Знаменитый драматический театр из Москвы приехал на гастроли в уютный провинциальный город, каких немало в средней российской полосе. Среди привезенных москвичами спектаклей достойное место занимала нетленная трагедия Вильяма Шекспира "Юлий Цезарь".
Как только гастролеры разместились в провинциальной гостинице, из окон которой открывался чудесный вид на великую русскую реку, главный режиссер, человек известнейший и любимый всей страной (Советов), вызвал к себе в номер своего нетитулованного молодого помощника.
- Дмитрий Петрович, дорогой, - приятно грассируя, продекламировал мэтр, - не сочтите за труд, подыщите массовку для "Юлия Цезаря". Вы же знаете, голубчик, мы взяли сюда далеко не всю труппу...
Помреж поморщился, ибо у него наклевывалась встреча с давней пассией, очаровательной брюнеткой, проживавшей именно в этом прекрасном городе. Но делать нечего - надо было выполнять задание Мастера.
Дмитрий Петрович, разумеется, обратился за содействием в местный театр и к городским властям.
- Мне нужны молодые мужчины, - доходчиво пояснил он провинциальным руководителям, усевшись в одно из плюшевых кресел в кабинете директора театра и вальяжно закинув ногу за ногу, - человек двадцать, желательно знакомых с воинской дисциплиной. Говорить им ничего не придется, только немного постоять в костюмах солдат римской армии с бутафорскими щитами и копьями.
- А пожарники подойдут? - прищурившись, спросил второй секретарь партийного комитета.
- Подойдут наверное, - уверенно кивнул помреж, вспомнив, что еще Гиляровский писал о пожарных-актерах, и удовлетворенно крякнул.
Вечером к театру своим ходом прибыл взвод пожарных во главе со старшим сержантом, краснощеким дюжим парнем.
Огнеборцы перестроились в колонну по двое, проникли, шагая не в ногу, в здание театра, уменьшенную копию Малого в Москве, и, пройдя в партер, расположились на сцене.
Когда помреж вышел на подмостки, краснощекий старший сержант скомандовал "Сми-ир -на-а!", сделал три строевых шага, отчего произошло заметное сотрясение подмостков, и, молодецки приставив правый сапог к левому с одновременным приложением огромной пятерни к пилотке, четко отрапортовал:
- Товарищ помощник режиссера! Второй взвод городской пожарной части по вашему приказанию прибыл! Замкомвзвода старший сержант Рябоконь.
Помреж вспомнил службу в армии, застегнул кургузый пиджачок и отреагировал небрежно, но вполне адекватно:
- Дайте "Вольно".
Сержант с изяществом и грацией молодого тюленя отскочил в сторону и повторил команду помрежа. Добры молодцы-пожарные ослабили ноги; кто - левую, а кто - правую.
- Товарищи, - веско сказал помреж, у которого через пятнадцать минут начиналось волшебное свидание с черноглазой пассией, - объясняю обстановку: завтра мы играем здесь трагедию Шекспира "Юлий Цезарь". Вы, товарищи, получите... э-э-э... обмундирование и снаряжение и выйдете на сцену в начале второго акта - по команде, конечно.
Сделав паузу, впрочем короткую, ибо негоже было опаздывать на свидание с возлюбленной, помреж продолжал:
- Первое отделение рассредоточится здесь, - помреж показал где, - второе - здесь, третье - здесь. Вы, товарищ старший сержант, - обратился помреж к младшему командиру, - здесь.
Сержант Рябоконь вытянулся и рявкнул:
- Есть, товарищ помощник режиссера!
- Вольно, вольно, - как-то не по уставу, скороговоркой, отозвался помреж и продолжал. - Вот здесь, товарищи бойцы, будет располагаться палатка вашего, так сказать, командующего, Юлия Цезаря... Цезарь, значит, выходит из палатки, а вы, все как один, поворачиваетесь к нему лицом и начинаете между собой переговариваться - у Шекспира здесь ремарка: "шум голосов". Далее Цезарь поднимает руку - вот так (помреж показал, как главный герой поднимет правую руку), - и начинает читать свой монолог, а вы, наоборот, замолкаете...ну и до конца сцены, стоите, молчите, смотрите на Цезаря, а в паузах - друг на друга... Как только упадет занавес, вы, товарищи, организованно уходите за кулисы и сдаете обмундирование и снаряжение... Задача ясна? - с некоторым нетерпением спросил помреж, повернувшись к сержанту.
- Никак нет! - бодро ответил младший командир и нахмурился.
Нахмурился и помреж. Минуты летели, и до свидания с желанной провинциалкой оставались считанные минуты . А пассия не любила ждать. Даже возлюбленного из знаменитого московского театра.
- Так-с... что не ясно? - раздраженно бросил помреж.
Сержант Рябоконь приосанился и задал вопрос:
- Что говорить, когда выйдет...товарищ командующий?
Помреж облегченно улыбнулся.
- Да, совсем забыл... Очень правильный вопрос, товарищ старший сержант. У Шекспира на этот счет четких указаний нет. А у нас, актеров, принято, когда текста нет, но надо на сцене воспроизводить видимость разговора, негромко, вполголоса, говорить друг другу: "что говорить, когда нечего говорить". Таким образом достигается "шум голосов", которого требует ремарка великого, так сказать, драматурга. Теперь ясно?
- Так точно, ясно! - уверенно рявкнул сержант.
- Ну вот и отлично, - удовлетворенно потирая руки, заключил помреж. - Вы, товарищи, можете здесь или у себя в части порепетировать часок-другой, а у меня, извините, - неотложные дела... Завтра милости прошу ровно в девятнадцать ноль-ноль прибыть в театр. Значит, не забудьте: "что говорить, когда нечего говорить!". Так что бывайте здоровы, товарищи!
И радостный помреж на крыльях любви помчался из театра к своей чаровнице.
Наступил вечер следующего дня.
Пожарная команда прибыла вовремя и быстро преобразилась в римских легионеров первого века до нашей эры. На сцене тем временем шел первый акт, кипели страсти, Брут с Кассием плели свои козни, и перед затаившим дыхание залом блистал монологами народный артист, игравший заглавную роль.
Подошло время второго акта.
Сержант Рябоконь, в пернатом шлеме и необычайно шедшем ему мундире римского центуриона расставил своих подчиненных по указанным ему помрежем углам сцены, после чего и сам занял предписанную ему позицию. Появился народный артист, придирчиво оглядел соратников-воинов, и вежливо поздоровался с ними бархатным поставленным голосом:
- Здравствуйте, товарищи.
- Здравия желаем, товарищ...командир! - зычно, но несколько неуверенно ответил за всех "центурион".
Народный хмыкнул, изрек насмешливо малопонятное "экий вы самнит, право", а затем, нахмурившись, мгновенно вошел в образ древнеримского тирана и скрылся в палатке.
Поднялся занавес, и перед восхищенными зрителями во всей солдатской красе предстал римский лагерь, заполненный живописными группами кривоногих легионеров, среди которых выделялся бравый центурион с петушиными перьями на медном пожарном шлеме. Зал не удержался и зааплодировал в предвкушении захватывающего действа.
Когда аплодисменты стихли, из палатки стремительно выбежал народный артист. Легионеры, повинуясь команде центуриона "делай - р-раз!", синхронно повернулись к выскочившему на авансцену хмурому, но величественному военачальнику, и на счет "делай - два-а!", шумно, но слаженно набрали в молодецкие груди воздуха, сделали паузу и громогласно выдохнули:
- ЧТО - ГОВОРИТЬ - КОГДА - НЕЧЕГО - ГОВОРИТЬ?!!
Народный артист вздрогнул так словно его поразил предательский кинжал Брута. Мрачное, исполненное величия, выразительное лицо знаменитого актера исказила странная гримаса. Казалось, Цезарь хотел что-то сказать, но в горле у него забулькало, и император, пошатнувшись, повернулся к палатке, сделал несколько неверных шагов и рухнул в бутафорский шатер, отчего тот с треском сложился. Из-под обломков палатки послышались то ли рыдания, то ли взрывы демонического хохота.
В партере и амфитеатре возникло то, что в газетах того времени обычно интерпретировалось, как "шум в зале".
Бледный невыспавшийся помреж, переживший дивную и бурную ночь в гнездышке черноокой провинциальной богини, выбежал на сцену, рванулся к руинам палатки и приоткрыл порваннный полог.
Он увидел народного артиста, бившегося в судорогах неуправляемого смеха и находившегося в состоянии, близком к настоящей истерике.
- Ой, не могу... ой держите меня! - стонал орденоносец и лауреат самой главной премии страны. - Это ж будет почище луперкалий с сатурналиями впридачу!...Слушай, Дима, убери ты этих... солдат...и того...в перьях...убери ради Христа, а то я дальше играть не сподоблюсь!!!
Последовали новые взрывы гомерического хохота. Трагедия превращалась в фарс.