Аннотация: Уже стояла поздняя осень, а дожди делали свое мокрое дело - мочили хлеба, пропитывали почву, гноили урожай зерна и гасили пламя, расползающееся по земле от горящих танков. А может не пытаться освободить израненное тело? Не противиться боли и судьбе? Прижаться к земле и ждать смерти, а потом спокойно лежать на ней бездыханным телом, превращающимся в соки земли? Начать новую жизнь зеленеющими побегами пырея или неистребимым кустом чертополоха на бруствере окопа?
Землица. Родная земля! Наша опора и кормилица. Как много о ней сказано. Сколько песен спето, стихов и былин сложено. Ты и последний приют. Каждому в свое время.
Сознание возвращалось медленно. Стояла тишина, в ушах от такой тишины звенело.
Он помнил, как сбился со счету, когда пошли немецкие танки. Желтое пшеничное поле стало черным. По нему ползли огромные железные жуки, ползли с грохотом и лязгом... извергая из себя огонь и смерть. Он отсекал пехоту, меняя диски автомата ППШ. А потом все пропало...
Не было ни лязга, ни грохота, ни разрывов. Сколько пролежал засыпанный в окопе, не знал, как не знал, что и засыпан. Не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Стал замерзать. Холод пронизывал каждую клеточку его сильного крестьянского тела. Руки и ноги были скованы невидимой силой. Шевелиться не мог. Не видел, как под осенним небом моросил дождь, усиливая печальный вид побоища. Тоненькие струйки воды просачивались через комья земли, студя лицо и плечи. Попытался шевелить головой... Получилось... Но болело все ...
Стал медленно поворачивать голову из стороны в сторону.
Вот почувствовал свет: как в темной комнате, включили свет, а у тебя закрыты глаза...
Медленно стал открывать глаза, со второй попытки получилось. Прямо перед собой солдат увидел гусеницу тигра .
Смешанный запах горевших металла, краски и мяса повис на дне окопа. Его родного окопа, два дня назад подготовленного для стрельбы стоя, по всем правилам искусства войны.
Танки...
Артиллеристы и танкисты остановили их, пехота сделала остальное.
Солдат лежал на дне родного окопа, полузасыпанного землей, а сверху нависал немецкий "Тигр". "Тигр" стоял прямо по центру, на переднем и заднем бруствере.
Это и спасло солдата. Значит его оглушило еще раньше, когда танки были на той стороне поля.
Он не знал, кто посеял поле в этом, сорок третьем году. Не знал, почему его не убрали. Уже стояла поздняя осень, а дожди делали свое мокрое дело - мочили хлеба, пропитывали почву, гноили урожай зерна и гасили пламя, расползающееся по земле от горящих танков.
А может не пытаться освободить израненное тело? Не противиться боли и судьбе? Прижаться к земле и ждать смерти, а потом спокойно лежать на ней бездыханным телом, превращающимся в соки земли? Начать новую жизнь зеленеющими побегами пырея или неистребимым кустом чертополоха на бруствере окопа?
Сколько можно обманывать смерть? Солдат ещё с зимней "Финской" войны носил в себе осколки. К ним прибавились осколки сорок первого, потом сорок второго. Длинна его фронтовая дорога. От Бреста до Москвы и в обратный путь. Сколько он прошел, не проехал, просто прошёл с боями? Скольких друзей и едва-знакомых однополчан похоронил или оставил непогребенными? Может это тот случай, когда его зовет земля-матушка? А зачем жить, бороться, воевать ради кого? Ведь один как перст.
Семья была ладная. Жена, детишки. А потом голод. Тянули, как могли.
Осенью, в дождливую темную ночь у дальней копны сена столкнулся нос в нос с колхозным сторожем. О стороже ходили слухи, что тянет колхозное добро, но "не пойман - не вор". Копна одна на двоих. Он молча стоял и, слышал, как сторож Дорохов ловко управлялся вилами.
Остальное твое - прохрипел от своего воза Дорохов и пропал. Телега заскрипела под тяжестью мокрого сена.
Он постоял около получаса, раздумывая как поступить, что делать. Голодная скотина в сарае, остатки сена. Колхозного! Ручейки дождя бежали по спине. Нет! Он не уподобился Дорохову. Свистнув лошади, пошел в сторону деревни. Лошадь, понурив голову, брела сзади. Сена ей не будет. Чтоб скрыть свои следы, пошел через лес и, только потом - в деревню...
Председатель колхоза, следователь и участковый с потертой кобурой на боку на следующий день осматривали дворы. У ворот дома, где жил сторож, в грязи лежала пара травинок - сенинок: чистые, не тронутые сапогом, не испачканные грязью...
Приговор суда: пятнадцать лет....
Осенью сорок первого Дорохов вернулся в деревню. Никто не спрашивал, что и как, и никто не знал, как бывший сторож оказался в деревне, да еще и немецким старостой. Долго молчавший, он сказал свое слово в гестапо. За помощь партизанам жену и детей солдата повесили.
Два месяца назад солдат освобождал родное село. Родное, но без жены и детей. Это узнал позже. Как местный житель пошел первый, вел роту мимо околицы к выгону, в тыл немцам. Первым, поднялся а атаку, первым был в рукопашной...
Вода стала просачиваться за воротник, как тогда, ночью, у дальней копны сена.
Нет! Я должен встать! Я должен жить, пахать землю,. Я должен очистить её от Дороховых. Должен найти Дорохова! А зачем? Его найдет Бог! Я пожелаю ему добра, бог знает, что дать... Мысли летели одна за другой.
Превозмогая боль и тяжесть осыпавшейся земли, он стал двигаться...
Вот показались плечи, освободил руки. И вот он стоит на коленях на дне окопа. Дышать смесью гари мяса и железа невыносимо. Стоит на коленях, как в земном поклоне... А вот и приклад автомата... Потянул, стряхнул землю с близкого и родного, не раз спасшего солдату жизнь.... Сел, облокотившись спиной на стенку окопа. А вокруг тишина и только шум мокрой крупы дождинок.
Он поднялся, посмотрел за бруствер. На желтом, не убранном пшеничном поле стояли черными оспинами "Тигры" и "Фердинанды". Один из них догорал, языки огня лизали броню, черный дым стелился по остаткам пшеницы. Дальше два "Фердинанда".
Ствол одного смотрел в землю, корпус разорван и напоминал цветок. Попал снаряд противотанковой пушки, а может и "Тридцать четверки" - той, что стоит у опушки леса с опущенным стволом...
Второй "Фердинанд" застыл как на параде, размотав гусеницу и зияя пробоиной в броне.
Он вылез из окопа. Выпрямился и, упал. Голова кружилась. Полежав некоторое время, опять стал медленно вставать.
Встал и застыл, куда не брось взгляд стояли и наши, и немецкие танки, самоходки...
Куда идти?
А поле пшеничное...
Крестьянская душа не позволила брести прямо, по полю, мять колосья, топтать чей-то труд в землю. Он улыбнулся засохшими губами, снял флягу и стал пить. Размашисто вытер губы. Глубоко вздохнул и пошел... на запад.
Выйдя на дорогу разбитую машинами, артиллерийскими повозками, тягачами, танками, остановился. От сгоревшей брони тянуло холодом. Чужим! Он брел, повесив автомат на шею, руки опустив вдоль тела, уставшие руки солдата. Руки, привыкшие к косе и плугу, а теперь и к автомату.
Вдруг, среди горелой немчуры, взгляд упал на родную "Тридцать четверку" и, ему показалось, что стало теплее, от своей глыбы брони. Бредя по разбитой дороге, он не сводил глаз с танка, именно с этого. Танк притягивал его своей статью, силой, красотой. Израненный, но не погибший танк. Солдат подскользнулся, припал на колено, встал и пошел в сторону машины. Это был танк его дивизии. "Тридцать четверка" стояла гордо, возвышаясь над тиграми, склонясь на правый бок. Гусеница попала в небольшую яму. Машина приподнялась на пригорок и застыла, споткнувшись о снаряд тигра. Ствол смотрел чуть вверх. Люки башни и механика - водителя были открыты. Солдат подошел, долго смотрел на застывшую машину и опустился рядом. Два израненных, уставших в боях тела...
Он не думал где экипаж. Возможно, погибших достала похоронная команда или израненные танкисты сами смогли выбраться из подбитой машины. Следов огня не видно. А люки то открыты.
Солдат не сразу понял, откуда доносится звук. Не то шуршание ветра в люках, не то сквозняк гоняет что-то по днищу внутри машины. Прислушался. Тишина... Опять легкое шуршание. Теперь более отчетливое.
Встал, обошел танк, пошел к люку механика - водителя. Подошел и замер. Из люка показалось рука, пальцы медленно шевелились, пытаясь ухватить край люка. Он заглянул внутрь. И, оцепенел. Из танка на него смотрел ствол пистолета.
Свои - выдавил он. Ствол медленно опустился вниз. На него смотрели воспаленные глаза танкиста. Красные белки карих глаз говорили о бессонной ночи. О ночи подготовки к бою, о напряжении танкового сражения... Кожа на лице и руках покрыта копотью. Танкист опустил голову и застонал. Просунув руки в люк, солдат стал тащить собрата по оружию, ухватившись за комбинезон. Не тут то было. Танкист не двигался. Сняв флягу, плеснул на шею и лицо танкиста. Тот вскинул голову и опять уронил.
Братишка - позвал его солдат - мы выстояли, пошли. Нас ждут...
Танкист кивнул головой. Это хороший признак. Солдат опять стал тащить тело с той злостью и остервенением, с которым подымался в атаку под шквальным огнем, шел в рукопашную. Солдат знал, что должен жить. Если не он, то кто? Если жив он, должен жить и этот танкист. Может это тот танк, на броне которого уже не первый раз солдат был в десанте? Может это тот экипаж, который спас его взвод месяц назад... Должен жить, должен. Казалось, этой борьбе не будет конца. И вот танкист на земле. Только сейчас солдат заметил, что из-под шлемофона сочится кровь. Достав перевязочный пакет, украсил голову раненого белым беретом бинта. Сверху натянул шлемофон. Сквозь бинт проступила кровь. Значит, будет жить, должен...
Идти, идти. Идти за своими. Идти на запад, туда, где садится солнце. Наши могут быть только там! Взвалив братишку на спину, он пошел к дороге. Вот она знакомая, родная, фронтовая дорога. Выбоины, грязь, вода, глубокая колея. Одним словом солдатская дорога. Сколько солдатских ног прошагало по ней? Никто не считал...
Каждый шаг давался с трудом. Но солдат шел, шел с танкистом. Вернее сказать нес его. Ноги танкиста волочились по земле, оставляя борозды в липкой дорожной грязи. Борозды сразу заполнялись водой. А сверху моросил дождь. Танкист молчал. Солдат слышал его теплое отрывистое дыхание и, это давало ему силы. С каждым шагом крепло желание жить. Он стал не просто брести по разбитой дороге, а идти, уверенно ступая на землю, где уже прошли наши.
Вот на обочине трупы немецкой пехоты, дальше в поле экипажи "Тигров" и "Фердинандов". Валяются кто как упал: на боку, на спине, прямо в воде - так и застыл на веки.
Только один лежит прямо на дороге головой на запад. Да это своя пехота! Левая рука выброшена вперед, правая сжимает автомат. Правая нога поджата, готовая толкнуть солдата, помочь встать. Пехотинец застыл в позе, готовый подняться в атаку. На последнем вздохе вцепился в землю-матушку но, встать не смог. Солдат подошёл, остановился, снял пилотку, поправил сползающего танкиста. Долго смотрел. Нет, он не знал этого убитого пехотинца. Прежде, чем сделать шаг и двинуться дальше, ещё раз взглянув на того, который не смог встать, но лежал головой в сторону врага, говоря всем своим видом: "Я готов, сейчас, вот только...".
Солдат шел на запад, шел медленно, тяжело. Шел с танкистом и тем пехотинцем, который не встал, не мог встать. Шел за него. Ноги тонули в разбитой дороге, норовили сползти в колею с липкой скользкой грязью. А он шел, шел с братишкой на спине. Он знал, что дойдет, знал, что донесет этого механика танка до медсанбата, верил, что танкист снова возьмется за рычаги грозной машины.
И он шёл.
Шёл на запад. На Берлин!
Думал ли солдат, что и он, и танкист пройдут всю войну? Распишутся на стенах Рейхстага?
Думал ли, что еще долгие годы, каждый год, в этот день осени они будут встречаться то у пехотинца, то у танкиста, проезжая ради этого полстраны в один конец?
Думал ли, что в канун очередного дня Победы он приедет к братишке уже не в гости, а проводить его в последний путь?
Думал ли, что старческой обессиленной рукой, рукой крестьянина и солдата будет поддерживать гроб боевого друга?
Нет, не поддерживать, а нести братишку как тогда, по фронтовой дороге вдоль не убранного пшеничного поля...
![[]](/img/a/aleksandr_slesarchuk/saldat/soldaty.jpg)