Это такой сейчас тон. Напиететничались, утерлись и - ...
Почему-то у меня есть стойкое ощущение, что славословили и хулят - одни и те же. Персоналий вспомнить невозможно, ибо имя паукам - легион, но ощущение такое, что "Натерпелись! Воля!". Лев умер. Лапой повести некому.
Расстегнулись. "Вермонтский обком закрылся".
Внезапно выяснилось, что Солженицын-то - стукач, сумасшедший, сволочь и сука.
Выяснилось также, что это все-таки не внезапно, а так думали всегда!
Это пауки выясняли внутри себя. Сами с собой договаривались, когда именно они "всегда так говорили".
Да! Забыли мелочь-то! Писал он скверно. Премию получил политическую. Они - всегда политические.
Но я хочу поговорить именно и только о качестве литературы.
Солженицын - крупнейший русский писатель второй половины XX века. Да и сейчас, в начале XXI ему равных нет. Именно по качеству прозы. (Жлобы скажут, мол, Гулливер - обычный моряк. Поставь его среди великанов - и... Жлобы по национальности, разумеется, лилипуты.)
Чтобы понять уровень Достоевского, надо прочитать пару крупных романов, Толстого - один из двух, Чехова - штук 10 рассказов (достаточно 3, но по инерции меньше не получится). Чтобы понять уровень Солженицына, необходимо и достаточно прочитать "Один..."
Уровень там феноменальный. Но остановлюсь я на нем не поэтому. Уровень у Солженицына везде запредельный, потому и непонятен: "слишком просто всё", приходится объяснять "слишком простое". Урка Шарапову, играющему этюд Шопена: "Это и я так могу". Не можешь, дурак. Все вышесказанное не значит, конечно, что у Солженицына нет слабых мест. Есть - и предостаточно. А остановлюсь я на "Иване Денисовиче" по нескольким причинам: это первая опубликованная вещь писателя; это короткая вещь, и в ней видно мастерство в высочайшей плотности; это чистая беллетристика; наконец, этот рассказ был напечатан легально, читали его и читают общедоступным способом все русские культурные люди с момента публикации. Для них и объясню то, чего они недопоняли (остальные дальше могут не читать).
Думаю, что Солженицын и обиделся на интеллигенцию именно тогда. Прозвал "Образованцы" (я слышу это как смесь "образины" и "оборванцы", что правда, конечно. Ну что ты будешь делать: повесть читали все, хвалили многие, а не понял никто. Автора считали лагерным писателем.
"Прекрасно показана лагерная жизнь..."
"Недостаточно показана истинная жестокость лагерной жизни. Вот у Шаламова..."
Повесть не о лагере, не о культе, не о вселенной. Солженицын писал ее, когда лагеря уже отменили, Сталин умер, а вселенной предсказали тепловой коллапс. Жив остался только Шухов. О нем и повесть. Лагерь - фон. Как "Титаник" в фильме "Титаник". Как Анна Каренина в романе "Анна Каренина".
Ключевые 32 слова из середины повести:
- Иди, бригадир! Иди, ты там нужней! - (Зовет Шухов его Андрей Прокофьевичем, но сейчас работой своей он с бригадиром сравнялся. Не то чтоб думал так: "Вот я сравнялся", а просто чует, что так.)
В короткой повести трудно изобразить галерею персонажей, как они есть. Галерею архетипов напунктирить можно, а целостный ряд - задача архисложная. Тем более в прокрустовом ложе форм-фактора: "1 день". Солженицын изобразил 4 человек в их существенной полноте, так, что мы их воспринимаем людьми, а не образами: Шухов, бригадир, кавторанг, баптист. [Скажут, что там есть еще один необыкновенно странный тип неопределенной профессии (киношник-театрал), неопределенной национальности (грек-еврей-цыган) и чудовищно неопределенного имени (Цезарь-Маркович), но это не так. Этот вообще не человек. Он демон-искуситель из вечности Свидригайлова, он обитает в избе с пауками, внезапно появляется и исчезает, катализируя/ карикатузируя черты остальных персонажей. Ну, или Агасфер, если Мефистофель кому-то не нравится...] Подробно имеет смысл остановиться только на Шухове, остальные проявятся в процессе, ибо их полнота - полнота флюса.
Штука в том, что Шухов в разных пропорциях состоит из всех 4 личностей (сам Шухов, бригадир, кавторанг, баптист). Поэтому он выживает. Мы - ему наследуем. Не троим другим. В России чистые формы после 17-го не живут. Люди вообще редко вспоминают о том, что они потомки не дворян/крестьян, а - выживших. Вот черты Шухова (нас): мягкий, твердый, халявщик, трудяга, глупый, сметливый, честный, жуликоватый, трусливый, смелый, решительный, нерешительный, везучий, невезучий и т. д. Он не молится, и он однажды взмолится. Он нигде не христианин, а Бог призревает его. Шухов - сложный. Его сложность - второго порядка сравнительно с другими персонажами. Они сильнее, каждый по-своему. Они правильнее. Они чистые и холодные. Они - динозавры, он - млекопитающее. Мир будет принадлежать ему. Он теплый в мире айсбергов. Они прекраснее, но он симпатичнее.
Рассказ начинается с того, что Шухов захворал. А кончается тем, что исцеляется без лазарета. Исцеление - Господне чудо. Для Солженицына это очевидно. В жизни с ним это было. Как Достоевский казнь и эпилепсию, как Гоголь нос, тему исцеления он тянет красной нитью через свои тексты. В "Раковом..." в конце, в "Круге..." - в самом начале. У него это - Дар. Награда.
За что - автор и показывает между концом и началом. В середине.
Шухов - середина. Так САМ выбрал. Бригадир, понятно, царь и бог. Его - по имени-отчеству. Но и Шухова по имени-отчеству. (С самого заголовка по имени-отчеству - Твардовский удачно исправил. Но и "Щ-854" - удачное название. Щ - индекс подводных лодок "Щука". Шухов как та лодка - везде пронырнет и отхватит хлеб насущный). На зоне Шухов шустрит, будто последний. На работе - первый, там уважаем. Там он бригадиру ровня. И так он тоже САМ выбрал. В процессе выравнивания кладки стены (кладут блоки оба) стена их отношений - выравнивается. И:
- Иди, бригадир! Иди, ты там нужней! - (Зовет Шухов его Андрей Прокофьевичем, но сейчас работой своей он с бригадиром сравнялся. Не то чтоб думал так: "Вот я сравнялся", а просто чует, что так.)
Даже на воле красильником (ковры по трафареткам на простынях рисовать, на самолетах летать, деньгу заколачивать) не хочет. И так он САМ выбрал. Вроде не понятно, а на самом деле понятно, почему. У Шухова две профессии: гражданская - плотник, тюремная - каменщик. Иисус был плотником. Камень - Петр. Шухов держит ключи от рая для всей бригады, зарабатывая дополнительную пайку на всех. "Кто работу крепко тянет, тот над соседями тоже вроде бригадира". Командует Шухов и неистовым кавторангом - и не по имени-отчеству. Тот по миноносному голосу - царь, а так - овца на заклание. Овцарь.
"- Кавторанг, побыстрей! Кавторанг, шлакоблоков!" А фамилия его - не Шлакоблоков, а Буйновский (а толку?) а имени у капитана еще нет, или уже нет.
"- Раствору! - орет Шухов через стенку". (Голодный больной работяга, из крестьян, в плену доходил, кладку кладет, для всех кладет, на всех кладет. САМ выбрал.)
"- Да-ё-мо! - Павло кричит". (Сытый помбригадир - бугор, бендеровец, людей из-под лесу стрелял, раствор месит. Не сам выбрал, подражает бригадиру.)
Нападки на Солженицына сродни нападкам на Достоевского. Оба с кайлом в руках - в жизни и в литературе. Их ругатели тоже схожи - ничего тяжелее сисек в руках не держали.
Ввел это в практику Набоков. Его жеманная лекция о Достоевском пронизана лицемерием второй свежести. Тональность ее напоминает голубого воришку из "12 Стульев".
Он пишет о Достоевском как о фрике, которого упоминать в приличном обществе стыдно, словно кто-то рыгнул и вдобавок попросил прощения. Но тихо - вроде можно.
Он тихо: "Тургенев прозвал его прыщом на носу русской литературы".
Подполковник Брежнев говорил о Жукове1, что тот...
_____
1 Жуков Г. К. - военный, мемуарист.
Ну, как-то так...
Вдобавок он грозится предать огласке какие-то злопамятные письма-прошения из крепости, в которой сидел писатель (писатель - Достоевский). И в которой комендантом служил дед Набокова. Эмигрант, получается, имел на Достоевского КОМПРОМАТ, вывез его как ЦЕННОСТЬ. Угрожал опубликовать... Что поделать, гены: внук генерал-вертухая, сын английского шпиона и пособника экстремистов (отца застрелили при покушении на Милюкова - идеолога и вдохновителя кровавой резни 1917+).
Набокова я вообще-то люблю. Но... "Человека можно и так повернуть, и так..." (Солженицын от лица Шухова.)
А писатель Набоков прекрасный. Первый в третьем ряду. Всю жизнь пытался пересесть.
Изящная словесность - это часть литературы. Но литературу она не образует. И в этом причина ревности Набокова. Пишу я лучше, а читают его. Это правда. Достоевский пронизан идеями и сюжетами. Третья составная часть литературы - изящная словесность у него в зачатке. У Набокова наоборот. Ну, как если бы ваяли они скульптуру "Чапаев". У Достоевского - композиция большая гранитная, издалека - шедевр динамики: всё скачет, пули летят. Вблизи - трещины, сколы от обуха, зад недоделан: топор раскололся. У Толстого вблизи все подчищено, издалека - кони пасутся, из тачанки четыре разнополые ноги торчат. Василиваныч в траве навзничь в небо глядит. Набор инструментов - резцы профессиональные, поюзанные. У Набокова - остро отполированный комплект. - А где "Чапаев"? - "Утонул".
Но Набоков - мировая величина. И Достоевский - мировая величина.
Но и Солженицын - мировая величина. Играет с пауками на вечность.
А те, кто -?
"Искусство - это не что, а как". (Солженицын, "Один день...") Но литература - искусство специфическое, сродни науке.
Осталось два года. Иван Денисович сам ведет игру. Бескозырка. Ни хорошо, ни плохо. Полет нормальный. Точнее, плавание ПЛ "Щ-854" проекта "Шухов".
"От хорошего дня развеселился Шухов, даже и спать вроде не хочется. Слава тебе, Господи, еще один день прошел. (Евангелие: "...не говорите лишнего, как язычники, ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны".)
Услышал Алешка (не фарисей, но книжник, начетчик), как Шухов вслух Бога похвалил, и обернулся.
- Ведь вот, Иван Денисович, душа-то ваша просится Богу молиться. Почему ж вы ей воли не даете, а?
Покосился Шухов на Алешку. Глаза, как свечки две, теплятся. Вздохнул.
- Потому, Алешка, что молитвы те, как заявления, или не доходят, или "в жалобе отказать"".