У Валентина Распутина есть рассказ с очень простеньким сюжетом. Учительница сельской школы, объяснив ученикам что такое имя существительное, попросила их придумать слова, которые можно отнести к существительным. Ученики вставали по очереди, и каждый предлагал слово: стол, книга, скамья, пароход... А один мальчик встаёт и говорит: "Зимний дуб!" - учительница мягко поправила его:
- Ты, наверное, хочешь сказать "дуб"?
- Нет! - твёрдо отвечает ученик - зимний дуб! Вот это имя существительное!
В 1913 году, сытый и бездельный, уткнувшись лбом в дождливое, Одесское окно, откровенничал Владимир Маяковский:
"Ведь для себя неважно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце - холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское."
И уж когда совсем невмоготу, и "звон" превращается в неперешибаемую оглоблю, то сердце мужское непременно млеет, тает и восковою жижицей в груди пульсирует. Вот как объясняет Маяковский происхождение названия своей поэмы:
"Году в тринадцатом, возвращаясь из Саратова в Москву, я, в целях доказательства какой-то вагонной спутнице полной своей лояльности, сказал ей, что "я не мужчина, а облако в штанах"".
Через, без малого, двадцать лет после "досыта изиздевавшегося, нахального и едкого" Маяковского, другое облако увидел я. Вот это было облако! Случилось это году в сорок восьмом или сорок девятом. По крайней мере, в школу я ещё не ходил. Ранней весной, когда уже сошёл снег, но солнце ещё не грело жарко, а голодная сибирская земля, размокшая и размягчённая, чавкала под ногами прохожих, пытаясь всосать в своё нутро их разодранные галоши, я и увидел то самое облако. Мне было около шести лет. Я стоял на нашем бывшем огороде, за землянкой, в которой мы жили. Вообще-то я "гулял". Бабушка, завязав на мне выгоревший женский платок поверх громадного старого пиджака, вывела меня из землянки и, оставив посреди огорода, сказала: "Погуляй".
Гулять в полном смысле этого слова было нельзя. Сделай шаг в сторону, я бы увяз по колено в грязи. Пришлось стоять и, как пугало на ветру, поворачиваясь в разные стороны, следить за воробьями и воронами. Как раз на территории нашего огорода проходила дорога, недавно проторенная бульдозером и истоптанная тысячами ног. Собственно, это была уже не дорога, а месиво с кисельными берегами, чавкающее и хлюпающее под ногами тех, кто отваживался идти по этой дороге. На её месте, со временем, должна появиться насыпь, на насыпь положат рельсы, по рельсам будут катить поезда.
- И пассажирские? - спрашивал я бабушку.
- Да, и пассажирские, - грустно отвечала бабушка.
- Здесь будет большой город? - не унимался я.
- Да, это будет Вторая Москва.
- Значит, наша деревня Красная Горка будет называться Москва Вторая?
- Так говорят маркшейдеры и конвоиры, - пояснила бабушка.
- А кто такие маркшейдеры? Это те, которые с большими линейками ходят?
- Да, - отвечала бабушка.
- А конвоиры? Это начальники?
- Бо-о-ольшие начальники! - поддакивала бабушка.
И сейчас, стоя на сухом пятачке, я воображал, как здесь, на нашем огороде, будет станция, будут останавливаться поезда, из которых будут выходить люди, весёлые и нарядные. Но мне было жалко наш огород. Этим летом не будет ни огурцов, ни картошки. "Гуляя", я крутил головой, как вдруг увидел на горизонте облако. Серо-жёлтое. И плыло оно как-то странно, уж очень низко над землёй. На высоте человеческого роста. Жёлтые и серые краски перемешивались и клубились. Очертания облака размывались по краям, но не широко, оставаясь в пределах ширины дороги. Облако плыло, сопровождаемое монотонным гулом. Жёлто-серые клубы наплывали как грозовые тучи, гонимые напористым ветром. Ближе и ближе. Вот уже начинают проступать неясные очертания. Гул становится явственнее. Уже накатывается: ч-вах, ч-вах, ч-вах, ч-вах. Упорно и жёстко.
Убежать нет сил. Захваченный жутким видением, оцепеневший как в страшном сне, стою как вкопанный и смотрю на приближающееся чудовище. Внезапно облако тает, разрывается на мелкие куски и превращается в людскую массу. В строй! В строй заключённых! И сейчас, пятьдесят пять лет спустя, я их вижу так же чётко как и тогда. Жёлтые лица и серая одежда. Почти лица, почти одежда. Стриженые, без головных уборов. А ноги! Во что они были обуты? Не знаю. Снизу до самых коленей брючины залеплены жёлтой сибирской глиной. Ноги не поднимались над дорогой, они бороздили жидкое месиво жёстко и зло. Ч-вах! Ч-вах! Ч-вах! Левой! Правой! Левой! Правой!
Они шли в колонну по пять. Вот первые ряды поравнялись со мной. Туловища наклонены в жёстком стремлении вперёд. Правой рукой каждый поддерживает цепь, другой конец которой уходит вниз, в месиво жёлтой глины. Ч-вах! Ч-вах! Идёт цепное облако жёлтых людей. Сколько их? Около трёхсот. Облако в трёхстах штанах. А по бокам, малюсенькими облочками, конвоиры. Серые лица, серые шинели, жёлтая глина огромными лепёшками отваливается от жёлтых сапог. Ч-вах! Ч-вах! Такие же стриженые, но с фуражками на головах, из-под которых серые капли пота шлёпаются в жёлтую глину. В руках поводки, натянутые, как тетива. Впереди породистые немецкие овчарки. Короткие задние лапы, мощные серо-чёрные тела с бычьей грудью. Собаки по брюхо в глине, но в таком же истошном порыве вперёд. Языки на сторону. Не капает, а льётся с языков собачий пот.
Ч-вах! Ч-вах! Ч-вах! Не идут конвоиры, а бороздятся плугом, намотав на кулаки поводки. Никто на меня не обращает внимания. Только брызги летят мне на грудь и плечи. Все упорно смотрят вперед, не поворачивая голов и не произнося ни слова. Бешеный темп движения. Чётко, на всю жизнь, из этой толпы я запомнил двоих. Один из них с круглой головой, скуластый, с чуть раскосыми глазами. Казах или татарин. Доброе, спокойное лицо. Отрешённый от всего он... думал. Потом, через много лет, я встречал такие лица у честных и добрых руководителей. И примерно в таком же соотношении: на триста - одно. Он - думал! Наверное, он в тот момент сидел в своём кресле председателя колхоза или директора завода и планировал, сколько машин надо послать в поле, кого назначить новым бригадиром, где достать хорошие семена. Промелькнуло и ушло в вечность его умное и доброе лицо.
В самом центре колонны торчала голова другого заключённого. Он был очень молод. Может, лет двадцати, двадцати-двух. Он постоянно крутил головой и рассматривал с любопытством всё вокруг. Рост позволял. Таких обычно дразнили - каланча. И вдруг он увидел меня. Огородное пугало нельзя было не заметить. Он широко улыбнулся, потом рассмеялся. Хотел что-то мне сказать, но запутался в цепи, сбился с ноги, и по облаку будто рябь прошла. Рявкнул конвоир, рыкнула овчарка. И снова всё улеглось в ровный строй и затихло. Ч-вах! Ч-вах! Ч-вах!
Сзади, пытаясь не отстать, толкал тачку одиночка. Похоже, что эта тачка была одна на всю бригаду. Правая рука заключённого прочно скована короткой цепью с каркасом тачки. С нечеловеческим усилием эта жуткая пара продвигалась вперёд. Шли люди, превращённые в шестисотногое облако. Сколько лет тому назад? Пять? Десять? Два года? Не имеет значения срок.
"...а я -
весь из мяса,
человек весь -
тело твоё прошу,
как просят христиане -
"хлеб наш насущный
даждь нам днесь."
Мария - дай!"
Это хлюпкая душа бездельничающего одиночки Маяковского, ставшая на короткий миг облачком нежным при громыхающем сталью "звоне" в штанах, вопиёт: Мария, дай!
А эти - тоже из мяса, и человеки все, цепями скованы, и души их должны быть облачнее и "звон" - бронзовее. Огромное облако гремело медью об штанины, и мозг разжиженный и размягчённый в истошный вопль исходил:
- Маруся,
Валя,
Нина,
Зоя - дай!
Да полно! Всё было не так. Их души - из меди, стали и бронзы. А облачки - в штанах! И было им не до воплей "Мария - дай!"
Тогда, после короткой встречи с трёхсотштанным облаком, я, от ужаса увиденного, кинулся к нашей землянке, чтобы рассказать бабушке о том, что я видел.
Бабушка стояла у раскрытой двери и кончиком платка вытирала глаза.
- Бабця, бабця, - закричал я, увидев её, - они страшные! Ты видела?
- Ой! - тут же подпрыгнул я от неожиданности: бабця, они что, уже вторую Москву построили?
Я ошалело озирался вокруг. В этот момент я явно слышал в своём левом ухе Московские куранты. А бабушка сердито сказала: Это политические! Не смей на них никогда так говорить!
И ушла.
А ухо моё краснело, пухло, и наливалось жаром. Мне было обидно. За бабушкину оплеуху и за что-то ещё, чего я тогда понять не мог. Через много лет я осознал эту обиду. Почему русские, в свалившейся на них беде, бьют своих родных? Они ближе обидчиков? Или не смеют дать сдачи по привычке внедрённого рабского сознания - если тебя ударят по правой щеке, то подставь и левую?
"Видели,
как собака бьющую руку лижет?!"
И только ли русские?
Я помню из моего сибирского детства одного татарина. Он, как тысячи других татар, был коммунистами выслан из Крыма в Сибирь. Работал в шахте. Адский труд и денег почти не платили. Так он приходил домой и, сорокашестилетний, бил до крови свою шестнадцатилетнюю жену. А жена в это время кормила грудью его ребёнка, и ребёночек тихо скатывался по ногам матери на пол.
Недавно разговаривала со мной одна пожилая еврейка. То да сё. Говорили о всяком. Она поплакалась о своём тяжёлом детстве. Отец ушёл из семьи, когда ей было три года. Мать вышла замуж. Отчим бил в кровь её мать, издевался над падчерицей. Я спрашиваю:
- Ваша мать - еврейка?
- Да, да! - отвечает.
- А отчим?
- В том-то и дело, что и он - еврей! - с грустью промолвила собеседница.
А ещё я помню, как в 1958 году в шахтёрском клубе был суд над чувашем. Он зарубил топором жену и двоих детей.
"Ах, зачем это,
откуда это,
в светлое весело
грязных кулачищ замах!
Пришла
и голову отчаянием занавесила
мысль о сумасшедших домах".
А уж когда собственное правительство собственный народ голодом морит миллионами, то тут не спасает мысль о доме сумасшедших. Тут что-то посложней. И даже Маяковский - "сердце - холодной железкою" - не выдержал, откликнулся на Поволжский голодомор, организованный коммунистами 20-ых годов и сколотивших "миллионокрыший волжских селений гроб".
"Даже вороны
исчезают,
чуя,
что, дымясь,
тянется
слащавый,
тошнотворный
дух
зажариваемых мяс.
Сына?
Отца?
Матери?
Дочери?
Чья?
Чья в людоедчестве очередь?!"
Но только стреляет Владимир Владимирович по воробьям. Выстрел - вонючий, выстрел - пшик. И пушка развёрнута не в ту сторону. Оцените сами.
"Берлин.
Оживает эмиграция.
Банды радуются:
с голодными драться им.
По Берлину,
закручивая усики,
ходят,
хвастаются:
- Патриот!
- Русский!
Будьте прокляты!
Вечное "вон!" им!
Всех отвращая иудьим видом,
французского золота преследуемые звоном,
скитайтесь чужбинами вечным жидом!"
В Поволжье вымерло 20 миллионов. Русских!
"В десять губерний могилу вымеряйте!
Двадцать миллионов!
Двадцать!
Ложитесь!
Вымрите!"
А "заступник" совсем недавно, откормленный славянским хлебушком, в своей автобиографии писал: "...возненавидел сразу - всё древнее, всё церковное и всё славянское".
А как же! Коммунисты - "интернационалисты" это любили. Но не так всё просто в жизни! Предал своих в угоду чужим - и нет у тебя почвы под ногами. "Попутчик", "изменник" уже несётся из глотки Давида Бурлюка, кто раньше платил ему по 50 копеек за строчку - пиши, валяй, нам так нравится когда ты пишешь: "бесконечно ненавижу ... русский стиль ..." Опомнился - и был убит! Нашлись другие борзописцы, когда уже в 30-ых годах было выморено голодом 7 миллионов украинцев. И тоже до людоедства. 7 миллионов, превращённых в облако!
В тех же 30-ых годах повторный голодомор в Поволжье. Уже и мой дед пал мёртвым от голода. Новый голод 1947 по всей стране. Умерли миллионы. Вымирал народ - победитель! Доказательством тому мемуары одного из исполнителей геноцида славян Хрущёва.
А в 1941 году, в первые дни войны, уложены в могилы снова миллионы. Почти все мужчины 1922 года рождения были убиты в первые дни войны. 60 миллионов русских уничтожено за годы советской власти. А сколько из оставшихся унижено, оскорблено и ограблено после 1991 года!
Горит моё ухо от бабушкиной пощёчины. Страшны не русские в кандалах, лагерях и нищете - страшны их убийцы и грабители. Но и молчание русских тоже страшно. Неужели убийство 60 миллионов русских голодом, лагерями, пытками, массовыми казнями в расстрельных командах НКВД, заградотрядами по своему злодейству не превосходит и даже не равно одиннадцати миллионам жертв других народов от немецкого фашизма в годы Второй Мировой войны? Если - да, не превосходит, тогда это чистейшей воды расизм и русофобия, запланированное убийство целой расы; тогда это означает, что действительно существует дьявольский план уничтожения большей части славянского народа, а оставшиеся 50 миллионов русских будут превращены в белых рабов на территории России. Белые рабы, корчащиеся серыми облаками.
К счастью, тогда же, в годы большевистского голодомора и лагерного перезвона, я слышал от старых людей слово: Первый Рим - пал, Второй Рим - Москва, а третьему Риму - не бывать! Всё так и будет, только восстановить и помнить надо нам свою горькую Историю, пристальнее всмотреться в зловещие годы - 980-ый, 1613-ый, 1917-ый и 1991-ый.
Иначе лежать нашим детям и внукам на кладбищах для рабов Третьего... Рима.