После первого инсульта Он потерял способность ходить. Но сын подарил ему безлимитный мобильник, и Он продолжал работать.
После второго инсульта Он потерял способность говорить. Тогда сын подарил ему ноутбук да еще с "Вай-Фаем" и Он снова продолжал работать.
И после третьего инсульта полностью парализованный, Он не перестал работать. Сын нанял сиделку-толмача, которая помогала ему писать и общаться с редкими коллегами при помощи глаз и орфографического словаря, как это делал старик Нуартье в романе "Граф Монтекристо".
После последнего инсульта Он потерял способность дышать, но, по требованию сына, его подключили к аппарату принудительной вентиляции легких. Да и то сказать, благодаря переводам от сына с деньгами проблем не было. Но теперь единственным доступным ему трудом и развлечением сделалась способность думать. Впрочем, пожалуй, только развлечением. Труд, в том числе умственный, положено как-то воплощать. Хотя бы фиксировать. А тут...
*******
Шеф обожал мозговые штурмы. И не то чтобы он был не в состоянии решать вопросы в одиночку. Но в компании было как-то веселее. Он позволял высказываться каждому, кому было, что сказать. Пусть и не всегда впопад, пусть и не всегда по делу. В конце концов, приближенным надо давать время от времени распускать перья перед коллегами и начальством, чтобы не теряли уверенности в себе. Да он и сам не упускал случая посмотреть на себя глазами приближенных. Тем более что последнее слово все равно оставалось за ним.
Нынешний мозговой штурм был посвящен борьбе с Хаосом.
К началу Шеф, как он это обычно делал, чтобы настроить заседание на деловой лад, появился в официальном облачении, слегка приталенном, но не слишком облегающем. Необъятный лоб драпирован свободными прядями. На лице ничего лишнего, лишь одна поперечная морщина между бровей, как знак глубокой озабоченности. Шеф энергично вышагивал между многотысячными рядами приближенных и помахивал ладонью в такт своей речи, индуцируя в их массах мыслительный процесс.
- Конечно, на фронте борьбы с Хаосом мы имеем кое-какие достижения. Вселенная, не смотря ни на что, расширяется. Но наблюдаются и отрицательные явления.
Почему наши мировые константы подвержены колебаниям? Вот Исаак Ньютон постоянно сигнализирует, что Гравитационная постоянная век за веком сдает. Пока это замечаем только мы с ним. Но ведь со временем могут заметить и простые смертные. Наука-то у них не стоит на месте.
Не пора ли нам браться за ум? Может, хватит пользоваться тем, что я всеведущий и могу дать ответ на любые вопросы. Отвыкайте! Знать все отнюдь не весело, смею вас заверить. Потому-то я и позволяю Хаосу вмешиваться в события и путать карты, чтобы мы все здесь, образно говоря, не сдохли со скуки. Но лишь иногда. И только дозировано!
А Хаос, как вы знаете, не желает считаться с правилами игры. Ведь приз в нашей игре - мироздание, которое он норовит превратить в мироразрушение! Поэтому я предлагаю создать новую службу, службу, которая поможет нам время от времени обуздывать Хаос и возвращать его в рамки, так сказать, приличия. И во главе этой службы нужна, не побоюсь этого слова, бескомпромиссная фигура...
Невилл Чемберлен, сдувавший несуществующие пылинки с безукоризненного сюртука, блеснул стекляшками пенсне и вкрадчиво проворковал:
- Истории известны и мирные случаи урегулирования конфликтов...
- Известны, - усмехнулся Шарль Морис Талейран и свойски ткнул Чемберлена в бок, - например, в Мюнхене.
После чего ехидно захихикал на пару с Николо Макиавелли.
Со своего места важно поднялся апостол Петр и на весь конференц-зал торжественно провозгласил:
- Наш апостольский додецемвират единодушно выдвигает на эту должность Джей-Кея! Мы знаем его две тысячи лет и готовы за него поручиться.
Шеф отрицательно покрутил головой.
- Это исключено. Во-первых, Джей-Кей - моя правая рука. А вы пробовали успешно работать без правой руки?
- А во-вторых, - продолжил сам Джей-Кей, восседавший в президиуме ошуюю от Шефова кресла, - простите, какой из меня борец? Я непротивленец. Ударили по правой - подставлю левую.
- Да уж, знаем, - не отрывая взгляда от игры собственных бицепсов, презрительно пробурчал Самсон, - "make love, not war!"
И с хрустом подняв с места свою треугольную фигуру, Самсон не столько предложил, сколько потребовал:
- А по мне так в самый раз возложить эту обязанность на кого-нибудь из наших героев.
Потом он обратился к батальону Небесного воинства.
- Ведь есть среди нас испытанные товарищи! Пусть любой филистимлянин плюнет мне в лицо, если докажет, что я не прав!
Отдел Небесного воинства одобрительно завыл и затопал ногами. Шеф поднял руку, водворяя тишину и порядок.
- Во-первых, большинство этих самых героев в своей земной жизни такого наворотили, что живущие до сих пор расхлебывают. А во-вторых, герой - почти всегда актер, работающий на публику. Здесь нужна иная личность с иными мотивировками. Независимая от чужого мнения. Не поддающаяся ни на лесть, ни на посулы, ни на внушение. Даже, если хотите, на аргументы. Чтобы противостоять чужому напору, он должен быть в известном смысле НЕВМЕНЯЕМЫМ. Какие будут предложения?
- Вы уже кого-то приглядели, Шеф? - Осторожно поинтересовался Джей-Кей.
- Собственно, за этим я вас и собрал. Мы с вами должны проэкзаменовать соискателя и, либо одобрить, либо отвергнуть его кандидатуру...
Собравшиеся зашептались, посыпались вопросы:
- Он что, Нобелевский лауреат? - Спросил Томас Эдисон.
- Нет.
- Хотя бы, академик? - Поинтересовался Иван Лысенко.
- Нет.
- По крайней мере, он открыл какой-нибудь, пусть завалящий, мировой закон? - Ревниво спросил Исаак Ньютон.
- Снова, нет.
- Как же так?
- Просто при жизни ему не представилась такая возможность.
Думать - ему было не привыкать. Он всю жизнь думал. О работе, о судьбе страны, о международном положении, об устройстве вселенной. Ну, разумеется, и о семье.
Не думал Он только о смерти. Всегда кривил физию, когда кто-то пытался заговорить на эту тему. Хотя, если разобраться, тема, как тема, не хуже, чем, скажем, любовь. Впрочем, про "любоff" думают, имея внутри неразряженный аккумулятор. А когда ты подключен к внешней сети, самый раз подумать о смерти. В конце концов, как утверждал Козьма Прутков: "Смерть для того и поставлена в конце жизни, чтобы удобнее к ней приготовляться".
Но Он никогда не готовился к смерти. К экзаменам на аттестат зрелости - да, чтобы получить Золотую медаль и с первого захода гарантированно поступить в желанный вуз. Потом готовился к зачетам и курсовым. Потом - к защите диссертации. К вступлению в партию. К очередной ступеньке карьерной лестницы.
А однажды даже готовился проклясть сына за моральное разложение. Еще в школьные годы сынуля пристрастился к девочкам, а в институте, войдя во вкус, перетрахал всех сокурсниц и двинулся дальше. Отцу, в конце концов, надоел вид зареванных девиц, которые кидались под колеса его "Волги" с мольбами повлиять на отпрыска. И как-то, дождавшись, когда сын под утро явится с очередного рандеву, Он, никогда не прибегавший к нецензурным выражениям, предварительно распалив себя бутылкой коньяку, саданул кулаком по столу:
- Мне стыдно, что у меня такой сын. Ты позоришь высокое звание Ученого. Ты не ученый. Ты, - долго подбирал он определение, - бабоёб!
Но сын, усмехнувшись новому словцу в лексиконе отца, лишь пожал плечами:
- А как же Лев Давыдович Ландау? И вообще, по-моему, лучше быть бабоёбом, чем долбоёбом!
И Он не нашел, что ответить. Он вспомнил себя. Вспомнил, как лет в 14-15, в самый, что ни на есть, пубертатный период, Он бродил по улицам и глазел на женщин. Он мысленно срывал с них одежды и делал такое!.. Как презирал Он себя за эти, как ему думалось, скотские фантазии. Как понимал, что не достоин высокого звания комсомольца!
Вспомнил и устыдился своей вспышки.
В это время Шеф включил трансляцию из реанимационной палаты, и мысли в голове лежащего сделались достоянием конкурсной комиссии.
Первым они почему-то взволновали Самсона.
- Бабы - это чертово зелье! Уж, какой я был богатырь, львов руками рвал! А как влип с Далилой, а? Окрутила, стервь, зельем опоила, налысо побрила, силы лишила, филистимлянам сдала. Вот что похоть проклятая делает!..
Сам-то Он со временем подавил в себе эту моральную расхристанность, облагородил половой инстинкт, как советовал Антон Павлович Чехов в письмах брату. Но ведь не каждому дано...
Мда...Вот только к смерти не готовился.
- Может, зря, - подумал Он. - В конце концов, человеку суждено сделать всего два значительных шага. Один - из небытия в бытие. Другой - в обратном направлении. И если первый шаг делается бессознательно, то второй вполне можно осмыслить и принять смерть милостиво и снисходительно, как и подобает хозяину, а не робкому гостю в этом мире.
- Что ж, займемся делом!
И стал Он готовиться к смерти.
- Займемся делом! - Объявил Шеф и достал из кармана мешочек с завязками, расшитый бисером.
- Поскольку испытуемый по известным причинам не в состоянии тянуть экзаменационный билет, вопросы будем задавать сами. Порядок вопросов определим с помощью жребия.
И шеф дернул завязки на мешочке.
- Налетайте!
Приближенные потянулись к мешочку и стали по очереди запускать в него руки. В его недрах оказались маленькие деревянные бочонки с циферками, знакомые всем по игре в лото. Народ с оживлением читал выпавшие номера:
- Барабанные палочки!
- Голодный год!
- Очко!
- Туда-сюда!
- А я не пойму, у меня 6 или 9?
- На точку посмотри. Точка должна быть внизу.
Шеф поднял руку, выждал, пока народ угомонится, и спросил:
- У кого первый номер?
Первый номер оказался у "голоса мировой совести", а так же "зеркала русской революции" Льва Николаевича Толстого.
- Начинайте, - махнул в сторону лежащего в реанимационной палате Шеф.
Толстой что-то беззвучно прошептал в указанном направлении, а потом приложил к уху ладонь рупором, будто надеясь что-нибудь услышать.
Лежащий стал вспоминать, что говорили про смерть великие, и первым почему-то вспомнил Толстого.
- Вот Лев Толстой считал, что, ежели человек в течение дня не думал о смерти, то день прожит зря...
- Ответ правильный! Самую суть ухватил! - Одобрительно крякнул Толстой, - Думаю, этот кандидат нам подходит. Дальше?
Но тут неожиданно лежащий вдруг принялся спорить с великим. Видимо, по привычке.
- На первый взгляд, если не гениально, то хотя бы многозначительно. Однако выдает пафос. Зачем пафос? А как же! Боялся барин смерти, искал с ней примирения, а туда же! Вот и к Чехову он с этим привязывался. Убеждал его, лежащего на смертном одре, что смерти нет. Что после смерти человек, дескать, превращается в любовь. А когда Чехов спросил, как он это себе представляет, такого наплел, что вышло нечто бесформенное вроде амебы или медузы. Посмеялся умирающий и сказал: "Нет уж, лучше без остатка умереть, чем превратиться в этакое!" Мда, юморист был барин. Да нет, не юморист. Что говорил о Толстом Василий Васильевич Розанов? "Барин был гениален, но глуп, а при гениальности ум бы не помешал". Эх, поповщина!
Лежащий не подозревал, что великие, мысли которых он сейчас перебирал, заняты тем же, перебирают его мысли. Поэтому, стоило ему привести цитату из Розанова, как "голос мировой совести", он же "зеркало русской революции" сунул большие пальцы рук за сыромятный ремешок, опоясывающий рубаху его имени, подбоченился и, сдвинув кустистые брови к переносице, произнес приговор:
- Так я и думал: сукин сын! Масон пархатый! Но нас, русский народ на мякине не проведешь!..
Потом он в упор уставился на смущенного Розанова.
- И когда же вы такое изрекли, голубчик? Наверняка, после моей смерти. При жизни я бы вас морально удушил.
- Едва ли, Лев Николаевич, - потупил взгляд Василий Васильевич, - я ведь вас ненадолго пережил...
- Как назывался ваш пасквиль? - Не унимался оскорбленный.
- Не припомню, Лев Николаевич, - сокрушенно развел руками обидчик, - может, "Былое", может, "Уединенное", может, "Опавшие листья". Я ведь перед голодной смертью исхудал не только телесно, но и духовно...
- Надо же это дезавуировать! Немедленно! Найти и дезавуировать! Душан Петрович, - обратился он к Маковицкому, личному доктору, который сопровождал его даже после смерти, - подскажите, ради Бога, в каком направлении библиотека?
- Прямо по коридору, - махнул рукой доктор Маковицкий, - и 1001-й поворот направо.
Толстой засеменил, было, в указанном направлении, но тотчас вернулся и вполголоса озабоченно поинтересовался:
- Скажите, голубчик, вы случайно не видели поблизости Софьи Андреевны?
- К сожалению, нет, Лев Николаевич.
- Так и хорошо! Так и слава Богу!
Он перестал семенить, приободрился, выпятил грудь колесом и кулаком погрозил Розанову:
- Уж я вас дезавуирую, будьте покойны!
Потом вдруг ударил строевым шагом и старческим тенорком затянул:
- Как четвертого числа
Нас нелегкая несла
Горы отбирать
На Федюхины высоты
Нас пришло всего три роты,
А пошли полки!..
И пришлось нам отступать,
Разъеби же ихню мать,
Кто туда водил...
Прежде чем скрыться за 1001-м поворотом, Толстой, обернулся и крикнул Василию Васильевичу:
- А еще русский интеллигент! А еще дворянин!
Розанов вдруг разозлился и ответил:
- От графа и слышу!
Когда Толстой, наконец, исчез, Василий Васильевич с облегчением вздохнул, а Маковицкий отечески похлопал его по плечу.
- Не берите в голову, человек контужен.
- Понимаю. Фронтовик. Севастополец. Французская граната.
- Дело гораздо серьезнее. Жена-с. Да, да, Софья Андреевна. Лев Николаевич как-то сгоряча пригрозил, что, ложась в гроб, скажет, наконец, о женщинах всю правду и тут же захлопнет за собой крышку гроба, чтобы не слышать ответ. Вы задумывались, отчего он из дому ушел за 10 дней до смерти...
- Не хотите же вы сказать...
- Да, да, именно! Ляпнул, что думал, прежде времени.
- Ах, старый правдолюб!
- Не выдержал...
- Поповщина! - Повторил свою оценку лежащий.
Его дед по отцу был православным священником. Дед по матери - раввином. Когда при Хруще стало можно говорить про то, про что раньше взрослые молчали, Он, с напором свойственным комсомольской юности, пытал дедов, как они умудрились уцелеть в 30-е? Деды не отличились разнообразием:
- На всё воля Божья! - Ответствовали оба.
Он делал наивные глаза:
- На всё - на всё?
И, краем уха слушая их пространные теологические выкладки, думал:
- Ну, когда на голову валится кирпич, или находишь на улице кошелек, в это еще можно поверить. Но ведь ненавистную физ-ру он прогулял по собственной воле. И Ваське в лоб засветил по собственной воле. А нечего Темкину по углам общупывать. Против ее воли. Хотя, если задержаться взглядом на сиськах Темкиной слишком долго...
Короче, если на все - на все воля Божья, то человеку во вселенной места нет. Нечего ему там делать. Но я же - вот Он. Я есть. А значит, нет Бога...
Сейчас Он пребывал в коме, а потому не видел и не слышал внешнего мира. Но перед его внутренним взором, повинуясь воле, переключающей каналы памяти и фантазии, сменялись яркие картинки. А в ушах... Это, видимо, сгустки крови, проталкиваемые изнемогающим сердцем, игрались кусочками отслоившегося кальция, бия им в стенки височной артерии. Весело так постукивали, словно телеграфировали какое-то слово. Лежащий напрягся и разобрал:
- Сле-ду-ю-ший! Сле-ду-ю-щий!.."
- Хорошо! - согласился лежащий.
Следующим Он вспомнил Лейбница и всласть посмеялся над Лейбницевыми "монадами" или "субстанциями", богосотворенными кирпичиками мироздания, несокрушимыми и неуничтожимыми, обладающими стремлениями и памятью и лежащими в основе души каждого смертного.
- На конечной я выйду на станции -
Из меня, конечно, выйдет субстанция...
Неуклюже пошутил он.
- Поповщина!
- Вот те раз! - Растерянно развел руками Лейбниц. - А я даже умер без причастия и покаяния...
- Но, тем не менее, верующим. - Усмехнулся Шеф. - Я бы даже сказал самоуверующим: "Дайте мне ноль и бесконечность - и я выведу из них всю вселенную!"
- Поповщина, - упрямо твердил экзаменуемый, - только наукообразная.
Чтобы встретить смерть, Он не нуждался в гипотезе о Боге. Нет, это не его смерть. Правда, создателя дифференциального и интегрального исчислений, ему трудно было, как Толстого, заподозрить в глупости. И тем паче в трусости. Ведь, придумав свои "бесконечно малые", Лейбниц замахнулся на основы мироздания.
- Не на это ли замахнулся и Гриша Перельман? Дурачье, они ломают голову, почему он не берет миллион? Что такое миллион в сравнении с бесконечностью!..
При этих словах Лев Толстой в недрах библиотеки оторвался от важного дела, дезавуирования страниц из сочинений Василия Розанова, и радостно пророкотал в пространство:
- Не замай нашего Перельмана! Перельман настоящий русский мужик! Материще!
А лежащий тем временем представил себе Декартовы координаты, оси которых простирались в бесконечность. И перед ним вдруг предстало...
Только сначала Он снова услышал:
- Следующий! Распишитесь! Следующий...
А потом увидел безмолвствующую очередь, вроде как на регистрацию, расположившуюся, подобно натуральному ряду, на оси абсцисс. Конец очереди, как и положено оси абсцисс терялся в плюс бесконечности.
Какая-то белокурая функционерка с библейским имени Лилит, но с лицом, напоминающим Ксению Собчак, швырнула очередную анкету в Вечность и бесстрастно провозгласила:
- Следующий!
Наконец один с простреленной башкой, по виду африканец, не выдержал:
- Девушка, почему так долго-то?
- Это долго? Вы не знаете, что такое долго.
- Но ведь столько мучений...
- На вас не угодишь. Для кого-то долго - для кого-то слишком быстро!
- Бога вы не боитесь!
- Естественно!..
Лилит на мгновение обернулась, заметила лежащего и строго предупредила:
- Без очереди не имею права! У нас аврал...
Когда Он вернулся в тесную камеру своего материалистического мировоззрения, то посмеялся фантазиям угасающего мозга:
- Неужели и тут очередь?.. Я снова стою в очереди. Вернее, лежу в очереди. Sic transit Gloria mundi... Весь век в очередях. За венгерскими курами, за пыжиковыми шапками, за туалетной бумагой, за билетами на "Таганку". В пионерской юности - в Мавзолей. В сопливом детстве - за керосином, за мылом, за прививками от дифтерита. В роддоме - за место под солнцем. И даже, будучи сперматозоидом, стоял в очереди на зачатие...
Джей-Кей неодобрительно покачал длинноволосой, как у хиппи, головой.
- Какое непростительное для критика Толстого и Лейбница заблуждение! Сперматозоиды не стоят в очереди на зачатие, они соревнуются за первенство в этом святом деле.
Шеф удивленно поднял брови:
- Ты-то, что в этом понимаешь, сынок? Ты же никогда не был сперматозоидом!
- Ах, Шеф, ну, сколько можно попрекать меня непорочным зачатием! - Вздохнул Джей-Кей и привычно перекрестил свое иконописное лицо. - Кстати, если вы его наметили, отчего не заберете? Он уже неделю в коме. Мне лично его жалко.
- Он еще не готов. Да и экзамен не окончен. Пропустим пока сомалийцев. Им тоже не сладко, как-никак гражданская война.
А лежащий про себя вздохнул:
- Непорочное зачатие! Евхаристия! Воскресение! Как, должно быть, комфортно тому, кто способен принять все эти греко-иудейские народные сказки за чистую монету!
Он вспомнил, как дед по отцу тайно окрести его в православном храме, когда родители-коммунисты воевали с Германией. А дед по матери тайно сделал ему в синагоге обрезание, когда родители-коммунисты воевали уже с Японией.
- А что же я?
Открестился от обоих.
Да и то сказать, смерть с Богом - это какая-то несерьезная смерть. Вроде как понарошку. Нет уж, умирать надо с достоинством, по-мужски, всерьез.
Завотделом конформных преобразований двуликий Янус, который листал Личное дело испытуемого, лучезарно улыбнувшись передним лицом, изобразил сочувственное недоумение на заднем.
- Кто мешал ему принять любую из сторон? А лучше - сразу обе, ведь каждая по-своему права.
- Цельные натуры, - вздохнул Шеф, - считают дуализм неприличным. Он им претит даже в природе. Дуализм противоречит их принципам.
Янус засмеялся сразу обоими лицами.
- Ох, уж эти цельные натуры! Одна родина, одна жена, одна сберкнижка...
Трудно быть бескомпромиссным, когда в тебе текут две крови. Да еще такие разные! Эмоции - и разум. Неистовство - и трезвый расчет. Одна кровь зовет выпить - другая укоризненно качает головой. Без пяти минут шизофрения...
Только-только в ГКНТ (было когда-то такое министерство, хотя и называлось "Госкомитет по науке и технике"), так вот в этом самом ГКНТ со страшным скрипом и подковерными интригами утвердили его тему на финансирование. Запахло Нобелевкой, в крайнем случае, Ленинкой.
А тут новая беда, и снова с сынулей. Теперь он попал под колпак КГБ. Какой-то народный "бдитель" настучал, что советский ученый изменяет жене с иностранкой. Да не с какой-нибудь палестинкой или, там, монголкой, а гражданкой США, представительницей нашего потенциального противника. А это уже можно квалифицировать не просто как измену жене, но и измену Родине.
Сват, сам полковник невидимого фронта, после четвертой совместно распитой бутылки коньяку строго выговаривал ему:
- Вот ты говоришь, что твой пацан просто бабоёб. Это я понимаю. Но уж, если захотелось ему просто потрясти яйцами налево, что наших шлюх мало? Моя бы дочь слова ему не сказала. Но на кой хрен нам американка? Нет, твой сын не ПРОСТО бабоёб. Он - бабоёб С ПРЕТЕНЗИЯМИ! А такое ни я, ни страна вам не простят. Не имеем права!
А как я влип с Далилой, а? - Снова вспомнил о своем Самсон. - Окрутила, зельем опоила, налысо побрила, силы лишила. Вот что похоть проклятая делает!..
- "Потом жарким я обливаюсь,
Дрожью члены все охвачены,..
И вот-вот как будто с жизнью прощусь я..."
Это с дурашливыми причитаниями присоединилась к Самсону поэтесса Сафо из отдела Пиитической духолингвистики. При этом она картинно заламывала руки и мотала распущенными по плечам вороными патлами.
Шеф недовольно поморщился. Шутки у Сафо всегда получались невкусные. То ли мешала ее общая мужиковатость, которую она еще и подчеркивала, туго утягивая ремнями груди под безразмерным хитоном. То ли всем за века надоело ее неумеренное самоцитирование.
- На что вы намекаете? - Спросил Шеф.
- Жалко людей. Страдают ни за что.
- Предлагаете их осчастливить? Как?
- Изъять из числа обязательных к исполнению одну заповедь. Она и так давно лишняя.
Тут даже многотерепеливый Моисей гневно засверкал очами:
- Какую же, дщерь моя, если не секрет? "Не укради"? А может, "не убий"?
Сафо досадливо поморщилась.
- "Не прелюбодействуй!" Ее все равно никто не соблюдает. Зато нарушители страдают от чувства вины.
- И что это будет, - клокотал Моисей, - 9 заповедей? Как мы объясним число 9? Народ нас не поймет.
- Можно оставить 7, - не сдавалась Сафо, - 7 - счастливое число.
- Ага! А еще скажи: Шеф троицу любит!
- Можно и 3. Запомнить легко.
Мумиеподобный Мафусаил, оторвавшись от вечных манипуляций с библейской бородой, по-стариковски прошамкал:
- До чего измельчал народ! До 70-и не дотягивают, заживо прогнивают. А ведь в наше время некоторые, особо праведные, доживали и до 969-и. И заповедей было поболее - целых 12. И то все наизусть помнили.
- В какое-такое ваше время? - Огрызнулась Сафо.
- До потопа!
- Вы, дедуля, случайно, ничего не путаете?
Тут настал черед Шефа остановить препирательства.
- Он не путает.
Со всех сторон посыпались вопросы:
- А почему 12? Что это были за заповеди? И куда они делись?
Шеф не слишком охотно принялся разъяснять:
- Было еще две заповеди: "Не пей!" и "Не кури!" Вот их-то и стали нарушать охотнее всего. Причем в массовом порядке. Пришлось упразднить, чтобы нравственный закон понапрасну не девальвировался. Но не советую господам модернизаторам считать это прецедентом. И так пришлось после потопа переводить человечество с двенадцатеричной системы счисления на десятеричную. Благо пальцев на руках тоже десять. Слава Богу, никто из живущих ныне этого не помнит. Так что на дальнейшее сокращение количества заповедей не рассчитывайте. Не станем же мы плодить девяти или семипалых мутантов.
Но Сафо упрямо гнула свое:
- Но согласитесь, Шеф, прелюбодеяние - не преступление, прелюбодеяние - норма.
Моисей сердито грохнул об пол суковатым посохом.
- Никаких компромиссов!
Лежащий посмеялся забавной галлюцинации:
- Согласен, папаша! Либеральшам дай волю - они и из лесбиянства норму сделают!
Трудно быть бескомпромиссным, когда в тебе текут две крови. Трудно быть бескомпромиссным, когда играешь две роли - ученого и гражданина. И еще отца. Это уже получается целых три роли!
Разумеется, американка в той истории была не причем. Причем был длинный язык сына и его, так называемая, "правозащитная" деятельность. Застав его за распечатыванием очередного "самиздата", Он саданул кулаком по столу.
- Высокое звание Ученого не совместимо с играми в политику!
Но сын лишь устало поглядел мимо него.
- А как же академик Сахаров?
Он не сочувствовал диссидентам, хотя еще в школьные годы задумывался, почему все в стране так. Слушая ночами "Голос Америки", когда родители-коммунисты спали после трудового дня, отданного на благо Родины, Он с горечью вспоминал слова Лебедева-Кумача из "Песни о Родине": "Я другой такой страны не знаю, где так!.." И если вначале он возненавидел большевиков-узурпаторов и родителей-соглашателей, то, полистав в институтской читалке литературу, причем вполне открытую, скажем труды Плеханова, десятилетиями никем не востребованные, понял, что страна к иной жизни просто не готова. Она представления не имеет, как жить по-другому. Да, по большому счету, и не желает ничего другого, лишь бы не было войны, а было чем под выпить закусить. И он простил родителей. А, заодно и большевиков, потому что ему стало ясно, что главными большевиками были не Ленин, не Сталин, а сам народ-богоносец, воспетый и вознесенный прекраснодушными поповцами Флоренскими да Бердяевыми. Народ, на века вросший душой и телом в первобытнообщинное позавчера цивилизованного мира.
- Социалистическая революция! Антисоциалистическая революция! Какая разница? - Горестно усмехнулся умница Розанов. - Все революции делаются мошенниками! Испытано не собственной шкуре.
- Мда, - вздохнул лежащий, - нам подавай "весь капитал сразу"! Нас не устраивает "медленно, улитка, ползи по склону Фудзи"...
После этого прозрения его уже ничто не отвлекало от работы. Но скольких друзей он тогда потерял, друзей отвернувшихся от него как от закоренелого сталиниста!
- Ладно, - подумалось ему тогда, - мне просто повезло, что я в этом вовремя разобрался. Но ведь не всякому везет...