В тот вечер деваться нам было некуда, и ноги сами завернули нас к Васьвасю. За стальной ржавой дверью котельной было, как всегда, жарко и весело. Васьвась восседал на своей дубовой колоде, перед ним на деревянном ящике, покрытом в качестве скатерти "Литературной газетой" стояла початая бутылка "Мартини", черная глиняная кружка от "Нескафе" и хрустальная салатница с груздями собственного засола. Правой ногой он попирал кучу угля, одна рука его покоились на черенке совковой лопаты, а другая держала на колене заложенную большим пальцем книжку "Русский космизм". Глаза же, не мигая, глядели в топку, будто там, в топке догорала какая-то мучавшая его тайна.
- Что отмечаем, Васьвась? - по-свойски поинтересовались мы, устраиваясь на пустых ящиках так, чтобы не перемазаться в угольной пыли.
- Крещение Господне, - задумчиво вздохнул Васьвась, - только на "мартини" губы не раскатывайте, не хватало, чтобы какая-нибудь сволочь обвинила меня в спаивании молодняка. А грибочков, сколько угодно!
- А нам и не надо, - успокоили мы, - у нас свое есть!
И вся наша компания затрещала и защелкала, откупоривая извлекаемые из-за пазухи банки "Клинского".
Некоторое время поглотав пиво молча, Колька по кликухе "Мыкола" привычно протянул:
- Что-то скучно, Васьвась...
- А что я тебе - клоун? - огрызнулся Васьвась, - Пусть тебя твой батя веселит!
- Так вже развэсэлил! - по-хохлятски ответил Мыкола и поднес улыбающуюся физиономию поближе к огню, чтобы Васьвась мог хорошенько разглядеть фингал у него под глазом.
- Ну, и за что? - поинтересовался кочегар.
- А на брехне его пиймал. А он мне говорыть: "Я хто? Я твий батко. Я для тэбе и царь, и Бог. А царь и Бог брехать не могут. Бо це нэ люди - цэ идеал!"
Кочегар поднялся и стал с остервенением швырять лопатой антрацит в открытую пасть топки, уже и так под завязку перекормленную, отчего девчонки принялись отчаянно чихать и сморкаться по причине набившейся в их носы угольной пыли.
- Байку, - жалобно заныли мы, - ба-айку!
- Эх, - приостановился кочегар, - слаб человек! Все жалость моя проклятая. Пожалел вас, что остались без крыши над головой, когда ваш подвал прикрыли. А кроме тусовок вы себе дела стоящего найти не можете. Вот и повадились сюда на мою голову! Лучше бы дома сидели да книжки читали...
- Книжки читать скучно, - отрезала Лизка, - там все вранье!
- А байки, не вранье? - удивился Васьвась.
- Может и вранье. Только интересное.
Кочегар плеснул "Мартини" в кружку от "Нескафе" и провозгласил:
- Ну, за светлый праздник Господний!
Потом, не торопясь, со вкусом выпил, нацепил на вилку грибочек и, вздохнув, зажевал.
- Нет, не те грузди, не те... Разве может сравниться тощий подмосковный груздь с бомбовским!
- С каким? - не поняли мы.
- С бомбовским. Один только раз мне пришлось собирать и солить бомбовские грузди, а всю жизнь помню!
- А что это за бомбовские грузди такие? - затараторили мы, предвкушая очередную байку.
- А это есть такой город. Бомбов называется. И произошла там одна забавная история, аккурат, в это самое время, на Святки. Словом, вот вам святочная история...
Бомбов был когда-то закрытый город. Даже номерной. Для обмана шпионов его называли Москва - 666. А весь мир величал его Бомбов, потому что все, кому не лень, знали, что именно там делают БОМБУ. В городе жила сплошь интеллигентная публика: ученые с женами и их тещи. Да еще те, кто за ними приглядывал. Попасть туда было трудно, но еще труднее выбраться - кому положено, боялись утечки военной тайны. Говорят, в 40-е годы была идея, всех, кто хоть неделю поработал в Бомбове, если захочет выехать, поселять только в специальные лагеря. Причем пожизненно, для неразглашения. Идею эту не осуществили, зато мечтать здешним ученым о турпоездках за границу строго-настрого заказали. Стали они называться "невыездными".
Дернул же черт завербоваться в это место молодому театральному режиссеру Василию Васильевичу! Был в Бомбове свой театр. Город хоть и небольшой, но публика благодарная, театральная, не избалованная видаками и столичными звездами. А зарплаты в Бомбове были по советским меркам неслыханные, в том числе и в театре. Да и с жильем проблем не было.
Василий Васильевич прибыл к началу сезона и был уверен, что всучат ему для постановки какую-нибудь новогоднюю сказку. Так обычно происходит знакомство театральной труппы с молодым режиссером. А ему возьми и объяви, что ставить он будет ни больше, ни меньше, как "Кремлевские куранты" самого лауреата всяческих премий драматурга Погодина, где среди прочих персонажей действует и вождь мирового пролетариата Ульянов (Ленин). Обычно такие вещи поручают только главным режиссерам. Но случилось несчастье - главреж угодил в ЛТП (были такие специфические медицинские учреждения) причем надолго. А год был юбилейный, и надо было не ударить в грязь лицом перед возможным десантом ответственных товарищей из центра. Вызвать же хоть завалящего Народного в закрытый город просто не оставалось времени. Пусть он хоть трижды Народный, а полагалось проверить всех его родственников до седьмого колена.
Но Василия Васильевича успокоили, что труппа опытная, вождей мирового пролетариата играли не раз, и никаких творческих проблем у него не возникнет, а, наоборот, возникнет к премьере увесистая премия и ковровая дорожка к креслу главного режиссера.
И начались репетиции. Вначале все шло, как обычно в провинциальном театре: похмельные артисты опаздывали на репетиции, зато, маясь комплексом вины, быстро осваивали роли. Наблатыкавшись в своем деле, они не слишком нуждались в режиссерских указаниях. Сами говорили, где громче, где тише, где надо, с чувством, а где надо, пошибче. Сами становились в мизансцены так, чтобы не перекрывать друг друга, и, чтобы их и так знакомые всему городу лица, смотрелись в выгодных для них ракурсах и в правильной подсветке. Василий Васильевич с тоской наблюдал эту бодягу, следя лишь за тем, чтобы артисты хотя бы не слишком вдували. Он готов был именем Станиславского и Немировича-Данченко собственными руками передушить этих провинциальных халтурщиков, которые из и так недоношенной пьески делают совсем уж мертворожденный спектакль, однако на рожон лезть не отваживался. Поэтому частенько он поручал вести репетиции своей ассистентке Любочке, а сам отправлялся в ближайший лесок за груздями, которых здесь водилось немеренно и невзвешенно по причине наличия источников радиации.
Но все дело испортил вождь мирового пролетариата.
На первую же репетицию своей сцены он явился в полном гриме и костюме Ильича. Заложив большие пальцы рук за края жилета, он, как чертик из коробочки вылетел на площадку. Потом этот Ленин стал в позу памятника Ленину, что высился на площади Ленина города Бомбова и задорным картавым тенорком принялся шпарить текст так, будто с ним и родился. Василию Васильевичу поплохело. Он уже видел и эти жесты, и эту мимику, и этот наклон головы, и это милое картавленье в бесчисленном количестве кинофильмов. Ему страшно стало, когда он представил, как на все 600 театральных подмостков Советского Союза в день юбилея взбегут 600 одинаковых маленьких, лысеньких, с бородками клинышком Лениных и замрут с вытянутой рукой в позе памятника Ленина с площади Ленина, за что, возможно, получат по ордену Ленина.
- Стоп! - закричал он из зрительного зала. - Что вы играете?
- Ленина, - пожал плечами артист.
- Как вы его играете?
- Как было одобрено горкомом партии в спектакле "Человек с ружьем".
- Это было одобрено? Это же штамп! Клише! Маска! Почти пародия!
Артисты недоуменно загудели.
- А как же его играть?
- Да Ленин же был живой человек! Вот и играть надо не вождя мирового пролетариата, не памятник, не символ, а живого человека.
- Э, батенька, да кто же это позволит? - усмехнулся исполнитель роли Ильича, которому в обозримом будущем уже светило долгожданное звание.
- Да к тому же, - деликатно вмешался исполнитель роли часовщика, - кто по истечению времени знает, какой он был живой?
Молодой режиссер начал заводиться.
- Разный он был. И добрый, и злой. Да мужик он был, в конце концов! Со всеми мужскими достоинствами. И женщин любил.
- Минуточку! - вмешалась парторг театра, которая репетировала секретаршу. - На какие такие мужские достоинства вождя вы намекаете? Кроме того, у Владимира Ильича была законная жена Надежда Константиновна. Вот ее он действительно любил, но только как верного соратника.
- И Инессу Арманд он любил! - уже взорвался режиссер. - И балерину Ленину!
- Какую балерину?
- Балерину Мариинского театра Ленину.
- Ложь! Ленин не мог любить Ленину!
- А откуда у него псевдоним?
- От расстрела на Ленских золотых приисках.
- Расстрел произошел в 1912 году, а псевдоним - в 1905. Это она, балерина, украла паспорт у брата, артиста Малого театра Николая Ленина для Ильича, чтобы он мог уехать в эмиграцию.
- Что вы себе позволяете?
- Это, что вы себе позволяете! Из живого мужика икону делать! А он, между прочим, и выпить был не дурак. В Швейцарии его во всех пивных за своего считали. Вина французские любил. Вы письма его почитайте, как он разбирался в тонкостях гастрономии! Вы что же думаете, - раз вождь - значит ангел без плоти и крови? Может, он и не ел? Может, в туалет не ходил? Ходил, уверяю вас. И писал там, и пукал, и какал!..
После этих слов повисла такая тишина, которая случается в театре только к концу летнего отпуска всей труппы, да и то поздней ночью, когда сторож уже принял 250 грамм снотворного...
На следующий день на репетицию Василий Васильевич приволок испуганного директора театра, который дрожащим голосом зачитал список исполнителей второго состава спектакля. И молодой режиссер начал работать со вторым составом сплошь из молодых артистов, по многу сезонов протомившихся в массовках.
Но слух о вожде, который "и пукал, и какал", разнесся по городу гораздо быстрее театральных афиш. Даже не дождавшись генеральной репетиции, на черновой прогон явилось все городское руководство. И на центральном входе, и на служебном загодя были выставлены милицейские пикеты. Но Бомбов - это вам не паршивый Тамбов! Задолго до начальства в укромных закутках цехов: столярке, бутафорском, пошивочном уже кучковались группы друзей театра из числа ученых, их жен и тещ, еще с вечера, проведенные в театр знакомыми актерами. Но лишь считанным счастливчикам удалось набиться в кабины к осветителю и звуковику и наблюдать представление своими глазами. Большинство довольствовалось внутренней радиотрансляцией...
Потом, когда по приказу начальства были сожжены свежеотпечатанные афиши и программки спектакля, а его участники уволены посреди сезона без выходного пособия, это происшествие обросло слухами и домыслами, в основном, за счет тех, кто ничего не видел, а только слышал.
Говорили, что высокий, спортивный, ироничный молодой блондин, к которому все персонажи обращались, "Владимир Ильич", то играл в салочки и водил с девочкой хороводы под елкой, то отдавал расстрельные распоряжения, не забывая время от времени погладить по пышному парторговскому бедру секретарши. Каждые 15 минут он делал гимнастику "ушу", а в сцене беседы о будущем России с Гербертом Уэллсом, толстым, как Черчилль, стрелял у него сигары и занимался с ним "армреслингом", припечатав бедного англичанина к проекту Конституции и вылив ему за шиворот бутылку "бренди". После чего, с молодецким присвистом пройдясь по кабинету колесом, пригласил его приехать в Россию снова лет через десять. А еще утверждали, что в кабинете Ленина была кабинка с буквой не "М", не "Ж", а "Л" на двери, в которой он время от времени уединялся и вел из нее диалоги с Дзержинским о подавлении контрреволюции.
Только все это чушь, ничего этого в помине не было. А был на следующий день обыск в комнате общежития, конфискация томов Мейерхольда, Карамзина, Соловьева и Бердяева да арест без предъявления обвинения и препровождение в КПЗ в "собачьем ящике" на глазах у всей труппы. А потом был закрытый процесс по обвинению в антисоветской агитации и пропаганде, где главным козырем обвинения были слова Василия Васильевича о том, что "вождь и пукал, и какал".
Но Бомбов - это вам не паршивый Тамбов! Не зря за ним пристально наблюдали шпионы всех стран и все прогрессивное человечество. Тут же о начале процесса объявили вражьи голоса от "Бибиси" до "Свободы" включительно, а лучшие адвокаты Европы изъявили желание защищать в суде Василия Васильевича. Но им, конечно, указали на дверь, а от предложенного ему казенного адвоката режиссер отказался и вызвался защищать себя сам.
- Вот вы утверждаете, - громоподобно вещала на процессе народный судья, - что вождь, как это...
- И пукал, и какал, - любезно подсказывал Василий Васильевич.
- И вы утверждаете, что это не клевета?
- Нет.
- На каком основании?
- На основании научных данных и собственного опыта. Я это время от времени делаю, чтобы очистить кишечник. Надеюсь, это проделываете и вы, иначе бы вы давно скончались от кишечной непроходимости и отравления продуктами распада. То же делал и вождь. Если у него, конечно, был кишечник до того, как его выпотрошили при бальзамировании...
Каждый раз, заходя в перерыве в судейскую комнату, народный судья включала транзисторный приемник, настроенный на волну "Голоса Америки" и слышала слово в слово повторение всего, что говорилось на процессе до перерыва. Она мучалась в догадках, какая сука, работает на идеологического противника? Дернула же нелегкая поручить роли народных заседателей ученым - членкорам и академикам! Кому не известно, какие продажные твари эти ученые! Да за свою, так называемую, истину они продадут ЦК нашей горячо любимой партии в полном составе, да еще с серпом и молотом в придачу. Исполнившись бутербродами с дефицитной докторской и праведного гнева, она после перерыва с удвоенной энергией набросилась на подсудимого.
- Признайтесь, подсудимый, что не любите вы нашего вождя Владимира Ильича Ленина!
- Помилуйте, - развел руками подсудимый, - я люблю его больше, чем вы! Вы любите его чистеньким и умытеньким на юбилейных плакатах, а я люблю его как человека со всеми его склерозами и какашками. Я и Иосифа Виссарионовича Сталина люблю, хотя руки его по локоть в крови, как открыл нам Никита Хрущев...
- Хрущев был волюнтарист! Волюнтарист и субъективист!
- И вождь нашей с вами партии. И враг народа Троцкий был вождем нашей с вами партии.
- Это вражеская пропаганда!
Василий Васильевич в отчаянии схватился за голову.
- Каюсь, каюсь, граждане судьи! И прошу суд вынести частное определение о немедленном уничтожении вот этого, - и он протянул суду увесистый книгу в сером переплете.
- Что это? - с испугом отшатнулась судья.
- Источник вражеской пропаганды под название "Курс истории КПСС" для ВУЗов. А у меня по нему в дипломе твердая пятерка. Может, поэтому я и Сталина люблю. Ведь не будь Иосифа Виссарионовича, не было бы этого судебного процесса и моей лучшей в жизни роли...
Потом Васьвась надолго замолчал. Подошел к манометру, глянул на термометр и запустил несколько лопат антрацита в ненасытную пасть топки. Наконец Настя не выдержала и тоненько пропищала:
- Так посадили его или нет?
Васьвась пошуровал кочергой по колосникам и ответил:
- Не-а! Вот в этом, собственно говоря, и заключается святочность моей байки. Судебный процесс в Бомбове проходил в такой же сезон, и вынесение приговора планировалось, аккурат, в день Крещения Господня. И надо же такому случиться, что эта самая судья оказалась, хоть и партийной, а тайно верующей. Она и сына своего втихаря окрестила, даром, что жила в антирелигиозном городе позитивной науки под индексом Москва - 666. И пришла ей блажь окунуться в крещенскую ночь в прорубь, чтобы смыть грехи за год. А потом поставить свечку к образу Девы Марии с обязательством впредь не грешить. А Мария ей, возьми, да и шепни прямо с иконы: "Сей есть Сын Мой Возлюбленный, в котором Мое Благоволение. Он даст тебе силы выполнить твое обязательство".
Пришла она наутро в суд, попыталась объявить обвинительный приговор, заказанный горкомом партии, а я зык и не поворачивается. Она и так, и сяк - а язык ее говорит только правду. Нет, дескать, такой статьи в советском кодексе, чтобы человека посадить за утверждение, что какое-то лицо, пусть даже вождь, пукает и какает. А посему, за отсутствием состава преступления...
Васьвась замолчал, и все молчали. Знали, что еще последует окончание, и оно не заставило себя ждать:
- Выпустили Василия Васильевича из Бомбова. Только с "волчьим билетом". В какой бы театр страны он не нацелился, везде ему был отлуп, потому что по министерству Культуры был разослан соответствующий циркуляр с указанием его имени и фамилии. Пытался устроится в самодеятельности - по нулям - и там обложили. Прибился он к турбюро экскурсоводом, полгода плавал по Волге, возил туристов. Но и там достали. Однажды в Саратове на набережной напали на него трое странных грабителей. Все в одинаковых плащах и шляпах. Был он мужик не хилый, мог бы и отбиться. Но сердце вовремя подсказало, что это подстава. Ну, звезданул бы он кому-нибудь из них, а им только этого и надо было, потому что его бы по статье за "хулиганку" и привлекли. Поэтому, когда один из них ударил его по правой щеке, Василий Васильевич безропотно подставил левую...
Вот и пришлось ему ложиться на дно, ниже уровня жизни. Пошел он в кочегары...
Васьвась в очередной раз замолчал. И только Нетерпеливая Настя решилась нарушить его молчание.
- А потом?
- А потом - суп с котом! Потом настали...
- Другие времена?
- Не другие времена, а другие кумиры, - усмехнулся Васьвась, - "Потрясающие новости от МММ"! "Самая вкусная жвачка от кариеса - Дирол!" "Эльдорадо - кредит ноль процентов!" И все всерьез. С пафосом. Без тени самоиронии. Тот же "совок"!
- И он не попытался найти себе какое-нибудь тепленькое местечко?
Васьвась набрал в легкие воздуху пополам с угольной пылью и громко захохотал, в свете сполохов топки похожий на черта: