Каптёрщик с говорящей фамилией Шмоткин иногда упрекал Гарика: "Ты плохо разбираешься в людях". Гарик с ним не спорил. Шмоткин в людях разбирался.
В армии человек окружён лишь предметами первой необходимости, даже деньги не имеют той ценности, что на гражданке. Хорошие портянки, целое нижнее бельё с пуговицами, пайка хлеба с маслом становятся в армии самой ходовой валютой. Каптёрщик при таком раскладе становится кем-то вроде банкира. Когда работаешь с неодушевлёнными портянками, хэ/бэ, одеялами, вещмешками, зимними шапками, начинаешь понимать людскую суть. Пока человек служит, эти вещи имеют для него большую ценность. Видя, чем люди готовы пожертвовать, чтобы приобрести временное, поневоле станешь мудрее. Шмоткин по долгу службы общался с материальным имуществом и поневоле начал разбираться в человеческих отношениях. Когда человек приходит в армию, он перестаёт быть гражданином. Он становится солдатом, зависимым человеком. Не то чтобы до армии человек был совершенно свободен. Свобода - она ведь, как учили в школе, осознанная необходимость. То есть кто эту необходимость лучше осознаёт, тот вроде получается свободнее. По крайней мере, свободнее того человека, до которого туго доходит. Гарик, видимо, был из тех людей, до которых доходит туго.
Есть бывшие граждане, которым в армии тесно, которым хочется домой. Что бы они с собой ни делали, какими бы их начальниками в армии ни назначали, им всё равно родные пенаты подавай. К этой категории людей относились и Шмоткин с Гариком. Возможно, это их и сблизило.
Но есть и те, для кого армия - дом родной. Они хорошо понимают, как устроен этот мир. То, что одни почитают в этом мире за зло, эти почитают за благо. Они знают, что в армии многое нельзя: нельзя иметь спортивный костюм, подушку-думку, радиоприёмник, магнитофон, нельзя получать письма из дома до караула, - устав и армейская традиция не позволяют. Но если очень хочется, говорят они, то можно. И они правы! Главное - всё устроить, главное устроиться. И вот (о чудо!) ты свободный человек в таком не свободном на первый взгляд мире. Тебе чаще других можно ходить в увольнения, носить под портянками запрещённые уставом носки, а под нижним бельём майку или "вшивник" - свитер с воли. Можно кушать картошку, жаренную не на комбижире, а на чистом сливочном масле, смотреть телевизор, иметь радиоприёмник. Можно найти себе применение, особенно если обладаешь конкурентоспособной на армейском рынке профессией сварщика, водителя, маляра, штукатура.
У Гарика такой профессии не было. У Шмоткина, кажется, была. Ведь он окончил ПТУ - "путягу" и в отличие от Гарика кое-что умел делать руками. Он мог бы полюбить армию, и она, скорее всего, ответила бы ему взаимностью.
Но всё-таки не полюбил, хотя знал её законы на зубок.
Гарик в армию ушёл с первого курса института. Армия стала для него, маменькина сынка, школой жизни, а для его мамы - поводом красить седеющие волосы в два раза чаще.Пожалуй, она единственная из их небольшой семьи переносила армию сына хуже его самого: упрямо не верила ни ему, ни заверениям его непосредственных и прямых командиров, что сын нормально питается, не болеет. Оглядываясь назад, можно сказать честно: к армии Гарик готов не был. Нет, он мог бегать кроссы, мог подтягиваться без раскачиваний и пришить подворотничок. Тут крылось что-то другое. Например, Шмоткину армия тоже не нравилась, но он легче в ней освоился, привык. Гарик же до самого дембеля не понимал её духа, не принимал её правил, с трудом приспосабливался. Шмоткина к армии приготовила "путяга", где была своя "дедовщина", где ребята постарше обкладывали данью младших. Гарик таких отношений не знал. В школе его уважали и драться ему не приходилось. В пединституте в его группе девушек было ровно в двадцать четыре раза больше. Армию он переживал, как стихийное бедствие, не пытаясь бороться, тревожно озирался по сторонам, ждал, когда оно прекратится. Может, по причине его затянувшегося оцепенения портянки в бане ему доставались чаще всего рваные, кальсоны без пуговиц на щиколотках, а шапку спёрли прямо на глазах. Ну что, драться, что ли, с этим хромым банщиком?!
Гарик видел, как банщик взял его шапку в умывальной, сразу догнал его и попросил вернуть чужую вещь. Вежливо попросил. Но банщик за полминуты обладания шапкой настолько свыкся с ней, что посмотрел на Гарика с такой обезнадёживающей улыбкой, как будто его просили о немыслимом одолжении. Например, поведать на ушко государственную тайну - сколько грязных портянок он еженедельно сдаёт в прачечную. Сильно кренясь на правый бок и ворча что-то на незнакомом языке, банщик последовал в расположение, где залёг на кровати, вопреки уставу и канонам вежливости.
Нет, Гарик не стоял на месте, он пошёл искать правду. В каптёрку.
Жаловаться в армии нельзя. Но без шапки ходить тоже нельзя. Вот он и пошёл к Шмоткину на консультацию: как быть?
В каптёрке сидел земляк Шмоткина, москвич Куксин, ротный писарь, "дедушка", то есть служивший последние полгода. Помня, как его мордовали ещё полгода назад (обычно мордобой прекращается через год службы, у Куксина он затянулся), он, теряя тапочки, выскочил на центральный проход, вбежал в расположение, где с независимым видом возлежал банщик в обновке, и, бормоча себе под нос: "Тоже мне ЧП в танковом полку!" - сорвал с него чужую шапку.
Банщик хищно сузил глаза, но не роптал - всё-таки Куксин был на призыв старше его, да и внутри шапки была выведена хлоркой фамилия Гарика. Он лишь зло пробурчал какое-то заклинание на своём гортанном языке. Корешам же вечером рассказал, что Гарик "настучал". Его пообещали проучить.
- В армии "стучать" нельзя, - позже в очередной раз растолковывал Гарику армейский кодекс чести Шмоткин, - особенно своим офицерам.
- Почему? - в который раз спросил Гарик.
Шмоткин на секунду задумался. Все лучшие аргументы он уже выдвигал раньше.
- Потому, - сказал он после некоторого раздумья, - что ты их заставляешь плохо себя чувствовать. Они и так знают, что одни солдаты других чморят: шапки крадут, морды чистят, "дембельские поезда" устраивают. Но они ничего не могут сделать. Что им, в казарме спать? У них дом есть, жёны, дети. Не они нашу армию придумали. Они в неё пришли. Не им её и менять. Надо их чувства уважать. "Филингз, насын мор зэн филингз". (В образовании Шмоткина не последнюю роль играла столичная радиостанция "Европа-плюс", поэтому он любил при случае поговорить с Гариком по-английски, для ясности.)
- Но без шапки же нельзя, - настаивал Гарик.
- Без шапки нельзя, - согласился каптёрщик кротко, - офицер тебя накажет на утреннем осмотре, - точнее, твоего взводного накажет. А взводный - командира отделения. А тот тебя. Непруха! Бумеранг. - Его лицо выражало сострадание, но вдруг стало строгим, как у солдата на плакате: "Будешь жить ты по уставу, завоюешь честь и славу".
- Это армия, - произнёс он торжественно, - здесь "каждый солдат должен быть либо поощрён, либо наказан". - Шмоткин любил цитировать афоризмы из дембельских альбомов.
- Как же быть?
- Выбирать меньшее зло, - сказал портяночный гуру спокойно, - или... - на несколько секунд лицо Шмоткина приобрело решительное выражение, - драться!
Он скосил глаза в зеркало, выпрямился, некоторое время постоял в боевой, не совсем естественной для себя позе, после чего вернулся в своё первобытное состояние - что-то между небольшим медведем и орангутангом при очевидном преобладании более разумного начала - и сам себе скомандовал: "Вольно-разойдись".
Каптёрщик зевнул.
- С кем драться?
- С тем, кто шапки крадёт.
- А если не умеешь или не хочешь?
- Тогда ходи без шапки, или учись драться, или... имей знакомого каптёрщика.
Он улыбнулся.
- А если бы у меня не было шапки, ты бы мне дал? - спросил Гарик, заглядывая в глаза другу.
- Дал бы, - милостиво произнёс каптёрщик, - вон их у меня сколько.
Шмоткин открыл створку шкафа. Там лежали старые шапки бывших солдат. От времени и носки почти все они потеряли вид, как-то сжались. С изнанки хлоркой были написаны фамилии тех, кто когда-то страдал, подобно Гарику, но выжил и теперь жил на гражданке. Ушедшие на дембель приветствовали тянущих армейскую лямку. Это вселяло надежду.
- Не высокая мода, конечно, - сказал каптёрщик, почёсывая щеку, - называются "таблетки". Сидят строго на макушке. Уши такой шапкой вряд ли прикрыть сумеешь. Но носить можно. Если такую шапку на голове у кого-то видишь, верный признак, что чморят.
Это Гарик и сам знал, в его роте несколько человек ходили в таких.
Кажется, именно с того дня негласное шефство Шмоткина над Гариком закрепилось по-настоящему.
Гарику было позволено хранить в каптёрке "Одиссею капитана Блада", единственную собственную книгу в поеденной крысами обложке, а также деньги, которые присылала мама. Иногда Шмоткин выбирал ему портянки поцелее и нижнее бельё с пуговицами. Гарику было приятно, что после помывки в бане он мог получить бельё из рук Шмоткина, что каптёрщик лично охранял майку, портянки и подштанники от сослуживцев, снующих акулами по каптёрке.
Гарик и сам до конца не мог понять, чем он приглянулся каптёрщику, чьего благорасположения искали многие солдаты.
На гражданке они вряд ли стали бы друзьями. Может, дело было в том, что оба не любили армию, часто вспоминали домашнюю жизнь: Гарик - свой институт, первый колхоз; Шмоткин - фанатов "Спартака", газету "Московский комсомолец", радио "Европа-плюс"? Вслед за Шмоткиным Гарик проникся заочным уважением и к радио "Европа-плюс", и к "Московскому комсомольцу", вот только киевское "Динамо" на "Спартак" променять было трудно.
Их полк находился недалеко от Одессы, у самого синего моря. Видели они его в основном издалека, из окон казармы, или с караульной вышки. Самым синим море было для Гарика, потому что он других не видал. О его близости не давали забыть пробирающие до костей ветры зимой и плохо заживающие раны на ногах. Из-за влажности любая царапина начинала нарывать. В медчасти все болезни лечили йодом, но солдатам с их капризными недугами, подрывающими армейский принцип единообразия, к удивлению тамошних медиков, йод почти не помогал.
Из их гвардейского краснознамённого полка очень трудно отпускали в увольнения. Полк был линейным, то есть в случае военных действий сразу, без дополнительного призыва резервистов, должен был развернуться, завести танки и выступить на защиту отечества. Потенциальными врагами были войска стран - членов НАТО - Турции и Греции. Правда, те не спешили высаживаться на морской берег вблизи Новой Дофиновки. Но в увольнения всё равно пускали неохотно.
Гарик не был отличником боевой и политической подготовки. В карауле ни разу нарушителя не задерживал, хотя все глаза проглядел, поэтому отпуск не заслужил. А ему так хотелось побывать дома, тем более что дом его был всего в трёх часах езды на красном, переполненном в летнюю пору, дизеле.
Шмоткин был москвичом, но уже два раза домой ездил. Он-то и объяснил Гарику, что в армии, как и во многих гражданских заведениях, есть свои законы и своя цена на услуги. Например, принимая во внимание природные условия родины Гарика, увольнение может стоить нескольких книг и бутылки "Букета Молдавии". Всего-то?!
- А это удобно? - спросил Гарик.
Выражение лица Шмоткина могло означать одно - в мире мало вещей более удобных, чем эта невинная сделка.
- Это армия, - сказал он покровительственным тоном, - здесь надо жить умеючи, надо..., - каптёрщик вознёс указательный палец к небесам, - жить просто, а не ждать милостей от природы.
Жаль, что Гарик не знал этого раньше. Его мама с удовольствием пошла бы на такую сделку. За то, чтобы сына отпустили из армии хотя бы на несколько суток, чтобы она сама могла лично проследить, что он накормлен и в тепле, она готова была бы обеспечить начальника штаба Ващука (от него на тот момент зависело увольнение) скромной, но изысканной библиотекой, и одарить целым букетом "Букетов Молдавии".
И вот, набравшись наглости, ужасно робея, Гарик однажды после обеда подошёл к начальнику штаба, толстому белорусу с красной шеей, которую тот поминутно промокал платком с вышитым медведем в уголке. Начштаба с интересом выслушал суть просьбы и окинул подчинённого весёлым взором. Наверное, ему было приятно узнать, что во вверенном ему подразделении служит молодой человек, столь пылко любящий дом. Но это ещё не было "поводом оставлять место постоянной дислокации полка, пусть и в сравнительно благополучное, то есть мирное, на первый взгляд, время".
Гарик пообещал, что его отсутствие не пройдёт для начальника штаба незамеченным. Тот сделал вид, что не понял, и озорно пробасил:
- Из комендатуры на моё имя телега придёт на тебя, сурло, ты это имеешь в виду? Что застукали тебя где-то с пуговицей незастёгнутой?
Видя, как Гарик стушевался и проверил пуговицу на предмет застёгнутости, начальник штаба добродушно захохотал. Хохотал он, как большой добряк, от души, колыхаясь своим обильным карнавальным телом. Гарик был рад предоставить прямому начальнику повод посмеяться, но оставались открытыми два очень важных вопроса: отпускает ли он Гарика на побывку, и что такое "сурло".
- Что у вас там растёт? - спросил капитан вдруг строго и просто.
Конечно, он лукавил, конечно, он знал. В этот момент Гарик думал о том, что ведь начальник чего доброго, не отпустит, поэтому вопрос прослушал, но ответ на всякий случай дал:
- Книги хорошие, "Букет Молдавии".
Видя враз ставшее серьёзным выражение лица начальника, он понял, что с ответом не угадал. Но кто знает, где найдёт, где потеряет? Особенно в армии.
- Подходи через пару дней, попробуем решить, - сказал Ващук, на всякий случай соблюдая всё то же безнадёжное выражение лица, и добавил:
- Но не вздумай попасться. У нас бьют не тех, кто делает, а тех, кто попадается. Уяснил, сурло?
А как же?! Дело, кажется, было на мази, и даже таинственное "сурло" прозвучало как комплимент.
Итак, в один прекрасный день, а именно в пятницу, после обеда, Гарик переоделся в парадную форму (Шмоткин по такому случаю выдал ему новые, или, как он выражался, "нулёвые" носки) и пошёл к начальнику штаба. Тот посмотрел на Гарика испытующе. Гарик побледнел: неужели зря наряжался? (Через несколько лет похожий просвечивающий насквозь взгляд он встречал у клерка в американском посольстве. Во взгляде читался вопрос: "Не останется ли он там? Вернётся ли?") Капитан выписал увольнительную на два дня. Гарик не верил глазам своим.
На улицу он вылетел на неуставных крыльях, внезапно пробившихся из-под зелёной рубашки. Крылья несли солдата над землёй, невзирая на танки на погонах.
Было жарко, на плацу двое солдат, голые по пояс, рубили топором асфальт для прокладки телефонного кабеля. Его рота ушла в "парк" чистить боксы.
Решительно ничто не удерживало здесь Гарика.
В армии самые пустяковые дела вдруг приобретают несвойственный им глубокий смысл, - например, каждый вечер Гарик прокалывал в календаре дырочку, как бы пришпоривал иголкой время. Но оно, как известно, не терпит над собой насилия и в отместку тянется ещё медленнее.
Два дня, проведённые дома, так и остались непроколотыми, зато промчались, как спасающиеся бегством спринтеры. Жизнь в эти два дня наконец-то приобрела любимые Гариком цвета и очертания. Он одевался в то, во что любил: кроссовки, джинсы, майку. Он читал, встречался с друзьями, играл в футбол. Никто не отправлял его в наряд, не будил утром в полседьмого, не охотился за его головным убором: папе за время своей службы армейские фуражки изрядно надоели, а маме... Мама не сводила глаз с сына, зачем ей нужна была фуражка?
Но...
Можно остановить часы в доме, нельзя остановить время. Подходил срок платить по счетам - идти в магазин за "Букетом Молдавии". Папа, по обыкновению, взвалил эту ношу на себя. Мама достала несколько книг, которые были у них в двух экземплярах: "Остров сокровищ", "Пятнадцатилетний капитан", ещё что-то про войну. Пока она гладила рубашку, Гарик развлекался тем, что представлял себе капитана Ващука, лежащим на трансмиссии танка в летний день на ротном одеяле.
Его большие, как у Петра Первого, сапоги стоят рядом. Он чешет большим заскорузлым пальцем левой ноги пятку правой, поминутно отирает платком красную шею и ругается с обнаглевшими вконец мухами:
- Отстаньте, сурла, дайте хорошую книгу дочитать.- Танкист слюнявит палец и перелистывает страницу.
И вот уже средний танк Т-64-У превращается в быстроходный фрегат, капитан становится гордым красавцем, бакалавром каких-то там наук, одетым в шитый золотом камзол, из-под широких рукавов которого выглядывают модные брабантские кружевные манжеты, его армейский "бобрик" преображается в черные длинные кудри. Он по привычке вынимает тонкий батистовый платок с дорогим его сердцу вензелем в форме небольшого медведя и промокает шею. Другой рукой он ведёт корабль. Его голова полна высоким дум.
"Интересно, где тут поблизости пираты? - думает капитан. - Пора бы поразмяться! Кстати, как могут на корабле, продуваемом всеми ветрами, существовать мухи? Почему их не сдувает в океан?"
При всей живости воображения, изрядно истощённого тяготами и лишениями армейской службы, Гарику было сложно представить славного начальника штаба читающим "Одиссею капитана Блада". Сказывалось отсутствие личного общения с ним. А может, это капитанским детям? Как бы то ни было, слово есть слово.
Гарик надел фуражку, взял зелёную сумку с книгами, тяжёлым "Букетом" и шагнул за порог. Главное теперь не наскочить на патруль или на дежурного офицера полка. Высоких чинов в воскресенье на территории части быть не должно.
КПП Гарик миновал без проблем. Рядовой Хайдаров, наводчик из соседней роты, видя, что сослуживец идёт из увольнения, чуя провиант, вызвался помочь и, не дожидаясь приглашения, взялся за ручку сумки. Они шли в сторону казармы, как вдруг... чу! чей-то командный голос отчеканил:
- Товарищ солдат, подойдите сюда.
"Нет, это не меня, - попытался успокоить себя Гарик, - в воскресенье в части начальства не бывает. За редким исключением, конечно. Но с чего бы это исключению выпадать на сегодняшний день?" Или всё-таки его, как библейского Иова, постигло то, чего он больше всего боялся?!
Гарик повернулся. Возле здания штаба полка стоял, непонятно откуда взявшийся здесь в воскресный день, начальник штаба полка, подполковник Клементьев.
Гарик невольно залюбовался им, богатырём бронетанковым, заслонившим солнце. Подполковник заложил руки за спину и покачивался: с пятки на носок, с носка на пятку. Солнце то пропадало, то появлялось из-за его огромной фуражки, сдвинутой на макушку и оттого напоминавшую нимб.
Надо отдать должное полковому командному составу: офицеры достались полку как на подбор, красивые, - таких не стыдно на парад выпускать, с такими не стыдно сфотографироваться на память. Но ужасно стыдно попадаться таким молодцам в руки, особенно когда несёшь контрабандную бутылку "Букета Молдавии", да ещё не себе, а начальнику штаба батальона. Судя по лицу, товарищ подполковник фотографироваться не собирался.
Наводчик Хайдаров потихоньку отпустил ручку сумки и позволил Гарику самому предстать пред ясные очи прямого начальника. Представ пред очами, Гарик заметил в них охотничий азарт и без радости понял, что сможет этот азарт удовлетворить.
- Что у вас в сумке, рядовой? - спросил подполковник, сразу приступая к делу.
- Из увольнения... возвращаюсь, товарищ подполковник... я... видите ли.
- Откройте.
Гарик всегда уважал фокусников. Понятно, что они простые смертные и не творят волшебства сказочного, но они умеют так искусно, так незаметно морочить почтеннейшую публику, что их поневоле зауважаешь. Как он жалел в тот момент, что не владеет их способностями - не может сказать мысленно что-то вроде "эники-беники ели вареники, бутылка, изыди", после чего без страха открыть сумку, зная, что почтеннейшая публика ничего запретного не обнаружит. "А вот плацинды - национальное молдавское блюдо, - сказал бы Гарик радостно, - мама испекла, эти с вишней, а эти с яблоком. Угощайтесь, товарищ подполковник".
"Ну что вы, - сказал бы подполковник, - я сыт, хотя кусочек, с вашего позволения, пожалуй, возьму. Как, вы говорите, это называется? Плацинда? Я не ослышался? Название какое-то... медицинское. А эти с вишней?"
Нет, ничего похожего подполковник, к сожалению, не сказал. Он только сдвинул брови. Они слились в единую угрожающе ровную черту над носом и образовали букву "т".
Гарик вынул бутылку из сумки.
- Вы из какой роты?
- Первой, товарищ подполковник.
- У вас Ващук начальник штаба, - произнёс подполковник утвердительно.
- Так точно, - сказал Гарик излишне молодцевато и чуть не добавил "ваше превосходительство".
Этого добавлять не нужно было. Превосходство было заметно невооружённым глазом, оно читалось во взгляде, в позе, оно холодно блистало звёздами на погонах.
- Доложить о случившемся своему начальнику штаба, сегодня вечером на полковой проверке вас, товарищ рядовой, выведут перед строем и... - Подполковник на секунду замолк.
"...И разжалуют, - предположил Гарик мысленно. - Или, чего доброго, расстреляют в назидание другим".
Стало себя жалко. Хотя... В "учебке" Гарика сержанты, чтобы отпраздновать сто дней до приказа, собрали весь одеколон в роте, слили его в ведро и выпили. Наутро командир роты завистливо морщился, чуя, что от всех сержантов-дедов несёт одинаково гнусно. Но не расстреляли. Может и его пощадят?!
- ...И объявят суровое дисциплинарное взыскание. А это, - сказал подполковник сурово, поднося "Букет" к носу Гарика, - я передам командиру полка. Можете идти, товарищ рядовой.
"Ах, какая неудача! Ещё один красивый офицер будет опечален моей выходкой", - подумал Гарик.
Своим комполка Гарик втихаря гордился. Тот был высоким, стройным и абсолютно лысым, как актёр Юл Бриннер. Форма на нём сидела превосходно. Галифе не топорщилось, как на некоторых, а было натянуто, словно батут. Сверкающие сапоги всегда с готовностью отражали вверенный ему полк. Командовал он также блистательно, с силой и грацией. Если б служил раньше, до революции, в лейб-гвардии ему было бы самое место. Нет, такого комполка не было ни у кого. Это уж точно. И вот досада! До сего дня он даже не подозревал о существовании Гарика, а теперь будет смотреть на него как на "залётчика". Вот оно, ЧП в танковом полку.
Докладывать капитану Ващуку было необязательно, он наблюдал за происходящим из-за ёлки, растущей недалеко от штаба, и сразу смекнул, за что его механика-водителя "замёл" начальник штаба полка. Правда, он никак не мог вспомнить фамилию Гарика. Будучи механиком-водителем комбатовского танка, который никуда не выезжал из бокса, Гарику редко доводилось общаться с грозным начальником штаба. Наводчиком на его танке был младший сержант Мерзляев, ему, как старшему по званию, доставалась, в свободное от командировок на кирпичный завод время, честь представлять их дружный экипаж перед военной общественностью. Его фамилией капитан Ващук называл весь экипаж. Видимо, в целях экономии. В этом Гарик смог убедиться, как только вошёл в расположение роты и нырнул в каптёрку к Шмоткину.
- Где это сурло Мерзляев? - заорал ворвавшийся в роту капитан могутным басом.
- Младший сержант Мерзляев находится в командировке на кирпичном заводе в Одессе, - отрапортовал маленький дневальный, прослуживший недостаточно много, чтобы чаще слезать с тумбочки.(Да, кстати, в армии "стоять на тумбочке" означает быть дневальным и стоять на небольшом возвышении, тёзке уважаемого предмета мебели.)
До капитана, видимо, это не дошло, потому что через секунду Гарик услышал всё тот же, показавшийся ему вечным, зов:
- Ну, и где же это сурло Мерзляев?!
Его крик, исполненный необычайной тоски и силы, эхом прокатился в пустом расположении роты, отразился от стен и достиг лопоухих слуховых органов дневального. Тот втянул голову в плечи, присел, как в реверансе, и сделал недоумённое лицо. Это лицо Гарик видел в приоткрытую дверь.
За тонкой перегородкой слышалось смачное плотоядное сопение грузного капитана. Показаться сейчас ему на глаза означало быть съеденным с потрохами. Капитан потоптался ещё некоторое время по центральному проходу и, хлопнув дверью, вышел.
Гарик поскорее расстался с "парадкой" и переоделся в обычное хэ/бэ (как будто оно могло сделать его неузнаваемым).
За давно не мытыми стёклами казармы догорало воскресенье. Внутри царил полумрак.
Шмоткин подшивался. Видя волнение Гарика, он усмехнулся:
- Чё ты взбутетенился? - поинтересовался он равнодушно (кстати, и за это стремление придумывать собственные слова Гарик тоже его уважал).
- Ты чё, первый? - Он перекусил нитку. - До тебя знаешь сколько залетало?!
- Сколько? - с искренним интересом спросил Гарик.
- О-го-го сколько, - сказал каптёрщик. - Чего ты сидишь в роте? Сейчас придёт кто-нибудь из офицеров и запряжёт тебя в наряд. Иди куда-нибудь.
Гарик решил сходить на берег моря. Идти надо было вдоль плаца, мимо библиотеки и складов. Да так, чтобы не попасться на глаза патрулю и своему непосредственному начальнику. Он миновал плац с вырубленной топором канавой под телефонный кабель. Вдруг невдалеке Гарик заметил комполка и начальника штаба полка, красавцев удалых, великанов молодых. Полковник нёс цветной полиэтиленовый пакет, на дне которого явственно проглядывали контуры "Букета". Он был без фуражки, и солнышко весело отражалось в его лысине.
- Донёс-таки, - горестно заключил Гарик.
Подполковник Клементьев держал в руке ромашку и признаков угрызения совести не проявлял. Офицеры Гарика не видели, шли и что-то весело обсуждали. "Наверное, представляют, как надо мной "на губе" деды будут изголяться, - подумал Гарик, - эх, жизнь моя..." Понурив голову, он пошёл к морю.
Май почти закончился, у граждан начиналась пора летних отпусков. Солнце садилось где-то за Новой Дофиновкой, над водой в потоках ветра чертили фигуры высшего пилотажа чайки, по волнам пролегла огненная дорога. Она вела на юг, за горизонт, в страну потенциальных противников. На западе терялась в дымке Одесса: пляж Лузановка, порт с птеродактилями-кранами, маяк. Где-то вдали трубач сыграл "сбор". На общем построении, к удивлению Гарика, не было ни командира полка, ни начальника штаба, ни капитана Ващука. Проверку проводил дежурный офицер. Командиры рот или сержанты, исполнявшие их обязанности, доложили дежурному по части о наличии личного состава. "Чего же он тянет резину... - подумал Гарик, глядя на молодого офицера-связиста, дежурного по полку, - в долгий ящик?" Это был армейский афоризм из чьего-то дембельского альбома. Гарик всё ещё не верил, что его "залёт" не придадут огласке. Но вот офицер скомандовал: "Полк! Равняйсь, смирно! Нале-ву! С песней в расположение роты шаго-о-ом марш!"
Неужели пронесло?!
С какой радостью в тот момент Гарик затянул: "Взвейтесь, соколы, орлами!" Как прочувствовано провопил: "Полно горе горевать!"
В расположении роты офицеров не было, день догорел. Солнце село за Новой Дофиновкой, чтобы завтра опять встать на радость отдыхающим, начинающим обживать пансионаты Коблево.
Каптёрщик Шмоткин в кальсонах и чистой майке пил чай и на неуставном магнитофоне слушал неуставной "Наутилус Помпилиус".
- Я же тебе говорил, - сказал он, шумно всасывая душистый древний напиток, - ничего не будет. Они и не собирались тебе "вырванные годы" делать. Пошли и сами твой "Букет" употребили.
Заглушая "Ален Делон не пьёт одеколон", Шмоткин затянул: "И подарю букет той девушке, которую люблю".
Окончив исполнение, он высокомерно, снизу вверх, посмотрел на Гарика:
- Это что, "залёт"?! Это не "залёт", а видимость одна. Эх, плохо ты в людях разбираешься. Крыть Гарику было нечем. Он согласился. Хорошо, что хоть кто-то в этих людях разбирается.
- Вот попросишь меня хорошенько, я тебе, может, и расскажу про настоящий "залёт".
Шмоткин допил чай, помыл чашку и щёлкнул выключателем:
- "По команде "отбой" в армии наступает тёмное время суток", - процитировал он в темноте афоризм из дембельского альбома, - и ещё помни, что "все наши беды от того, что верхняя пуговица расстёгнута".
- Угу, - ответил Гарик.
- "Ю ар ин зэ арми нау", - пропел Шмоткин по-английски и открыл дверь. - Что в переводе на русский означает "Ты сейчас в армии". Привыкай!
"А надо ли?! - подумал Гарик, выходя из каптёрки.
Он расстегнул верхнюю пуговицу, вытащил из кармана календарь, чтоб проколоть иголкой ещё один армейский день, беспокойный и по-своему поучительный. К счастью, армия не навсегда, и если посмотреть на свет, то в календарике осталось не так уж много непроколотых дней. А значит, он всё-таки когда-нибудь опять увидит родной дом. И из него уже не надо будет никуда возвращаться.