Колька, опершись о подоконник, смотрел на бухту. Вода была синей и гладкой, в ней отражался вулкан, сопки, и рыбацкие сейнеры на рейде.
Мимо них затаенно скользила подлодка, длинная и черная, с закругленной, похожей на плавник рубкой и узким изогнутым хвостом на корме.
Интересно, когда с рейса придет отец?
Его пароход с красивым названием "Алаид" даст длинный гудок, здороваясь со всем рыбацким поселком, и пришвартуется к причалу, отец сойдет по трапу, а там уже они с мамой стоят, такой красивой и нарядной, с цветами, и народу кругом, и все что-то кричат, и улыбаются.
В прошлый раз отец привез живого краба. Это был камчатский краб, коричневый, огромный, не то, что волосатики или стригуны, которые попадались в ловушки под причалом.
Краб ползал по двору их дома и угрожающе шевелил своими клешнями, одна, самая большая, была с Колькин кулак, и Колька все боялся, что этой клешней тот оттяпает ему палец.
Через час изо рта краба пошла пена, очень похожая на мыльную, он залез под куст смородины и умер.
Колька хотел его там и похоронить, но отец сказал, что краба он принес совсем не для этого, отрубил топором ему лапы и сварил в их кастрюле. Потом он с хрустом разрезал лапы ножницами, доставая из них розово-белое мясо, и подсовывал Кольке самые аппетитные куски.
А останки с торчащими культями Колька все же похоронил, только не под кустом, а в подвале.
Несколько дней к Кольке шли знакомые с его улицы, а потом с дальних улиц, и всех он водил на могилу краба, и разводил руками, показывая, какой он был огромный, и все с уважением смотрели на бугорок за бетонным порогом, и спрашивали, а может такой краб перекусить железную трубу от водопровода, и хотя Кольке в этом не хотелось сознаваться, он честно говорил, что трубу не может, а вот палец откусить - запросто.
Пришел даже Шура Опейка, местный дурачок.
Шура остановился у входа в подвал, заглянул внутрь и промычал:
- Краб? Где?
Колька, отчетливо и громко выговаривая слова, показал пальцем:
- Умер краб. Вот здесь могила!
Шура кивнул, и, вытащив из кармана своих солдатских галифе пригоршню сухо позвякивающих раковин от мидий, выбрал одну, и затолкал ее в грязь, будто посадил в огороде семя какого-то странного растения.
Закончив, он обтряс ладони одна о другую и сообщил:
- Теперь хорошо! Кладбище!
Протянув Кольке кедрачовую шишку, он гортанно гыкнул и ушел, по-кавалерийски косолапо ступая кирзовыми сапогами сорок шестого размера.
Шура Опейка был в их поселке человеком известным, про которого взрослые говорили - вот не будешь учиться, станешь таким же, и обязательно изображали при этом Шуру:
- Покупайте фыфки! Пять фыфек - три опейки, десять фыфек - пять опеек!
У Шуры были толстые мокрые губы, и когда он говорил, слова вылетали вперемежку с брызгами, а его вывороченные в разные стороны глаза жили сами по себе, рассматривая то ли парящих в небе чаек, то ли еще что-то выше, за облаками.
Шура обычно торчал на крохотном поселковом рыночке, возле перевернутого дощатого ящика с разложенными на нем гроздьями шишек, похожими на пятерни каких-то лесных чудищ, и монотонно повторял свое бесконечное:
- Покупайте фыфки! Пять фыфек - три опейки, десять фыфек - пять опеек!
Длинный и сутулый, в кирзачах со стоптанными набок каблуками, он всегда был одет одинаково - линялые галифе, подпоясанные бельевой веревкой, и драный пиджак, под которым пузырилась солдатская нательная рубаха.
И еще армейская фуражка защитного цвета, выгоревшая от солнца и державшаяся только на его огромных, будто ошпаренных кипятком красных ушах. Обруч из фуражки был вынут, и тулья превратилась в какой-то высохший капустный лист, грустно свисающий на оттопыренные Шуркины уши.
Но стоял он на рынке не только для того, чтобы продавать свои шишки, их почти и не покупали, ведь стоило лишь пройти за две улицы, и там, на сопке начинались такие заросли кедрача, в которых шишек этих было, хоть завались.
Нет, у Шуры Опейки было кое-что свое, чем мог заниматься лишь он один во всем поселке.
Потому что только у Шуры был дар - он мог угадывать, хотя угадыванием это даже и не назовешь, он просто знал, и все. Никто не мог этого понять, и тем более, объяснить, все просто привыкли к этому, и даже не удивлялись, когда это происходило вновь и вновь, как не удивляются дождю или восходу солнца - это было естественно, и ни в каких объяснениях не нуждалось.
Обычно возле Шуры толклась парочка пацанов, Костян и Пашка, по - прозвищу Крокодил Гена, они и помогали ему в этом деле, не бесплатно, а за свою долю, конечно.
Происходило это обычно так. Углядев бегущего с авоськой в магазин мальчишку, они окликали его и предлагали:
- Слышь, пацанчик! Десь копеек есть?
- Ну, есть...
- А хочешь, чтобы не десять, а двадцать было?
- Ну, хочу!
- Тогда клади свой десюнчик на руку орлом вверх. Если Шура не угадает, какого он года, тогда ты выиграл, и мы тебе платим, а если угадает, то мы десюн твой забираем. Согласен?
И, хотя все знали, чем это кончится, многие почему-то соглашались. Наверное, надеялись на чудо.
Но чуда не происходило, вернее оно было в том, что Шура никогда не ошибался.
Он смотрел на монету всего несколько мгновений, и называл год. Именно тот, в котором монету отчеканили.
Если не оказывалось десятикопеечной монеты, он не брезговал и пятачком, да даже и копейкой. Говорят, Шуру потому так и прозвали - Опейкой.
Иногда и взрослые пытались выиграть у Шуры деньги, они специально меняли серебро на медяки, чтобы угадывать приходилось много и часто, и было легче ошибиться, но уже через несколько минут отходили в сторону, и лица у них были такие же, как у проигравших малолеток - растерянные и недовольные.
Однажды на глазах у Кольки заезжий дядька проиграл целый рубль, он все вытягивал из кармана то копейку, то две, где уж он их насобирал, непонятно, и до самого конца все никак не мог поверить, что Шура не ошибется.
Отдав последнюю копейку, он пошарил по карманам, но ничего не найдя, обвел азартным взглядом галдящий рынок и сбежавшихся на зрелище пацанов, нервно засмеялся и сказал непонятно:
- Ну, елочки пушистые!..
Колька отошел от окна. Часы на стене показывали четверть десятого, тикая по-утреннему неторопливо, как бывает только летом, в самой середине каникул, когда желание с утра до вечера бегать по улице схлынуло, и уже хочется заняться чем-то другим, более интересным, вот только чем - непонятно.
Колька подошел к столу и вслух прочитал записку на тетрадном листе:
"Коля, на кухне омлет и молоко, на обед разогрей борщ. Мама."
Сходить на бухту, насобирать раков-отшельников под камнями? Пойти во двор пострелять из лука? Или найти у гаражей старый аккумулятор, разбить его и отлить грузило?
Посмотреть бы телевизор, только его у них нет, да и на всю улицу их всего несколько штук. Вот вернется отец из рейса, может, тогда и купит.
Хотя соседский телевизор все равно показывает с шести вечера и только областную программу.
Сначала идут местные новости, потом какие-нибудь документальные фильмы о покорении севера, или про то, как выплавляют сталь, и еще спектакли из городского театра, где актеры так важно и так смешно разговаривают друг с другом, и уж после всего этого всего один-единственный мультик для детей.
В самом конце начинается художественный фильм, но Кольку в это время всегда отправляют спать.
Вот в их клубе мультики показывают целый час, но только по воскресеньям.
Сегодня вторник, значит, надо ждать еще почти всю неделю.
А омлет этот он есть не будет. Надо скормить его дырке в заборе, там их уже много валяется. Неужели мама не понимает, что омлет - это так невкусно?
В коридоре загрохотало, и в комнату ворвался Женька Тачкин, с которым в школе он сидел за одной партой.
- Колька, побежали, там, у магазина очередь, наверное, мороженое привезли!
Женька был маленьким и толстым, в синих шортах с лямками, перекрещенными на груди, за которые его дразнили Карлсоном, но Женьке это даже нравилось.
- Я самый лучший в мире Карлсон! - орал он на всю улицу, тыкал пальцем в воображаемую кнопку на животе и, зажужжав, раскидывал в стороны руки, изображая полет.
Сейчас Женька никого не изображал, он тяжело дышал и нетерпеливо смотрел на Кольку:
- Ну, чего стоишь? Глухой, что ли?
- Мороженое?
- Да, мороженое, погнали быстрей, а то все разберут, пока ты тут соображаешь!
Мороженое в их поселке было редкостью. Совсем недавно на молокозаводе начали делать пломбир, помалу и нерегулярно, двенадцать копеек за пачку в бумажной обертке с бегущими по тундре оленями. Обертка была белая, а тундра и олени синие.
Мороженое шло нарасхват, и разбирали его влет, за час, а то и быстрее.
От дома до магазина десять минут ходьбы, но гораздо интереснее было изо всех сил бежать вниз по склону, когда кажется - еще немного, и ты оттолкнешься от кромки обрыва и взлетишь над сверкающей синевой бухты.
Но до обрыва Колька не добегал, высота была страшенная, даже от мимолетного взгляда вниз сосало под ложечкой.
Возле продмага - трехэтажного жилого дома из почерневшего от времени бруса замерла очередь. Она тревожно гудела, как обычно гудит длинная очередь у поселкового магазина, когда открытие задерживается слишком долго.
- Баб Валь, мороженое привезли, не знаете? - спросил Колька.
- Ишь, ты, мороженое ему! Огурцы маринованные будут давать, болгарские, а он - мороженое. Очередь на час, не меньше. Не достоитесь ведь, шли бы отсюда, не путались под ногами.
- Достоимся! - сказал Женька, - подумаешь, час. Я за черешневым компотом еще дольше стоял, зато три ящика дали, маме, сестренке и мне.
Колька и Женька сидели на лавочке за углом магазина, напротив входа в клуб.
- Ну, как мороженое?- спросил Женька, облизывая край обертки.
- Нормальное. Но эскимо лучше. Я на ВДНХ когда был...
- Знаю, знаю,- перебил Женька.- Ты его там килограмм целый съел, и у тебя заболело горло.
- Что, думаешь, вру? - обиженно спросил Колька.
- Может, и врешь. Стала бы тебе мать целый килограмм покупать.
- Да ты у нее сам спроси, если мне не веришь! Ну, может не килограмм, а полкило точно.
- Полкило! Полкило, это другое дело. Говорят, когда гланды вырезают, тоже полкило мороженого дают.
- Фигня,- убежденно ответил Колька.- Зинке вырезали недавно, ну, Каблуковой, которая в город переехала... Ничего ей не давали, в горло шприцом укололи, и все.
- Да не у нас дают, а в Москве.
- Ну, в Москве. В Москве конечно дают. Там этого мороженого знаешь, сколько!
- Гляди, автобус! - вдруг сказал Колька.
- Что я, автобусов не видал?
- Это тот, в котором мультики показывают. Помнишь, в начале лета приезжал?
Колька посмотрел на недоеденный пломбир и вздохнул.
- И зачем мы это мороженое покупали? Знали бы, что автобус приедет, лучше бы билеты купили.
- Кто ж знал?
- Кто ж знал...- передразнил Колька.- А все ты! Прибежал, разорался - давай быстрее, пока все не расхватали! Вот тебе и быстрее. Ладно, пошли хоть на автобус посмотрим, раз на билеты денег нет. Может, он и показывать ничего не будет, просто так заехал.
Тупомордый ЛИАЗ вырулил на площадку перед магазином, и остановился у ржавой трансформаторной будки.
Сверкающий, словно жар-птица, автобус манил в свое загадочное нутро. Стекла были закрашены картинами из мульфильмов - Незнайка в синей шляпе с огромными полями, перепуганный бегемот, провалившийся в болото, улыбающийся Емеля на печи, Буратино с золотым ключиком в руках, Самоделкин на крошечной гоночной машине, и смеющийся Чипполино рядом с обозленным сеньором Помидором.
Водитель вылез из кабины и захлопнул за собой дверь. Он достал пачку "Казбека", прикурил и с наслаждение затянулся.
Колька посмотрел в его усталое лицо, и ему сразу стало ясно, что крутить баранку такого автобуса - дело нелегкое.
- Дяденька, сколько билет стоит?
- Десять копеек, как обычно.
- А когда будете мультики показывать?
- Скоро. Как зрители соберутся, сразу и начнем.
Слух об автобусе промчался по поселку быстрее, чем Юрка-гонщик на своем спортивном велике, и через десять минут вокруг уже собралась толпа.
Водитель, он же киномеханик, он же и билетер, пропускал в салон счастливчиков, оказавшихся ближе к двери, выдавая каждому по билету.
Потом он залез в свою кабину, задернул ее черными плотными шторами, и запустил киноаппарат.
- Вот если бы я был киномехаником, я бы сто раз смотрел, и мне не надоело,- сказал Женька.
К автобусу подошел Шура Опейка, а за ним, как всегда, Костян и Пашка.
Шура заворожено слушал обрывки мелодий, верещанье мультяшек и смех зрителей за дверями, а Костян и Пашка внимательно разглядывали сбившуюся в стайку очередь.
- Эй, пацанчик,- наконец определился Костян.- Хочешь два раза мультики посмотреть?
- У меня всего десять копеек.
- А ты выиграй. Будет двадцать.
- Как же, у вас выиграешь.
- Чудак человек, да все по-честному. Ты нам монету в руки даже не дашь, издалека покажешь, и все. Шура и ошибиться может.
- Когда это он ошибался?
- Ошибался. Недавно сорок копеек проиграл. Пашка, скажи!
- Проиграл, факт. Он вообще часто стал проигрывать. Скоро, наверное, вообще перестанет играть. Он у меня уже в долг брал. Ну, че, слабо сыграть?
- Кому слабо?
- Тебе.
- Мне слабо?
- Конечно тебе, кому же еще.
- Эй, парни, хватит мальчишку на слабо брать, - подошел к ним водитель, вылезший из кабины покурить.
- Он пришел мультики посмотреть, а вы у него деньги вымогаете. Нехорошо это.
- Кто это вымогает? Ты, дядя, чего? Угадал - получил, не угадал - значит, не повезло. Никакого жульничества. Все по-честному.
- По-честному? - покачал головой водитель.
- Честность и игры на деньги вместе не водятся. Либо первое, либо второе.
- Может, ты и доказать можешь, что мы дурим? И объяснить, как мы это делаем? - переглянулись Пашка и Костян.- Тогда сыграй с нами. Докажи.
- Ладно,- вдруг согласился тот.- И как вы играете?
- Да очень просто. Шура будет угадывать, какого года у тебя монета. В руки ты ее нам не даешь. Решкой не показываешь. Вот такая игра!
Водитель достал десять копеек и положил ее на ладонь.
Колька стоял рядом и зачарованно вглядывался в блестящий на солнце герб с колосьями пшеницы и крохотным земным шаром.
Ему было жалко доброго дядьку-киномеханика, заступившегося за совершенно незнакомого пацана, но он знал, что выиграть у Шуры не может никто.
Шура Опейка задумался, шевеля губами, и глухо пробормотал:
- Шестьдесят первый.
Водитель перевернул монету и насмешливо посмотрел на Костяна.
- Шестьдесят пятый. Вы проиграли. Платите.
Шура Опейка что-то промычал, Костян, не веря глазам, вытаращился на монету, а потом заорал:
- Мухлюешь, мужик! Ты монету подменил, Шура никогда не ошибается.
- Никогда не ошибается только Бог. Хотя, наверное, и у него это случается. Платите, ребята.
- Давай еще раз. Теперь ты нас не обдуришь.
- Вы сначала свой проигрыш отдайте.
- Да вот, забирай. А деньги у нас есть, не волнуйся. Играем!
- Ну что ж, играем, так играем.
Когда они спустили все подчистую, Шура что-то замычал, и схватил водителя за грудки. Тот оттолкнул его и спокойно сказал:
- Парни, когда вам проигрывают, все по-честному? Ну, так и сейчас все по-честному. Успокойтесь, и идите домой.
- Слушай, мужик, я не знаю, как ты это сделал, но лучше верни деньги. Ты их не мог выиграть! Облапошил нас дуриком, а мы этого не заметили. Вот Шура играет без обмана, просто он знает, и все тут. А ты не можешь знать, значит, ты нас просто наколол.
- Идите отсюда, парни. И не играйте больше в эту игру, мой вам совет, все равно добром это не кончится.
- Да пошел ты со своими советами! Не вернешь деньги? Ну, тогда пеняй на себя!
Костян и Пашка отозвали из толпы пятерых пацанов. Колька их знал, все они учились в его школе, в шестом классе.
Парни пошептались, и разбежались в разные стороны.
Первым вернулся Витька Лебедев с отцом.
- Вот он,- канючил Витька, семеня впереди, - это он нас в деньги обыграл, последние десять копеек забрал, как мы теперь билеты купим?
Отец Витьки работал в порту такелажником, и в поселке у него было прозвище Мишка-грузчик.
- Слышь, гражданин, деньги верни моему сыну, совесть поимей, с детьми связываться!
- С какими детьми?- удивился водитель. - Я у вашего сына ничего не брал.
- Брал он, брал! Выиграл у меня, выдурил мои деньги! И у остальных тоже!
- Зачем же ты обманываешь? Я ведь к тебе даже не подходил.
- А к кому подходил? - спросила Петькина мать, продавщица из школьного буфета, тоже прибежавшая заступиться за любимого сыночка.
- К нам - сказал Костян,- сначала он у нас все деньги выиграл, а потом у них. И нам тоже пусть все вернет!
- Гражданин, верни детям деньги, я тебя очень прошу - нервно сказал Витькин отец, и повел плечами,- а то ведь и нарваться можно.
- Нарваться? На что?
- Да на неприятности, на что же еще, - тот показал квадратный костлявый кулак. - А такой неприятности, как эта, можно и не пережить. Стоит ли рисковать?
- Понятно. Я вам еще раз говорю, что никаких денег я не брал, и не выигрывал. По-крайней мере, у ваших детей.
- Ага. А у Шуры Опейки, значит, выиграл?
- Может быть. И какое это имеет значение?
- Хватит изворачиваться! - заорала Петькина мать. - Стоит тут, культурным прикидывается, а сам у детей деньги отбирает! Я сейчас весь поселок соберу, мы тебе такое устроим, что дорогу сюда забудешь, крохобор! Верни деньги!
Водитель обвел взглядом собравшихся и вздохнул.
- Ну, что же. Тогда давайте решим так. Я бесплатно покажу вашим детям мультфильмы, а в виде извинения за то, что я... выиграл у них деньги, сеанс будет только для них. Сколько вас всего? Пятеро? Ну, и вас трое, - кивнул он Шуре, Костяну и Пашке.
- Э, а нам ты больше должен!
- Хорошо, - кивнул водитель. - Сразу после сеанса и рассчитаемся.
Когда из салона вышли все зрители, он улыбнулся:
- Ну, занимайте места. Милости прошу!
Последними входили Пашка и Костян.
Шура Опейка поднялся на нижнюю ступеньку, и вдруг спрыгнул на землю и попятился.
- Шура, заходи, - позвал Пашка, но Шура замычал, и отошел к трансформаторной будке.
- Шура, ты чего? - спросил Костян.
- Ладно, не хочет, не надо! - ответил за Шуру Пашка.
- Все зашли? - крикнул из своей кабины водитель.
- Все! - заорали из салона. - Крути кино, кинщик!
Когда сеанс закончился, и в салоне стало совсем тихо, двери автобуса почему-то не открылись.
Толпа начала шуметь сначала приглушенно, а потом все громче и громче.
- Пойдем, в кабину постучим, - подтолкнул Колька Женьку в бок.
- Может, он там уснул?
Они постучали в дверь, но никто не отозвался.
Колька вскарабкался на подножку.
- Поддержи меня, попробую открыть.
Он открыл водительскую дверь, и заглянул внутрь.
Там, на высокой подставке, стоял киноаппарат. Луч света вырывался из объектива, исчезая в квадратном окошке, торопливо крутилась перемотанная бобина, хлестко щелкая концом пленки.