Я учился тогда, кажется, в четвёртом классе. В тот осенний тихий денёк неожиданно отменили занятия. Учительница громким шёпотом сообщила, что у нашей большой страны огромное горе - умер генеральный секретарь, поэтому по всей стране объявлен траур.
Я знал, что в мире есть много секретарей. Секретарь был, например, у директора школы. У меня была игра, где нужно было угадывать животных и птиц. Если угадал, то зажигалась лампочка. Из этой игры я узнал, что в природе существует птица-секретарь. Генеральный секретарь, без сомнения, должен быть исключительно важной птицей, раз горе, вызванное его смертью, касалось всей страны.
"В двенадцать часов, - сказала учительница, - все заводы будут гудеть в знак траура. Никакой музыки, никакого смеха сегодня. Понятно?"
Мы дружно закивали и стали тихо собирать портфели, стараясь сохранить торжественно-печальные выражения на лицах, в то время как сердца наши радовались и веселились: "Уроков не будет! И домашнюю работу делать не надо!"
Это нужно было как-то отметить. Серёга позвал меня к себе, и я ни секунды не сопротивлялся. Дело в том, что мама Серёги хорошо готовила. Кроме того, у Серёги дома был новенький магнитофон. Я повторяю: новенький магнитофон.
Кто помнит эпоху генеральных секретарей, тот знает истинную ценность магнитофонов. Магнитофон был новым миром, невиданным шиком. Серёга считался среди нас, обладателей проигрывателей, везунчиком. Шутка ли сказать - в десять лет уже иметь доступ к магнитоле "Рига" второго класса! Это все равно что с четырехколесного велосипеда сразу пересесть за руль машины! Неслыханная удача!
Магнитола была на редкость красивой. Благородного серого цвета, с гладкими черными кнопками, с круглым динамиком, покрытым тончайшей сеточкой. Радио-шкала светилась таинственным зеленоватым светом и обещала всю гамму музыкальных наслаждений. Мало того! На магнитолу можно было записывать свой голос или другие звуки! Каково?!
Как только мы пришли к Серёге, нас посетило желание увековечить свои голоса. Пусть генеральные секретари сменяют друг друга, а наши голоса будут звучать вечно! Правда, существовала тут одна закавыка. У Серёги не оказалось ни одной чистой кассеты. На всех трёх кассетах было записано что-то совершенно незаменимое: эмигранты, анекдоты, Хазанов, Высоцкий, итальянцы и "Абба". Как выйти из такого положения?! Гордиев узел! Мы его как раз в школе проходили, по истории.
Не раздумывая о последствиях, Серёга с решительностью Александра Македонского, приговорил к ампутации последнюю песню "Абба", записанную не до конца. Тем более что песня была не про любовь.
- Они там про конденсаторы поют, - объяснил Серёга, - "Ай конденс, ай конденс...". Сначала, - продолжил он, - мы сотрём ненужное, а на пустое место запишем себя.
Ответом было моё восхищённое молчание.
- Приступим, - сказал Серёга и пододвинулся вплотную к встроенному микрофону. Затем он нажал две кнопки и вдруг зашипел, как проколотый мяч:
- Ш-ш-ш...
- Ты что? - спросил я его шёпотом.
Он сделал большие, как очки Ихтиандра, глаза. Кстати, если кому-то понадобится нарисовать страшные глаза - Серёга лучшая натура. И тут только я начал постигать, что затеял мой друг. Конечно, он записывал тишину! Вы же слышали звук, издаваемый чистой кассетой? Что на ней записано? Именно! Ничего! Тишина, которая звучит как шипение. Вот её-то Серёга и записывал, чтобы потом на эту тишину записать наши голоса и увековечить их. О бездна премудрости! Кладезь познания и остроумия! Я всегда считал, что самые удивительные догадки в истории человеческой мысли прежде всего должны быть остроумными! В ту минуту я проникся таким безмерным уважением к моему другу, что не в силах был промолвить и слова, чего ему и надо было.
Записав необходимое количество тишины, Серёга щёлкнул кнопкой и шёпотом спросил:
- Ну что, будем записывать?
Этот вопрос застал меня врасплох - уже записывать?! Что же записать? Если бы не траур, то можно было бы что-то спеть самим, например "Всё могут короли...", или три минуты дико хохотать. Через много лет наши будущие родственники собрались бы вместе. Кто-то из них открыл бы альбом с фотографиями и, сказав: "Мы помним их лица, а вот так они смеялись", включил бы кассету...
Нет, не годится. Смеяться нельзя. Траур! Тут нужно что-то другое. Надо сказать что-то очень важное, что останется навеки ценным и мудрым. Призвать к чему-нибудь? Позвать куда-нибудь в светлую даль! Или, может быть, рассказать анекдот, услышанный сегодня в школе? Про Василия Ивановича с Петькой: "В чёрном-чёрном лесу было чёрное-чёрное дерево. На чёрном-чёрном дереве были чёрные-чёрные листья. На ветвях чёрного-чёрного дерева сидел чёрный-чёрный человек. У него были чёрные-чёрные руки и чёрное-чёрное лицо. Он держался за чёрный-чёрный ствол и вдруг как заорёт: Василий Иванович, хорош резину жечь! И тут мы могли бы дико захохотать. Но хохотать нельзя - траур!
- А давай запишем гудение заводов, - предложил Серёга.
- Чётко! - воскликнул я. - Давай запишем гудение.
В этом действительно что-то было. Но никто бы никогда не понял, почему после песни модной шведской группы вдруг начинается непонятное гудение. Тут хорошо бы объяснить, что гудение происходит по случаю траура по генеральному секретарю. Только вот Серёгин папа... Он ведь, как инженер, стёртую песню про конденсатор мог бы не одобрить. Значит, лучше сохранять полную анонимность.
До двенадцати оставалось всего пять минут. Тут оказалось, что провод магнитофона слишком короткий, пришлось Серёге бежать на кухню и отключать холодильник, чтобы на время воспользоваться удлинителем. За минуту до двенадцати мы просунули магнитолу в форточку и сами в неё протиснулись.
Осень выдалась славная: погода тёплая, солнышко светило в полнакала. Пахло яблоками из ящика на соседнем балконе и убранной листвой, лежавшей кучей под окном. Под крышей бубнили голуби. По виноградным веткам прыгали, переговариваясь, чижики. В песочнице возились малыши. Дядя на поводке вёл собаку, собака лаяла на дядю. Рядом с ними шли люди и даже не подозревали, что сейчас мы нажмём на кнопку и увековечим торжественное и печальное событие - гудение по генеральному секретарю.
Серёга посмотрел на наручные часы - ещё один предмет моей зависти.
Я нажал изо всей силы.
Подал голос завод "Мезон"; откуда-то издалека, с Промзоны, присоединился к нему еле ощутимый гул. Он проникал в ущелье между домами. Заводы отзывались на печаль друг друга, они прощались с генеральным секретарём. Стоя на подоконнике, я думал: "У нас тут тепло, и гудят заводы, люди заняты своими делами, на их лицах незаметно какой-то особой печали, а там, где-то вдалеке, за тридевять земель, в холодной неуютной столице Родины, лежит нарядный генеральный секретарь, и с ним прощаются люди. Они плачут и сморкаются в платки, и тоже гудят заводы. Некоторые, может, даже побольше, чем наш Мезон.
Гул прекратился так же неожиданно, как и начался. Мы слезли с подоконника и поставили магнитолу на место.
Позвонила мама Серёги и спросила, что мы делаем. Он посмотрел на меня и сказал, что сидим на диване и разговариваем. Она осталась довольна ответом. Я думаю, что многим мамам хотелось бы, чтобы их чада вместо того, чтобы лезть в розетку пинцетом или зажигать спички на кухне, просто сели бы на диване и разговаривали, пока родители с работы не придут, и так до шестнадцати лет: вернулся из школы - и на диван.
Серёга, получив обеденные инструкции, положил трубку и набросился на меня. Он называл такие нападения "рандори". Он уже три месяца на дзюдо ходил и нахватался там разных японских словечек. Я особенно и не сопротивлялся: во-первых, мне всегда было лень драться, а во-вторых, он всё равно был тяжелее и сильнее меня. Полежав некоторое время свёрнутым в бараний рог, я попытался освободиться, но за это Серёга применил приём, первая часть его названия была японской, а вторая часть называлась понятным русским словом "горе". Мы покатились по полу, потом Серёга провёл болевой и удушающий одновременно, я застучал по полу всеми свободными конечностями, и мгновенно по трубе снизу застучали в ответ. Там жили очень чувствительные соседи-старички. Потом опять зазвонил телефон, и один мальчик стал напрашиваться в гости, "посмотреть на магнитофон". "Хочу посмотреть на магнитофон" - это что, серьёзный разговор?! Меня так и подмывало спросить, и довольно едко: "Что магнитофон - это телевизор? Кинотеатр это вам? Магнитофон не фильм про Виджая Кумара, чтобы на него смотреть!" Думать-то я думал, но ничего не говорил, всё-таки магнитофон не мой. Парню был дан от ворот поворот. Повесив трубку, Серёга провёл бросок, причём так шумно, что через пару минут соседи снизу уже звонили в дверь, чем меня в который раз спасли.
После беседы с ними Серёга долго смотрел вниз с балкона, потом вспомнил, что ему надо вынести мусор, потом... В общем, когда он решил, что нам пора обедать, было уже два часа. Холодильник без удлинителя разморозился, и по полу в кухне растеклось небольшое озеро. Некоторое время мы его осушали. Потом разогревали и тушили водой вспыхнувшую еду. В итоге, незадолго до прихода Серёгиного папы, мы наконец решили прослушать, а что же, собственно говоря, останется нашим потомкам.
Серёга нажал кнопку и включил самую большую громкость. Мы приготовились. Миру после нас должна была остаться величайшая скорбь этого дня, прощальный гул заводов.
Шипение. Обрывок песни, и... вместо гула из динамика послышался шелест - тихий шелест листьев, шорохи ветра, мы различили лай собаки, чириканье воробьев, голубиный бубнёж, детский лепет в песочнице, гулкие шаги прохожих по дороге между домами и наш невнятный шёпот. Всё?!
Мы переглянулись. А как же скорбь и всё такое?
- А нам на завтра ничего не задали, - вспомнил Серёга. - Гуляем!
Он сграбастал меня и на радостях стал подбрасывать, как будто я чемпион какой-то.