70-е годы, Нью-Йорк, Манхэттен, Пятая авеню. Поздняя осень и поздний вечер. Мы, молодые и беззаботные, оживленно переговариваясь, проходим мимо залитых электрическим светом роскошных витрин. За нами как тень следует пожилая дама, другими словами старушка, в элегантной норковой шубке, в туфлях на высоком каблуке. Из-под старомодной шляпки выбиваются седые волосы. Мы замечаем даму только после того, как она, дождавшись паузы, на безукоризненном русском языке и с превосходной дикцией задает вопрос:"Скажите пожалуйста, как пройти на Мэдисон авеню?" Воцаряется молчание. Мэдисон авеню располагается в десяти шагах от Пятой, и дама не может этого не знать. Очевидно, она незаметно шла за нами, слушала русскую речь и вот решилась заговорить по-русски, на языке cвоей юности. Кто-то из нас, почему-то смущенно, объясняет даме, как пройти на Мэдисон авеню. Дама царственно говорит "спасибо", церемонно кивает нам и неторопливо удаляется. От нее веет шанелью и чем-то неизъяснимо прекрасным.
Снова Манхэттен, но на этот раз зимний и потому слякотный. Даун-таун, Орчард-стрит. Здесь живут евреи, в том числе иммигранты из СССР. Совграждане называют эту торговую улочку, очень похожую на ту, что показана в "Крестном отце" Фрэнка Копполы, "Яшкин-стрит". В магазинчике "У Левы" советских покупателей обслуживает словоохотливый дедок, всегда представляющийся, как, "извините за выражение, - Сруль". На банальный вопрос "Скока стоит?", он отвечает:"Это, золотце, 20 рубликов, это - 25 рубликов", но совграждане, конечно, понимают, что речь идет о долларах.
Как-то раз мы - Сруль и я - разговорились. Сруль поведал, что уехал из Питера в двадцать таком-то году, но я не стал допытываться, как это ему удалось. Тогда, мечтательно закатив глаза, он вдруг поинтересовался:
- А скажите, АлексИс, зимой в Ленинграде студенты по-прежнему носят башлыки?
Я начинаю напряженно соображать. "Черт его знает, что такое башлык!" На память приходят кадры из советских фильмов о старорежимной России, где люди ходят то ли в тулупах, то ли в шинелях с огромными капюшонами.
- Нет,- неуверенно отвечаю я.- Теперь носят дубленки.
- А-а-а,- протягивает Сруль, и я чувствую, что значение слова "дубленка" ему тоже не вполне ясно. - А вот скажите, молодой человек, - после некоторой паузы снова оживляется дедок, - как сказать по-русски windshield wipers - на авто?
- Ну как, - бормочу, улыбаясь, я, - дворники.
- Как-как? - недоуменно вопрошает Сруль,- Дворники?! Так ведь это... - и он делает размашистое движение уборщика с метлой.
- Да, да, - продолжаю улыбаться я, - и тех, и других зовут в просторечии дворниками.
Старик начинает заливисто хохотать. Отсмеявшись, он кричит в полураскрытую дверь, расположенную у него за спиной:
- Изя, ты знаешь, как по-ихнему windshield wipers?.. Дворники! А?
Невидимый Изя крякает и бурчит:
- Ну да...
Выходя из магазина, я слышу, как Сруль громко спрашивает Изю:
- Изя! А как по-нашему дубленка?
- Sheep skin, - невозмутимо бурчит этот невидимый всезнайка.
И в третий раз Манхэттен! Контора компании "Томас Кук", в которой я намереваюсь приобрести билеты на советский теплоход "Александр Пушкин", совершающий круизные рейсы между Нью-Йорком и Ленинградом. Представитель компании, полный добродушный человек с круглым улыбчивым лицом и длинными седыми волосами, сразу расположил меня к себе. Он очень приветлив, говорит на хорошем русском языке, и чувствуется, что беседа со мной, пусть деловая, доставляет ему удовольствие. Представляется: "Сергей Сергеевич Зилоти". "Эмигрант, - думаю я. - Что за фамилия такая странная - "Зилоти"?".
Узнав, что меня зовут Алексеем, мой русскоязычный собеседник с мягкой застенчивостью поправляет - "Алексис", и я сразу вспоминаю старого Сруля из магазинчика "У Лёвы". Мне интересно было наблюдать, как Сергей Сергеевич говорит по телефону с кем-то из родных. Говорит быстро, по-русски, но время от времени вставляет с совершенно "нашенской" интонацией восклицание "Big deal!", что можно перевести, как "подумаешь, какое дело!" или "тоже мне - "шишка!" (если речь шла о какой-то важной персоне)".
Вот, собственно и всё. Я не решился спросить - бдительность! - кто он, "чьих будет", какими судьбами занесло его в Америку. Лет через тридцать пять я случайно узнал о крупном русском философе Густаве Густавовиче Шпете, приятеле А.В. Луначарского, расстрелянном в 1937 году в Томской тюрьме НКВД за участие в мифической антисоветской организации. Этот философ-идеалист, включенный в списки ученых, подлежавших в 1922 году депортации на "философском" пароходе, был патриотом своей страны, выпросившим у Анатолия Васильевича привилегию остаться в Советской России. В старорежимное время Густав Густавович читал лекции девицам из благородных семейств Киева и Санкт-Петербурга, среди которых мы без труда находим Анну Ахматову и Марину Цветаеву. Хорошо знал Максимилиана Волошина, Андрея Белого, Вячеслава Иванова, Сергея Есенина, ведущих театральных деятелей предвоенной поры.
На социалистической родине ему запретили "философствовать", и он, владевший 17 иностранными языками, вынужден был зарабатывать литературными переводами (его перу принадлежит перевод шекспировского "Макбета").
Оказывается, Г.Г. Шпет дружил с А.И. Зилоти, пианистом, дирижером, профессором Московской консерватории, двоюродным братом С.В. Рахманинова. "А не родственник ли "мой" Сергей Сергеевич этого профессора?" - тут же подумал я. И выяснилось - родственник!
У профессора был брат - гвардейский морской офицер, заместитель начальника Адмиралтейского генерального штаба Сергей Ильич Зилоти. Удалось узнать, что военный моряк имел склонность не только к морю, но и к искусству - музицировал, жертвовал деньги театрам. В начале двадцатого века, между ним и великой актрисой В.Ф. Комиссаржевской разгорелся в Петербурге скоротечный любовный роман... А матушкой "моего" Сергея Сергеевича была - кто бы вы думали? - Вера Павловна Третьякова, дочь знаменитого купца-мецената П.М. Третьякова! Сам Сергей Сергеевич, если правдивы скупые заметки о нем, найденные мной в интернете, в пятидесятые годы прошлого века занимал должность секретаря эмигрантского Объединения гвардейского экипажа и председательствовал в Американо-Русском союзе помощи. Союз этот, основанный другим Сергеем Сергеевичем, - князем Белосельским-Белозерским - являлся "своеобразным оазисом для русского человека на фоне "суетно-делового" мира в далекой от Родины стране". Так отозвался о Союзе протоиерей Николай Стремский, настоятель Свято-Троицкой Обители Милосердия. От помянутого мной князя протягивается незримая "связь времен" к его дальней родственнице Любови Евгеньевне Белозерской, второй жене Михаила Афанасьевича Булгакова, дочери русского дипломата и писателя Е.М. Белозерского. Княжеский род Белосельских-Белозерских берет своего начало от легендарного Рюрикова брата, Синеуса, "севшего", как известно, в Белоозере...
Что до С.С. Зилоти, то скончался он в 1992 году в Нью-Йорке на семьдесят четвертом году жизни. Сколько ниточек вилось от доброжелательного Сергея Сергеевича к корифеям отечественной культуры и науки, лучшим представителям русской интеллигенции прошлых веков!
Гандер, Ньюфаундленд, Канада. Ясный январский день - "мороз и солнце". За прозрачным пластиком стен этого крошечного аэропорта минус 15. Снаружи всё в белом пушистом снегу, вдали волнуется зеленое море канадской тайги. А у нас - дозаправка, и лететь нам в город Желтого Дьявола, Нью-Йорк, где + 15 и льет как из ведра. Черт побери, как хочется выйти наружу, встать на лыжи и отмахать километров пять с гаком по морозцу!
Но нет! Местный диктор повелевает: "Пассажиров Аэрофлота просят вернуться до ихнего самолета". Деться некуда, и мы понуро бредем в "ихний" и успевший порядком осточертеть ТУ-134 М.
Филиппины, окрестности Манилы, район Дас-Мариньяс. Январский вечер, очень влажно, +28. Я иду по рынку, где торгуют сувенирами, главным образом, поделками из тропической древесины. Ко мне подходит средних лет дама, cудя по наружности - китаянка, и на английском спрашивает, кто я по национальности. Узнав, что русский, спрашивает снова:
- Белый русский или красный русский?
Сначала я думаю, что она хочет спросить, не белорус ли я, но потом догадываюсь и отвечаю:
- Красный.
(Позже мне объяснили, что для китайцев, знавших русских по колониям в Харбине и Шанхае, а также в Маниле, служившей в 30-е годы чем-то вроде перевалочной базы для русских эмигрантов, это вполне типичный вопрос). Любопытство, видимо, удовлетворено, но китаянка не отходит.
- Здесь есть местные люди, они не верят, что бывают люди с такой белой кожей, как у вас. Могут они подойти и потрогать вас за руку?
Я оторопело киваю. Китаянка машет рукой, и из банановых зарослей, окаймляющих рынок, выходит нестарая филиппинка с двумя девочками. Одной девчушке лет пять, а другой и того меньше - года два. Женщина с застенчивой улыбкой подходит ко мне и, не глядя в глаза, мягко щиплет мою левую руку у запястья. Потом она подталкивает ко мне своих дочерей. Старшенькая решается и с каким-то даже озорством производит щипок. Наступает очередь младшенькой. Видно, что она очень стесняется, а может быть, боится белокожего дядю. Малышка робко касается моей ладони и тут же стремглав бежит к спасительным зарослям...
Тот же рынок, но ясным, январским утром, "всего" +25. Перед отъездом надо прикупить пару-тройку экзотических сувениров - изделий местных ремесленников. Выбор таков: страшные зубастые маски, огромные лакированные омары, изящные статуэтки и целые статуи неодетых филипинских барышень. Закупаю всё намеченное и направляюсь к выходу. Навстречу мне бодро движется толпа европеоидов. Мужчины все как на подбор облачены в какие-то затрапезные джинсы и неряшливые майки, а женщины... Женщины, кстати, довольно молоденькие и стройные.
Толпу возглавляет пузатый субъект средних лет. Поравнявшись со мной, он уверенно, громко и почему-то не глядя на меня, заявляет на довольно чистом русском языке:
- Привет, земляк!
Я вздрагиваю и не отвечаю на приветствие незнакомца. Пузатый, не моргнув глазом, идет дальше, следом мимо меня проходит разношерстная толпа соотечественников. Я останавливаюсь и наблюдаю за нашими людьми. А люди быстро рассредоточиваются по обширной территории рынка, и вот уже со всех сторон несется родная речь:
- К-о-о-ля!!! Иди сюда, здесь обалденные шузы!
- М-а-а-ша!!! Кораллы - здесь! Здесь - кораллы! Дешевше!!!
"Откуда это столько совграждан привалило?" - задаюсь мысленным вопросом и тут же вспоминаю: "Ах, да, ведь в Манилу дня два назад прибыл балет Большого театра! Значит сия мощная толпа - это, надо полагать, техсостав и кордебалет прославленного коллектива."
Прага. Карлов мост. Золотая осень. Я иду с юной пражанкой и слушаю ее лекцию по архитектурной истории Праги. Моя спутница уверенно сыплет терминами вроде "барокко", "ренессанс", "рококо", "сецессия", "поздняя готика". Задаю вопросы, поддерживаю разговор, совершенствую свой чешский язык. Когда лекция заканчивается, благодарю и спрашиваю:
- Ну, как Вам мой чешский? Наверно, чувствуется акцент?
Девушка отрицательно качает головой:
- Нет, акцента почти нет, просто вы говорите, как старый маразматик, который делает большие паузы, забывает слова и изъясняется на языке XIX столетия...
Там же, район Дейвице, пивной ресторан "На розграни".
Мой чешский приятель, большой знаток западноевропейских языков, выучивший между делом русский, откровенничает после шестой кружки пива.
- Знаешь, Альёшко, - жалуется он, - я ухаживаю за одной советской девушкой из вашего торгпредства. Делаю ей разные приглашения и предложения, а она всё время пожимает плечом и так капризно говорит: "Да ну нет!" Я не понимаю - это решительно "нет" или нерешительно "да"?..
И снова Прага, но постсоциалистическая. Июнь, тепло, даже душно. Лениво шумит Влтава, а сирень уже отцвела, отбушевала. Отгремели соловьи в живописном лесопарке "Дивока Шарка", где между скал журчат ручьи, и крохотные водопады изливаются в мрачное ущелье; где вокруг гордых ясеней теснятся скромные березки, похожие на поклонниц знаменитого оперного баса; где прячутся подземные туннели "Люфтваффе" и заброшенные армейские склады; откуда в августе 1968 года дал пару очередей по нашему торгпредству крупнокалиберный пулемет... Брожу по знакомым улицам и площадям с памятными именами: Целетна, Водичкова, Вацлавске. Всё тот же бронзовый Ян Гус угрюмо стоит в сердце Старого Места, а рядом красуется та же нарядная Ратуша, из окон которой в гуситские времена не единожды выбрасывали на мостовую отцов Города. Вспоминаю, что сей брутальный акт вошел в историю под благозвучным латинским термином - дефенестрация. По-прежнему туристы шумною толпою теснятся у Пражских курантов, чтобы посмотреть на дефилирующие в начале каждого часа фигурки апостолов и Смерти с косой. По-прежнему льется рекой отменный ячменный напиток. Всё как прежде? О, нет! Исчезли названия вроде "Площади красноармейцев" и "улицы Маяковского", пропали агитационные лозунги типа "С Советским Союзом - на вечные времена!" Зато блуждают по пражским закоулкам неприметные русские (или российские?) "братаны" и грабят "своих" зазевавшихся туристов. О, переставшие быть вечными времена, о, испорченные "ндравы"!
Возвращаюсь в семидесятые. Мехико, июнь, не жарко, но и не холодно. Во второй половине дня, как по расписанию, - дождь. Не буду рассказывать о достопримечательностях мексикансой столицы: чудесных фресках Диего Риверы в Президентском дворце и Театре изящных искусств, о красивейшем проспекте Пасео-де-ла-Реформа, ведущем в зеленый парк Чапультепек, который чем-то напомнил мне наш ЦПКиО им. Горького. Не стану рассказывать о внушительной Торре Латиноамерикана - 44-этажной башне, придающей многомиллионному городу свой особый колорит и неповторимость, как и о широких улицах, упирающихся в серо-зеленые ущелья, за одним из которых маячат вершины Мексиканского нагорья - колоссальные вулканы Попокатепетль и Истаксиуатль. Лишь обмолвлюсь о мрачном соборе на площади Трех культур и многочисленных, в нарядных сомбреро, "лос трес марьячис" - троицах уличных музыкантов, вооруженных гитарами и мандолинами; в вечерний час они вдохновенно поют на всех углах (иногда, правда, пронзительными голосами мартовских котов) за счет щедрых и галантных кабальеро для их млеющих от удовольствия сеньорит мелодичные серенады и романсы вроде "Сьелито линдо". Обо всем этом можно прочитать в многочисленных путеводителях и путевых заметках.
...Район Старой Цитадели. Я чувствую, что окончательно заблудился. У всех встречных и поперечных спрашиваю на ломаном испанском, где находится ближайшая станция метро. Мне отвечают, кто обстоятельно, кто коротко. Всех их, жителей Мехико, от бронзоволикого хитроглазого старичка-метиса и словоохотливой и очень любезной дамы-креолки, до девушки с ярко выраженными индейскими чертами лица, роднит непонятное любопытство к моей персоне, которое кажется мне тем более странным, что в заключение все мои собеседники словно сговорившись задают один и тот же сакраментальный вопрос:
- А вы не гринго?
Вообще я подметил, что в Мехико к "грингос" относятся с каким-то удивительным чувством: смесью вражды, восхищения и чего-то, похожего на ревность...
Горное плато, расположенное в нескольких километрах от мексиканской столицы. Масса пыльных кактусов высотой с доброе дерево. Передо мной индейская Пирамида Луны. Меня инструктируют: когда поднимешься на промежуточную площадку и задержишься там, чтобы перевести дух (а ты там обязательно задержишься, потому как дышать тебе будет нечем!), на тебя набросятся продавцы серебряных цепочек - купи, мол, сеньор, дешево! Чтобы отбиться, отвечай: "ya tengo" (у меня уже есть). С огромным трудом добираюсь до промежуточной площадки и напоминаю рыбу, выброшенную из воды на землю. Легким не хватает разреженного воздуха. Ко мне сбегаются продавцы:
- Купите, сеньор, дешево!
- Ya tengo,- шепчу я, задыхаясь.
- Тогда купите еще!
Вот достали! Я не знаю, что сказать, отворачиваюсь и, схватившись за "головогрудь", пытаюсь отдышаться. И "ya tengo" не помогло!
90-е годы. Италия, Неаполь, май, +30.
Автобус, в котором ваш покорный слуга играет роль "руссо туристо", застревает в пробке в районе морского порта. Позади мертвые Помпеи, впереди утомительное возвращение в Вечный Город. От нечего делать смотрю в окно. А в окне - сценка: две особи мужеского пола и одна женского что-то живо обсуждают. Первый "мужик" - молодой, курчавый и крепко сбитый; второму лет под 60, он лыс, смугл и чуть повыше первого ростом; дама - очень даже ничего, одета просто, если считать одеждой род комбинации, которую в 50-е годы двадцатого века приличные женщины надевали под платье. Мужской разговор, судя по всему, ведется на повышенных тонах. Дама время от времени пытается "встревать", но ее бесцеремонно (я бы даже сказал - грубо) отталкивают спорщики-мужчины. Неожиданно лысый делает кругообразное движение головой и впивается зубами в горло курчавому. Тот пытается прервать далеко "небратский" поцелуй лысого, однако лысый блокирует руки курчавого. Узкой черной струйкой льется кровь, дама начинает размахивать руками и истерично кричать. Из стоящих в пробке легковушек вылезают люди. Они собираются вокруг сцепившихся мужчин и тоже что-то выкрикивают и энергично жестикулируют. Курчавый, собравшись с силами и изловчившись, наконец, избавляется от цепких объятий лысого и его зубов. Он тяжело дышит, вытирая кровь. Кажется, что он обессилел. Но нет! Молодость есть молодость: курчавый вдруг делает обманное движение, а затем наносит разящий удар кулаком в челюсть пожилому и набрасывается на поверженного противника. Следует впечатляющая серия ударов по лысой голове. Тут зрители, все, как один, выбегают на "арену" и разнимают дерущихся. Окровавленного победителя увещевают, оглушенного побежденного утешают. С минуту бойцы еще грозят друг другу кулаками и обмениваются любезностями, а затем, как бы нехотя, дают увести себя в разные стороны. Миловидная дама, из-за которой, видимо, и разгорелся сыр-бор, остается совсем одна. Постояв в скромном одиночестве, она вытирает ладошкой глаза и решительно удаляется в ту сторону, куда увели ее молодого друга. Трогается и наш автобус, а сценка с passione napoletana врезается в память.
Германия, Кельн, начало зимы, полночь.
Мы - я и мои коллеги - поднимаемся от черной, глянцевитой реки в гору. Я с интересом смотрю на экспонаты античного музея, спрятанного под землей в каком-то подобии подвала, неподалеку от покрытого влажной галькой левого берега Рейна. Передо мной - окаменевшая утварь, фундаменты жертвенников, предмостных укреплений и жилых домов города, именовавшегося во времена Римской империи Colonia Agrippina или просто - "Колониа".
Населенный романизованными германцами, кажется, из племени убиев, этот богатый город был центром одной из римских провинций, может быть, "Германии Верхней".
В эпоху Поздней Империи варвары-германцы, совершая очередной набег на дряхлеющий Рим, захватили Колонию и милостиво объявили "римским" убиям, что те - "свободны". Однако сородичи диких германцев, принужденные "захватчиками" сбросить римские тоги и облачиться в грубые рубахи, штаны и шкуры, не проявили большого желания освобождаться от римского ярма. Они, видимо, уже вкусили благ и оценили удобства цивилизации. Когда основная орда удалилась грабить внутреннюю Галлию, горожане щедро угостили тех, кто остался нести в Колонии гарнизонную службу, сладковатым рейнским вином. Ну а потом, "цивилизованные германцы" перерезали пару сотен своих, напившихся до бесчуствия и совершенно нецивилизованных родственников-освободителей...
Оставив за спиной подземный музей, я вместе с коллегами подхожу к громаде Кельнского собора. Побродив возле нее, зачем-то трогаю темную поверхность стены этого прекрасного храма. Ожидание ощутить твердый, холодный и колючий камень обманывает меня. Удивительно, но мне кажется, будто под рукой ощущается нечто, почти одушевленное, или, точнее, то, что я назвал бы "жестким бархатом"...
Израиль, Иерусалим, недалеко от Храмовой горы, ноябрь. Днем тепло, но вечером становится зябко. Выезжаю за пределы средневекового города и резко торможу: передо мной стоит переносной шлагбаум с укрепленным на нем знаком "кирпич". За шлагбаумом на раскладном стуле сидит солдат израильской армии с "Узи" за плечом. Я выхожу из машины, смотрю на "кирпич", которого здесь "отродясь не бывало", и раздраженно и ненормативно кричу коллеге, сидящему в авто:
- Какой (ч)удак поставил здесь кирпич?! Теперь придется пятиться раком через весь Старый город!
Солдат оборачивается, с интересом смотрит на меня, затем вежливо осведомляется на превосходном русском языке с характерной интонацией:
- Что? Вам надо проехать? - и очень ловко снимает "кирпич", а затем поднимает шлагбаум. Проезд открыт!
Там же, но в районе Аль-Кудс. Чертово одностороннее движение! Меня занесло в арабскую часть Иерусалима! Вылезаю из машины и подхожу к завсегдатаям кафе под открытым небом, солидным пожилым мужчинам при седых усах и золотых цепочках. Здороваюсь с ними по-английски и спрашиваю дорогу на Тель-Авив. Один из солидных мужчин показывает мне направление. Никакой враждебности я не замечаю. Преисполненный благодарности, говорю выученную еще в Советской армии фразу: "Катта рахмат!" - и кланяюсь.
Седые кустистые брови моего собеседника поднимаются, а в его взгляде я читаю недоумение. Поворачиваюсь, иду к машине и начинаю тихо смеяться - ведь я сказал своему арабскому собеседнику "большое спасибо" на узбекском языке! Дело в том, что моими сослуживцами в армии были узбеки (равно как и представители многих других национальностей нашей советской родины), они-то и научили меня некоторым приличным и не очень узбекским фразам. Но кто ж меня догадал продемонстрировать эти конкретные знания жителю Аль-Кудса?! Надо же было просто сказать "шукран" и дело с концом!..
Раз уж я вспомнил о службе в рядах СА, предлагаю перенестись в "отдаленные районы Казахской ССР", как в свое время писали т.т. Берия и Курчатов в своей рукописной, а ныне рассекреченной записке на имя товарища Сталина. Вторая половина 60-х годов, северо-восточный Казахстан, начало мая. "Усталые, но довольные", мы бредем по еще непроснувшейся от зимней спячки, но уже очистившейся от снега степи. Нас подняли по тревоге в два часа ночи и объявили о полевых учениях. Самое яркое впечатление от ночной суматохи и беготни по голой местности, где не за что зацепиться глазу, это...саперные лопатки, которые нам выдали с борта своевременно примчавшегося с военных складов грузовика. Лопатки добротные, в вощеной бумаге, с удобным деревянным черенком. Разворачиваю четырехгранный штык этого шанцевого инструмента, с изумлением замечаю на вороненом металле штампованного двуглавого орла и читаю старорежимные слова "За веру, царя, отечество", а ниже дату изготовления - "1916 годъ". Надо же, прошло пол-века, а военное добро верой и правдой служит защитникам всё того же, только социалистического отечества!..Приятно сознавать, что учения благополучно завершились, мы встретили рассвет и теперь маршируем в составе взвода по голой степи. Веселое весеннее солнце светит щедро, на небе ни облачка, нам в лицо дует ласковый теплый ветер. Однако нас окружает бескрайняя серая равнина и где-то на горизонте угадываются зловещие глинобитные строения мусульманского кладбища. И вдруг в небольшой низинке раскрывается перед нами целое море подснежников - белых, фиолетовых, алых! Значит, еще несколько часов - и вся степь покроется чудным многоцветным ковром, наполнится пением невесть откуда взявшихся птиц и стрекотанием невидимых цикад. Это будет незабываемое зрелище, которое продлится от силы неделю. А потом застеснявшаяся степь снова наденет свой светлосерый защитный комбинезон, и под раскаленным небом по бесплодной с высолами земле покатятся неприкаянные шары перекати-поля. Но сейчас - первоцветы, строй ломается, солдаты разбегаются и в каком-то невменяемом состоянии принимаются рвать нежные растения (ради чего, для кого? в гарнизоне практически нет представительниц прекрасного пола), а замкомвзвода и командиры отделений смущенно взирают на это вопиющее нарушение воинской дисциплины и не собираются принимать никаких карающих мер...
Израиль, конец ноября, 600 с лишним метров над уровнем моря, граница...нет не с Палестинской автономией, а между Иудейской пустыней и другим горным плато, называющимся пустыня Негев. Дорожный знак свидетельствует, что в двух километрах от автострады, по которой я направляюсь строго на восток, лежат руины разрушенного 2700 лет назад библейского города Арада. Согласно Книге, по этой безводной холмистой местности проходила южная оконечность Ханаана. Здесь израильские племена, устремившиеся в Землю Обетованную, сразились с войском местного царя, которое разгромили, а город взяли штурмом и разрушили. Где-то на севере лежит древний Хеврон, но я держу путь к Араду современному. Это небольшой городок, довольно зеленый и благоустроенный. Его красят комфортабельные коттеджи, подставившие щедрому солнцу свои бордовые черепичные крыши, внушительный монумент с четырьмя каменными орлами и купол безоблачного голубого неба. Испарения невидимого отсюда Мертвого моря колпаком накрывают городок, и поэтому воздух настолько чист и целебен, что его хочется пить. Полвека тому назад геологи, обуреваемые стремлением найти здесь нефть, добурились до месторождения природного газа, что и стало главной экономической причиной возникновения в пустыни этого дублера ветхозаветного города.
На окраине Арада расположена клиника доктора Александра Годовича, бывшего ленинградца, а ныне известного иерусалимского врача. При клинике - небольшая гостиница в пирамидальных тополях, в гостинице под навесом - десятиметровый бассейн, из которого открывается панорама светло-серой Иудейской пустыни. Даже в ноябре здесь жарко, поэтому можно сочетать приятное с полезным: не вылезая из воды - любоваться видами мрачноватых бесплодных гор, тянущихся на север, к Иерусалиму. По узкой змеиной тропе, вьющейся среди каменистых холмов, карабкается верблюженок, подгоняемый черноголовым арабским мальчиком. Мальчик оглядывается на серую ленту недалекого шоссе и провожает редкие авто недобрым взглядом.
На вершине скалистого массива, отдаленно напоминающего крымские горы в районе Фороса, примостился полуразрушенный дворец Ирода Великого с фрагментами мозаик, остатками бань, цистернами для воды и синагогой. По преданию, здесь в первом веке нашей эры расстались с жизнью около тысячи иудеев, не пожелавших сдаваться штурмующим колоннам римлян. Осажденные убивали друг друга по жребию, и археологи нашли в развалиных крепости каменные таблички с именами тех, на кого указывал перст судьбы. Ни могил, ни человеческих останков ученые, однако, в Мосаде не обнаружили. Возможно, победители сожгли трупы побежденных, а прах развеяли по ветру. У подножия археологического комплекса разместилась автостоянка. Смотришь на нее и удивляешься: среди сотен иномарок нет-нет да и промелькнут "Лады" и даже "Москвичи"; последние воспринимаются местными как курьезная экзотика.
Какой здесь чудесный воздух! Что за прекрасные виды! Если поворотиться лицом на юг, дух захватывает от прямо-таки невероятного, почти марсианского пейзажа: цепь плоских складчатых гор красного цвета, окутанных голубым сиянием, неспешно уходит за горизонт в вечность. Почему-то вспоминается "Аэлита" Алексея Толстого.
Здесь, на скале, с которой можно было увидеть и другие впечатляющие пейзажи - узкую мерцающую полосу темно-зеленых вод Мертвого моря, лежащего в глубоком разломе; темные холмы Иудеи с израильской стороны и такие же возвышенности противоположного, иорданского берега этого уникального, медленно усыхающего водоема; наконец, его ослепительно белые соляные поля, разрабатываемые химическими компаниями, - меня не раз посещало странное чувство бренности мира и в то же время успокоения и умиротворенности. Здесь в голову пришла парадоксальная мысль: приехать сюда не для того, чтобы пройти курс восстановления здоровья в камере с уральскими минералами, которой знаменита клиника доктора Годовича, а ради созерцания и приуготовления к плавному переходу в мир иной...
Впрочем, довольно! И начал-то не слишком весело, а кончил вообще за упокой. Да и таких эпизодов в моей длинной и неинтересной жизни хватит на многотомное собрание сочинений. Пора остановиться.