Алексеев Иван Алексеевич. Херувим. Лик зовущий (продолжение)

Иван Алексеев

Херувим четырёхликий

Повести

Лик зовущий. "Иерусалим".

(Продолжение)

3. Зачем писатели пишут?

"Уселся он -- с похвальной целью

Себе присвоить ум чужой;

Отрядом книг уставил полку,

Читал, читал, а всё без толку:

Там скука, там обман иль бред;

В том совести, в том смысла нет;

На всех различные вериги;

И устарела старина,

И старым бредит новизна."

А.С. Пушкин

Утро умерило вечерний пыл Дивина, но не охладило его совершенно, а только заставило поначалу уточнить некоторые моменты.

Намерение ответить себе, зачем он писал "самиздатовские" книжки и зачем собирается заниматься этим неблагодарным занятием впредь, привело Вадима Анатольевича к намерению посмотреть на современных успешных писателей и ответить "зачем?" за них. Но насколько корректно это его намерение с этической точки зрения? Кто он такой, чтобы оценивать других людей, состоявшихся и признанных в этом качестве обществом?

И подспудно, и из опыта Дивин знал, что без морального права на задуманное толка не будет - дрянь получится, самодельщина, которую и людям показать будет невозможно, и за которую придётся стыдится перед собой и небесами.

Так есть у него моральное право на критику или нет?

Вадим Анатольевич долго крутил и так, и эдак, и решил, что такое право у него есть.

Во-первых, у него подходящий возраст, когда зрелость, умудрённость, понимание жизни и смерти помогают оценивать, не поучая. На востоке, где глубоко понимают сущность человека, для наставника выставляют возрастную планку - от пятидесяти лет и до проявлений старческого маразма. Это необходимое условие применительно к Дивину выполнено.

Во-вторых, он с божьей помощью относит себя к писательскому цеху. Когда-то отец его справедливо приземлял: "Ты сам напиши сначала не хуже другого, а потом критикуй". Теперь Дивин свободно мог ответить отцу: "Написал". Пусть он писатель непризнанный, но состоявшийся и поддержанный свыше, в чём совершенно уверен, как и его редкие, на перечёт, читатели. Общественное же признание - процесс многогранный, неоднозначный и длительный, можно ли ориентироваться только на его сиюминутное изменчивое состояние?

В-третьих, Вадим Анатольевич полагал, что разобрался, какие идеи развития, осознанно или не осознаваемо переводимые писателем на уровень чувственного восприятия, ложатся на русскую землю, а от каких вместо хорошей книжки только фальшь получается или, в лучшем случае, недолговечная дурная подделка на западный или восточный манер.

Дивин, с подсказки современных философов и политологов, имел в виду всего три пути или идеи развития, к которым сходятся все остальные.

Два пути из трёх издавна связаны с Западом и Востоком. Западный - это путь подчинения мира духовно несовершенным человеком, это идеи превосходства, господства, неравенства. Восточный - путь духовного преображения человека и идеи отшельничества, ухода от поражённого неравенством неизменяемого мира. Многие западные хитрецы, вроде Киплинга, воспевали выбор из этих двух: "О, Запад есть Запад, Восток есть Восток...", -умалчивая о третьем, спасительном пути, с каждым новым днём всё яснее проявляющим свои преимущества.

Этот третий - путь преображения человека, настроенного на соответствующее преображение мира. Это идеи равенства, коллективного спасения и построения царства Божьего на земле - идеи, к которым расположен русский мир. Только этот путь волновал душу Дивина, только по нему он сверял своё слово и собирался проверять чужое.

На этих формулировках Вадим Анатольевич удовлетворённо остановился, справедливо полагая, что прочие оправдательные мотивы имеют для него меньшую значимость.

К тому же он вспомнил скромно одетую молоденькую девушку в полупустом вечернем автобусе, у окна, увлечённо, не обращая внимания на пассажиров, рассказывавшую в телефон, что ей пришло в голову ночью. Он вспомнил, что его в ней привлекло, - она была сочинительницей. Тогда в автобусе он сидел за девушкой, наискосок, слушал, что ей приснилось, и как она придумала использовать свой сон. Из разговора Дивин понял, что некие познакомившиеся в социальных сетях молодые люди пишут общую книгу. Свои текущие отрывки-рассказы они называют по американскому образцу "постами", с ударением на первом слоге. Вадим Анатольевич встречался с подобным творчеством. Несколько раз на его электронную почту, засвеченную в "самиздате", приходили приглашения поучаствовать в совместных виртуальных приключениях на заданную тему в модном у неопытной и отстраняемой от реальной жизни молодёжи жанре "фэнтэзи". Одной из последних предложенных тем с месячным бюджетом, которого хватало на пиво и шоколад для участников, была "акулья": группа учёных отправляется на далёкую планету, чтобы изучить обнаруженных там гигантских акул, самых опасных хищников из живших когда-то на Земле.

Эти предложения были из разряда безобидных - не наглых, во всяком случае. Возможно даже, неизвестные Дивину ребятишки самоорганизовались и обменивались "постами" без чужих приглашений, реализуя энергию юности.

Сердце Вадима Анатольевича защемило - как тогда, в автобусе. От жалости, что творческий потенциал растрачивается на пустые бесполезные фантазии, на миражи, которых не было в жизни и никогда не будет. И от обиды на отставшую от жизни современную серьёзную литературу.

Он знал, что классику юные читают мало, потому как трудно современному воображению представить героев ушедшей жизни, начиная от их страстей и устремлений и заканчивая жилищем, бытом, вещами и даже природой. А современную прозу они не читают совсем, потому что не хотят жить описываемой в ней жизнью. Вот и фантазируют, не зная жизни, подобно пишущим в альбом пушкинским и тургеневским барышням.

Дивин вспомнил, как прислушивался к торопливому говорку увлечённой девушки, пока не понял, что она отвечает за двух героев, которые плохо оживали и не вязались с героями других сочинителей. Ничего у неё не получалось, она почти отчаялась, пока не приснился нужный эпизод, который всё расставлял по своим местам.

Девушка светилась от счастья всей силой молодости, была непосредственна и далека, вся в выдуманном мире, на волнах вдохновения, которым спешила поделиться. Бедняжка. В её деле надо с Богом делиться, а не с товарищем - даже если, судя по всему, это очень любимый товарищ...

Тут Дивина приземлило, потому что последняя мысль была не его, а из "Именин сердца" - книжки Захара Прилепина, сложенной по мотивам бесед под диктофон с многими литераторами-мужчинами и двумя всего женщинами.

К женщинам Прилепин приставал на предмет литературного спора "и поединка рокового" мужчин и женщин. От одной он хотел услышать рефлексию на слова Блока об Ахматовой: "Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо как бы перед Богом". Услышал: "Стоять перед Богом - часто для женщины и значит стоять перед мужчиной". А другая его просто уела, метко, по-женски: "Ну как, чем нам мериться, если у одних длина, а у других глубина?"...

Когда же Вадим любовался девушкой из автобуса? Нынешней осенью? Или прошлой? Как летит время!

Это увлечённое на всю голову, никого вокруг не замечающее создание стало последним решающим аргументом мозгового штурма Вадима Дивина. Оно же указало, с кого ему начать - с Прилепина. "Разговоры с русской литературой" - скандальная претензия; можно сказать, писатель сам напросился.

Первым делом Дивин зафиксировал для себя, что Захар Прилепин - случай серьёзный. Рука набита, стоит за униженных и оскорблённых. Странно, что нынешняя власть позволила ему выскочить из болота неизвестности.

Вадим Анатольевич мысленно потасовал четыре прилепинские книжки: "Санькя", "Игра его была огромна", "Обитель", "Именины сердца", - менял их местами, строя разные направления, словно искал ответ, надолго мужик останется в литературе или достаточно уже того, что он в ней есть? Словами той же женщины-писательницы: "Они уже есть, и это выгодно отличает их от тех, кого нет, не правда ли?"

Растёт Прилепин как писатель, спору нет. В "Саньке" освоил искусство вживаться в героев. В "Обители" добавил к освоенному взгляд на мир со стороны и свыше - пусть неотработанный и несовершенный местами взгляд, но это уже метка мастера. У кого научился? У Леонида Леонова, "игра которого была огромна"?

Ругать Прилепина, по большому счёту, не за что, но хвалить тоже рука не поднимается. Брутальный мужик. За справедливость стоит. За родину-мать. Но вот главный вопрос: зачем пишет? Чего хотел добиться своими книгами? Какую решал сверхзадачу? И соответствует ли решение замаху?

"Наши" против "не наших" - это, конечно, тоже конфликт; но вот почему "наши" стали "не нашими", почему "не наших" больше, и как получить обратную пропорцию? - такая вырисовывается цель, которую невозможно достичь без выбора пути коллективного спасения и соответственного преображения мира. То есть первая половина русской идеи - справедливости и спасения души - у Прилепина присутствует, а вот со второй у него проблемы. О коллективном спасении и строительстве праведного царства он предлагает думать после победы над явными упырями. А побеждать старается оружием упыриной системы, отчего место побитых занимают другие и более сильные упыри, так что победа оборачивается поражением.

В "Саньке" воспоминания детские хороши - отсюда бы и потянуться к преображению. Но нет, не получается; всё перебивает война, ненависть отодвигает любовь. И никак нам не прибежать к его деду, в детство, из города и страны, где всё так беспросветно...

В "Обители" тоже нет-нет да цепляют героя за душу то доходяга-"каэр" на добыче ягод, то "владычка" Иоанн, то ленинградский поэт, то несчастная блядь лагерного начальника, однако ярость благородная в борьбе за справедливость и собственную жизнь отталкивает от него их всех, и ничем борец получается не лучше палачей-чекистов, почему и не может уплыть к лучшей жизни с посланных ему судьбой Соловецких островов.

В общем, бьются прилепинские богатыри-одиночки за свою и народную волю что есть сил, отчаянно, богатырски - и бестолку. Революционеры, одним словом. А народ много видел революционеров и законно сомневается: разрушить до основания они разрушат, а потом будут ждать, когда само что-нибудь построится. Зачем нам это? И зачем строить неизвестно что? Нам бы царство Божие построить на земле, и не по Библии, упаси Бог, а по справедливости! Так видит Прилепин, что надо строить? - Похоже, нет. А зачем нам тогда его война - эти "ура" и "даёшь", монстры и герои, праведники и уроды, кровь и смерть, город и страна в огне? Преувеличенные, не в реальном масштабе, тупиковые истории смотрятся как пройденные и отброшенные логикой жизни. Зачем их петь? Чтобы они не повторились в будущем? Так скорее повторятся, если повторять, не предлагая взамен другого. Он этого хотел?

А ведь погладил боженька человека по голове, пригласил подняться его к эмпиреям - туда, где чистые огонь и свет. Так может Прилепин нарисовать нам город золотой, с прозрачными воротами и райским садом, - или не может? Почему не рисует?

"Даёшь Нобелевскую премию по литературе!" - деньги любит? Как бы не оказаться ему на тропинке неполживого телёнка, придумавшего для нас, что бодался с дубом. Кому Прилепин "Обителью" поклонился? Неужели "Ивану Денисовичу"?

Дивин даже расстроился от того, что мысленные построения привели его к опростоволосившемуся Солженицыну. Очень тому телёнку премия была нужна - до зарезу. Без неё осчастливить нас не было никакой возможности. Так и говорил в открытую, выпрашивая деньги. Выпросил. И чего понаделал? Наплодил мертвячины, от которой тошно. А как писатель кончился после "Матрёниного двора".

Вот она, общая беда, на чём погорела русская литература. Всех, кто был до нас, - на свалку истории. Явный обман или стыдливое умолчание во имя достижения ложной цели приветствуются. Причём судьба заблудившихся советских писателей ничему не научила их критиков и последователей. Те же апологеты соцреализма, вроде литературного начальника Всеволода Кочетова или литературного мастерового Ивана Шевцова, которых нынешние литературные генералы держат за мракобесов и графоманов, ничуть не мракобеснее и не графоманнее теперешних местоблюстителей.

Неровная и нервная проза у Кочетова, торопливая, с множеством слабых проходных мест, которые легко критиковать и удобно пародировать, - зато какой грамотный срез заболевшего общества!

"Чего же ты хочешь?" - диагноз и детальный анализ заразной болезни индивидуализма, стяжательства и бездуховности, которая способна разрушить советское общество. Разве прогноз не оправдался?

А эти кочетовские созвучия и подсказки! Булатов - это Булгаков на стальной большевистской позиции. Позиция честная, хотя и пониже булгаковской. То есть Булатов прозорлив на уровне своего горизонта, отчего правильно формулирует вопросы, а ответить на них не может. Это Кочетов специально так сделал или у него случайно получилось? Но по любому, даже плохо повторяя "Мастера и Маргариту", со своей торопливостью, неряшливым письмом и наивной искренностью - он на светлой русской стороне, созвучен Булгакову в силе беззаветной веры и одним этим предпочтительнее своих слабовидящих либеральных критиков, любящих того же Булгакова за "гимн демонизма" - и надо ведь им было так всё перевернуть, запутать и запутаться самим?

На том же кочетовском горизонте другой большевик, Иван Шевцов, упорно пытался нащупать связь времён. Времени у него было побольше, поэтому тексты свои доводил, шлифовал, старался обойтись без кочетовской неряшливости. Удивить в итоге Шевцов смог, а достучаться до глухих, остановить нас у бездушной черты - не сумел. И таланта не хватило. И грамотного выбора позиции. За товарищами пошёл, как научили, за Родину встал, а за Бога - постеснялся. Однако, как мог, стучал Иван-богатырь, во все колокола, до последнего верил, что сможет, в "Набат" бил - всё, что мог, сделал, чист перед предками.

И хоть не полон Шевцов, но местами очень хорош.

Не разменивай, говорит он Ладе, настоящие чувства, не потакай праздному бездушью, не за себя только отвечаешь, девушка, за всех нас - как станем жить без любви?

"В поднебесье Бородинского поля - ясный голубой покой", "во всю окоёмную ширь - благостная золотая тишина" - вот мир, оставленный нам предками для равной и справедливой жизни. Мир, который отстояли от господ и фашистов наши деды и отцы. Дети, неужели вы не видите нового фашистского наступления на русскую землю?

Пусть Шевцов атеист, а всё равно мимо правды не прошёл, склонил гордую голову "Во имя отца и сына". И с памятника нужную строчку выхватил: "Доблесть родителей - наследие детей". Пропадут дети, не почитающие доблестных родителей. Неужели, прав оказался?..

Не великие они русские писатели? Возможно. Но под время лозунгов и вранья не прогнулись. И как-то не выходит о них спросить: зачем писали? Что про Кочетова, что про Шевцова - не получается. Зато про русскую литературу, с которой "разговаривал" Прилепин, - сколько угодно. Тут ребята подобрались и талантливее, и способнее, и учёнее, и знают побольше, и волю им дали, а что они выбрали? Неполживое солженицынское бытиё? То есть согласиться с неравенством, как с законом жизни, и кланяться Западу?

Так это никакая не новость. Посчитать мир обязанным крутиться вокруг себя, много ума не надо. Вот только русскому миру от таких желаний ни жарко, ни холодно. У него свои законы. А те, кому дано это понять, а они понимать отказываются, получаются в миру лишними людьми.

Про лишнего человека нас ещё в школе учили, не поднимая всей проблемы целиком. В советское время выгодно было учить, что в появлении лишних людей виновато царское общество эксплуататоров и рабов - верно это только отчасти. Печорин - вестник времени удобного выбора: "Не удаётся переделать систему, надо в ней укрепиться, как все делают". Вот только приспособленчество его не спасает. Предназначенный для великих дел и не совершивший их, ощущавший в себе силы неимоверные, ушедшие на пустое, Печорин сам рассудил себя, отказавшись жить. И от дневников своих отказался - не было такого прапорщика, не жил он вовсе.

Нынешние Печорины в своей гордыни пошли дальше. Запутались в калейдоскопе окружающих картинок, разочаровались, но от себя отказываться не хотят. Каждый себя мнит великим. И книжки свои - если не выдающимися, то заслуживающими того, чтобы за них кушать.

Вадим Дивин поморщился. Все прилепинские интеллектуалы, все лучшие, которых отобрал самый лучший, смешались вдруг и стали похожи друг на друга, как марионетки. Скользкие все, знатоки прав и свобод, не зацепить.

Поморщившись ещё раз, он потянул за шкибот Евгения Попова (пускай за смешочки над Кочетовым отдувается) и Александра Кабакова - птенцов гнезда Василия Аксёнова.

Птенцы эти начитали на диктофон книжку "Аксёнов", в которой друг перед другом доказывают, что учитель их - писатель, а значит и они, верные Васины ученики, - тоже. Доказываемое для них вещь очевидная, для нас - не очень.

Читал Дивин их доказательства, читал, старался, внимал, но так и не сподобился увидеть писателя. Образованного стилягу Васю с прикидом, сиречь джинсового революционера - видно. Современного Печорина, попусту растратившего свои силы, но продолжающего с удовольствием жить, в отличие от своего литературного персонажа, - да. Но не русского писателя с болящей за людей душой. Отнюдь. Это из другой оперы - западной. Васина душа о себе только и болит, любимом и неповторимом, и о таких же, как он, гениальных созданиях. И ученики его мечены тем же. Гонору - выше крыши. Запросы приличные. Своё и единственно верное мнение - обо всём на свете. А в остатке - стремящаяся к нулю общественная польза.

Спасибо вам, ребята. Справились со своим предназначением. Очень нам с вами повезло.

Следующим к ответу Дивин призвал Алексея Иванова, у которого "географ глобус пропил". Прилепин и чересчур хвалит этого Иванова, особенно за "Блуда и МУДО", но и с каждым вторым собеседником проверяет своё мнение о нём, словно боится ошибиться.

Чем же отличился Алексей Иванов? А вот чем: ждёт он необыкновенного читателя, который раскроет высшие ивановские устремления, недоступные читателю обыкновенному. Обыкновенный ведь читает, что написано: в "Пропитом глобусе" - про пьянство, в "Блуде" - про блуд. А тут надо глубже брать, в соответствии с тезисом: "Умею писать так, как хочу, и пишу так, как мне нужно, а не так, как получается".

Дивин, конечно, не женщина, сказавшая Прилепину, что книгу с названием "Блуда и МУДО" в руки не возьмёт. Дивин эту книгу прочёл, надеясь глубоко понять Иванова, - не получилось. Блуд один в голове и остался, вроде велосипедного полёта героя с женщиной-коллегой по работе в Муниципальном Учреждении Дополнительного Образования, которая ему никак не давалась. Коварный соблазнитель, подвозивший даму на раме велосипеда, придумал поехать вниз с горки, заставив её рулить и ловко забрав в освободившиеся руки женские груди с набухающими от страха и стыда сосками. Бедняжка вцепилась в руль, боится упасть, а он старательно распаляет её естество, зажёвывая насухо таблетку Виагры. Довёл женщину до экстаза - не хотела, а сама на него залезла, стоило им приземлиться в кустах...

Пишет Алексей Иванов легко, как хочет, - в этом не обманул. Но зачем? Что у него получается? Не понимают окружающие великих устремлений ивановских героев, не хотят соответствовать глубинам их размышлений, делают из них ненужных людей - так эти герои на инстинктах оторвутся?!

Нет, не зря Прилепин Иванова любит, а сомневается. Любить себя в пороках, в гное и рубище - любимая наша забава. Но какой от неё прок? Мы от собственной мерзости устали, сами мечтаем душой просветлеть и другим помочь, а нас в инстинкты окунают, в рабское состояние, словно говорят, что ничего другого для нас нет, и света никакого нет - выдумки всё, не имеющие отношения к реальной жизни.

Чего никак не мог Дивин понять у современников, сколько и кого из них не читал, - по кому они настраивают свой голос? Есть у них русский камертон или одни западные лукавые мудрствования?

Сам Дивин по своей серости отводил роль камертона для русского писателя классической русской литературе, но, похоже, отстал от передовиков. Там всё по-другому, с подобострастной оглядкой на так называемый цивилизованный мир. А самые великие писатели не оглядываются, собственные камертоны создают, окропляя нас, горемычных, своим творчеством, как святой водой.

Вот "Лавр" Евгения Водолазкина - настоящий камертон беспросветности. В реальности Водолазкину, похоже, ничего не нравится, будущего у нас он не видит, решил поэтому прошлое поисследовать, благо профессия позволяет окунуться в мир легенд, чудес и сказок. И вроде бы нашёл в седой старине великого знахаря, угодного Богу, а так преподал его испытания на святость, что Дивин готов был бежать от преподанного, куда глаза глядят, и жить расхотел от слова "совсем", потому как во все времена наша русская жизнь получалась самой беспросветной.

Большой талант у Водолазкина. Умеет напугать, в душе поковырять, растрогать до слёз - мастер. Слог у него завораживающий, загадочный. Чувствуется, покорпел человек над рукописями и летописями, - играет устаревшими словами и фразами, будто живёт на древней Руси. Впрочем, где нам, неучам, проверить, насколько он точен? Другое нас занимает: почему наша душа в конце пути Лавра облегчённо вздыхает? Словно порадовалась за бедолагу: отмучился. Странное получается послевкусие, горькое, на восточный манер.

Дивин прикрыл веки и дождался, когда в ровной темноте, постепенно укротившей плававшие в закрытых глазах светлые кривые ниточки, представились рядышком грустный Водолазкин слева и Юрий Домбровский с "Хранителем древностей" - справа. Водолазкин склонил голову к себе на грудь, как нашкодивший ученик, а Домбровский, пряча невольную улыбку, грозит тому пальцем, беззвучно складывая губами слово "зачем", и качает головой - с Запада на Восток, с Востока на Запад - словно дразнится.

Потом эти двое разъезжаются в стороны, а центральное место занимает выплывающий из-за них третий писатель, образ которого долго выбирает правильную возрастную нишу, меняясь от молодого, озорного, с пышными волнами зачёсанных назад волос, к старому, осторожному, с почти распрямившимися, но упрямо зачёсанными назад волосами, затем обратно к молодому и снова к старому. Узнав в привидевшимся Леонида Леонова, Дивин открыл глаза. Похоже, круг размышлений о писательской доле, начатый с Прилепина, логично замыкался, чему Дивин был очень рад.

До прилепинского напоминания о Леонове Вадим Анатольевич читал что-то у советского классика только в школьную пору, из доступного в библиотеке, - пьесу о войне и роман про русский лес. Прочитанное почти понравилось и не сильно вдохновило. Теперь, после толчка Прилепина, Дивин скачал из Интернета объёмные тексты "Вора" и "Пирамиды", собравшись проверить свои юношеские выводы. Однако, ни первое, ни второе осилить до конца у него не получилось. На честное вдумчивое прочтение кружевных текстов нужно было столько времени, сколько у него не было. И подумалось, что мало у кого достанет теперь терпения, чтобы дочитать Леонида Леонова. Крайне тяжело выдержать затянутые, во-многом придуманные и неестественные по способностям персонажей монологи в духе изливающих душу героев Достоевского. Монологи, раскрывающие каждую душевную частичку, стоящую не только за настоящими и прошлыми делами персонажей, а даже за мыслями и намерениями их будущих поступков. Эх, как было бы хорошо погрузиться в густую и вкусную леоновскую речь, если цельным его задумкам и тщательному писательскому кружению над глубинными смыслами бытия "человечины" не приходилось сворачивать с прямого русского пути на кривые дорожки! Да прибавить бы ещё на этом пути знакомые по жизни образы, выверенные точными, на своих местах стоящими словами, которые мало кто расставит правильнее Леонова!

Дивин вспомнил творческую встречу с классиком, на которой тот говорил, что со словами осторожен и никогда бы не употребил, например, слово "труп" в тех смыслах, какие вложили в него Пушкин или Толстой. "Живой труп" - невозможный для Леонова образ. "Как труп в пустыне я лежал" - запредельно. Какое "я" может быть у трупа? Труп - это полное отсутствие сознания и даже намёка на возможную жизнь. Это ниже мертвеца. Это прах. И такой невероятный диапазон бытия, как у Пушкина в "Пророке", - от трупа, который способен расслышать призыв Бога восстать к жизни и подняться до уровня пророка, - Леонову непосилен, поскольку противоречит здравому смыслу.

Тут Дивин запнулся: надо ещё посмотреть, считал ли сам Пушкин этакое возможным и нет ли в этих его строчках загадки для потомков?

Но как у старика Леонова получалось вспоминать точные по смыслу слова? Такая память у девяностолетнего - удивительное дело. Самому Дивину после пятидесяти уже трудно укладывать в текст нужные слова - некоторые вертятся на языке, а в строчку не ложатся, хоть плачь.

Впрочем, почтенный возраст, до которого дожил Леонов в творческом здравии, сыграл со стариком другую злую шутку. Огорчённый Дивин подумал, что став одной из связующих нитей между прошлым, отринутым прокатившейся по русской земле бурей, и настоящим, на новом переломе эпохи Леонид Леонов не сумел догнать ускоряющееся время и протянуть потомкам честную свою и крепкую руку.

"Его пример - другим наука" - Дивину, в частности. Похоже, Вадиму Анатольевичу следует связать прогрессирующее год от года количество забываемых им слов с неким рубежом, когда придётся оставить надежды сохранить своё слово потомкам.

Впрочем, как ни сосчитывай года, оставшиеся на творчество, их у Вадима Анатольевича получалось мало. Можно было по этому поводу загрустить, а можно принять это как данность. Прожить жизнь в запасных русской литературы - не самая, конечно, завидная участь, но кому-то приходится оставаться запасным, готовым заменить при необходимости уставших, обманутых и обманувшихся.

Главный душевный вопрос Вадима Анатольевича Дивина в этих обстоятельствах был один: есть он, как писатель, или его нет? Понятно, что для окружающего людского муравейника, который Леонид Леонов метко назвал "человечиной", в текущий момент писателя Вадима Дивина не было. Не понятно, как Дивину отвечать на эти "есть" или "нет" самому себе, и, если текущим ответом будет "нет", как отчитаться перед тем, кто наделил его талантом, и что ещё можно придумать, чтобы "нет" превратилось в "есть"?

Давно ожившая жилка в левом ухе Дивина сильно застучала от напряжения и замерла, точно задумалась вместе с ним, не зная правильного ответа на простой, в сущности, вопрос.

4. Город золотой

Стоило отступить простуде, как Вадим Анатольевич Дивин решил переложить свой анализ писательских устремлений в текстовый вид.

Он устроился за компьютером и три дня заставлял себя писать слова. Но связного текста не получилось. От того, что Дивин давно не писал, навыки былой лёгкости письма ушли, и предложения складывались мучительно трудно. Все эти дни терпеливо-мучительного собирания отдельных намёток, несвязных размышлений и противоречивых желаний Дивин и расстраивался от рассыпающегося на глазах казавшегося в уме стройным здания своих идей, и, в то же время, ощущал пленительную нервическую дрожь, которая свойственна людям, собравшимся и внутренне готовым заглянуть за черту обыденности. И все эти три дня, помогая трудам и снижая недовольство от неудач, внутри Дивина играла мелодия о райском граде, ставшая шлягером для загадочной русской души.

"Та-та?--та--та--та-та-та?,

та-та?--та--та--та-та-та?,

та-та?--та-та?--та-та-та-та?,

та-та?--та--та--та-та-та?..."

"А в небе голубом

Горит одна звезда,

Она твоя, о Ангел мой,

Она всегда твоя.

Кто любит, тот любим,

Кто светел, тот и свят,

Пускай ведёт звезда твоя

Дорогой в дивный сад.

Тебя там встретят огнегривый лев

И синий вол, исполненный очей,

С ними золотой орёл небесный,

Чей так светел взор незабываемый".

К исходу третьего дня, когда Дивин совершенно свыкся с тем, что путного "ничего Не вышло из пера его", он всё чаще стал отвлекаться от своих заметок, следуя за мелодией. А пальцы его словно сами жали на клавиши, вытаскивая из Интернета записи песни разными музыкантами. Кроме привычной версии Гребенщикова, Дивин прослушал и первого её исполнителя Хвостенко, и Камбурову, и еврейского следопыта Гейзеля на идиш. Разная манера исполнения вызывала в его воображении разные образы, которые хотелось понять, и это сиюминутное желание постепенно стало важнее желания заочно поспрашивать писателей.

Одинокая гитара Лёши Хвостенко издавала грустные звуки, в такт которым певец выкладывал бардовским речитативом стихотворение приятеля и, хотя спел его полностью и добросовестно, а словно не доиграл, замер на недосказанном, точно одинокая разочарованная душа, узнавшая, что золотой город есть, распрощалась с надеждой его достичь.

Склонённая над гитарой Лена Камбурова, в таком знакомом по поэтессе Ахмадуллиной манерном образе отстранённой от быта, закатывающей глаза к небу творческой женской натуры, старательно извлекла положенные ноты и тщательно, со всеми оконечными, включая согласные, звуками, пропела правильные слова, не многое прибавив к пониманию, куда нам идти. Некоторые из слов "народной" песни она заменила более точными по её или неизвестных подсказчиков мнению - город, например, у неё возник "над твердью голубой", что естественно для конкретно мыслящей женской натуры.

Гребенщиков на этом страдающем фоне, оживив гитару дудками, колокольчиками и высоким дрожанием голоса, добавил отрешённому одиночеству жизни и перспектив если не добежать до будущего, то хотя бы вернуться к золотому прошлому, связав разорванные времена. Сознательно или нет, Боря оттенил музыку отголосками русского скоморошества и помог прочувствовать родные напевы, за что, может, и полюбился нам вместе с песней. С его подсказки стало понятней, почему квалифицированные еврейские музыковеды однозначно определяли мелодию Вавилова русской.

Зеэв Гейзель оказался самым конкретным. Тембром уставшего воина он скупо и проникновенно спел о городе, которому суждено предстать во всём своём былом великолепии, слабым отблеском которого является сегодняшний Иерусалим.

Дивин весь оказался во власти талантов, удивляясь вместе с ними многогранности настоящего произведения, в котором каждый найдёт близкую себе нотку и ею откликнется. Отклики вернули его к Волохонскому, разгадавшему загадку Володи Вавилова, а там и до самого Володи оказалось рукой подать. На любимый Дивин вопрос "зачем", близкий к вопросу Гейзеля "почему", был ответ дочери Вавилова, всем подспудно известный: "Отец был уверен, что сочинения безвестного самоучки с банальной фамилией Вавилов никогда не издадут. Но он очень хотел, чтобы его музыка стала известна".

Слова "безвестный самоучка" укололи Вадима Анатольевича прямо в сердце, поддержав затухавшую творческую дрожь и направив её в новое русло.

В своих заметках о писателях он уже совершенно разочаровался, отставив их "на потом" с учётом подложивших ему свинью строчек о людях "цеха задорного", "коих не сужу, Затем, что к ним принадлежу". Как не считай себя Дивин - принадлежащим "цеху" или нет, всё было против него. Если принадлежит и судит, то надо пойти против Пушкина. Если не принадлежит, зачем судит?

В общем, следовало заходить с другой стороны, откуда ближе к музыке, бередящей душу.

Дивину показалось, что продолжавшая крутиться внутри него мелодия словно спрашивает его о чём-то. Он попытался прислушаться к себе. Вроде бы расслышал слово "явится". Потом как будто - "кем явится?" "Кем ныне явится?" - это о ком, о нём? Где-то Дивин слышал этот вопрос. Он решил вспомнить, где. Долго вспоминать не пришлось. Так как последние дни часто всплывали лёгкие пушкинские строчки, он открыл "Онегина" и в пять минут отыскал нужную подсказку:

"Чем ныне явится? Мельмотом,

Космополитом, патриотом,

Гарольдом, квакером, ханжой,

Иль маской щегольнет иной,

Иль просто будет добрый малый,

Как вы да я, как целый свет?

По крайней мере мой совет:

Отстать от моды обветшалой."

Вадим Анатольевич решил, что судьба разными путями оборачивает его к просьбе Фёдора Канцева, и, значит, надо сделать то, чего Дивин так не хотел.

Впрочем, он уже сомневался в том, чего хотел и чего не хотел. Так получалось, что в его жизни становилось много Пушкина, и Дивину даже интересно стало понять, почему.

Он снова скачал с сайта Внутреннего предиктора "Беседу в кафе "У Бирона" и углубился в текст, решив сначала раскритиковать для себя то, что ему активно не нравится, а потом переписать рассказ заново, как бог даст, то есть хорошо.

Прочувствовав энергетику творчества, теперь Владимир Анатольевич не сомневался, что забытая лёгкость письма придёт, и задуманное получится. Подсознательно он уже вспоминал посещавшие его радость неотмирного полёта над собой, вдыхающего жизнь в мёртвые строчки, и облегчённого опустошения после хорошо выполненной работы - и на том же подсознательном уровне ждал, что всё это и многое другое скоро к нему вернётся. Стоит ему только начать, и всё обязательно вернётся. С тем Дивин и забылся во сне, дав себе последними сознательными мыслями команду приготовиться, чтобы начать трудиться прямо с завтрашнего утра, без всякой дополнительной раскачки.

(Продолжение следует)

Оставить комментарий © Copyright Алексеев Иван Алексеевич (alekseev.i.a@mail.ru) Размещен: 25/03/2016, изменен: 25/03/2016. 37k. Статистика. Глава: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Мысль возобновить заброшенное сочинительство подводит Дивина к вопросу, зачем писатели пишут, на который он пытается ответить, как может. В его жизни появляется много Пушкина и продолжает звать в небеса мелодия "Города". Это странное созвучие заставляет Дивина переменить принятое решение и выполнить просьбу покойного Канцева - переписать чужой рассказ о загадке и разгадке "Пророка".

Алексеев Иван Алексеевич : другие произведения.

Херувим. Лик зовущий (продолжение)