Аннотация: Окончание биографической повести Ильи Ильича Белкина: глава 19 - Родник - и два послесловия
ПОВЕСТИ ИЛЬИ ИЛЬИЧА
Часть 2
4. МОЙ ПУТЬ
(Окончание)
Родник (19)
Недалеко от древнего города, на берегу воспетой Пушкиным узкой лесной речки с тёмной торфяной водой, красными сосновыми борами на высоких отвесных берегах и жёлтыми песчаными отмелями на крутых поворотах, в одном из глубоких прибрежных оврагов, открытых северу, течёт родник, к которому я люблю приезжать.
Из высокого светлого леса в овраг ведёт тропинка со ступеньками, образованными полуоткрытыми корнями деревьев. Тропинка заканчивается у мостков перед песчаной ямкой. Из короткой трубы в яму выливается струя ледяной воды, которой можно умыться и напиться, подставив ладошки, или запасти её впрок в пластиковую бутылку или другую ёмкость. Воду несёт ручей, текущий по дну оврага и собирающий по пути песочек. Песок оседает на дно посудин и бывает виден, когда вода отстоится.
Ручей наполняют ручейки, просачивающиеся из-под старых кряжистых деревьев, словно сползающих в овраг с запада и востока. Cначала в травке под склоном собираются вместе два восточных ручейка, потом к ним присоединяется западный, и образуется ручей, который бежит, извиваясь, по размытому до песка и мелких камушков дну оврага до трубы. Вытекая из оврага, ручей затихает среди высокой травы, зарослей крапивы и кустов, и снова начинает журчать уже у самой речки, вливаясь за песчаным плёсом в её быстрые воды и добавляя им холоду.
Ключи в овраге бьют зимой и летом, не замерзают и не заливаются паводковыми водами, и за водичкой сюда можно приезжать круглый год, если бы не трудная дорога. Осенью - распутица. Зимой надо ждать, пока накатают колею. А ещё бури ломают деревья, которые перегораживают путь, - опять жди, пока сойдёт снег, и народ перепилит образовавшиеся преграды.
Хотя в лесу хорошо в любое время года, про родник этого не скажешь. Зимой на мостках скользко, задерживаться внизу не хочется. Летом у воды поджидают тучи комаров и мух - сам отсюда быстро убежишь. И только ранней весной, поздним летом и осенью, когда не очень холодно и мало кровопийц, - внизу хорошо.
В пору "пышного природы увяданья" от родника особенно не хочется уходить. Ручей слабеет, лесного мусора в воде больше, но она кажется и слаще, и студёней. А вокруг так покойно, так тих и задумчив разукрашенный лес, зовущий подумать о былом, что душа замирает и помогает иногда услышать низкий величавый гул, пронизывающий густой пряный воздух и словно подготавливающий всё живое к временному небытию. Этот низкий звук особенно пробирает в тихую безветренную погоду, когда слуху не мешает верховой шум качающихся сосен.
Овраг с родником рядом с наезженной лесной дорогой, но с дороги не виден - укрыт вроде бы редкими деревьями. Два раза я проезжал и проходил мимо него и нашёл только с подсказки грибника.
Грибников здесь бывает много - не добытчиков, а любителей отдохнуть и просто походить по лесу, раз уж они здесь оказались. Здешний лес не очень богат дарами - сказывается близость города, деревень и бывшего детского лагеря, купленного в складчину москвичами и перестраиваемого в базу отдыха. Из ягод около родника растёт черника и брусника. А в грибную пору на полянках среди муравейников можно набрать корзинку лисичек и колпаков или крепких жёлтых и слюнявых зелёных моховиков, или даже наткнуться у дороги и противопожарных канавок на одинокий белый гриб, спрятавшийся за моховыми холмиками или в траве и потому пропущенный и всегда червивый.
В пятнадцатом веке, когда окрестный лес был нелюдим и таинственен, здесь поселился и основал монастырь преподобный Нектарий. Перед Отечественной войной 1812 года славившийся при первых Романовых монастырь обеднел, иноки из него ушли, монастырское кладбище стало деревенским, а в монастырских храмах по большим праздникам служил пришлый батюшка. После революции батюшка пропал, почерневшие храмы стояли без дела, и мужики разобрали их на брёвна.
В память о монастыре за кладбищем, которое в полукилометре от родника вверх по реке, на одной из трёх старых сосен, окруживших поляну перед спуском к реке и заболоченным старицам, краеведы прибили синюю табличку с жёлтыми буквами: "На сем месте в XV-XVIII веках располагался монастырь Нектариева пустынь. До 1930-х годов здесь стояли два храма и часовня на источнике преподобного Нектария. Это место свято. Берегите и не оскверняйте его!"
Табличка - это всё, что напоминает о монастыре. Если и были здесь когда-то следы построек, то теперь их укрыл лес. Ни камней, ни ям не осталось - ничего. А может, это из-за кладбища люди решили, что монастырь был здесь? Тут и места для него кажется мало. И источника рядом нет. А до родника не меньше полукилометра - неужели монахи носили воду оттуда?
Прямой путь от родника к кладбищу и обозначенному монастырскому месту - через заливной луг, на котором растёт клубника-белобочка с плотно прижатыми к ягодам чашелистиками. По дорогам и тропинкам вокруг кладбища и на лугу иногда шарят люди с металлоискателями. Однажды, когда мы с женой собирали клубнику, кружащий неподалёку мужик нашел шестиугольный кусочек тёмного металла размером с советский пятак - копейку Павла 1. На ней четко читался год - 1796.
Здешние места привлекают отдыхающих. Тут и палаточные лагеря стоят, и сколачивают дощатые городки играющие в историю реконструкторы, и гоняют на джипах любители относительного бездорожья - разных людей встретишь в лесу и на речке. Кто-то гуляет по лесу и собирает, что найдёт. Кто-то пытается ловить рыбу или купается в мелкой реке.
И я люблю тут искупаться - напротив родника, где река делает крутой поворот и после запруды из камней и топляка образует глубокое место. Здесь есть небольшой песочный пляж, по которому можно пройти к запруде, и мягкая травка у воды, на которую удобно выйти, чтобы постоять, обсыхая. Высокий обрыв на противоположном берегу закрывает деревню, а разросшиеся ивы и кусты образуют укромные уголки, где можно незаметно зайти в воду и выйти из неё.
Но больше всего я люблю тут бывать не из-за грибов-ягод или приятных глазу и телу речки и леса. Здесь мне удаётся почувствовать состояние гармонии, которое всегда и всюду ищет душа. Мои ключи-помощники - родник, ручей и вода, которую тот, кто во мне, называет живой.
Здесь сильное место. Может, оно намолено монахами, а возможно, было таким и до них, и поэтому они здесь когда-то остановились.
Разные мысли приходят здесь в голову. Тут и древних отшельников представишь, ушедших от грехов подальше в лесную глушь, чтобы помочь душе в вечном поиске связи с бесконечностью. И монахов современных, обживающих восстановленные на века богатые крепости, расположенные ближе к людям. Вроде той, что нежданно возникла за городской рощей, где мы с женой катаемся на лыжах и велосипедах. С пятиметровыми толстенными стенами коричневого кирпича, двумя коваными одинаковыми воротами, выходящими на разные улицы деревни, каменным златоглавым собором с современной электропроводкой, выложенным плиткой двором и с выстроившимися напротив монастырских стен рядами дорогих машин. Неужели владельцы этих машин собрались в царство божье? В огромном чёрном джипе надеются пролезть сквозь игольное ушко? Глупость какая. Им бы, как раньше, пешком, полем да лесом, с копеечкой и краюшкой хлеба в узелке да со стёртыми до крови ногами упасть перед лесными отшельниками, чтобы понять то, что и сами знают, но не хотят слышать. Да вот только есть ли теперь где-нибудь эти отшельники?..
А ещё бывает у родника, что вдруг остановится время, и увидишь свой путь. Вспомнишь родителей, детей и лучшие минуты, проведенные с ними. И других людей, которых любил и которых любишь. И самые трогательные пережитые мгновения. И заодно успеешь устыдиться понаделанным ошибкам. Увидишь вдруг все обманы, от которых смог уйти и в которые попался. Весь свой путь, как две перекрученные тропинки. Одну - предназначенную судьбой. Другую - уставленную ловушками. На каждой из тропинок вроде бы одни и те же шаги делал: и приготовление к жизни, и семья, и товарищество, и дело, - но какие же они разные! Как стыдно за те шаги, на которых эти дорожки соединились, и как радостно за другие, где они разошлись. И развести тропинки в памяти задним числом не получается - это мой путь.
Иногда мне хочется спеть об этом, как пел Синатра. Жаль, бог не дал мне его талантов. Но голос Синатры живёт во мне, и я могу петь про себя, добавляя слова, от которых сердце вырывается из груди и зовёт туда, откуда ровными рядами меж прямых светлых стволов и сквозь зелёные иголки тянутся до самой земли солнечные лучики...
Когда же небо у родника затянет облаками, душу бередит холодный рассудочный огонь. В такие дни наши дела, которые мы любим, потому что в них любим себя, кажутся такими наивными, что о них хочется забыть. А в голове стучит метроном поиска смыслов жизни и причин, по которым она пока нехороша.
И с неизбежностью все мысли приводят к культуре, созданной по библейскому плану. Культура лепит из нас приспособленцев, стремящихся стать первыми и ради этой цели отложивших духовные искания на потом, как будто мы собрались жить на земле вечно. Культура превратила деньги в товар, отнимающий нашу волю в погоне за телесными усладами. Она научила нас напоминать другим: не убей, не укради, - и умалчивать про запреты ссудного процента, животного страха и согласия делать других господами. Она собирает нас в огромные города, где больше денег и меньше детей, а совести тяжело прорываться сквозь информационный шум. Библейская культура почти подчинила нас, приготовив общую погибель.
Зачем нам так жить? Кто за этим стоит? Ведают ли, что творят?
Говорят, что этой истории тысячи лет. Говорят, что для поддержания такого порядка придуманы пророки. Говорят, говорят, говорят...
Когда я слышу в себе отголоски подобных рассуждений, мне представляется, как сотворенный из огня ангел отказался поклониться сделанному из глины человеку. И как люди соблазнились примером думать о других свысока и поделили своё начало на два, борющихся в нас, и как тёмное телесное начало до сих пор побеждает...
Утолив жажду живой водой, у родника можно подумать и о воде мёртвой, заживляющей тела и фиксирующей мысли, - и выйти на те же соперничающие начала человека. И помудрствовать, рассуждая о мыслеформах, живой водой вытекающих из глубин подсознания, и о мёртвых словах, которыми мы спешим их зафиксировать.
Но, как и о чём не думаешь, всё равно приходишь к тому, что мы сами себе усложнили путь и сами не хотим обращать внимания на приготовленные нам ловушки. И так у нас красиво и ловко получается этого не видеть, что трудно не угодить в одну из них или во все сразу, - без дополнительной помощи почти невозможно. Конечно, совесть и вера нас поддерживают в дороге. Но чтобы преодолевать трудности, нужны силы. А сил прибавляют места, похожие на родник.
В этом году зима задержалась. Пути на родник не было весь холодный апрель. Но надо признать, не только погода меня держала. Боялся обмануться в ожиданиях. Слишком я надеюсь на энергетику воды. Поможет ли она разобраться, даст ли достаточно сил, чтобы противостоять страхам, нагружаемым со всех сторон?
Что ни говори, а душу тревожат ожидания перемен. Что нас ждёт? Способны ли мы выполнить предназначенное? Или нам уготован новый большой обман?
Между тем, жизнь продолжается. Короткая весна сменилась жарким летом. В считанные дни голые деревья позеленели. Запели птицы. Уже и в городе появились комары, а около воды закружила мошка. Природа ожила, и душа позвала в путь с новой силой. Давно пора утолить жажду и постараться жить, пока даёт бог, так, как задумал он, а не как заставляют город, государство, культура и неведомые пророки, увлекающие в бездну.
"Все пойдут прыгать в пропасть, и ты за всеми?" - Не пойду. У меня свой путь. Вот только попью водички и попрошу не вводить в искушение и избавить от лукавого. Попрошу и сразу пойду. Ведь наша цель пока далека, и надо спешить, нельзя терять время попусту. С божьей помощью надо постараться успеть.
Конец второй части
Послесловие
- Илья Ильич, - обратился я к Белкину перед десертом, когда он сыто откинулся на пухлую спинку кожаного дивана, - почему бы тебе самому не выложить в сеть свою повесть? Теперь есть много ресурсов, на которых люди публикуют и даже продают свои книжки без посредников. Зачем я тебе?
Мы сидели в ресторанчике в районе Кутузовского проспекта, куда я пригласил его перекусить. Белкина, затворившегося в своей провинции, я не видел полгода, с осени. Я даже подумал, что его писательский пыл угас, но оказался неправ. Он сотворил-таки очередную повесть, месяц назад переслал её мне и заставил задуматься, что с ней делать. Я не очень понимал, чем полезна моя помощь, и хотел переговорить с ним об этом.
На встречу, о которой мы договорились, он не пришёл, отговорившись на следующий день по телефону каким-то пустяком. Зато явился ко мне через неделю, без звонка, вечером, когда я собрался ехать к жене на дачу. Весь день перед этим он провёл в Москве, не перекусывая, и хотел есть. А у меня кроме старых пельменей и пожелтевшего сала в холодильнике ничего не было. Пришлось отпрашиваться у жены и по её подсказке вести писателя в ресторанчик, где пару месяцев назад мы отмечали с ней годовщину свадьбы. Там хорошо кормили, и по ходу дела мне показалось интересным проверить, насколько соответствует жизни проповедуемый Белкиным аскетизм.
От выпивки он и правда отказался, а вот хорошо покушать был не прочь. Жена меня называет обжорой, и комплекция у меня соответствующая, но щуплый Илья Ильич съел не меньше моего, уничтожив и салат, и холодец, и пирожки, и рыбу.
- Почему ты спрашиваешь? - переспросил он. - Ты не читал повесть? Или тебе не понравилось?
- Речь не обо мне, а о массовом читателе. Теперь в ходу чтение лёгкое, увлекающее сюжетом и эффектами. Как переделать твои опусы таким образом, я подсказать не берусь. Да и не уверен, что их нужно переделывать. Может быть, нужно просто подождать, дать книжке вылежаться. Как издатель я вряд ли тебе пригожусь. Ведь вся моя работа - прочитать рукопись, поправить редкие ошибки и разместить её на открытых площадках.
- Если я тебе нужен как ширма - ради бога. Но спрятаться от людей всё равно не удастся - я тебя уверяю.
Илья Ильич ненадолго задумался, но отвечал уверенно.
- Скорее всего, ты полностью и абсолютно прав, - сказал он. - Конечно, я не хочу, чтобы мои тексты связали с моей жизнью. Я уже думал, что мне в этом случае многое придется менять. Понятно, что этого в нашем возрасте не хочется.
- И с погоней за занимательностью ты прав, - продолжал он. - С небольшим только уточнением, что эта погоня была всегда и, возможно, всегда преследовала одну и ту же цел. Просто сегодня эта цель совершенно не скрывается. Я тут прошёлся по ссылкам, которые ты мне скидывал. Многие заманивающие нашего брата редакторы банально ищут идеи в том, что они называют самотеком. Они технике письма и занимательности научились, а идей у них нет. Один эротоман меня особенно поразил. Он довольно зло издевается над пишущими людьми, наделяя их разными обидными прозвищами. Сам пишет довольно складно, но о том, что должно быть интересно в юности или тем, кто остался на уровне озабоченного мальчика. А ведь он много работает - зачем? Пишет теперь роман и отчитывается перед собой количеством напечатанных за день знаков. Зачем?
- То есть в твоих повестях идеи есть, и людям они непременно нужны?
- Дело не только в идеях. Все они давно известны, хотя нам удобно их забывать. Для меня важнее доказать реализуемость некоторых идей, которые я считаю важными. Если меня спросить, что я пытаюсь доказать самому себе всю жизнь и, как могу, читателю в повести - на земле не должно быть избранных. Дело в том, что у них человеконенавистническая, инволюционная задача. Они хотят всех опустить, заставить деградировать нас, наших детей и внуков, сохраняя воссозданное общество неравенства и поднятую на щит сладкую идею господства. Но зачем нам опускаться? Неужели мы не сумеем сами того, что могут они? Конечно, чумазый не сможет играть на пианино. Чумазый много не сможет. Но советское время доказало, что общество не только может состояться без чумазых, но и становится в этом случае более праведным и успешным. Мой личный опыт показывает, что нет проблем разобраться в любой сфере деятельности, если есть желание, подкреплённое вовремя полученным образованием и предоставленной возможностью реализовать себя. Хотя с другой стороны, сладким предложениям противостоять трудно. Мои знакомые, например, которых я вывел в повести, повелись на сладкое и попались в ловушки неправедных дел и несправедливого государства.
- То есть твои Михаил Михайлович, Андрей Андреевич и генерал - отрицательные герои, попавшие в ловушки? А все остальные, включая рассказчика, герои положительные?
- Нет, не так. Рассказчик никого не лучше и не судья. И он не придумал себе героев - их выбрало время.
- Что пробует доказать мой рассказчик? Он пробует доказать, что предложенное нам жизнеустройство построено на лжи и обмане. Что ему не нравится? Ему не нравится, что его герои лучше рассказчика это понимают. Потому что им от рождения дано больше: они и систему могут поломать, если захотят. Но пока им кажется, что удобнее не ломать. Помнишь слова генерала о том, что он не может переделать систему?
- Илья Ильич, если ты будешь говорить, что живёшь вне системы, я не поверю. Ты же деньги от государства получаешь?
- Получаю. Но я не пытаюсь делать то, чего не понимаю и что мне противно. А тот, кто согласен ничего не менять, - он руководствуется страхом, даже если не признаётся себе в этом. Он как сосед Коперника из песни, который тоже знал, что крутится Земля, но у него была семья.
- Тогда получается, что твои герои стали приспособленцами и "недостойными людьми", как ты полагаешь со своей колокольни, следуя неверным целям?
- Очень хорошо, что ты понял! - оживился Белкин. - Именно: не те цели! Они стали выбирать из того, что им предложили. Но на уровне толпы истина никогда не представлена среди возможностей выбора. То есть, играя по системным правилам, ты всегда выберешь ложь. Она может быть красиво упакована, но всегда будет ложью. Если не веришь богу и не слушаешь совесть, всегда выберешь ложь. Мои герои так и выбрали - цели, допускаемые системой и сводящиеся, по сути, к обеспечению собственного благополучия и блокированию душевных устремлений. А когда цель выбрана, то мы достигаем ее всеми средствами, какие можем придумать, - так уж устроены. Если наша цель отвечает промыслу, то средства достойные, не отвечает - недостойные, как бы мы себя при этом не обманывали. Тот же Антонов, не прошедший тест на лояльность власти, обвиняет её в нарушении правил игры, которые он называет законом. Но как ей побороть его без этих нарушений? Вот он взял и уехал, чтобы подравнять свои шансы. И как властям его достать? И потом, как бы красиво он не морочил нам голову, но своей активной деятельностью сам способствовал становлению государства, которое теперь ему не нравится. Почему он не думал об этом раньше? Я согласен, что поступки его противников безнравственны: история с ребёнком, которого хотели использовать, показательна. Но разве нравственность Андрея Андреевича здоровее? Надо ещё посмотреть, как он богател и скольких людей обидел. Даже в лучших своих делах он перераспределял чужой труд в свою пользу. Поэтому кто его поддерживает? Предприниматели, за которыми завтра тоже могут прийти. Но не народ. Не избиратели, как любит говорить власть. Не толпа, как любишь говорить ты. Власть эти обстоятельства и использует в свою пользу.
- Каждый может легко установить ошибочность поставленной цели, - продолжал Илья Ильич. - Если ты вынужден использовать для её достижения негодные средства, - значит, цель неправедная. Но проблема состоит в том, что мы умеем обманывать себя и говорить не о годности средств, а об их эффективности. И живём поэтому, как умеем, то есть плохо, в разладе с собой. Казалось бы, можно преодолеть внутреннюю боль, используя западные методики психотренинга, и постараться жить в придуманном мире. К сожалению, или к счастью, у русских так не получается. В чём цель западных тренингов? Стать успешным. Стать здоровым. Стать богатым. Для нас это слишком приземлённо и далеко от справедливости. Мы слишком хорошо понимаем, что успешным можно стать только среди неуспешных. Богатым, если будут бедные. Душевное здоровье нам важнее телесного. Нам мало найти царство божье внутри себя. Мы хотим построить его для всех. И когда отвлекаемся от этой задачи, то уже грешим, страдаем и стремимся оправдаться перед собой. Но даже если сумеем обмануть себя, то это только на время, а потом вдруг и в самый неподходящий для нас момент ложь открывается, и тогда мы не только перестаём понимать, зачем нам жить, но и зачем жили до этого. И страшно представить себе, что наша ошибка откроется в конце пути, когда сил поправить её не останется.
- Ну, хорошо, - попробовал я возразить. - А если жизненные цели тут ни при чем, и всё намного проще? Этот твой жёлчный знакомый, с вечно хмурым лбом и взглядом под ноги - не страдает ли он болезнью желудочно-кишечного тракта? Очень уж эти белеющие от злости костяшки пальцев и вроде бы беспричинные бешенства похожи на симптомы, пардон, рефлюкса. Я эти страдания от дерьма, движущегося в обратном направлении, видел - не приведи бог!
- На желудок он и правда жалуется, - согласился Белкин. - И на воды зачастил в санатории. Вот только знаю я его давно, а жаловаться он начал недавно. Если у него и рефлюкс, как ты говоришь, то я бы посчитал это наказанием за неправедность. То есть у него не нервные срывы от рефлюкса, а рефлюкс как следствие истерик.
- Пусть так. Пойдём дальше. Несколько раз ты заговариваешь о переплетении соблазнов дела и государства. Зачем тебе государство?
- Почему я переплёл эти ловушки? - оживился Белкин. - Вспомнил рассказ Антонова про буржуйские оазисы, которыми покроется территория нашей страны, в результате чего вредные для людей законы преобразуются в полезные. Всё по Толстому: фанатики оправдывают свои грехи необходимостью ведения начатого ими и полезного для людей дела. Рассказывая о бизнесе, Андрей Андреевич обязательно подчеркнёт, скольким людям дал работу. Михаил Михайлович тоже считает, что обеспечивает работой людей, которым государство не хочет платить зарплату. О собственной пользе они при этом умалчивают, но она на виду: поменьше у боязливого Михаила Михайловича, более явно - у смелых Антонова и генерала. Но ведь государством управляют ещё большие фанатики, оправдывающие свои грехи благом ещё большего количества людей. Так что тут клубок конфликтов и неизбежное переплетение интересов. Мой интерес - в их конфликте с самими собой. В чём суть этого конфликта? Во лжи, которая оправдывает грехи против совести и бога. Но Его нам не обмануть, а самообман и есть тот движитель погибели, о которой предупреждал Лев Толстой.
- Ну, хорошо. Допустим, система себя исчерпала. Об этом сейчас кто только не говорит. Но тогда возникает стандартный вопрос: что делать?
- Не лгать - раз. Верить совести - два. Не работать на непонятные цели - три. Помогать культуре, альтернативной библейской, - четыре.
- Вот есть русская цивилизация, - продолжал он. - Идеям рабства она сопротивляется тысячу лет, сколько бы раз и справедливо нас не обзывали рабами. Столько было попыток обратить народ в толпу, а дух свободы и справедливости живёт в нас всем смертям назло! Не зря с подачи большевиков, которые чувствовали русский дух, по букварю мы не только "мама мыла раму" учили, но и "мы не рабы, рабы - не мы". Поэтому и победили в страшной войне.
- Ага, я понял, куда ты клонишь, - перебил я Белкина. - Я эти патриотические речи про Россию, у которой особая цивилизационная функция, слышал.
- Вот теперь ты совсем не понял, - сказал Илья Ильич. - Русские на примере большевистской истории показали возможность спасения мира на практике. Но почему опять возлагать эту миссию только на нас? А мусульманский мир, исторических бед у которого было и есть не меньше, чем у русского? А евреи? Почему бы им не сыграть ещё одну партию? А богатеющая Юго-Восточная Азия?
- В конце концов, и западная цивилизация, получившая весь гешефт развития, должна понять, что перекладывать проблемы на периферию больше не получится. Там тоже должны появиться спасатели. Если они устоят от универсального соблазна, то могут сами решить всё дело.
- Что за соблазн?
- Власть. Не каждый герой сможет отказаться от такого предложения.
Договаривали мы с Белкиным по пути к метро. Оставаться ночевать у меня он наотрез отказался - успевал на последнюю электричку. Прощаясь, Илья Ильич вспомнил, с чего начинался наш разговор:
- Ты не выкладывай пока эту повесть, придержи. Спасибо, что прочитал, поговорили, обсудили, но пусть она пока полежит. Ведь за тобой, как ты говоришь, мне не спрятаться. А я пока к этому не готов. Давай подождём.
- Долго будем ждать?
- Год. Может, два. Я тебе напишу.
- Напиши тогда и о своих героях, - попросил я.
На том и расстались.
Когда я вернулся домой, то был в состоянии лёгкого возбуждения и не смог сразу заснуть. Мне показалось важным записать наш разговор, пока я его не забыл.
Я давно уже не писал и, сев за компьютер, неожиданно увлёкся, проработав всю ночь. Наверное, Илья Ильич не только сам такой же одержимый, как его приятели, но и заражает одержимостью окружающих.
Перечитав получившиеся заметки, я решил, что ими хорошо закончить повесть Ильи Ильича. Я пока не разобрался до конца, почему, но верю, что так надо, в чём и признаюсь, с глубоким уважением ко всей читающей и пишущей публике.
Иван А. Алексеев
15 июня 2013 г.
После послесловия
Полтора года спустя описанного выше разговора в ресторане и через год после того, как Белкин переслал мне заключительную часть своих повестей вместе с объявлением о своей писательской кончине, среди платёжек и реклам я нашёл в почтовом ящике обычное письмо - редкость по теперешним временам. Письмо было от Ильи Ильича. Вот его текст.
"Здравствуй, Иван Алексеевич!
Сообщаю, что, не выдержав статуса "покойника", полез я в Интернет и нашёл на его просторах опубликованные тобой первую и третью части "Повестей Ильи Ильича". Признаюсь, что сердечко моё разволновалось. Я прыгал взглядом по абзацам, угадывая текст, и грустил, вспоминая, с каким энтузиазмом плавал по волнам писательского эгрегора.
Зато потом я спокойно прочитал твои произведения, начав с "Чечена", и порадовался, узнав некоторые свои приёмы, - вот и моя работа пригодилась, не пропала даром!
Пишу я тебе насчёт "Моего пути", который ты придержал по нашей договоренности. Конечно, я продолжаю разделять мнение о том, что угодные богу "рукописи не горят", но хочется уступить человеческой составляющей, желающей посмотреть на результаты собственного труда со стороны и при жизни.
Почему я тянул? - Всё думал, что вот-вот стану независим, и тогда не будет меня держать желание быть неузнанным. Но стать независимым никак не получается. То одно якобы нужно, то другое - так и хожу на опостылевшую работу за заработком, как пенсионеры. И буду ходить, может быть, как они, "до белой березки", а книжка пролежит без толку. Поэтому публикуй "Мой путь". Даже лучше будет, если меня узнают, обидятся и прогонят, а то сам я никогда не решусь уйти.
Ниже выполняю твою просьбу написать, как поживали мои герои. По значимости они упорядочены в моём представлении так: Антонов, генерал, Михаил Михайлович, автор, - в таком порядке я о них и буду рассказывать.
Адвокаты Антонова уладили арбитражные споры, но это ничего не значит в части его уголовного преследования, пока Дукин при делах. Поэтому Андрей Андреевич продолжает жить за границей, ждёт смены губернатора. Бизнес и лагерь у него не отняли. Место, где он "скрывается", обозначено на рекламном щите в центре города, зазывающем ребятишек на отдых в Европу. Говорят, что посредством Скайпа Антонов виртуально присутствует на субботних планёрках руководства своих фирм. Перспективы вернуться у него есть и неплохие, поскольку показатели области упали так низко, что даже бабушки на посиделках считают дни, оставшиеся нашему губернатору. Наверху с его заменой пока тянут - то ли ищут преемника, то ли думают над формулировкой отставки, чтобы не обижать "утратой доверия" верного слугу, который с генеральной линии не сворачивал и в казну явно не лазил (то, что многочисленные его заместители и руководители областных департаментов почти все под следствием, у нас, как известно, не в счет).
Следующий - генерал.
Он почти добился своего - "пробил" и возглавил новый институт в составе двух подмосковных и нашего научных центров. Слово "почти" пишу потому, что генерал перешагнул пенсионный рубеж, а его покровители потихоньку теряют статус фаворитов, так что цепляться за высокий уровень в структурных реформах военной науки ему тяжело. Последний крючок, который его держит, - деньги. Тянут их из оборонного заказа через подконтрольные малые предприятия, выполняющие работы, которые не может выполнить якобы загруженный институт. Но схема эта шита белыми нитками и уже начала давать сбои даже под робкими пока наездами контролирующих государственные расходы инстанций.
Разбираться в паутине кормления, которую сплёл генерал с камарильей, мне тяжело, потому что питаюсь случайно пророненными словами и отдельными своими догадками, да и скучно мне в этом разбираться. Опишу лучше несколько наблюдений, которые лично мне говорят о многом.
Семейно-товарищеское предприятие, которое кормит генерала и в котором переплелись друзья Василия Сергеевича, его слуги, их жены и общие их интересы, за последний год сильно развернулось. Фактически на эту контору работает половина нашего центра. Предприятие начало строительство на большом пустыре около полигонной базы. Эту землю обнесли забором, выкопали там котлован и сложили фундамент. От полигона на стройку провели электричество: два таджика под командой разбитного хохла со специальной машиной за день ввинтили на режимной территории столбы и натянули на них провода. У нас смеются, что Василию Сергеевичу разрешили ещё годик поработать на прежних условиях, чтобы возвести себе новое место работы. Не удивлюсь, если так и получится.
В институте теперь два полных комплекта руководителей: старый, перешедший на уровень руководства всем институтом, который должен бы сидеть в Подмосковье, но не хочет, - и его копия на уровне центра. Пополнилась барская свита знакомыми всё мне людьми, лица которых сильно озабочены решением государственных вопросов, а животы округлились от необходимости для этого много есть и пить.
Недавно довелось быть на планёрке, посмотрел церемонию выхода верхушки к начальникам нижнего уровня. Сначала в зал к собравшемуся народу зашли руководители служб и сели в первый ряд. За ними - заместители начальника центра, занявшие в первом ряду центральные места, и начальник центра, усевшийся с краю президиума. За ним шли и садились в президиум руководители института, последним - "сам", оглядевший поднявшихся по команде "товарищей офицеров" и разрешивший всем садиться. Между прочим, в отличие от представителей своей команды, он чуть похудел и в штатском неплохо выглядит. А выступил вообще с чудесной речью. Озаботился тем, чтобы личный состав не перепился на предстоящей научной конференции, дабы не пришлось отвечать за пьянку перед главнокомандующим, который как раз после нашей конференции собирает в местной академии руководящий состав. "Время теперь сложное, - сказал он, пряча боль. - Ошибки не прощаются. Надо себя контролировать. Помните правило: хозяин должен быть трезвее гостей". "А вообще гостей на конференции будет не так много, чтобы не проследить за каждым из них, - подумав, решил он обезопасить себя и с этой стороны. - Все они должны быть расписаны по вам, и каждый из вас должен удостовериться, что его гости не только добрались до гостиниц, но что оттуда неприятностей у нас не будет". Так что хотя на следующий после учёных заседаний день в коридорах традиционно витали стойкие запахи салатов и алкоголя, выветрились они быстрее, чем обычно.
Переходя к Михаилу Михайловичу, приходится признать, что моё отношение к этому персонажу самое сложное. Последний год я много раз ловил себя на мысли, что мог стать подобным ему, если бы пошел с ним по "научной" дороге до конца, как он пошёл за генералом.
На фоне бесконечных организационных перетурбаций Михаил Михайлович подустал, да и возраст уже сказывается. С людьми он начал вести себя помягче, подчёркивает на словах свою открытость для перемен. Даже фрондирует, начитавшись почти того же, что и я. Особенно фронда заметна на фоне Украинской трагедии и развития патриотического тренда. В общем, что-то внутри него пробует дёргаться в стороны, но больше на словах - уж очень сильно его пристегнули "к ноге" регалиями, связями и деньгами, от которых он не волен отказаться. Воля его подчинена генеральской, он не свободен сойти с квазинаучного пути, который всё больше мне напоминает путь масонского общества с особенным колоритом провинции и рабоче-крестьянского происхождения большинства членов нашего учёного совета. Первая задача Михаила Михайловича - причёсывать подмастерий под заданные учёные рамки. Задача неблагодарная, но ему под силу. Другая его задача - временно исполнять властные обязанности. При наличии двух комплектов руководителей, не желающих заниматься "текучкой", это от него требуется почти постоянно. В общем, в институтском затишье перед бурей определена ему роль чернорабочего высшего уровня и опричника заодно - её он и исполняет словом и делом, успевая отслеживать собственные интересы. Как умный человек, он своё положение понимает лучше меня и принимает его, считая меньшим злом из возможных. Буквально на днях я слышал, как, собираясь вместо генерала в Москву, он сравнивал себя с генеральской собакой, но без явной обиды и злобы.
Но вот если генерал уйдет, или его "уйдут"? Как же тогда, без генерала, именем которого можно заставлять работать пугливых, устроится Михаил Михайлович в институте? Не окажется ли он в числе не нужных?
Впрочем, вся эта масонско-научная братия учёных пауков - цапучая до жизни. Надо еще очень постараться, чтобы и Василия Сергеевича "уйти", и Михаила Михайловича "опустить".
Сложно мне оценивать Михаила Михайловича, но рассуждать о рассказчике - еще сложнее. Практически нечего мне о нём рассказать.
После пережитых минут вдохновения и полета над миром, после знакомства с эгрегорами и переключений между ними и явью, после самобичеваний и выкапывания в себе собственной сути, после попыток раскрыть людям то, что понял сам, - автор несколько разочарован. Ему грустно думать о короткой памяти людей, забывших бога, о силе накопленной человечеством ненависти, и если он продолжает копошиться, то только в силу инерции, привычки и заботы о семейных нуждах.
А приобретённая им отстранённость от мира веет холодом на отношения с близкими быстрее, чем одержимость Михаила Михайловича.
Супруга автора эти его изменения очень переживает. Несколько раз во сне она одна бродила по незнакомой большой квартире, из которой не было выхода в мир, и долго искала себе подходящий уголок, чтобы устроиться в нём навсегда...
Так что у рассказчика не всё в жизни гладко, всё не ново и почти как в известных стихах молодого Джугашвили про песню о великой правде и возвышенной мечте, которые не нужны людям.
Впрочем, чаша, приготовленная Сталину в прямом и фигуральном смыслах, автору не грозит. Его ведёт спасительный свет, который, как он верит, всё больше открывается людям.
Что же до земных желаний автора, то он надеется когда-нибудь не только увидеть свою книжку опубликованной, но и убедиться в том, что у неё есть читатель, помимо уважаемого им Ивана Алексеевича, которого следует считать полноправным соавтором "Повестей Ильи Ильича". А если вдобавок и вдруг объявится у книжки читатель "младой" и "незнакомый", то автор этим будет совершенно удовлетворён.
Ну и напоследок, Иван Алексеевич, зная за тобой слабость приспосабливать в интересах дела всё, что можно, и даже то, чего нельзя, заранее согласен, если это моё письмо ты тоже используешь.
На этом прощай и ещё раз прости меня за лишние заботы, которые я тебе принёс.
С искренним уважением и пожеланием крепкого здоровья тебе и твоей семье, теперь уже совершенно "покойный" Илья Ильич Белкин.
11-го ноября 2014 г."
Судя по всему, это письмо заканчивает период моих книгоборческих отношений с Ильей Ильичом; они переходят на невидимый и неосязаемый уровень духа, который я прочувствовал в известной степени благодаря редкому с ним общению, и от которого сами собой рождаются в моих текстах те знакомые ему приёмы изложения мыслей, на которые он намекает.
Надо признать, что моё отношение к Белкину давно переросло условный формат, сложившийся волей случайной встречи три года назад и студенческого приятельства, время которого так приятно вспоминать на пороге старости.
Вот и теперь я почти отмахнулся от мелких вопросов, связанных с отложенным решением Белкина, вроде возникшего в силу осмысления текста и доработок, которые я внёс, желания перекроить его книжку, поменяв вторую и третью части местами. Эти мелкие неприятности промелькнули в моей голове как тёмное облачко по ясному небу, а в душе отразились тот свет и чувство полета, которые всякий раз возникают во мне при чтении повестей Ильи Ильича. Светло и легко - как это странно и хорошо...
Я вспомнил прошлогоднюю поезду в те места, где живёт Белкин. Мы давно планировали с супругой осеннюю поездку на машине по Пушкинским местам, чтобы походить с ней тропинками, которыми, возможно, ходил поэт, и посмотреть на то, что он, возможно, видел. Меня ещё вело упомянутое выше - свет и полёт. Тогда я обдумывал манифест людей, незримо связанных друг с другом сквозь туман общества сетью ясных огней, а Белкин, как выяснилось недавно, писал третью часть своих повестей, в которой исследовал то же, что я хотел проверить, - возможность видеть и слышать отражения живших до нас.
Мы с супругой объехали окрестности Торжка и Старицы, были в Грузинах, Малинниках, Берново - нигде я не почувствовал никакой тайны и, наконец, в парке бывшей усадьбы Вульфов почти решил, что ошибся.
Парк был пуст и холоден, холоднее низкого синего неба. Облетевшие с деревьев листья на серой земле и дорожках с большими указателями на развилках были сильно тронуты дождями и ночными морозами, запрели и почти потеряли красивую осеннюю расцветку. Тёмная зелёная вода в пруду казалась тяжёлой. Пожухлая травка на косогоре, спускающемся к одинокой деревянной сцене, на которой летом проходят представления в честь поэта, горка Парнас и выложенная валунами арка фонтана - всё приземлённо, молчаливо, замерло в ожидании холодов. Во всём парке почти мертвая тишина: ни живой души, ни чирикающей птички, ни ветерка, колышущего верхушки деревьев, - только хлопотливое карканье ворон издалека и снизу, со стороны деревни. Что из неведомого я тут искал, что мог выискать?
Миг моего разочарования пришёлся на медленное и грустное гуляние дорожками между прудом, лугом и старым домом, задрапированном тканью с нарисованными парами, вальсирующими на балу. Эта картинка остановившегося лёгкого движения, этот весело нарисованный обман нескончаемого праздника, представлявшийся одинаково, с какой стороны к нему не подойди, понемногу забрались мне в голову и вдруг провернули в ней застоявшийся круг мыслей. Меня будто спросили, что я здесь ищу? И будто подсказали, что если ищу не праздник, а другое, то надо искать не здесь. Растерявшись, я встал истуканом, не соображая, куда мне идти и что искать. И тут я вспомнил Илью Ильича, и даже не самого Белкина, а свет и лёгкость его интонаций. И тогда мне показалось, что я слышу странный низкий гул и чувствую лёгкое шевеление мёртвого воздуха, подсказывавшие нужное направление поиска.
Уставшая от прогулки жена сказала, что подождет меня в музее, а я пошел, куда вели чувства. Вышел из парка, спустился вниз к деревне, перешёл шоссе, дошёл до речки и двинулся вдоль неё вниз по течению. Выбравшись из Бернова, я остановился у обочины шоссе. Оно спутало тянувшие меня вперед чувства, и они оробели. Я посмотрел вперёд, увидел там скучные поля, рощицы, растрёпанные перелески, редкие машины на дороге - и решил возвращаться. Но в тот момент, когда я обернулся к реке, меня опахнуло невидимым крылом, и я точно услышал четыре пушкинские строчки из стихотворения, выученного в детстве:
"Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит.
<...>
И речка подо льдом блестит".
Или не услышал, а эти строчки пришли мне в голову, но почему точно в тот момент и строчки из того стихотворения, которое, как я прочитал у одного из пушкинистов, Александр Сергеевич написал в деревеньке, куда меня вело из Бернова, и до которой оставался с километр пути? Сердце моё разволновалось, и мысли разлетелись по сторонам. Одно понимаю - не чудо это было. Другое. Может быть, тайна, которую я искал.
И ещё раз опахнуло меня в той поездке крылом тайны - в городе, где живёт Илья Ильич и где по пути домой мы с женой переночевали в гостинице.
После обеда мы с ней гуляли по набережной Волги, которую Белкин столь живо изобразил в своей книжке, и наперегонки угадывали те самые мосты, скверы, каштаны, памятники, уток, здание института и пляж, про которые у него читали.
На пляже рабочие с подъёмника обрезали тополя, перекрыв машиной и падавшими ветками аллею. Тополя на аллее, которые обрезали, походили на солдат на посту, стояли голые, без листьев. Перед аллеей росли два тополя, непохожие на солдат. Стволы этих отщепенцев раздваивались и заканчивались изящной кроной, и листья свои они не растеряли. Одно дерево было гигантом, занявшим поляну между расходящимися лучами асфальтовых дорожек, другое, ближе к верхней дороге и среди корявых яблонь, - более мелким и более стройным его собратом. Листья на них хоть и выглядели озябшими, с завернувшимися краями, но не потеряли зелёной окраски и не собирались падать на землю. А гигант ещё выбросил на песок за дорожку вдоль берега дружную поросль молодых кустов, и эти кусты тоже были полны зелёными листьями. Два эти дерева были особой породы, сильнее прочих цеплявшейся за жизнь.
Так называемый пляж - засыпанный песком длинный береговой откос, заходивший в воду, - был ниже аллеи. Границей его был ряд разноцветных железных навесов в виде грибков, вкопанных в песок вдоль аллеи. Эту картинку я использовал позже в "Поздней любви" - там моя героиня купалась и пережидала под навесом грозу.
Возвращаясь, мы смотрели на памятник Пушкину в городском парке на противоположном берегу, стоящий неправильно, задом к реке, и на засыпавшие дорожку каштановые листья, самые крупные из которых походили на женские фигуры без талии. Я зачем-то сказал об этом вслух, и жена, приняв моё замечание на свой счет, обиделась, уточнив, что у этих листьев нет не только талии, но и головы, и что это моё сравнение неспроста и отражает моё отношение к женщинам.
Листья на дорожке сильно отличались от остававшихся на деревьях. Те, что пока не упали, были неказисты: бледные, светло коричневые, маленькие, высохшие и сгорбившее на ветру. Зато прелые листья, покрывшие землю, были большими и красивыми, сочного коричневого цвета с оттенком красной меди. Я подумал, что Белкин каждое утро, прогуливаясь, наступает на них, как мы с женой, и, возможно, с теми же сравнениями тех, кто упал на землю, и кто сопротивляется падению. И в этот миг мне показалось, что я вижу, как он идёт впереди. То есть мне, конечно, показалось, потому что до самого моста впереди никого не было и тем более не могло быть на набережной в этот вечерний уже час Ильи Ильича. Но как иначе я мог объяснить себе минутный провал сознания в тайну, в которой и время, и пространство значат меньше душевного порыва, и где можно посмотреть на мир и услышать его душой другого человека?
Очнувшись от видения, я знал, что дружная стариковская компания Ильи Ильича по утренним прогулкам распалась, что почти всегда он гуляет один, редко вдвоем. Из двух последних, гулявших с ним по весне стариков, один уволился и живёт на даче, а другой сильно приболел и если гуляет, то днём. Ещё во мне оставались какие-то обрывки явно не моих мыслей о деньгах и спасении - откуда всё это, как не от Белкина?
На следующее утро исследовательский зуд рано вытолкнул меня из тёплой постели гулять по набережной, как будто я собирался встретить там Илью Ильича.
На улице был туман и такой сильный, что, спустившись к реке, я ничего не мог разглядеть. Всюду передо мной была молочная пелена, в которой растворились и мосты, и памятники, и деревья, и река, и небо. Звуки шагов предупреждали меня о приближении спешащих на работу прохожих, которые выныривали из тумана в двух метрах от меня и мгновенно пропадали в той стороне, откуда доносился шум дорожного движения. Я мог пойти за ними в сторону городской кутерьмы, уткнувшись взглядом под ноги, как Михаил Михайлович у Белкина, - не видя, куда иду, ориентируясь по звуку шагов. Или продолжать двигаться в другом направлении, по следам Ильи Ильича, который, как я ощущал шестым чувством, или был где-то рядом или только что прошёл этой дорогой. Преодолевая внутреннее недовольство тем, что ничего не видел, я доверился чувствам. Хотя в моей памяти была чёткая, только вчера срисованная картина места, шел я неуверенно, сомневаясь в расстояниях и направлениях до старого и нового мостов через Волгу, до спусков к реке, до памятника Пушкину - во всём. Почему-то мне нужна была привязка к земле, которую я не мог найти в густом тумане. Главное, что меня напрягало, - я не видел линии горизонта. То есть благодаря создавшим мир богу или природе, как обозначают верующие и атеисты одно и тоже неведомое им понятие, я знал, что земля под моими ногами, а небо вверху, над моей головой, но я хотел увидеть или точно представить чёткую границу земли и неба или воды и неба. Без этого моя вера тому, за кем я шёл, была не полной.
Я шёл и всматривался в направлении реки, пока не увидел выплывшую из тумана утиную семейку. Утки плыли друг за другом, вычертив на воде линию. Потом они образовали угол, потом одна за одной снова вплыли в туман, но в них больше не было нужды, - я определил, где кончается небо и начинается земля.
Я смотрел в направлении горизонта на восток, в ту сторону, куда текла река, и где солнце делало свою работу, наполняя туман над водой светом и теплом. Света вокруг становилось больше, и пелена над сонной рекой заволновалась, стала рваться клочьями на окошки, в которых проявились арка старого ажурного моста, одна из его тяжелых опор, часть каменистого берега и водной глади, чёрные голова и плечи стоящего на другом берегу спиной ко мне Пушкина, старый трамвай на новом мосту, а за ним - в дымке и дрожании тумана - круглое белое пятно от поднимающегося над городом светила...
В заключение остаётся сказать, что в той поездке в пенаты Ильи Ильича мне очень хотелось верить, что вслед за Белкиным я иду в правильном направлении. Коснувшись тайны незримой связи душ, после странных утренних колебаний между небом и землей я решил, что выбрался тогда не из тумана, а к себе и к "нам". С тех пор мне светло и легко, моя вера в то, что я не один, и нас много - окрепла и пока не покидает меня.