Было время, когда они жили в одном городе и учились в одном институте. В корпусе, у входа в который их встречал каменный сказочник, местный классик. Иван Веткин - так шутливо переводили студенты его имя на русский. У сказочника в руке - перо, этой рукой он касается запястья, того самого места, где сегодня люди носят часы. Вид у классика вполне деловой: время, господа студенты, время!
Филфак - факультет женский, мужчины наперечёт. Двух молодых людей, о которых пойдёт речь, полтора года их совместной учёбы доброжелатели называли "наши", недоброжелатели - "эти". "Эти" - это "Тот" и "Этот".
Они очень разные, хоть и тёзки. "Этот" любит спорт, "Тот" - нет, хотя разговор о спорте поддержать сумеет и ещё оставит впечатление, что спорт ему далеко не безразличен. "Тот" одевается хорошо и на одежде не экономит, у него есть вкус и родственники за рубежом. "Этот" тоже любит одеться со вкусом, но из-за обновки лишнего метра не пройдёт. "Тот" критикует "Этого" за безразличие к гардеробу, в магазинах заставляет примерять джинсы или пиджак. "Подлецу всё к лицу" - обычный его комментарий. "Этот" читает что попало, "Тот" - что сегодня в моде, или, как он говорит, "в струе". У "Того" в сумке тетради с конспектами и одна книга для чтения - в своей сумке он хозяин. У "Этого" в сумке тетради и конспекты за всю неделю и три книги для чтения. Выбирает он их, как в лотерее: запускает руку в сумку и какая первая попадётся - Хармс или Аксёнов. Говорят они цитатами из прочитанных книг. Но "Тот" считает, что это болезнь роста, верит, что его тоже когда-нибудь будут цитировать. Он пишет сюрреалистические стишки и мечтает профессионально заниматься литературоведением. "Этот" тоже мечтает написать книгу, но пока не знает о чём. "Тот" говорит, что у друга может получиться. Он старше на год и считает себя вправе покровительствовать, и "Этот" не возражает, ему такое положение вещей даже нравится.
И "Тот", и "Этот" любят танцевать. "Тот" танцует изобретательно, используя все подручные средства. Однажды на дне рождения однокурсницы он талантливо изобразил Агузарову: повязал на голову павловский платок, привязал к коробке из-под туфель верёвочку, верёвочку - к ремню и пошёл по-инопланетянски рок-н-ролл танцевать. Девчонки-одногруппницы угорали от смеха. "Этот" тоже попытался от него не отстать. "Всё равно я лучше тебя танцую", - заявил позже друг. "Этот" очень удивился: он не знал, что "Тот" воспринимает его как соперника.
На этом, конечно, их различия не заканчиваются.
На третьем курсе института они вместе были на педагогической практике в школе. Их определили в шестой "Г" - коррекционный класс. Друзья пошли на занятие по трудовому обучению в школьные мастерские. Ученикам предстояло делать жестяные совки. Девочек в классе было мало, поэтому их сослали к мальчикам в мастерские.
После урока "Тот" вышел в хорошем настроении - наверняка что-то подсмотрел или услышал. Рассказывать истории и анекдоты было его страстью, и делал он это прекрасно. Это умение очень ценили в его семье, каждый вечер за ужином семья собиралась и папа, мама и сын делились дневным "уловом". "Этот" тоже любил рассказывать, но делал это не так блестяще, как друг. В его семье интересным рассказам не придавали особого значения, предполагалось, что интересно рассказывать может любой - было бы о чём.
В столовой ребята купили булочек с повидлом, после чего отправились на следующее занятие, которое должна была вести их однокурсница-практикантка. Булочки они съели в коридоре. Дожёвывали, правда, в классе, чем привлекли внимание руководительницы практики, отличницы народного образования, безбровой дамы с рыбьим выражением лица, по фамилии Тыркот. При всем равнодушии во взгляде она умела так посмотреть, что тому, кто попадал в поле её зрения, становилось нестерпимо неловко за все свои вольные и невольные грехи и оплошности. "Тот" называл Тыркот "наш Апперкот".
- Есть с чего посмеяться, - тихо объявил "Тот", дойдя до последней парты - резервации практикантов.
Несколько любознательных напудренных носиков мгновенно, как будто сработал магнит большой силы, придвинулось. Он шепотом начал рассказывать, как на занятии по трудовому обучению к нему подошла крохотная девочка из коррекционного класса.
- В этот класс, для тех, кто не знает, - продолжал он, - направляют детей, отставших от программы по болезни или неуспеваемости. Наш Апперкот - самая рьяная защитница таких классов. Так вот подходит ко мне девуля крохотного росточка. На ней взрослый синий халат до пола. Рукава закатаны, но всё равно свисают, ручки скрыты полностью. Она волочит правой рукой киянку, в левой у неё - ножницы по железу. Подошла, задрала голову, посмотрела на меня серьёзно-пресерьёзно и пропищала: "Дядя, вы себе не представляете, как трудно сегодня в городе найти хорошую жесть". Во какие недетские печали!
Девчонки прыснули; через мгновение над головами возникла отличница образования:
- Вы, молодые люди, мало того, что не по форме одеты, не только одногруппниц отвлекаете, булочки на уроке едите, но ещё и плохой пример ученикам показываете. А вы ведь будущие учителя!
Досталось и "Тому", и "Этому".
- А что значит "не по форме"? - поинтересовался "Тот".
- А то и значит, что где ваш галстук, будущий учитель-словесник?
- А что, быть учителем-словесником - это значит "галстух" носить?
Тыркот не ответила на этот вопрос и вернулась на своё место.
Через неделю состоялся разбор практики. На нём должны были выставить отметки и подвести итоги. Тыркот предложила поставить "Тому" и "Этому" тройки за плохое поведение. Ни у одного, ни у другого троек ещё не было.
"Тот" попросил слова. Несколько мгновений он готовился: протирал очки, собирался с мыслями. Потом он сказал. Сказал всё, что думал о существующей системе образования и об этой практике, в частности. Сказал, что никакой дисциплины не подрывал и никаких булочек на занятиях не ел, что одет был по форме, и вообще сама Тыркот, отличница народного образование, дискредитирует это самое образование формализмом и бездушием. Всё шло вроде бы неплохо: члены комиссии слушали третьекурсника внимательно, некоторые даже кивали. Однокурсницы затаили дыхание. Он перешёл к критике коррекционных классов, любимому детищу Тыркот: сказал о том, что никакой коррекции не заметил, вспомнил девочку с киянкой, которая спрашивала про жесть. Кто-то из членов комиссии улыбнулся. Похоже было, что Тыркот начала проигрывать. В тот самый момент, когда чаша сочувствия вот-вот должна была перевесить, из-за головы "Того" показался радужный мыльный пузырь, потом другой - чуть помельче, потом целый рой. "Тот" говорил о серьёзнейших задачах практики, о том, с какими ожиданиями он шёл на эту практику, а пузыри поднимались всё выше и выше. В тот день чествовали защитников Отечества, однокашницы подарили своим воинам в запасе мыльные пузыри, и "Этот", сидевший во время выступления друга за последней партой, решил немного развлечься и воспользовался подарком. Тыркот только того и надо было.
- Вот, вы тут говорите о дисциплине, о серьёзности, а сами - комики, несерьёзные люди, пузыри пускаете.
"Тот" повернулся и посмотрел на тёзку.
- А бабушки всё падали и падали, - с глупой улыбкой ни к селу ни к городу процитировал друг Хармса.
- Идиот, я же и ради тебя стараюсь, - сказал "Тот" тихо. - Тебе же здесь жить.
"Этот" его слов не понял.
- Кстати, - обратился "Тот" к комиссии, - настоящий учитель должен быть не только трагиком, как нас учат своим примером некоторые, но иногда и комиком.
После этого он сел на место.
Между ними была ещё одна разница: "Тот" очень серьёзно относился к своей репутации, к тому, как его воспринимает публика. И причины на то были веские. Ему мало что давалось легко. В институт поступить ему было непросто, хотя он очень прилежно готовился. Он был евреем и привык жить в дарвиновском мире, в котором постоянно приходится выживать, доказывать, что ты сильнейший. После института он хотел остаться на кафедре русского языка и литературы. "Этот" же евреем не был, в институт поступил легко, никогда дальновидностью не отличался и был шалопаем, воспринимал жизнь слишком легко. Он жил так, словно этот мир был полон хороших людей, и с каждым из них он рано или поздно обязательно встретится. Чем он будет заниматься после института, пока даже не думал - это было далеко впереди.
Вечером "Тот" сказал, что в институт больше не вернётся - его семья подала документы на эмиграцию.
Через полгода он уехал.
Теперь они живут в разных часовых поясах. "Этот" - здесь, "Тот" - там: в Израиле. Когда-то их связывало многое: литература, кино, песни Стинга, разговоры по телефону, сегодня - только редкие письма. В институте друзья зачитывались Платоновым. В "Котловане" главный герой собирает опавшие осенние листья и говорит: если они никому не нужны, то я буду их хранить и помнить.
- Представляешь, - сказал как-то "Тот", - гигантское хранилище, стеллажи, а на полках предметы, о которых мы и думать забыли. Там есть листья за 1970 год и за 1991 год, старые перекидные календари с небрежными записями, сделанными впопыхах, и старые кассеты, которые записывал нам Рудык. Твои цветные шнурки, брелоки, чушки, в которые мы играли в детстве; там есть фотографии Ирки, Джима, Кости и даже замшевые туфли, которые мы купили в магазине для новобрачных. Всё, чем можно гордиться и чего можно стыдиться, но это не подобие кармы - бесконечная компьютерная память, на которую абсолютно всё записывается и ничего не стирается. Наоборот, всё это дорого, потому что связано лично с нами: с нашей жизнью, с нашим взрослением и, увы, старением, с нашими встречами и расставаниями. И собрано это не как вещественные доказательства наших грехов и ошибок, а как напоминание, что мы жили. Ну как, представил? Как бы ты себя там почувствовал? Представляешь, твой личный коридор в таком хранилище, с твоими личными стеллажами.
Однажды они решили послать друг другу письма, записанные на плёнку. Глупое дело, особенно если вам противен звук собственного голоса. Но это лучше, чем обет молчания, который ни одна из сторон не принимает, просто покорно подчиняется обстоятельствам места и времени.
Это было лишь один раз, лишь один раз они обменялись друг с другом голосами - такой роскоши они больше себе не позволят: они уже вполне взрослые и серьёзные люди, у них есть дела поважнее.
Голос у "Того" приятный, ему бы на радио работать. Шипение кассеты, обрывок песни... кажется, на иврите и...
"Привет! Я рад, что у меня есть эта возможность передать тебе это... м-м-м... оригинальное послание... Наверное, не захочу заново слушать всё, что пишу тебе... я буду лишь иногда останавливаться, когда мой рассказ будет уж совсем полным бредом... поэтому будут всякие щелчки на кассете... У меня есть преимущество - я ведь отвечаю на твоё письмо, а это делать легче... ("Тот" откашлялся.)
....Я тут составил планчик из сорока с лишним пунктов... Хотя между ними нет какой-то особой логики... Но это излишние копания: тебе ведь неважно, как я говорю, тебе важно, что я говорю... Хотя, может быть, и наоборот....
Когда я был в армии, то переписывался с одним актёром из театра-студии в Долине грёз и его женой. Они оба писали мне дико интересные письма, которых я насобирал в итоге целую кипу. Помню, как его жена написала мне: "Знаешь, если ты напишешь мне когда-нибудь письмо, в котором будут одни лишь новости, я, пожалуй, на тебя обижусь, потому что не этого от тебя жду". Не жди от меня этого и ты...
Одним из лейтмотивов этого письма будет то, что я абсолютно не понимаю, что у вас происходит... Люди, ездящие туда и обратно, рассказывают страшные вещи, которые стали для вас, возможно, делом привычным. Я же не улавливаю логики событий, я не знаю, что у вас "хорошо", а что "плохо", что дорого, что дёшево. Поначалу меня это угнетало, потом я смирился. Я живу сейчас здесь: здесь моя страна, мой дом и мои друзья.
Теперь я перехожу к тому, что в школьных сочинениях мы называли основной частью. Начну с того, что поздравлю тебя с получением диплома. Как бы ты скептически ни относился к этому факту, на самом деле всё-таки очень важно стать дипломированным специалистом. Я бы с удовольствием закончил учиться. Мне надоело: сначала советский вуз, потом израильский. Что-то во мне изменилось - сердце не лежит. Здесь диплом - другое дело. У вас он пропуск куда-то повыше, здесь это так, больше для самоуспокоения. Для чего учусь? Наверное, по инерции, обидно, начав, не закончить. Бывают дни, когда просто с ума схожу - на черта мне это надо?
Развлекаюсь как могу. Живу нормально. Но я старый человек - мне двадцать четыре года! Пусть это не кажется тебе смешным... позой. Себя я считаю немолодым, есть вещи, которые я уже не успею сделать, потому что они должны происходить сейчас, но не происходят. Мои лучшие приятели - парни, которым восемнадцать и двадцать один, рядом с ними я - старая рваная калоша.
Вот цитатка из тебя: "Что-то я себе последнее время не доверяю". Доверие к себе, вера в себя - это то, что выделяет тебя из окружения. Мне нравится быть собой. Я чувствую, что вырос, что я взрослый. В такие моменты я забываю, что я старый...
Что я тут себе пометил? Забавно слышать про вашу выпускную виньетку. Викуша Грабой! Добрая Тереза её нежно называла "гробик"... Мои бывшие одногруппницы семьями обзавелись, заматерели... ("Тот" хохотнул...) А помнишь, как мы подавали фиктивные заявления в ЗАГС?! Чтобы получить приглашения в магазин для новобрачных... И разыгрывали целые трагедии: "Нам, пожалуйста, поскорее, мы не можем ждать..." Чешские туфли могут закончиться... и красные шерстяные галстуки... Об этом мы, конечно, не говорили... Да, было весело. Извини, мне звонят... (Щелчок.)
Минут двадцать я говорил по телефону. Пришёл, послушал - бред собачий. Но что же делать? Кстати, анекдот. Я пробовал его рассказывать тут - никто даже не улыбнулся. Меня это рассмешило. Вспомнил, как Ирка Внукова рассказывала анекдот про свою маму, как та слушала анекдот про чукчу. Анекдот в анекдоте. К тому на Красной площади подошёл мужик и предложил купить куранты. Чукча: "Ладно". Мужик: "Давай десять тысяч долларов". Чукча отдал деньги. Мужик: "Подожди, за лестницей схожу". Только его и видели. На следующий день история повторяется, только с другим мужиком. Чукча опять заплатил. Мужик: "Подожди, за лестницей схожу". На что чукча говорит: "Нет, за лестницей в этот раз пойду я".
"Вот чудак, - смеялась мама Ирки, - где же он такую длинную лестницу найдёт?" А Ирка смеялась над мамой.
Странно, вот уже три года, как её нет. Ты говорил, что её перевезли на Украину. Я знаю, что мама после её смерти взяла мальчика из детдома. Они приезжали сюда. Она возит с собой фотографии... огромные фотографии Ирки. Мальчик знает, что это его старшая сестра.... но пока не понимает, что её у него не было бы, если бы она не погибла... как это странно.
Ладно, возвращаюсь к моему анекдоту. Стоит очередь к пивному ларьку. Вдруг, расталкивая толпу, появляются двое: у одного деньги, у другого - пустая банка. Первый прокладывает путь. Нагло толкаясь, они добираются до окошка, цель близка, но - бац - перед ними окошко захлопывается. Другие люди смотрят на них со злорадством. Первый поворачивается ко второму и с размаху бьёт его в ухо. "За что?" - кричит первый. "Так ведь надо что-то делать!" Это наш анекдот! Ваш анекдот точнее. Тут его мало кто поймёт.
Займёмся чем-то посерьёзнее анекдотов. Мне стало весело, когда ты написал, что получил в наследство от меня моих друзей. Действительно, с Костей вы были едва знакомы, с Джимом - чуть лучше. А братья актёры из театра-студии!
Ты упомянул Кольку Молдаваненко. Вот ведь пограничная фамилия. Он очень забавный типус. В театре он играл немного, но был его верным другом. Нас призывали в армию одновременно. Он тогда повсюду распространялся о своём желании служить в Афганистане, зимой ходил без куртки, готовился к тяготам и лишениям. Тем самым окончательно добил свою маму, в итоге она плюнула на все его фокусы. В Афган он не попал, служил в ПВО, где, кажется, хапнул дозу облучения. По возвращении домой он решил проверить, полноценен ли он как мужчина, и стал лютым бабником. Женщин у него было неприлично много. Он трубил о своих победах на каждом углу. И всё же мне было жаль его. Жаль человека, у которого при виде очередной смазливой девицы на лице устанавливается голодно-просительное выражение. Но я отвлёкся и, кажется, начинаю осуждать ближнего своего... а это может задеть твои чувства...
Теперь пару слов о христианстве. Это очень смешная религия. Находясь здесь, я имел возможность наблюдать паломников. Сюда они едут отовсюду. Странные, скучные люди, с готовыми ответами на все вопросы. Меня это ужасно в них расстраивает. Когда мы жили в Союзе, мы искали Библию, смотрели "Иисус Христос - суперзвезда". Это было моральной отдушиной для нас. Но вместо религии мы могли бы с тем же успехом увлечься Фрейдом или ещё кем-нибудь. Сегодня религия меня абсолютно не интересует. Я был бы ей благодарен, если бы она помогла мне построить какую-нибудь философскую теорию, но она не помогает. Мне кажется, что опору надо искать в гуманизме.... и потом, живя в Израиле, очень трудно верить в Бога...потому что..." (Щелчок. Кончилась первая сторона кассеты.)
"Тот" специально не спешил переворачивать кассету. Он решил растянуть удовольствие: пошёл на кухню своей общаги, заварил зелёного чаю "Ресницы красавицы" - его он пил по особым случаям. Вернулся в свою комнату, сел за стол и нажал на кнопку.
"...Когда мы читали Булгакова или те же Евангелия, для нас все эти названия улиц, городов звучали как таинственные коды. А сегодня! На днях я ездил в Иерусалим... Водитель объявляет: "Следующая остановка "Гефсиманский сад". Здесь Христос упал в последний раз, а тут встретился с Иоанном Крестителем - всё это начинает напоминать ленинский шалаш в Разливе. Это перестаёт шокировать. События теряют свой мистический оттенок. Может, то, что я говорю, - скучно. Я, наверное, с тобою согласился бы...
И всё же наша жизнь таинственна и не поддаётся никакому прогнозированию. Я забрал твоё звуковое письмо у твоего одноклассника. У меня не хватило терпения доехать до дому, и я включил кассету прямо в машине... я всё время хотел вступить с тобою в диалог. Я ехал на папином "опеле" и думал: "Боже мой, кто б мне сказал, что всего через три года после отъезда из Союза я буду ехать по какой-то международной трассе один и слушать моего очень близкого... (он запнулся) приятеля, который сейчас так далеко". Мне стало смешно, потом грустно... Хорошо, что наша жизнь совершенно непрогнозируема...
Ещё раз к вопросу о религии. Мир поменялся! Ты написал, что Инка Мустафа писала диплом по "утопиям-антиутопиям". Три года назад по радио "Свобода" я слушал "Москву-2042" Войновича, и восторгался, и млел от собственной смелости, а сегодня? Всё поменялось, мой друг. Религия должна занять своё место. Ею должны заниматься религиозные люди, а мы... мы будем пользоваться коньячком и бродячими сюжетами. Чтобы построить свою систему ценностей, подойдут... смотрю на свою книжную полку... и Маркес, и Блок, и Бродский, и Булгаков, и даже Эдгар По.
...Теперь я читаю Лимонова. Моя теория заключается в том, что сегодня литература, чтобы найти читателя, должна быть шокирующей. Лимонов мне нравится, но шокирует именно Сорокин. Да, он нелёгкий писатель, но и Достоевский нелёгкий.
А поездки за границу! Я собираюсь в Милан к своим знакомым. Тут все катаются. Не то что у меня денег много... Возьму ссуду в банке, потом постепенно выплачу. А по поводу приезда в наш город я скажу тебе так... У меня есть чудесные воспоминания, связанные с нашим городом, и я, по правде говоря, не хотел бы ими жертвовать ради того, чтобы увидеть всех. Знаешь, Шагала приглашали в Витебск в шестидесятых. Он отказался, хотя Витебск был темой всего его творчества. Он правильно сделал... этот Шагал. Был я в том Витебске - дыра дырой. Я помню нас всех, молодых, никуда не спешащих в начале осени. Тепло. Мы гуляем по красивейшим местам, в Долине грёз, катаемся на чёртовом колесе. Разговариваем, пьём хорошее и недорогое вино, смеёмся, мы почти всё время смеёмся. У нас жизнь впереди. Мы живём по-шагаловски - летая. Но если я вернусь, то увижу другую картину. Пусть она не хуже, но она другая. Я к этому не готов.
Я скучаю. Мне ужасно хочется знать, что у вас происходит. Особенно если в новостях промелькнут знакомые улицы. Но постепенно интерес к родному городу становится сродни интересу к Нью-Йорку, Парижу или Москве. Мой белый город, мой цветок из камня, увы, остался далеко-далеко, наверное, как и твой.
Я балдел от раскатов грома, когда слушал кассету. Здесь гром бывает очень редко. Я слушал и думал о том, как я соскучился по простому настоящему грому.
Ну вот, начинаю заканчивать. Вроде везде галочки стоят. К сожалению, это был монолог. Но, я верю, ты приедешь, и мы наговоримся от пуза. Будь здоров, весел, удачлив. Тяжело прощаться, ладно - пока. С Богом, если для тебя это так важно".
Этого письма уже давно нет, на кассете записан Ван Моррисон. Ни "Тот" ни "Этот" не помнят содержания своих писем. Но иногда, особенно осенью, когда дороги, как старые брюки по случаю карнавала, разукрашены разноцветными заплатами листьев, "Этот" силится припомнить давние слова, растворившиеся в средиземноморском эфире вместе с дыханием друга. Что-то о прогулках по красивейшим местам, по Долине грёз, что-то о катании на чёртовом колесе, и недорогом вине, от которого как будто становишься трезвее и веселее, и о мыльных пузырях на день Советской армии, и цитаты из Хармса, из факультетского декана, из "митьков"... Фитилёк-то притуши - коптит. И ему кажется, что умирание временно, оно просто способ сообщить нам о том, о чём мы забываем в суете и сутолоке дней, попытка убедить в том, что надежду на будущую встречу терять всё равно нельзя, ведь она дорогого стоит. И от радости встречи мы забудем о былом соперничестве, малодушии, мы простим друг другу несовершенство, ведь и нас много раз прощали. И мы вспомним то, что нас связывает, объединяет. А то, что разделяет, про это мы забудем - ведь это, в конце концов, не главное.