чтобы заверить их всех, что у меня все в порядке и есть постоянная баба. Посажу ее в такси, а сам поеду в "Globe". Они там сегодня ставят что-то из Чехова. Хочу его посмотреть. Может, я приду к пониманию, что мне делать с моей проблемой. Где-то же есть решение. Лежит где-нибудь на полу и смотрит на меня. А я, глупый осел, не в состоянии его увидеть. Я же знаю, что ответ нужно искать там, где кроется загадка. А она лежит в ночи. В единственной ночи месяца, которую я каждый раз не помню, когда просыпаюсь. Во снах, которые заставляют меня смеяться и плакать, в мечтах, которые баюкают мою душу. Ту, которую качают уже так долго, что она смертельно уснула, хочет проснуться, но не может этого больше, потому что тело не отвечает на ее крик, хотя и слышит ее, реагирует, содрогается, но забывает обо всем, лишь только возвращается в этот мир".

IV

   Он подошел ко входу. Ничто не грозило испортить его день. Спустившись, он заметил необычность отделки внутренних стен. Ему показалось, что они светятся изнутри. Складывалось впечатление, что это вовсе не вход в метро, а, по меньшей мере, ризница собора - темнота внутреннего пространства, наполненная цветными потоками акварели разбавленной ключевой водой из витражей.
   Но не этот свет и не эти краски настораживали его. Что-то намагничивало воздух, словно электричество, делало его густым и тягучим, как липовый мед. Стало тяжело двигаться, ощущение было, словно Аксель превратился в муху, затянутую в янтарную вязкость. Его мозг судорожно искал объяснений, анализируя пространство вокруг. В принципе, все было как обычно. Те же люди, что, спеша, спускаются. Они двигались быстрее, чем он, это означало, что воздух на них не оказывает такого тормозящего влияния, как на него. Это говорило о том, что дело не в людях и не в красках. В чем же тогда? "Слышны поезда. Слышен голос, рекламирующий последний выпуск "Der Welt". Не хватает, не хватает,... не хватает звука человеческих голосов". В тот момент, когда Аксель это понял, мед растаял. Его движения ускорились, и он оказался в человеческой толпе на перроне, среди сотен людей, которые не произносили ни звука.
   Он стоял, словно вкопанный и ничего не мог с собой поделать. Слезы текли из глаз. И он плакал навзрыд, не издавая при этом ни звука.
   Пожилая дама рассказывала что-то своему собеседнику, возмущенно размахивая при этом руками, строя гримасы, выражавшие злость и непонимание. Пара молодых людей, улыбались друг другу, обсуждая какой-то вопрос, стараясь при этом говорить невидимо для других. Их движения были связаны. Лица практически ничего не обнаруживали, если бы не вынужденная артикуляция.
   Лишь Аксель пришел в себя, он начал глазами искать табличку, чтобы отправиться на нужном поезде. Ему повезло - он быстро покинул эту станцию, но даже сидя в вагоне, каким-то редким отзвуком преследовало его это непонятное ощущение. Среди голосов, которые стояли и сидели, то там то тут, встречал он руки, которые кричали, объясняли или спрашивали; которые удивлялись или возмущались; которые были нервны или взволнованы; которые были усталые, темные и светлые. Казалось, что можно слышать не только их интонации, но даже диалекты.
   Он встал перед дверью, услышав название своей станции.
   Теперь он хотел только одного: не видеть рук и не слышать голосов.
   Пять минут, необходимые поезду для того, чтобы разогнаться и затормозить, достигнув при этом станции, показались ему долгими часами полета на корабле. Это были перегрузки, которые испытывает космонавт при взлете и посадке. Его органы терлись друг о друга, вызывая тошноту. Лицо побледнело, и белизна его покрылась желто-зеленым прозрачным налетом. Ему казалось, он видит себя со стороны. Глаза закатились, в их уголках застыли льдинки, на ладонях и лбу выступил пот; губы же, наоборот, пересохли, и, как показалось, покрылись тонкими лоскутками омертвевшей кожи. Через весь позвоночник бежал скрежет, словно от непрофессионального касания смычка расстроенной скрипки. В голове звенели шпалы, встречающиеся друг с другом своими чугунными телами. Ноги мелко дрожали, и волосы на них цеплялись за ткань брюк. Ступни опухли, и туфли давили на пальцы.
   Его единственным желанием стало: смочь быстрее выбраться из этого вагона - оторвать примерзшую руку от поручня и смочь сделать спасительный шаг.

V

   Он влетел в офис. Соня стояла спиной ко входу и поправляла белые гладиолусы - единственное украшение приемной начальника-минималиста. Не оборачиваясь, проявляя некое пренебрежение к правилам официального общения, она произнесла:
   - Утра, господин Циферманн!
   - Соня, ты, как собака, знаешь, кто идет. По шагам, что ли понимаешь. - Вырвалось у Акселя.
   - Надеюсь... - Соня хотела продолжить свое приветствие на автомате, но когда смысл его слов дошел до нее, она запнулась.
   Повисла неловкая пауза. Секунд пять они так и стояли, завязшие в его вопросе. Она - с приподнятой полусогнутой рукой, прикрытой на три четверти бежевым рукавом, короткими светлыми волосами, тонкой шеей, ровной спиной, подтянутыми формами в узкой юбке до колена с небольшим разрезом, ногами в колготках телесного цвета, икры которых напоминали маленькие аккуратные бутылочки. И он - с красными глазами и трясущейся правой рукой.
   Тишина посыпалась словно стекло, когда он, как ни в чем не бывало, сказал, что ему нужно приготовить жасминовый чай и кружок лимона бросить непосредственно в чайник, а не приносить на блюдечке. Он попросил вместе с чаем принести протокол пятничного заседания, позвонить господину Кауссу и перенести встречу по возможности на час. Выпалив свои первые распоряжения, он прошел в свой кабинет. Уселся за стол. Встал. Подошел к окну. Там, через дорогу, текла река. Серая грязная река с ее колесными теплоходами и праздными туристами, пьющими пиво, тычущими пальцами в путеводители, и потом на здание, в котором он сейчас находился. Это здание принадлежало старейшей пивоваренной компании Германии. В этой компании он и работал. Он был директором отдела новых технологий. Вот уже два года. Он был самым востребованным работником управленческого сектора, его отдел слыл наиболее динамичным. И совет директоров делал на Акселя большие ставки.
   Ход его мысли нарушила, вошедшая в кабинет, Соня. Она молча прошла к кофейному столику, поставила чай. Потом подошла к рабочему столу и положила папку с документами.
   - Что-нибудь еще, господин Циферманн?
   - Нет.
   - Тогда я могу идти?
   - Постой.
   Соня стояла молча, глядя сквозь него в свет, который лился через окно.
   "Странный какой-то день сегодня, - подумала Соня, - и свет тоже. Вроде, когда выходила, на небе не было ни облачка. И утро было пронзительно-голубое, как всегда бывает в конце весны".
   Реки с места, где она стояла, видно не было, но Соня прекрасно знала, что она, как всегда, серая, застывше-неподвижная. Казалось, что не небо отражается в ней, а наоборот. Скупое давящее величие. Унижающая спокойность. Мрачная уверенность в собственной бесконечности.
   "Интересно, если я сейчас выйду из бюро, подойду к бордюру и кинусь. Кто-нибудь заметит мое отсутствие, ну, хотя бы на третий день? Зачем я до сих пор цепляюсь за эту компанию? Мне двадцать семь. Я работаю здесь секретарем уже пять лет. И ничего. Когда директором отдела был Каусс, я могла хотя бы надеяться на рост. Этот же, что от него ждать. Ему на меня наплевать. Он считает, что я настолько глупа, что за два года не запомнила, что лимон нужно класть в чайник, а не на блюдце. Я совсем не понимаю мужчин. Он таскает меня на свои дурацкие встречи, представляет, как помощницу. Пляшет там вокруг меня, чтоб все решили, что я раздвигаю перед ним ноги. Может, он гей? Может, я лишь крыша перед друзьями? Эх, поймать бы его хотя бы раз на этом. Если он это так скрывает, я бы, может, смогла тогда ему намекнуть, о том, что у меня все же курсы управленцев позади. Нет. Если я пойду на это, моя совесть разорвет меня. Вырвет мне желудок, вывернет его и заставить растоптать собственными ногами. А что мне остается? Здесь хорошо платят. Не сидеть же мне на социале".
   - Соня, перенеси гладиолусы ко мне в кабинет, позвони, попроси, пусть пришлют еще букет.
   Соня продолжала молча стоять, рассматривая через спину Акселя раму окна. Почему-то в голове осталась только одна мысль: "Крестик-нолик-крестик-нолик-крестик-нолик-крестик. Нет, мне эту партию в окне не выиграть".
   - Соня, ты меня слышишь?
   - Да, господин Циферманн. Гладиолусы. Это все?
   - Нет. Извини. Я, наверное, тебя обидел.
   "Обидел. Не обидел. Что тебе с того? Ты же считаешь, что я тетя Хельга".
   - Бывает, Господин Циферманн. Вы неважно выглядите. Наверное, сказывается график. Вы, в последнее время, очень интенсивно работаете. Многие даже в группе не успели бы столько, сколько Вы за последние три недели. Вот и сорвались.
   - Ладно. Хватит притворствовать лукаво. Не обижайся.
   Но Соня вовсе не притворствовала. В последний месяц он, и в самом деле, носился по "Берлинер Бюргер-бро" как ошпаренный. Давя кучи сотрудников своими поручениями, требуя от них четкого и своевременного исполнения приказов. В такие моменты казалось, что Земля вот-вот рухнет. Или реки разольются и покроют мир толстым и ровным слоем. А он - тот самый Ной, которому велено свыше построить спасительный ковчег.
   Она знала, что если начался такой период, значит, скоро он пригласит ее куда-нибудь выпить стаканчик. А потом возьмет неделю от своего отпуска и исчезнет из бюро. "Наверно, отправится со своим красавчиком куда-нибудь на Майорку".
   - Ты позвонила Кауссу?
   - Да. Он сказал, что на час позже у него будет время. И ему так даже лучше. Он предложил Вам выпить с ним кофе в 11.00. в CafИ Orange.
   - Соня, а ты не думаешь, что должна была доложиться мне о назначенной встрече, прежде, чем спросить разрешения выйти. Все же элементарно. Я же не заставляю вычислять тебя логарифмы в уме. Почему я должен думать за вас за всех? Если ты не справляешься со своими непосредственными обязанностями, может, стоить подумать о смене деятельности? Я смотрю, с гладиолусами у тебя неплохо получается. Позвони Кауссу, поблагодари его от моего имени, за то, что он нашел для меня время и подтверди встречу.
   - Да, господин Циферманн. Я могу идти?
   - Что, тебя заело что ли? Я могу идти? Я могу идти? Иди уже.
   Соня ровным спокойным шагом направилась к выходу. Из глаз ее текли слезы. Теперь она совершенно точно знала, что сегодняшнюю встречу с Ельзой придется отменить, потому что ее начальник в конце рабочего дня в знак примирения предложит ей выпить стаканчик, но, так как у него встреча с друзьями, придется совместить приятное с необходимым. "Лишь бы не вспомнил что-нибудь еще. Не позволю ему видеть мою тушь".
   Выйдя из кабинета, она прямиком направилась в туалет. Вытянула салфетку из холдера. Ее лицо в зеркале дежурно улыбалось. Она стояла и плакала. "Гладиолусы. Белые гладиолусы. Что он в них находит? Нет, я не имею ничего против этих цветов и этого цвета, но есть же и другие цветы. Белые розы. Белая сирень. Белые лилии. Ромашки, в конце концов. Нет. Каждое утро одно и то же. Белые гладиолусы. Белые гладиолусы. Ужас. Он не просто тиран. Он тиран, который любит белые гладиолусы. Что может быть хуже?"
   Лицо в зеркале продолжало улыбаться, словно подтверждая его слова о том, что она никуда не пригодна. На том лице тоже была размазана не до конца вытертая тушь. И глаза у него тоже были красные. Но что-то скрывалось за его кожей, мясом и костьми. Какой-то зверек, тщательно укрытый человеческой маской - маской, которой было ее лицо, - невидимо скалил зубы и неслышно рычал. Словно у него был готов план. План мести и уничтожения хищника - зверя гораздо более крупного и сильного, чем он сам. Но что он затеял? "Что смотришь?" - произнесла Соня вслух, словно специально, чтобы у ее отражения не осталось никаких шансов сделать вид, будто оно ничего не слышало. "Дура! - молча ответило отражение и улыбнулось еще язвительнее, - ты еще не поняла, что должна отомстить за себя?" "Все я поняла, - Соня начала плакать снова, и остановить слезы у нее никак не получалось, - но что я могу? Мне нельзя потерять эту работу".
   Она получила пощечину. Сильный красный удар по правой щеке. Била ее правая рука. Била молча, ничего не объясняя. Соня начала тихонько скулить. Тогда удар пришелся по левой щеке. Левой. Она всегда была слабее, поэтому физически боль ощущалась меньше. Но унижение, принесенное дважды, самой себе своими же руками, заставило связки превратить поскуливание в настоящий вой.
   Отражение с раскрасневшимися щеками продолжало плоско улыбаться прямо из зеркала: "Нет. Ты уже знаешь, что сделаешь это. Иначе, твое же тело тебя изничтожит. Что тебе дороже? Совесть или желудок? Тысячи людей живут без совести. Живут себе и особо не мучаются. Посмотри хотя бы на этого! А вот без желудка никак нельзя. А выбирать, рано или поздно, придется. Сделай же это. Не будь дурой!"
   Не в силах больше стоять на ногах, она зашла в кабинку, опустила крышку и села на унитаз. Положила руки на колени. Правая ладонь мелко тряслась. "Что, перестаралась, не рассчитала силу?" - подумала Соня.
   Пальцы на руках всегда были ее гордостью. Худые, но ровные. Костяшки почти не видимы. Всегда гладкая кожа. Она была гладкой даже когда Соня в пятнадцать лет мыла посуду в пивном ресторане, соскребая с тарелок остатки пищи. Она смотрела на пальцы теперь, как и тогда, и жалела их всей своей душой. "Бедные, что вы для меня только не делали. Вам никогда больше не придется прикасаться к чужим объедкам". Пальцы, показалось, улыбнулись.
   Успокоившись, она встала и снова подошла к зеркалу. Ее отражение смотрело на нее, но теперь оно с точностью повторяло все то, что было наяву. "Ну и дура же ты, Соня!" - сказала она и показала язык, чтобы удостовериться, что ее тело и отражение снова пришли к согласию. Отражение, не задумываясь, показало язык.
   Умывшись, она снова показала язык зеркалу. Кто-то зашел в дверь, и Соня поторопилась убраться.
   Немного не рассчитав, она все-таки столкнулась при входе с пожилой дамой, которую видела здесь впервые, но лицо ее почему-то показалось Соне знакомым.
   - Извините.
   Женщина ничего не ответила, а только недовольно махнула рукой.
   "Где же я тебя видела?"
   Выйдя в приемную, она заняла свое место, подняла телефонную трубку и набрала номер Каусса. Сообщила его секретарю всю необходимую информацию. Потом встала, глубоко вдохнула, выдохнула, взяла вазу с гладиолусами и направилась в кабинет.
   Зазвонил телефон. "Как всегда, во время". Соня поставила вазу обратно на полку, подошла к столу и сняла трубку:
   - Отдел новых технологий, приемная господина Циферманна. Фрау Абендс. Чем могу помочь?
   - Сонь, привет!
   - Здравствуй, Эльза! Прости, Бога ради, но я в цейтноте. Я перезвоню позже.
   - Ладно, ciao.
   - Пока.
   Соня снова подошла к полке. Взяла вазу, сделала пять знакомых шагов и оказалась перед белой дверью, отделявшей приемную от кабинета. Стукнула пару раз костяшкой указательного пальца, хотя делать это было совершенно не обязательно, потому что Аксель, когда только устраивался в своем новом кабинете и знакомился с секретаршей, заявил, что на работе занимается только работой, поэтому ей вход открыт всегда, и стучать при этом каждый раз нет необходимости.
   Никто не ответил, и это было вполне естественно. Она вошла.
   - Я принесла цветы, Господин Циферманн. Куда их поставить?
   - Поставь на кофейный.
   Она подошла к кофейному столику и поставила гладиолусы на стеклянную столешницу.
   - Чай можно забрать?
   Аксель не ответил.

Так видит он. Часть первая

   Аксель сидел за столом в своем кабинете, когда вошла Соня - женщина в бежевом костюме, руки которой были прикрыты на три четверти бежевым рукавом. Женщина с короткими светлыми волосами, тонкой шеей, ровной спиной, подтянутыми формами в узкой юбке до колена с небольшим разрезом, ногами в колготках телесного цвета, икры которых напоминали маленькие аккуратные бутылочки.
   Слегка наклонившись, она поставила гладиолусы на стол. Белые гладиолусы. Такие всегда стояди в доме. Все его детство. Они стояли там, когда он учился в школе. Они стояли там, когда он приезжал на каникулы из уни. Они настолько привязались для него к понятию дом и мать, что он возненавидил их, когда ее не стало.
   Он стал покупать их каждый день. В наказание за то, что он сотворил с ней. Никто никогда не узнает. Никто. Белые гладиолусы - мать. Белые гладиолусы.
   На белом ковре, возле журнального столика стояла женская туфля. Левая. Это была туфля Сони. "Совсем она обезумела что ли? Вышла из кабинета в одной туфле? Бежевая туфля. Тонкая крашеная замша. Золотые пятна. Тонкая золотая невысокая шпилька. С черной набойкой. Черная узкая подошва. Как они умудряются на этом ходить? Узкий нос". Ему захотелось притронуться щекой к материалу туфли, ощутить его мягкость. Втянуть запах, который она впитала. Стелька тоже была золотая. Холодная и шершавая. Внутри надпись: Style NO: MD 140-71 Size 36. Ceniro. "Что бы могло значить это Ceniro? Ceniro. Ce-ni-ro. cEnIrO, - произнес он нараспев. - Ceniro". Казалось, что такая туфля может пахнуть только корицей. Он потянул воздух. И в самом деле, в кабинете едва уловимо, но отчетливо был слышен запах корицы. "Что бы это могло значить? Ceniro?"

Осенне-зимнее время

   Если бы я знал хоть одного человека, который ненавидит эту проклятую осень также как и я. Как бы я любил его. Мог бы вечерами говорить с ним. Но я один. И я должен переживать это время примерзающей грязи в одиночестве. Как я ненавижу все это. Эти листья, дожди, иней, свою работу, сырые сумерки. Свое осеннее одиночество. Но больше всего я ненавижу утреннюю дорогу на работу. Она с поразительной коварностью умеет соединить все мои отвращения в себе. Эти омерзительные серые людишки, со своими сырыми зонтами, пахнущие набухшей кожей своих портфелей. Эти ботинки, которые, как никогда, стремятся наступить тебе на ноги. Эти мертвенно уснувшие деревья, стыдящиеся собственной наготы.
   Сегодня играют Шопена. Я пойду.
   Если бы я знал хоть одного человека, который ненавидит эту проклятую осень также как и я. Я знал. Любил ли я этого человека? Наверное, это был единственный человек, которого я любил. Говорил ли я с ним? Наверное, говорил. Я не помню. Может быть, того времени, которое я уделял ему было недостаточно. О чем теперь рассуждать. Я один. Никто не узнает. Белые гладиолусы. Когда же мы провели нашу общую осень в последний раз? Девять? Нет, одиннадцать лет назад. Я одиннадцать осеней знал, что кому-то также как и мне. Я ни разу не сел в поезд и не приехал... О чем теперь рассуждать. Зачем? Забудь, Аксель. Помни.
   Он брел по каким-то улицам. Не глядя по сторонам, отказываясь видеть людей, шедших ему на встречу. Он говорил сам с собой. Его, наверное, принимали за сумасшедшего, но ему это было так неважно, как неважно бывает смертельно измотанному человеку, садящемуся в вагон метро и тут же засыпающему (обернувши ручки своей сумки вокруг кисти), что его болтающаяся голова может упасть на соседнее плечо, и плечо не дрогнет. Глаза того - другого будут каких-то несколько минут хранить покой совершенно чужой - настолько близкой и уже потерянной - уснувшей души, ничего не видящей ни в этом, ни в том мире, и лишь слышащей голос, объявляющий нужную станцию. Как неважно бывает той, не успевшей проснуться душе, выгоняющей в нужный момент тело из вагона, заставляющей его произнести свое слепое "Простите", что эти плечи готовы были хранить забывшуюся душу в ее покое вечно.
   Он бродил по улицам. Последние теплые дни сменялись на первые промозглые вечера. Он старался избегать людей, но, как ни пытался уходить от них в проулки, ничего не выходило. Они, словно насекомые, выползали из-за своих конторок, вылезали из каждой двери на мостовые, тротуары, улицы. Из офисов, магазинов, школ, ресторанов, церквей, библиотек, больниц, театров, парикмахерских, моргов, музеев. Из каждого здания тянулась вереница тараканов: напудренных, усталых, рыжих, лысых, в пальто, прыщавых, кудрявых, вялых, с красными губами, потрясающих ключами, морщинистых, загорелых, в юбках до колена, жирных, напуганных, белозубых, в лаковых туфлях, коротко целующихся, косых. Даже попрошайки покидали места своего приработка. Тянулись корявыми лентами в вымысел своей собственной защищенности. "Какая чушь, - думал Аксель, - плетутся к своим ротенколь, детям, холодному белому, вюрстхен, потным любовникам, картофельзалатам, горячему глинтвейну, обвисшим грудям. Волочатся лишь затем, чтобы, обманувшись ночью, увлечься с первыми лучами в "обратно"".

Так видит он

Часть ***

   Грязь и мерзость. Начало седьмого. Нужно спрятаться до восьми. Но где? Скрипки звучали вокруг. Несогласованно. Ненастроенно. Вызывая боль в ушах, жжение в глазах, зуд в ладонях. Аксель переходил с одной стороны улицы на другую - ноты растягивались, звучание усиливалось. Старый клетчатый альт вытаращил на него свои крысиные глазки, поблескивая влажной лысиной, просверливая дыру сквозь. Тошнило. Хотелось пить. Аксель свернул в очередной раз. Это не спасло. Звук окружал его плотной завесой, норовящей прилипнуть к открытым участкам тела. Где пелена еще не приближалась вплотную, было видно, что корявые пальцы тянутся через нее, за ними кисти, пясти, запястья. Пальцы пытаются залезть к нему в нос, уши, рот, глаза. Мозг осознает обман, но кожа предает его - она чувствует мерзкое касание расслоившихся грязных ногтей и шершавость растревкавшейся кожи. Расстегнув и зачем-то завязав наподобие халата, пальто Аксель кинулся бежать, пытаясь растолкать своими руками те, что легко, словно песок в часах, просачивались через его собственные. Главное было не закричать. И он не издал ни звука, разрывая горло немым криком. Он несся, словно торопился спасти чью-то жизнь - свою жизнь.
   Молочно-белое пятно остановило его. Скрипки и альты отстали, но не думали сдаваться. Аксель обернулся. Он видел лимонно-желтое движение звука, оно настигло его и вновь стало образовывать кокон. Сев на бордюр... слезы потекли сами собой. Кокон уплотнялся. Аксель зажимал уши ладонями, но это не помогало. Пришла готовность умереть. Белые гладиолусы. Молочно-белое пятно. Резкая и длинная нота, взятая контрабасом, остановила все прочие. Аксель поднял глаза и увидел, как черные щербатые шары замерших звуков падают на мостовую, разбиваясь, ничего после себя не оставляя. Внизу текла река. Бесшумно перебирая складками воды время. На улице никого не было. Только фонарь, едва освещавший пространство вниз и несколько поодаль от себя.
  

НИКОЛЬ

   Аксель сидел в редеющем вагоне. Настроение было прекрасным.
   Теплое время подходило к концу, но дни все еще упорно томили прохожих. Вечера обнимали гостей летних садов в мягкий клетчатый твид, зажигали светильники на столах и угощали большими зелеными яблоками. Пиво больше не было ледяным, а вино зрелым. Клены окрасились кровавым, но еще не собирались раздеться. Небо сменило лазурный цвет на молодой свинцовый, а закат, одевшись в фиолетовый, перестал быть охровым.
   "Бе-жать. Бежа-ть. Бежать". Монотонно стучало в голове. "Бежать. Зачем бежать, откуда?" Он не понимал. Не понимал он и того, почему вдруг колеса запели эту невнятную песню. "Уходить. Оставлять. Оставляя, уходить". "Забывать". "Забыть". "Забросить". "Запустить". "Стереть". "Помнить".
   Ему нечего было оставлять. Он был свободен. "Откуда эти слова? Что я должен стереть? О чем помнить? Как должны соединиться "забыть" и "помнить"? Лицо? Чье лицо? Оно так ярко освещено, что черты стали не видны. Дерево, на берегу озера. Мертвое лежит. На нем фигура. Небо глубокое. Забыть? Помнить. Коридор. Окно. Свет яркий. Фигура. Стоит у окна. Лицо не видно. Смотрит. Должно быть красивым. Уходить? Кого оставлять?".
   Поезд вырвался из туннеля, и в окне понеслись такие же, но другие вагоны.
   "Если бы можно было сесть в этот поезд и ехать, ехать, ехать... Но, нет, ничего этого не хочется. Ему только тридцать три. Жизнь лишь начинается. С каждым годом он нравится себе все больше и больше. Он будет успешен и богат. Скоро будут любить не только его молодость, но совсем скоро начнут ценить его зрелость. Его состоявшуюся стабильность. Он сможет давать им все, что они пожелают. Дарить подарки. Давать любовь и страсть. Брать у них нежность. Заботу. Все продолжится так же, как есть сейчас. Как все же замечательно быть на пики жизни. Смотреть с вершины холма на мир, раскинутый у твоих ног. Как будто ты дерево. Мощное. Высокое дерево. Крона твоя, шелестя листьями, щекочет облака. Корни твои под землей тянутся к озеру с глубокой водой. А у основания твоего ствола летает фея".
   - Аксель, остановись. За тридцать секунд ты проговорил о себе в трех лицах. - Зазвучал чей-то голос.
   Аксель вздрогнул и открыл глаза. Рядом с ним никого не было. Напротив тоже. В первую секунду он мог побиться об заклад, что голос, который он слышал, пришел в голову извне, но, поняв, что даже не помнит, мужской это был голос или женский, решил, что ему почудилось.
   Дорога в Бад-Зальцуфленд, городок пансионов и пенсионеров, заняла у Акселя восемь часов размышлений и мечт. И все они были связаны с ближайшим будущим. В пути рисовался его кабинет, пахнущий новым ковром и краской стен. Он представлял себе машину, которую купит сразу после отпуска. Это будет маленький серебристый Форд-Фокус с откидным верхом. Он, наконец, сменит обстановку в квартире. Он, наконец, сможет выкупить закладную за его такое любимое убежище. Купит несколько бутылок дорого красного вина, виноград, орехи, сыр и чернослив. Позовет друзей. Откроет двери на свой чугунный балкон. Включит громко музыку, и сам испечет несколько багетов и большой грубый серый деревенский хлеб, печь который было их с матерью воскресной традицией. И, когда соберутся все его друзья, когда они увидят вино и снедь, поймут, что у Акселя особенный день. Он будет томить их всех. Заставит гадать. Конечно, они быстро угадают, в чем же причина, но он продолжит играть с ними, не говоря ни "да", ни "нет". А когда они напьются вином, а он напьется их томлением, легким опьянением их лиц, мягкостью улыбок, он не выдержит и скажет: "Меня назначили директором отдела новых технологий".
   Конечно, все сразу притворно охнут, потом скажут, что этого следовало ожидать, потом вспомнят про Каусса. И начнутся бесконечные разговоры о работе, расспросы о том, что он, господин Циферманн, собирается сделать прежде всего. Какой ковер постелет. Каким цветом выкрасит стены. Кого в отделе ждет сокращение.
   Но сейчас он ехал в Бад-Зальцуфленд, и об этом не знала ровным счетом ни одна душа. В конце прошедшей недели он был приглашен на пятничное заседание Большого Совета Берлинер-Бюргер Бро, где ему было сделано предложение, от которого он не мог отказаться. Господин Каусс, переходящий в Совет директоров, предложил на освобождающуюся должность его - Акселя кандидатуру. Единогласно принятое решение, не оставило Циферманну, причин для сомнения и о своем согласии он объявил сразу же после выражения благодарности за оказанное доверие.
   Акселю были предложены десять дней отпуска, для того, чтобы он мог отдохнуть и, возможно, завершить накопившиеся дела, потому что, в связи с новой должностью, ему вряд ли придется скоро отдохнуть.
   Когда он вернулся, первым делом посмотрел на автоответчик. "У-у, а впрочем, не так уж и много сообщений за восемь дней". - Подумал Аксель, наливая воду в кофе-машину - жутко хотелось кофе со взбитым молоком.
   Первое сообщение было от Лары, девушки с которой он пару раз встречался. Она говорила, что соскучилась, хочет его видеть, не понимает, что произошло, и почему он пропал. Второе сообщение было от коллеги, который поздравлял его с новой должностью и желал успехов в работе.
   Третье сообщение Аксель слушал в пол-уха - слишком шумел шоймер. Показалось, что ошиблись номером.
   "...35 42 13. Прошу Вас перезвонить мне. Фрау Биттер".
   Аксель перемотал сообщение на начало и прослушал его снова. Потом выключил автоответчик, достал одну из купленных бутылок вина. Открыл ее. Поставил на стол. Открыл шкаф и достал два бокала. Наполнил оба на треть. Открыл двери на балкон. Поставил белое чугунное кресло посредине. Вернулся в кухню. Взял один бокал. Включил автоответчик снова. Сел в кресло.
   Шел тонкий дождь. Через дорогу в парке девочка с пожилым господином прыгали по лужам. Его бежевый плащ, распахнутый, мокрый до самого пояса, служил убежищем той, которая в нем совсем не нуждалась - девочка пряталась за полы, потом выбегала, рассекая воздух руками, словно пытаясь ухватить нити, и с криком неудержимого восторга возвращалась обратно. А господин размахивал большим раскрытым зонтом. Они были счастливы...
   Аксель закрыл глаза: "Получит воспаление легких".
   Он встал, поднял на вытянутой руке опустошенный бокал и стоял так, пока тот не наполнился. Стоял долго, а дождь не собирался ни заканчиваться, ни припускать сильней. Струны, все теми же неразрывными нитями соединяли небо и землю. Стало темнеть, когда первая капля воды пролилась, преодолев сопротивление стеклянных стенок ее прежнего мира, и выкатилась в мир иной - тот, из которого она явилась. Аксель смотрел на слезу стекающую по стенке, потом разжал пальцы, развернулся и вошел в комнату.
   Он подошел к пакету с продуктами, достал виноград. Открыл шкаф, достал сито. Распаковал упаковку и выложил красную гроздь. Открыл воду и поставил сито с бордо под струю. Матовая кожа ягод отталкивала воду. Он закрыл кран. Поднял сито. Дождь пролился в раковину, но быстро прекратился.
   Вернувшись к столу, он выложил виноград на большую белую тарелку. Взял второй бокал, вернулся к раковине и вылил вино. Открыл посудомоечную машину. Перевернул бокал ножкой кверху. Поставил между штырей. Закрыл машину. Взял бутылку с оставшимся вином.
   Его тело медленно сползало по панели кухонного шкафа, он слегка бился головой о его дверцы. Сев на пол, Аксель стал рассматривать стены кухни. "Надо сделать ремонт, купить завтра цветы. Пусть здесь всегда будут цветы. Завтра позвоню фрау Битер. В субботу нужно пригласить Франка, Кая, Томаса с их подругами. Нужно позвонить Ларе. Кому нужно? Она тебе не нужна. Тебе никто не нужен. Уволить Соню. Дать объявление о конкурсе на освободившуюся вакансию. Стены покрашу в белый. Повешу старые фотографии. Фотографии сюда не подходят. Поставлю зеленые бутылки".
   Пошатываясь, Аксель подошел к столу с тарелкой винограда. Хотел сделать еще глоток из бутылки, она оказалась пуста. Он подошел к полке с музыкальным центром. Нашел пластинку с Элвисом на упаковке. Вставил ее. Включил звук на максимум и стал танцевать. Натирая паркет носками. Хлопая и топая. Вдруг он запел. Он держал бутылку, словно микрофон, и пел так громко, как только позволяли его связки. В горле пересохло, запрокинув голову, он поднес бутылку ко рту...
   Аксель сидел посреди комнаты с бутылкой в руках. Она была пуста. Он разглядывал комнату через ее зеленые стенки. Снова захотелось выпить. В бутылке ничего не было. В двух других тоже.
   Он попытался встать. Решив, что на четвереньках получится быстрее, пополз к столу. Все это очень сильно напоминало картинку из его детства, давно забытую. Захотелось спать. Выпить кофе. Зажечь свечи. Лечь в ванну. Пойти на улицу. Ночь. Прочитать большой роман. Смеяться. Плакать. Пойти на улицу. Хотелось всего сразу. Помыть полы. Вытереть пыль. Разорвать и разбросать по полу газеты. Позвонить кому-нибудь. Чтобы кто-то позвонил. Хотелось, чтоб уже была весна. Хотелось проснуться. Пойти на улицу. Ничего не хотелось. Вернуться. Уйти. Бежать. Забыть. Помнить.
   Не выпуская из рук бутылку, тело его добралось до тарелки с виноградом. Качаясь, держась за круглую ручку шкафа, Аксель смотрел на виноград. Его матовую бордовую кожу. Потом он посмотрел на бутылку. Хотелось выпить. Послевкусие требовало продолжения упоением. Вина больше не было. Держа одной рукой бутылку, держась второй рукой, Аксель смотрел на виноград. "Живой или мертвый - не важно, пока есть форма. Форма? Сейчас. Подожди-подожди, секундочку. Я покажу тебе "не важно". Живой или мертвый, говоришь? Форма?"
   Звон, раздался, когда Аксель уже размозжил гроздь винограда бутылкой. Звон не прекратился, когда Аксель молотил по осколкам белой тарелки. Звон не прекращался до тех пор, пока не включился автоответчик. Звонила Лара. Лишь Аксель услышал ее голос, все стало на свои места, и только бутылка теперь полетела в сторону подвесной полки с телефоном. "В яблочко! Трезвый бы никогда не попал в автоответчик. - Подумал Аксель, - Пойду в ванную. Завтра куплю новый".

Так видит он. Часть вторая

   Он зашел в ванную. Такая белая-белая комната. Белая ванна. Белые стены. Белый потолок. Белый пол. Только кран и зеркало в ней отливали металлом. Металлом белым. Словно белая ртуть. Казалось, они непереставая текли в пространстве комнаты, оставаясь на месте.
   Он повернул рычаг в сторону горячей воды. Открыл кран, наполняя ванну. Белый пар клубами задавил воздух. Сама прозрачность стала белеть. И эта белизна уплотнялась, пока пространства вокруг практически не осталось.
   Он снял с себя вещи. Медленно, словно готовясь к какой-то очень болезненной процедуре. Оттягивая то, чего сам хотел.
   Ванна наполнилась наполовину. Он выключил воду. Стоял и смотрел в нее. Ему нужно было сделать лишь один шаг.
   Он шагнул.
   Когда правая нога погрузилась по щиколотку, вскрикнул от боли. Аксель выдернул ногу из воды, точно из пасти какого-то зверя. Кожа была алая словно в крови. Боль была ужасной. Это было то, что ему нужно.
   Задержав дыхание на вдохе и, погрузив глаза в полную темноту, темноту, которая разделяет два мира - внешний и внутренний, он одним рывком погрузил тело в мокрый, словно расплавленный металл, жар. Потекли слезы и пот. Аксель сидел поперек ванной в позе лотоса. Прошло несолько минут прежде, чем он, взяв свои мысли в руки, смог управлять телом.
   Левой рукой потянулся к рычагу. Перевел его в сторону холодной воды. Пустил ее душем.
   Теперь он сидел под ледяным дождем, попояс обоженный кипятком.
   Не знал, сколько прошло времени прежде, чем он открыл глаза.
   Не сразу понял, что сидит ванной, потому что на его ногах и животе лежал снег. Аксель, подумав, что сошел с ума, закрыл и снова открыл глаза. Со снегом ничего не произошло. Тогда он опустил правую руку в воду. Она не была больше столь обжигающая, но все же достаточно горячая. Прикоснувшись к ноге, он понял, что все это не галюцинация. Это действительно был снег. Аксель испугался. Но тело его не слушало. Оно хотело знать природу явления и отказалось вставать. Рука стряхнула хлопья с ноги, потом с живота. Снег ссыпался, и таял, не доставая дна.
   Пот и слезы смешались. Он больше не понимал, что у него в глазах, но совершенно определенно чувствовал, там что-то горячее и соленое. Казалось, что по внутренней стороне века катается кусочек разогретой соли, царапающий нежную ткань.
   Он стряхнул снег со своего тела. Ледяной дождь не прекращался.
   Прошло какое-то время, прежде чем Аксель отвлек свое внимание от собственного тела и ощущений, с ним связанных. Стал рассматривать ванную. Все было как обычно. "Белые стены. Белый потолок. Белые полотенца. Белая дверь. Она движется. Она движется? Дверь движется? Не может быть! Да, она движется вместе со стеной в мою сторону. Но стена не приближается. Странно... - Подумал Аксель, но после выпавшего на тело снега, это совсем не удивило. - Она не приближается, потому что все вокруг движется вместе с этой дверью. Пространство комнаты подчинено лишь ей одной. Интересно, что тогда за этой комнатой? Весь дом движется?"
   Аксель закрыл глаза и попытался в своем сознании выйти за пределы ванной.
   Там оказалась отсутстыующая пустая чернота. В ней не было даже ее самой. Дыра, представляющая собой ванную комнату, укутанную в ничто. В этом ничто комната двигалась. Движение обладало очень высокой скоростью. Оттуда, из черноты, направление движения определить было невозможно. Аксель вернулся в себя и попытался найти его в собственных ощущениях. Ни слух, ни зрение не оказались в состоянии ему в этом помочь. Комната изнутри оставалась абсолютно статичной. Но что-то подсказывало ему, что отгадка находится у него за спиной. В той стене, что невидима ему. Он прислонился к ней. Прижался лопатками. Уперся затылком. По его лицу все еще стекали капли ледяного дождя. И тут он понял, что не все капли на его лице текут вниз. Есть те, что текут за уши. По вискам - за уши. Это были его слезы. Через них он понял, что ванная комната, со всем миром летит вниз. Падает. И стена, о которую он сейчас операется, летит туда раньше всех. Быстрее всех. Это она увлекает за собой и дверь, и полотенце, и зеркало, и другие стены.
   Движение было из ниоткуда в никуда. По пути, который не имел ни начала, ни конца. Вернее, который ничем не начинается и ничем не заканчивается. Так, по крайней мере, показалось ему в тот момент.
   Решив, что движение продлится еще долго, Аксель развернул свое тело вдоль ванной. Лег. Ушел под воду. Теперь он видел, как капли холодной воды встречаются с гладью горячей, отвергающей их, и тут же принимающей.
   В темноте, разделяющей два мира, было небо. Небо было черное. Очень черное. В нем висели звезды, их кто-то приклеил к черной бесконечности. Этот кто-то видел в своем действии определенный смысл. Иначе, зачем тратить столько времени на все это?
   Небо собственной бесконечностью рушилось на черную землю. Холм. Черный холм. В черной ночи. Под черным небом.
   Этот черный был одинаков в своей насыщенности. Он был разен в плотности. Словно небо было разбавлено прозрачностью воды, а все остальное чернилами.
   Он вглядывался в холм. Стал рассматривать его вершину. Его ветви были совсем голые. Черные. Без единого листа. Они качались в черной бесконечности под порывами черного недвижимого ветра. Аксель был деревом. Деревом в черной зиме. Голым деревом. Ничем не прикрытым, кроме черноты, его окружавшей.
  
  
  
  
  

За Глаза

Сон последний

   Дверь. Тяжелая дубовая старая дверь. Стены из крупного серого камня. Это стены какой-то крепости. Я в одной из ее башен.
   Петли ее проржавели от времени, но они все еще крепки. Дверь нужно открыть. Дергаю. Она не поддается. Там что-то важное. Нет, там кто-то важный. Дергаю еще раз. Нет. Дергаю сильнее. Нет. Дверь, мне нужно внутрь. Она делает вид, что не слышит. Ну, почему? Это же очень важно! Голос, ты где? "Аксель, там Суть. Я не думаю, что ты готов сделать выбор". - Говорит Голос. Чья там Суть? Какая? "Твоя!". Раз это моя Суть, я имею право войти. "Да, но с условием. Ты должен будешь сделать выбор". Какой? Какой выбор? Из чего, что я должен выбирать? "Я не могу сказать этого. Я не знаю. Аксель, там, внутри, твоя Суть. Никто кроме тебя не может войти в эту комнату. Никто не сможет увидеть. Я не уверен, что ты готов, Аксель, прошу, не пытайся". Знаешь, если там, за дверью, мое... если там то, что я ищу, я хочу войти. Я сделаю это. Я снова дергаю с такой силой, что старая корявая ручка рвет мне кожу. Кровь. Пусть кровь. Это все не имеет никакого значения. С тобой или без тебя я открою ее. Я буду грызть доски, отковыривать щепки ногтями. Я сломаю пальцы, но вытащу гвозди, слышишь? Я разберу стену по кирпичику. Не оставлю ни камня. Я достану Ее. "Твоя воля, только знай, я тебя предупредил. Не сделать выбор ты не можешь. Толкни ее - она открывается в другую сторону".
   Я понимаю, что дверь полностью подвластна Голосу, я знаю, что если бы Он не произнес этого, я не смог бы отковырять ни одной песчинки, но Он это произнес, и я толкаю дверь.
   Она не открывается, она с грохотом и пылью разваливается на доски, и я понимаю: все, что казалось спрятанным за этой прочностью, на самом деле было укрыто лишь за вымыслом этой прочности.
   Комната из каменных стен и пола. Она пуста. В ней совершенно ничего нет. Где же? Холодный сырой ветер сквозит из одного узкого оконного проема в другой. Проемов всего шесть. Сквозь них дует три ветра. Что мне делать, Голос? Голос не отвечает. Я знаю, что ты здесь. "Я за дверью, которой больше нет, но я не могу проникнуть внутрь, Аксель. Теперь ты должен принять решение". Как я должен его принять? Что я должен решить? "Что есть твоя суть?" Моя суть? "Посмотри в окно". Я выглядываю в одно из окон и вижу только серую бесконечность вниз. Мне хочется выпрыгнуть и лететь - падать, быть, наконец, свободным. Я смогу это сделать, когда узнаю сущность... Я взбираюсь на подоконник. Узкий сырой выступ. Окно словно вытягивается в мой рост. Бездна тянет, зовет неслышными голосами. Там внизу ничего нет кроме пустоты. Мне туда. Падать. Падать. Падать. Из ниоткуда в никуда. Но сначала я выясню, в чем же Суть. "Аксель, что это?" - голос Николь. Я оборачиваюсь, вижу ее. Такую растрепанную. В бесформенном платье до пола. У нее длинные волосы. Она стоит перед зеркалом посреди комнаты.
   - Аксель, что это?
   - Как ты сюда попала?
   - Je ne sues pas.
   - Умоляю, уходи.
   - Ne m'offense pas.
   - Прости, тебе нельзя сюда. Ты не можешь быть здесь. Это позволено только мне. Даже мой Голос остался снаружи. Здесь можем быть только я и моя Суть. Уходи! Уходи, пожалуйста!
   - Dis me, que cela?
   - Николь, слышишь, уйди!
   - Porque?
   - S'il vous plaНt ne se vexe pas. Je dois Йtre Ю un. Tu ne dois pas voir cela. Cela le mien!
   - Que tien?
   - L'essence!
   - Аксель, это похоже на зеркало, но оно отражает только стены. Меня в нем нет!
   Я спрыгиваю с подоконника, подбегаю к зеркалу и... вижу в нем себя. Только себя. Там нет Николь. Моя суть - это я. Я. Я. Я! Господи, ведь все так просто! Суть - это Я! Я - это Суть! Суть в том, что есть Я!!!
   - Аксель, - говорит Николь голосом моего Голоса, - может у тебя есть другое зеркало? То, что отразит меня?
   - Николь, как же ты не понимаешь. Оно одно. Одно такое. Зеркало, рисующее мою суть. Моя суть есть я. Вернее, Я есть моя суть. Другого зеркала у меня не может быть! Как же я рад, что, наконец, нашел Ее!
   Николь смотрит на меня. Ее тело, словно сделано из слез, но она не плачет. Ее лицо покрывает известковая маска. Глаза высыхают, и направленные на меня глазницы перестают жить. Шея. Плечи. Руки. Грудь. Ноги. Мне становится страшно. Судорога, мелкой дрожью охватывает тело. Я хватаю ее за плечи, начинаю трясти, на ее теле остается кровь с моих рук. Николь рассыпается в белую пыль. Пыль выносит ветром в окна.
   - Если у тебя нет зеркала, в котором я отражаюсь - то мне здесь не место. - Слышу я голос Николь, или это голос моего Голоса?
   - Голос, ты здесь. - Зову я...
   Я сделал свой выбор. Оставив себя, я потерял Николь. Николь. Николь. Кто такая Николь? Николь? Я гляжусь в зеркало, вижу себя. Я молод. Красив. Состоятелен. Я хотел летать. Падать. Да. Теперь мне открыта суть. Я могу быть свободен. Нужно решить в какое из окон. В это. Первое, показавшее мне бесконечность свободы. Свободы от всего. Я снова взбираюсь на подоконник. Встаю. Расправляю руки. Закрываю глаза. Наконец! Свобода! Я! Прыгаю... Боль. БОЛЬ. По всему теплу медленным теплом разливается боль, словно я ударился всеми его частями сразу.
   Открываю глаза. Комната из каменных стен и пола. Шесть окон. Три ветра. Они все дуют сквозь зеркало, в котором кроме меня ничего нет...
  
   Ему было тридцать пять. Да-да, ему было тридцать пять лет. У него все было хорошо. Просто, потому что у него все было. Он был самодостаточен. Любим. Был популярен в кругу своих знакомых. Был перспективен. Его тело было прекрасно от природы. Было... Волосы. Плечи. Рост. Голос.
   Его глаза могли свести с ума. Но это было позволено не каждому. Не каждому - вернее сказать: никому.
   Он работал, чтобы обеспечить сегодняшние дни и старость. Не хотел связывать себя узами брака, не хотел заводить семью. Он был... Хотя мог бы быть... Независимость. Он знал, что дни его окончатся за игрой в шахматы с несуществующим соперником. С соперником, которым будет он сам. Соперником, которого нет... В глубоком кресле таком же старом, как и он. Перед камином, поленья в котором отсырели настолько, что ни одна горючая смесь уже не будет в состоянии их разжечь.
   Его день начинался в 7.00. Вымытый и побритый он впускал в себя утро, ступая на свой балкон.
   Там, через улицу, был парк.
   Аксель развернулся и вошел в комнату. Прошел в кухню. Загремела посуда, закапал кофе.
   Сняв с себя полотенце, он стал рассматривать свое тело. Все было в норме. Каждая его часть выглядела отдохнувшей.
   "Mets les culottes. Il ne faut pas marcher nu". - почему-то сказал он вслух и по-французски, вернулся в спальню и натянул штаны.
   Открыв шкаф, Аксель достал кружку. Белую, с круглой ручкой. Залез в морозилку и достал булочки. Включил духовку. Открыл шкаф и достал кружку. Белую, с круглой ручкой. Заметив, что на столе уже стоит одна, убрал вторую обратно.
   Что ему снилось - он не помнил. Он вообще никогда не помнил своих снов.
   "S'il vous plaНt ne se vexe pas. Je dois Йtre Ю un. Un vieux bouc". - пронеслось в голове. "Похоже, пора повторить француский", - решил он вслед.
   Сидя за завтраком, Аксель уперся в дно кружки. Пена, словно мыльная, лениво сползала по стенкам.
   Он знал: там, через дорогу, был парк. Стояли деревья.
   "Не знаю, что страшнее: умереть или, проснувшись однажды, ничего не помнить". - произнес Аксель вслух и покосился на луч.
   "Le lait, qui est justifiИ au mercure, en absorbant d'autrui cru Je..."
  

НЕПРОЧИТАННАЯ, ИЛИ ТО, КАК ОНО ЕСТЬ

/F.20.xxx/

   Николь была поистине счастлива. Прошло два месяца со дня ее окончания университета. Теперь она была дипломированной переводчицей. Она могла отправиться в Италию, куда ее приглашала дочерняя компания крупной французской корпорации. Но годы в Германии (пусть она и приезжала домой во Францию четыре раза в год) почему-то убедили ее в том, что она истинная француженка и другой жизни, кроме как дома, больше не хочет.
   Жаркий сентябрь все еще разрешал девушкам носить легкие платьица. Но приближался октябрь. Ее любимый желтый месяц. С приятными теплыми дождями. Падающими листьями.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"