Cенька Шульц умер легко. Сидел, закинув голову на спинку диванa и закрыв глаза - нервничал, что пришедшая гостья слишком громко говорит. Что за люди стали к ним таскаться! Раньше бы таких на порог не пустил. А вот, ослабел и полезли, как клопы. И вдруг отключился. Жена Нинка с гостьей услышали лишь, как захрипел мужик, забулькал, кинулись к нему, а он уже был далеко, страшно далеко. Не дозовешься. Скорая примчалась через пять минут, запустили сердце и повезли в клинику. Полчаса еще возились с Сенькой, но он решил не возвращаться. Так и ушел, не простившись.
А чего ему было возвращаться? Пять лет прошло, как он надорвался, готовясь к отъезду в Америку. Уже и билеты были на руках. И вдруг - бах! Разбил его паралич. А ведь врач предупреждал его и Нинку, сосуды у вас, дорогой, ломкие. Нервничать и переутомляться противопоказано. Как будто можно взять и разом изменить свой жизненный настрой. Да он всю свою жизнь горел ярким пламенем и сколько людей грелось возле него! Но характерец был! Кремень! Если что не по нему, заскрипит зубами и молчок. Неделю будет молчать. Или, к примеру, подхватит жестокую простуду и ходит, страдает, но лицо каменное - сам заразился, сам исцелюсь. "Как себя чувствуешь?" - не выдержит Нинка. - "Нормально". Вот и весь разговор.
А как поженились! Нинка думала, что мужики - порядочные люди. Хороводилась, потому что мечту имела побыстрее завести семью. А оказалось, что им всем поскорей подавай сладкое, а после этого никаких разговоров о семье и браке. Нинка никак в толк взять не могла, что сладкое надо беречь на закуску и подавать после завершения брачной церемонии. Пришла она однажды в полном отчаянии от беспросветности жизни в гости к Вальке Зуевой. Вместе в школе учились. А там Сенька сидел и еще две пары. Выпили, конечно, немного, закусили, повспоминали, посмеялись, даже потанцевали. К часу ночи расползлись по комнатам парами. Валька запихнула Нинку с Сенькой в отдельную комнату, подмигнула - парень хороший, не обидит. Нинка разделась, легла. А Сенечка сидит в кресле и вроде бы так и собирается сидеть до утра и молчать. Нинка терпела, терпела и жалко ей стало и его и себя. Позвала. Тут он, наконец, поднялся и лег с нею. И оказалось вскоре, что это и был счастливый Нинкин билет.
Сенька был ростом невелик, чуть повыше Нинки, полноват, как многие представители инженерных профессий, просиживающих рабочий день в проектных институтах. Но чувствовалась в нем достаточная физическая сила, так как был он страстным туристом-байдарочником. Пел он приятным баритоном, подыгрывая на гитаре, был в меру общителем с друзьями, иногда даже весел, но в общем имел вид замкнуто-суровый, что, впрочем, часто наблюдается в низкорослых мужчинах, которые комплексуют по этому поводу и как бы держат оборону против остального высокорослого, потенциально агрессивного мира.
Нинка воспитывалась бабкой-демократкой, своевольничала и водила компанию исключительно с мальчишками. Мать родила её и уехала по своим более важным делам, как ей казалось в её восемнадцатилетнем возрасте. Однако, несмотря на либерально-демократическое бабкино правление, Нинка не пошла по косой дорожке, хотя и курила с восьмого класса и шастала по электричкам со своей мальчишеской компанией, исполняя для почтеннейшей публики душещипательные воровские песенки и лузгая семечки на пол, в то время, как благонравные сверстники сидели в школе. Бабка любила хорошую литературу, и незаметно Нинка тоже втянулась, шелестя желтоватыми страницами дореволюционных книг иногда далеко за-полночь. Так как на знания в любой области запрет не налагался, Нинкин ум быстро развивался и вкус формировался хороший, к тому же, в хорошей литературе, как известно, содержится много бунтарского, как градусы в добром старом вине. В результате Нинкин характер получился совсем мужской, суровый, исключающий нежности и всякие там сладкие слюни, словечки и сюсюканье и относящийся с презрением к пустой болтовне соседок по классу.
Короче - славная подобралась парочка. Встречались они у Нинки, потому что неё была отдельная комната в квартире, куда бабка никогда не заходила без разрешения внучки, да и некогда ей было, потому что исправляла она высокую должность при горсовете по медицинской части. Сенька не имел привычки потакать женским слабостям, так что их союз, официально признанный государством спустя два года, больше напоминал неписанное трудовое соглашение, по которому каждый должен был справляться со своими проблемами сам, не посягать на духовную свободу супруга, не интересоваться, где он (она) задержался и по какому случаю. Если бы Сенька вдруг приблизился к ней, погладил по голове, поцеловал в щечку, она бы очень удивилась. Поэтому и ей, и ему было легко на людях. Они были друзьями, а о том, что они не только друзья, вспоминали только перед сном.
Сенька всё продолжал таскаться в свой проектный институт, где, по его словам, дремал после обеда за рабочим столом, уперев карандаш в подбородок. Спали почти все, кроме начальника отдела, который сидел лицом ко всем сотрудникам и непрерывно утрясал рабочие вопросы по телефону. Время от времени его вызывали на ковер, и тогда сотрудники обменивались шутками, рассказиками о той замечательной жизни, которая струится и сверкает всеми прелестями бытия за окнами учреждения.
А профессия у Сеньки была отменная. Он был инженером-оптиком и слыл специалистом в волоконной оптике, которая тогда только входила в обиход. Руки у Сеньки тоже были умными, никто лучше его не справлялся с разными хозяйственными проблемами в байдарочных походах. Нинке было жаль, что мужик прокисает без дела и она вознамерилась помочь ему добыть интересную работу, но сделать это так, чтобы он как бы сам принял решение.
Когда-то в ранней молодости Нинка поступила на мехмат в университет и с успехом проучилась два с половиной года, но пришла пора, она влюбилась и решила наплевать на математику и побыстрее стать женой и матерью. Её избранник получил без борьбы, что хотел, заставил её сделать аборт и слинял. Тут Нинка решила, что математика слишком скучна, а вот музыка - это и есть её настоящее призвание. Способностей ей было не занимать. Вскоре она поступила в консерваторию и окончив её, пошла работать в музыкальную школу и подрабатывать частными уроками, благо Страна уже залечила раны, нанесенные войной и люди стали покупать инструменты в дом, чтобы учить молодое поколение тому, чему они мечтали выучиться сами, да война и послевоенная разруха помешали. Нинка преуспела, приносила в дом больше денег, чем Шульц.
Не зря говорится, что на ловца зверь бежит. Не успела Нинка укрепиться в мысли, что надо помочь Шульцу встать на ноги, как знакомая спросила её, нет ли у неё подходящего человечка в Театр Юного Зрителя на должность заведующего постановочной частью. Требовался надзор за всеми службами, обеспечивающими игру актеров на сцене. Хозяйство было разнообразным и хлопотным. Тут уж не поспишь! В тот же вечер Нинка сказала мужу, что городской ТЮЗ ищет толкового мужика по инженерной части, что дел там невпроворот... и выжидающе замолкла. Сенька промолчал и без комментариев отправился спать. Утром, пока Нинка еще потягивалась в постели, он спросил, как бы невзначай: "А откуда информация об этом?" Нинка сразу смекнула, что рыбка клюнула, и равнодушным голосом назвала имя знакомой. "Ну, пока..." - Шульц напялил треух по случаю лютого холода и хлопнул дверью. Прошла неделя.... За ужином, как правило, говорила Нинка. Сеня изредка кивал головой и вполглаза смотрел газету, изредка бросая взгляд на тихо бормотавший телевизор. Слух у него был отменный и если случалось на просторах нашей необъятной страны что-либо интересное и к тому же допущенное в эфир, он тотчас это засекал и сопровождал краткими, как телеграфная строка, комментариями.
У Нинки в школе народ подобрался склочный, готовый утопить своего сослуживца в ложке воды. И было из-за чего интриговать! Эх, измельчала жизнь! Из-за несчастной десятки друг другу нервы треплют! И вот, когда Нинка рассказывала про очередную интригу в школе, Шульц вставил как бы в невпопад: "Я тут принял приглашение работать в ТЮЗе". Нинка от удивления аж поперхнулась: "Ну и темнила ты, Шульц! Ну и темнила! А платить тебе сколько будут?" Сенька только рукой махнул: "Посмотрим", а Нинка подумала, что у мужика обязательно должно быть дело в жизни не столько для денег, сколько для самоуважения.
Нам, которым присвоено единственное число мужского рода - "зритель", не приходит в голову, сколько работы кроется за двумя часами разыгрываемого спектакля. Мы говорим: "Хорошая пьеса, хорошая игра актеров" или "Плохое исполнение", не осознавая, что наше недовольство хоронит гигантский труд оформителей спектакля. Если пьеса не пошла, то, выходит, зря художники шили костюмы, писали декорации, зря мастера плотничали, зря осветители и музыканты угождали вкусам главного режиссера, зря приходила пожарная инспекция. Зритель голосует кошельком. Поэтому, кроме душевного неудовольствия, театр расплачивается за неудачу отсутствием выручки. Не только актеры, но и все вплоть до самого незаметного работника сцены лишаются премии. А премия - одно название, десять-пятнадцать рублей к нищенской зарплате. Не зря говорят, что в театрах работают подвижники, то есть люди, для которых избранный путь является единственно возможным способом существования. Но есть, есть в этой жизни очарование свободы, очарование творчества, потому что нет и быть не может стандартных ситуаций в подготовке спектакля. И это чувствуют все, и не в последнюю очередь, инженерно-техническая служба театра.
Театральные рабочие - народ особый. Зарплаты у них мизерные, так что это либо пенсионеры, либо мальчишки, ждущие призыва в армию, либо совершенно бессмысленные люди, трудовая книжка которых напоминает расписание поездов дальнего следования. Основной костяк, конечно, пенсионеры. Шульц, как человек с высшим образованием и изрядным умением, сходу взял разнообразное хозяйство театра в жесткие шоры. Пригодялась дипломная практика. Прежде всего он выпросил в театральных мастерских, отладил и хорошо закрепил циркульную пилу, которая ходили ходуном. Фанера, пластик, трубки и пруты, крепеж и доски были разложены по размерам. Он прекратил практику, когда рабочий брал первую попавшуюся доску или палку и резал на глазок, чтобы "прикурочить" кусок декорации, или пришивал её таким огромным гвоздем, что острый конец приходилось дважды загибать, чтобы не пораниться. Шульц приобрел мощное электросверло и заменил крепление гвоздями креплением болтами. Это позволило легко сшивать и расшивать декорации. Запасы материалов у театра, прямо скажем, никакие и Шульц требовал жесткой экономии и продуманности действий. Он тщательно просматривал раскрой фанеры, холстов, сам вычерчивал разного рода конструкции и проверял их безопаснеость. Он отвечал за всё. Особенной его гордостью была осветительная часть, да ведь он и был инженером-оптиком. Он создавал интереснейшие световые эффекты и обучал этому двух парнишек, которые были влюблены в игру со светом. Главный режиссер театра Велигодский был человеком вздорным, считавшим себя незаслуженно задвинутым в тень и потому вечно ходившим в пасмурно-раздраженном состоянии, которое улучшалось после двух стаканов портвейна. Однако и он быстро преисполнился не только уважением к Шульцу, но и верой, что тот может всё. Шульц иногда дурел от фонтанирующей фантазии Велигодского, но по рангу ему полагалось кивать головой и отвечать: будет сделано! К примеру, для финальной сцены в спектакле "Деньги для Марии", за полупрозрачной тканью драпировок была выстроена лестница, державшаяся на крюках, по которой герои пьесы, подсвеченные так, чтобы были видны лишь их силуэты, должны были бесшумно всходить в выдуманные режиссером "небеса".
Спустя год приехал на гастроли театр из Питера. Главный режиссер прошелся по помещениям, посмотрел, как работает техника, попросил Шульца сопровождать его и к концу посещения сказал: "Слушай, что ты тут делаешь!? Давай ко мне, в Питер. Комнату я тебе пробью, а потом похлопочу о квартире, и перевезешь семью. Нельзя, чтобы человек с таким умением прокисал в провинции! Не обижайся, но ваш город в сравнение с Северной Пальмирой не идет никак. Соглашайся". Легко ему было говорить "соглашайся". К этому времени родители с обеих сторон поднатужились и купили молодым шикарную трехкомнатную квартиру. Нинка, которая половину жизни ходила на двор, нарадоваться не могла, какая у неё персональная ванная с душем и унитаз отдельно. Трехлетнему сыну простор, на велосипеде можно по комнатам ездить. И вот, приходит Шульц домой, молча обедает, берет газету, смотрит телевизор и как-бы между прочим говорит, что пригласили в Питер работать и обещают помочь с квартирой. Нинка так и села. Спорить тут не о чем. Если бы Сенька не решил, не обдумал заранее, но она бы никогда о предложении не узнала. Наверное, так будет лучше... Решили, что он поедет первым, получит комнату и начнет работу, а там видно будет. Подхватил небольшой чемодан, где лежало две пары трусов и три рубашки, коротко кивнул: "Ну, пока..." и зашагал к вокзалу. Нинка хотела было всплакнуть, да раздумала. Привыкла к сдержанности. Слова типа "я люблю тебя" у них никогда в ходу не были. Даже минуты близости проходили в полном молчании. Ласки, конечно, были, но весьма и весьма умеренные. Сенька как бы боялся словом разрушить что-то потаенное и Нинку приучил.
Приехав в Питер, Шульц с неделю присматривался к обстановке, а затем с яростью принялся наводить порядок. Несколько человек вскоре подало заявления об уходе - с таким, мол, начальником пупок надорвешь. Рабочий класс составляли такие же пенсионеры и малолетки, что и раньше. Правда, зарплаты здесь, в Питере, были в среднем повыше. Шульцу положили аж целых двести рублей в месяц. Персональный оклад пробил главреж. Но и работы прибавилось. Репертуар был куда богаче, публика валила валом - школы регулярно поставляли старшеклассников. Семен вертелся весь день, как ошпаренный, но идти ночевать в выделенную шестиметровую комнату не торопился. Ему было интересно общаться с актерами, пить с ними поздний чай в буфете, слушать анекдоты и заковыристые истории, ему нравились вспышки смеха и нескончаемое дружеское подтрунивание. Среди актеров было несколько любителей шахмат, а Шульц еще на третьем курсе выполнил норматив кандидата в мастера. Бывало, что желающие во что бы то ни стало выиграть у чемпиона, засиживались за-полночь, не придавая особого значения тому, что заведующий постановочной частью Семен Шульц уже в восемь-тридцать-утра должен быть на работе, а они могут себе позволить валяться до полудня. Вообще все вместе они напоминали ему десятиклассников. В них совершенно не чувствовалось солидности, жизненного опыта, умения сдерживать эмоции. Они вечно занимали друг у друга деньги, потому что получали крошечные зарплаты, и хуже всех приходилось тем парням, кто обзавелся семьей и детьми. Женщины ведь редко попадают на высокооплачиваемую работу, и потому вся надежда на то, что муж скоро выбьется в люди и потянет семью. А где тридцатилетний актер может заработать? И сколько таких тридцатилетних ищут пропитания! Вот и скачут по детским утренникам, по разным съездам, по профсоюзным мероприятиям. Счастливчики ухватывают эпизоды в фильмах или (страшно и мечтать) - на телевидении!
Семен, нет-нет, да вспоминал свой институт, чиновное начальство, раболепство одних и хамство других. Что ни говори, а здесь кипела живая жизнь. Ради неё стоило, по его мнению, подтянуть ремень. "Ведь что человеку надо? - думал Шульц, крутясь на скрипучей раскладушке в своей убогой шестиметровке. - Немного. Не испытывать сильной жажды и голода и иметь местечко для сна". По ночам он часто просыпался и вспоминал Нинку и сына Фимку, намечал написать им или позвонить, но наступало утро и он, не завтракая, мчался туда, где его ждало Дело.
Нинка вечерами, уложив сына, слонялась по квартире. Читала, смотрела телевизор, звонила подругам. Дети только на чужих руках растут быстро. Приходилось делать миллион мелких дел - и стирать, и гладить, и готовить маленькому еду. Денег у неё хватало. Шульц переводил ежемесячно шестьдесят рублей, она сама на уроках зарабатывала полсотни, да еще получала восемьдесят рублей в музыкальной школе. Бабка была без ума от внука и часто забирала его к себе, давая Нинке возможность сходить в кино, театр, гости и прочее.
Так они прожили целый год, пока Валька Зуева не пришла к Нинке в гости и не спросила за чаем, как дела у Семена. Узнав, что Семен уже год, как не видался с семьей, и практически живет в театре и для театра, она ужаснулась и спросила Нинку в упор: " Ты что, подружка, совсем дура или у вас в семье все такие?" - "А что такого?" - спросила Нинка, в свою очередь. "А то, что молодой мужик один и где - в театре! Среди красоток-артисток! - парировала Валька. - Собирай шмотки и мигом к нему, пока не увели! Еще будешь благодарна мне за добрый совет!"
Везти в шестиметровую комнату мебель было глупо и потому Нинка собрала два чемодана самых необходимых вещей, отбила телеграмму Шульцу прямо на работу, обняла бабку-хранительницу и покровительницу да и отбыла в Питер. Семен встречал их на казенной машине, наскоро обнялись, подкинул Фимку в воздух, прибавив: "что-то мало за год подрос".
"Кровать и стол я достал, - добавил он уже в машине. - Магазин рядом, если нужно чего, покупай. Вот тебе четвертак. Вот ключи от квартиры и комнаты номер семь. Приду поздно. Новый спектакль выпускаем".
Нинка сидела на стуле с продранной обивкой, созерцала огрызки хлеба на газете и боролась с желанием разреветься в голос. Грязное маленькое окно выходило на глухую стену красного кирпича, за стеной топотали соседи. Оказалось, что в бывшей трехкомнатной квартире, где гостиная была поделена пополам, разместилось еще две семьи, а в третьей жила весьма пожилая пара. Кому принадлежала квартира до революции, нынешние жильцы не знали, но теперь она числилась за кондитерской фабрикой, где они все и трудились. Соседи оказались людьми не злыми, Нинку не обижали, а Фимке регулярно таскали с конвейеров разные сласти.
Сказать Семену, что он совершил глупость, Нинка не могла. Он был человеком острым и старался продумывать свои действия задолго. Не было у него лишь одного качества, отсутствие которого и раньше портило ему жизнь. Он не умел и не хотел ждать, пока дурак поумнеет, а ленивый дозреет. Видя раздолбайское отношение к делу, он взрывался, с ненавистью кричал в пространство "Козлы!" и либо принимался, засучив рукава переделывать халтуру, либо грохал дверью и выбегал на улицу, чтобы наматериться досыта. Получив в подарок от родителей кооперативную квартиру, Шульц отнюдь не обрадовался, не побежал с благодарностями, а лишь процедил сквозь зубы, что теперь уж он засел в Хохляндии, по-видимому, надолго. На вопрос любящей мамы, что же ему еще не хватает для счастья, Сенька рявкнул, что они, родители, не понимают сладость свободы, потому что всю жизнь прожили в социалистическом лагере, и такого счастья ни ему, ни его детям не нужно. Меняя бывший столичный город Харьков на Питер, Шульц словно увеличивал степень своей свободы - ну как же, ведь прямо через залив Финляндия, отсюда начинается свободный мир! Ему казалось, что еще шаг-другой - и он станет гражданином мира. Мира! При этом он почти по-мандельштамовски вскидывал голову и глядел вокруг горделиво по-петушиному.
Родители, конечно, не могли допустить, чтобы любимый сын, предмет гордости ютился в шестиметровой коммуналке с женой и ребенком. Не прошло и трех месяцев, как нашелся обмен и вскоре молодые переехали в двухкомнатную квартиру на Гражданке, в "хрущебе". Обменщик делать ремонт отказался, мол, денег нет, но театральные люди помогли. Художники сделали дизайн, сам Шульц к этому времени так наловчился с разным инструментом, что никакой ремонтной конторе не угнаться. У Сеньки завязались тесные связи с театральными мастерскими, так что в материалах недостатка не было. И вот, несмотря на низкий потолок, квартирка получилась уютная, вполне пригодная для жилья, как шутили - маленькая, но хорошая ("С балконом!" - добавляла Нинка со значением в голосе).
Первое время Щульц решил опекать жену и в выходные стали они вместе ходить в "Универсам", отовариваться на неделю. Дабы не терять время, он брал с собой портфель с документами и пока стояли в очередях, он бегло просматривал всякие там счета и письма, иногда доставая ручку и чиркая роспись. Вот из-за этого портфеля у Нинки каждый раз портилось настроение. Баба в синем халате непременно требовала на весь зал, чтобы сумки и портфели сдавались в "Хранение". Шульц при этом с независимым видом шел мимо, словно не слыша. Когда же они подходили с тележкой к кассе, кассирша начинала орать, чтобы Шульц открыл портфель, потому что многие воруют. Шульц мгновенно вскипал и орал, чтобы ему показали статью, допускающую обыск покупателей. Очередь сзади тоже начинала орать, чтобы Шульц не задерживал других. Тогда он оборачивался к очереди и обращался с пламенной Маратовской речью к тем, кто позволяет унижать своё и чужое достоинство. На угрозу кассирши вызвать милицию Сенька с вызовом кричал: "Зови! А я им расскажу, как вы тут торгуете гнилым мясом и просроченными молочными продуктами". Последнее действовало успокаивающе на персонал магазина, и Шульц с Нинкой уходили победителями, так и не раскрыв портфеля. Вскоре Нинка устала от непрерывных скандалов в магазинах и однажды вечером сказала, что теперь она уже и сама справится с покупками, а он пусть занимается делами. Если что нужно, она попросит. Шульц кивнул головой и уткнулся в газету.
Между тем в театральных кругах распространились слухи о Сеньке, как о необыкновенно талантливом заведующем постановочной частью, и не прошло и полугода после переезда на Гражданку, как поступило предложение работы от дирекции Ленкома. Как ни ныл, как ни упрашивал главный режиссер ТЮЗа, Шульц молча подал заявление об уходе и через две недели в последний раз закрыл за собой дверь.
Вхождение в должность, если витийствовать высокопарно, прошло быстро, благо затраченное время плавно перешло в повышение качества и тому не могло помешать дальнейшее расширение масштаба действий. Словно происходило одевание большей "матрешки" на меньшую. Пожалуй, можно лишь сказать, что ярость, с которой Шульц проводил в жизнь свои принципы ответственности за порученные дела, всё возрастала. А с кого требовать? - спросите вы. - Это ж не оборонный завод. Многие не выдерживали и уходили. "Мало народу - больше кислороду!" - парировал Шульц наскоки профсоюзного комитета и добавлял - Театр не богадельня, театр - одно из немогих оставшихся незагаженными мест, где люди на работе обязаны выкладываться!"
Шульц вместе с главным режиссером Топоровым и директором театра Васильевым являлись триумвирами, но и взаимоотношения у них были ничуть не менее сложными, чем у Юлия, Помпея и Красса. У директора основной заботой были пожарная и техническая безопасность. Поэтому, когда на генеральную репетицию приходил курирующий театр пожарный в лейтенантской форме, директор сидел рядом и внимательно записывал все замечания. Задачей Шульца и режиссера было во что бы то ни стало надуть пожарного, поэтому все пиротехнические эффекты на время репетиции отменялись, даже сигареты не зажигались. Топоров всякие выстрелы и вспышки обожал, очевидно в детстве не настрелялся, и Сенька порой очень уставал от режиссерских фантазий. Однажды в пьесе Метерлинка, где главный герой летел над облаками на спине доброй феи, Топоров настрелял столько дымовых зарядов для изображения облаков, что в передних рядах зрителям просто нечем было дышать, о чем несколько пожилых матрон резко и громко выразились прямо по ходу спектакля.
Авторитетность суждений Шульца признавали все, ну как же, специалист с инженерным дипломом, а всё умеет делать руками, да как делать! Однажды в разговоре за бутылкой коньяка Топоров возьми и скажи: "А слабо тебе, Сеня, сварганить мне стенку с баром по моим эскизам?" - "Не слабо, - ответил Семен, - покажи эскиз". - "Ловлю тебя на слове - сказал Топоров. - Материалы за мной".
Сенька и раньше не очень-то стремился помогать в домашних делах, не мужское, мол, это дело - стоять над раковиной или полы пылесосить. А тут в связи с постройкой стенки он вообще на три месяца выпал из семейного процесса. Топоров оказался человеком с большими связями. Когда бы Шульц не заикнулся о шурупах, клее, фанере, Топоров, что называется, брал под козырек - будет сделано. И стенка вышла - загляденье. Бар открывался и тут же загорались бегущие огоньки разноцветных лампочек, звучала тихая, приятная музыка, стенка бара опускалась на цепях подобно подьемному мосту в старинной крепости. Рядом с баром был секретер, далее шло два книжных шкафа с толстыми стеклами, по которым шел изысканный травленый орнамент, потом стенка делала угол и еще два шкафа с углублениями для видеотехники и полками для разных хозяйственных вещей, а потом еще один большой платяной шкаф с внутренним зеркалом. Семен строил стенку у себя дома, не позволяя Нинке входить и проводить уборку. Фимка, правда, допускался, и отец всё время давал ему "очень важные" поручения, которые тот сосредоточенно выполнял. Когда же Нинка звала его поесть или пойти погулять, он по-взрослому, отвечал: "Я сейчас занят, мне некогда". Топоров всучил Сеньке триста рублей за работу, как тот ни брыкался, и устроил несколько банкетов по случаю окончания строительства. На этих вино-водочных праздниках Сенька с Нинкой с кем только не перезнакомились! И режиссеры, и известные актеры, и писатели. Всё это была публика, умеющая много пить, но не впадающая от этого в скотское состояние, так что веселье собравшихся ничем не омрачалось, напротив, с каждым тостом становилось всё смешнее и веселее. Особенно нравился Нинке детский писатель Сергей Вольф, огромного роста, с лохматой шевелюрой и бородой, прямо-таки добрый Карабас-Барабас. Шульцы тоже ему понравились, и впоследствии они не раз встречались домами. Топоров всегда гениально находил момент, когда начиналась демонстрация уже ставшей знаменитой стенки. После "ахов" и "охов" Топоров делал паузу и вытянув по-ленински руку возглашал: "Вот, рядом с нами находится творец этого технического чуда, который смог осилить, я не побоюсь сказать, грандиозную работу своими умными руками". Потом Топоров расхваливал деловые и человеческие качества Шульца, и всё это проделывал без амикошонства, так что смех сидящей публики ни в коей мере не был обидным.
Хотя за праздничными столами и в театре хватало хорошеньких и даже очень хорошеньких молодых женщин, Шульц казался им всем зачарованным принцем. Как только ни изощрялся Амур, посылая в сердце Сеньки стрелу за стрелой, всё было попусту. Вступая в разговоры с женской половиной человечества, Шульц никогда не сокращал дистанцию, всегда был немного суров, но абсолютно корректен. К тридцати годам он обзавелся изрядной лысиной, что в сочетании с небольшой рыжеватой бородкой придавало ему немалое сходство с вождем мирового пролетариата. В кругу Топорова даже делались туманные предложения порекомендовать Сеньку на съемки фильма о революции, но в виду его беспартийности и бескомпромиссного негативизма в вопросах веры в светлое коммунистическое будущее, его так никуда и не порекомендовали. Некоторые актрисулечки после третьей рюмки даже жаловались Нинке (в шутку, конечно), что Шульц ни на кого не обращает внимания, но Нинка таких шуток не любила и отвечала в том духе, что это нормально для нормальной семьи и она, Нинка, тоже не допускает мысли об измене. Вообще Нинка считала, что люди объединяются в семью, чтобы рожать детей и потом их совместными усилиями воспитывать. Всякие там спазмы-оргазмы она считала досужей дребеденью, которыми забивают страницы модных западных романов, чтобы публике было интересней читать. Она легко шла на контакт с Сенькой, благо он продолжался недолго, и с сознанием выполненного супружеского долга легко проваливалась в сон. Привыкла как-то и не замечала, что рядом с ней сосуществует физически привлекательный мужчина с прекрасно вылепленными плечами и атлетической грудью (Сенька в молодости занимался штангой и боксом). Она ценила его за ум, за умение дружить и за то, что в народе называют мастеровитостью. При том, при всем она не могла изредка удержаться от бабьих скандалов со слезами, когда она считала, что именно Шульц должен пойти и договориться в домоуправлении о замене треснувшей раковины, или срочно починить утюг, а то нечем гладить белье. В таких случаях Шульц растерянно молчал, закинув голову на спинку дивана и закрыв глаза. Потом покорно вставал и шел чинить или ругаться в ЖЭК. Он был совершенно беззащитен перед женскими слезами.
Как ни ценили окружающие лица таланты Шульца, его ставка в 210 рублей оказалась точкой замерзания в шкале театральных зарплат. Нинка, сочетая консерваторское образование и нетребовательность уборщицы, добилась, что её признали в разных семьях лучшим учителем музыки. Её занятость в музыкальном училище была минимальной, что позволило избежать передряг по поводу нагрузки и, с другой стороны, давало возможность заниматься воспитанием Фимки. Благодаря частным урокам, Нинка выколачивала до двухсот пятидесяти рублей в месяц,так что семейного заработка хватало на всё.
Не отягощая свой ум разработками всемирно известных педагогов, Нинка взяла за основу один единсвенный принцип воспитания - ребенок не должен слоняться без дела, и маленький человек трудился весь день то с математикой, то с рубанком, то плел макрамэ, то читал и так до бесконечности. Нинка пристроила Фимку в математический кружок в центральный дом пионеров, а макрамэ он занимался в районном. На закуску Шульц настоял, чтобы парень учился играть в шахматы и порой устраивал ему суровый экзамен.
Всю жизнь с тринадцати лет Нинка мечтала иметь и воспитывать своих детей. К матери она чувствовала холодное отчуждение, и мать ей платила той же монетой. И надо же так случиться, что именно Нинке дети давались с огромным трудом. До Фимки она дважды донашивала ребеночка почти до шестимесячного срока, а потом проклятая биохимия её организма отторгала от неё существо, которое она уже любила всеми силами своей души. И вот, Фимка рос и всё больше сближался с отцом, а ей порой становилось так одиноко, что хоть вой. И она стала упрашивать Сеньку помочь ей со вторым ребенком. Семен урезонивал её, как мог, врачи, мол, не советуют, но она стояла насмерть. И опять раз за разом повторялась предыдущая история. Опять она не могла доносить маленького. После каждого выкидыша она теряла массу крови и долго-долго приходила в себя, но потом с упорством снова лезла к Шульцу. Он нервничал, курил по две пачки в день, объяснял ей, что не хочет быть причиной её смерти - ничего не помогало. Она, как говорится, зациклилась.
Между тем на Шульца вышел главный режиссер Малого Драматического театра Загряжский и стал сманивать его к себе. Они уже были знакомы по вечеринкам у Топорова, квалификация Шульца не вызывала сомнений. Загряжский знал, что "материальными благами" Семена не соблазнить, но можно завлечь масштабностью предстоящей работы. И Сенька клюнул. Как всегда, он месяц ходил и молчал, а потом сунул своё заявление об уходе директору. Тот аж позеленел от злости и побежал к Топорову, тот лежал дома с ангиной. Когда они вдвоем заявились в комнатку Шульца и стали, как в хорошем дуэте, орать какждый свое, один в наступательном плане, а другой, заламывая руки, как Ярославна на стене в Путивле, на кого, мол, родненький, меня бросаешь, Шульц встал, громыхнул стулом и отрезал: "Всё. Я решил уйти и кончено". Никаких тебе доводов про и контра. Что с ним поделаешь!
С Загряжским договорились, что Шульц оформится, но возьмет полтора месяца от накопившихся отпусков. Лето в том году радовало. Отправились в байдарочный поход на границу Литвы и Белоруссии. Прекрасные и рыбные озера соединялись узкими протоками, в лесах пошли колосовики да какие! Одни белые. Объедались грибными блюдами. У знакомых оказался парус со швертами, и хождение под парусом по озерам в ветреные дни вызывало восторг у детей и взрослых. Шульц тоже походил под парусом, а потом у костра объявил, что приступит к работе и начнет вместе с Фимкой строить настоящий швербот. Нинка от свежего воздуха и питательной еды с лесными витаминами похорошела и помолодела на десять лет. Ходила радостная, пела песни под гитару, Шульц неплохо аккомпанировал. Вернувшись домой, она твердо объявила Шульцу, что теперь она точно ребеночка доносит и надеется на его хорошие гены.
Осенью Фимке исполнилось девять лет и он, не выходя из пионерского возраста, безумно увлекся персональными компьютерами, которые уже начали потихоньку поступать в СССР за валюту. Один из таких компьютеров попал в Центральный дом пионеров города Ленинграда. Фимка ошивался возле него всё доступное время, и родители поняли, что это его судьба. Шульц, правда, строго предупредил сына, что без математики он будет исполнять роль экскурсовода при компьютере, так что они ждут от него серьезного подхода к делу, а кроме того, никто его от должности помощника в строительстве швербота не освобождал.
Вернувшись из отпуска, Шульц по уши влез в работу. Несмотря на ордена, пришпиленные к знамени знаменитого театра, последний располагал крошечной сценой и маленьким зрительным залом. Поэтому от Сеньки требовали технических чудес, позволяющих развернуть полномасштабное театральное действо так, чтобы его величество зритель не почувствовал недостатка пространства. И Сенька выкладывался, как мог. Сооружал макеты, напихивал скрытую механику с блоками и рычагами, использовал по совету Загряжского площадь зрительного зала. Артисты бежали по проходам, орали, стреляли, горланили песни под гармонь, врывались по приставным лестницам на сцену и скатывались с неё. Зритель сидел обомлевший и счастливый, когда над головой бахали револьверы и пот брызгал с лиц актеров прямо на дорожки. Создавалась полная иллюзия соучастия в событиях пьесы а отсюда и более глубокого сопереживания. Темп жизни Шульца взвинтился до такой степени, что он утром не чаял, когда придет домой. "Прямо, как в годы Великой Отечественной", - угрюмо шутил он с друзьями.
Нинка меж тем собиралась назло всем анализам стать матерью. А анализы у неё с каждым месяцем становились все тревожнее. Наконец она дотянула до шести месяцев и легла на сохранение. Не прошло и десяти дней, как в клинике появилась громогласная профессорша, которая при виде Нинкиных анализов пришла в ужас и позвала её к себе в кабинет. С нахрапом человека, который привык, что с ним всегда соглашаются, она стала пытать Нинку. Узнав, что у неё уже есть девятилетний сын, она закричала: "Ребенок живой, здоровый есть - и хватит! Вам что же, своя жизнь совсем не дорога? Нет, мы не можем допустить такой безответственности!" Нинка пыталась возражать, но ничего, кроме "Я хочу ребенка" вымолвить не смогла. Профессорша даже разозлилась и неожиданно сухо и холодно сказала: "Идите в палату, мы разберемся, как вам помочь". На следующий день молодая сестричка подошла к Нинке и сказала: "Укольчик пора делать". Нинка покорно повернулась попой вверх и услышала: " Так, что там у нас сегодня? - Витамины и фолликулинчик!" Витамины Нинке кололи с самого начала, как она легла на сохранение. А вот, фол-ли-ку-линчик? Что это за зверь такой? Вечером она позвонила знакомой, у которой мать была докторшей, и быстро выяснила, что этим зверем профессорша велела изгнать ребеночка из Нинкиного чрева. Она едва дождалась утра и позвонила Шульцу в театр из автомата, что стоял на лестничной площадке. Домашнего телефона у них всё еще не было, хотя они стояли в очереди уже пять лет. Обливаясь слезами, она просила Сеньку защитить её от гадины-перестраховщицы-профессорши. Шульц примчался из театра на такси, ворвался в приемную главного врача и устроил там маленький еврейский погром, где погромщиком был один-единственный еврей, то есть он сам, Семен Шульц. Однако дирекция дрогнула и соединила его с профессоршей, которая тоже была бабой с характером и глоткой, но Шульц переорал её и она, наконец, устало сказала: "Если вам не дорога жизнь вашей жены, то дайте нам расписку от вас обоих, что вы отказываетесь от лечения". "Расписку я вам дам, - сказал Шульц, - но витамины и все полезные для сохранения жизни матери и ребенка лекарства вы продолжать будете, и я за этим прослежу и лично, и со своими консультатнтами". Потом он пошел в палату к Нинке и, виновато пряча глаза, сказал, что если с ней что-то случится, то он себе этого никогда не простит. Нинка лежала, уставившись в окно, слезы ползли по щекам и скатывались на подушку. Выдержав паузу минут в пять, Сенька неловко протянул руку и похлопав её по плечу, сказал: "Ну, я пошел, пока".
То ли Шульц нагнал страху на медиков, то ли Господь сжалился, но к концу седьмого месяца показатели крови улучшились немного, и Нинка, получив массу инструкций и предостережений, отправилась домой.
У них, в Малом Драматическом нередко приглашались режиссеры со стороны для работы с коллективом актеров. У каждого режиссера, естественно, были свои заморочки, которые высокопарно назывались "своим видением". Каждое новое видение ложилось тяжким грузом на плечи Шульца еще и потому, что он совершенно не умел халтурить. Пропадая на работе, он временами спохватывался и вспоминал, что дома сидит Нинка и ждет "звонка" в глубинах своего тела, чтобы ехать рожать, а он до сих пор не смог пробить проклятый телефон и, вот, она словно на Марсе, а он на Земле и практически бессилен ей помочь в тяжелую минуту. С досады он палил сигареты одну за другой и кидался в суету очередного готовящегося спектакля. В одну из ночей раздался длинный требовательный звонок в дверь. Ввалилась Генриетта Яновская, которая ставила у них свой "Стеклянный зверинец". Она решила устроить ночную репетицию, что-то там у них не заладилось с техникой и вот она примчалась на такси увезти Шульца среди ночи, чтобы он разобрался. На Сенькины возражения, что у него вот-вот должна жена разродиться, и что ему не хочется оставлять её в таком положении одну и без телефона, Генриетта с базарным пафосом крикнула, что ей плевать, родит его жена или не родит, а вот у неё послезавтра премьера. И Зрителя судьба его жены тоже нисколько не волнует. Шульц вздохнул, - что ж, работа прежде всего, разумеется, - и отправился в театр. Возвратился он в десятом часу утра, убедился, что Нинка жива и попросил пару часов его не будить. Засыпая, он подумал, что если наплевать на судьбу роженицы, то с таким же успехом можно растереть в пыли слезы несчастного ребенка, которые помешали когда-то Ивану Карамазову принять царство небесное. "Что же важнее - думал он, проваливаячсь в сон, - трехчасовое удовольствие пары сотен зрителей или жизнь матери и её новорожденного младенца?"
Всё у Нинки обошлось совершенно благополучно, всё шло, как по заранее написанному доброму сценарию. Схватки начались ранним утром в пятницу, еще до ухода Сеньки на работу, а в два тридцать пять Нинка родила девочку. "Что же ты ревешь, девонька, - спросила Нинку пожилая санитарка. - Радоваться надо. Вся жизнь впереди. Как в песне, помнишь? - Не надо печалиться, вся жизнь впереди!" Но Нинка молчала. Она знала, почему плачет. Она оплакивала женскую долю своей дочери, которой предстояло вслед за матерью пройти все круги мучений от женских недомоганий до абортов и родов, до бессоных ночей и бесконечных забот о маленьких. Логика твердила ей, что она сама безумно хотела ребенка, но эмоции брали верх.
В тот день ничто не предвещало несчастья. Нинка уже три недели, как была дома. Проблем с молоком пока не предвиделось. Шульц, как всегда, молчаливо собрался, вытащил сигарету и выкатился за дверь. У них был уговор - в квартире, где появилась маленькая, не курить. Среди тысяч срочных дел Сенька наметил заглянуть к заведующему литературной частью Сережке Шувалову в Ленком. Выкурив по дороге очередную сигарету, Шульц взбежал на третий этаж и вдруг почувствовал, что ему нечем дышать. Словно в легких образовались дыры, в которые уходит засасываемый воздух. Шувалов мигом смекнул, что с Сенькой творится неладное, и вызвал скорую. Те приехали и через пять минут определили, что у Сеньки обширный инфаркт. Сенька к тому времени, вроде бы, оклемался и порывался встать, приговаривая: "Какой там, к чорту инфаркт, у меня дочь месяц назад родилась!" "Молчи уж, герой, - урезонивал его Шувалов, - видишь сам, допрыгался, теперь лежи, пока врачи не поставят на ноги" Около восьми вечера Шувалов пришел к Нинке со своей заместительницей Любой. Нинка им сказала: "А Семена еще нет...".
"Да мы знаем, - ответил Сергей. - Тут ведь вот какое дело. Приболел он немного. Его от нас повезли прямо в больницу. Вот мы и пришли тебя предупредить".
"Ты, главное, о дочке думай и чтобы молоко не пропало, а Сенька мужик молодой, выберется. Инфаркт у него определили" - сказала Люба.
"А на работе об этом знают?" - только и спросила Нинка.
"Знают, - ответил Шувалов, - я им сразу после скорой позвонил".
"Суки они, - с печалью произнесла Нинка, - он для них в лепешку расшибался, а заболел, так никто не пришел. Все оказались страшно заняты. Особенно эта блядь Яновская, которая среди ночи его работать возила. Будто ей дня не хватало..."
Нинка оказалась права. Сеньку театр словно вычеркнул из памяти. Может быть, если бы стоял дома телефон, то кто-нибудь и позвонил...
Сенька оклемался довольно скоро, но пробыл на реабилитации еще полтора месяца. Тогда еще с инфарктом возились долго, не то что сейчас. Приехала из Харькова свекровь и стала ежедневно опекать сына в больнице. По этому поводу спустя полгода Сенька мрачно пошутил, что студентом мечтал, чтобы детей делали в пробирках, дабы избежать в будущем исполнения взаимного сыновнего и родительского долга. На это Нинка ему резко заметила, что у детей вообще нет никакого долга перед родителями, которые получают удовольствие от самого процесса воспроизводства, а хорошо ли у детей потом жизнь сложится, никто гарантировать не может. А что касается отношений с мамой, то взрослый человек, выбирая жену, как бы дает клятву верности жене, что будет жить и заботиться о ней и их детях, а если он считает, что мама важнее, то пусть идет к маме и живет с ней, но в её, Нинкиных глазах он будет подлец и мерзавец. Причина этой гневной тирады, безусловно, существовала.
Свекровь, приходя из госпиталя, долго вздыхала и жалобно глядела на Нинку, взывая о сочувствии её горю. Несколько раз в той или иной форме она повторяла, что если бы не рождение дочки, Сенечка так бы не нервничал и, наверняка, был бы здоров. Получалось, что именно Нинка с её настырным желанием иметь второго ребенка устроила Сеньке инфаркт. Нинка ругаться не умела. Когда её обижали, она уходила в себя, замолкала, нос у неё и так немалый, вытягивался, щеки вваливались, недлинные черные волосы торчали пучком дикой травы, и она становилась похожа на средневековую ведьму, как их изображают на офортах того времени. Свекровь ничего не замечала, она ходила весь день с глазами полными слез и время от времени прикладывала платочки, да тихонько сморкалась.
После госпиталя Семен еще полтора месяца сидел дома, возил коляску с Машенькой, укреплял здоровье, даже начал бегать. Гулять с коляской ему вскоре наскучило и он прицепил её к велосипеду. Увидев это техническое новшество, Нинка ахнула и сказала, что не для того она мучилась-вынашивала, чтобы отец бездумно распоряжался жизнью дочери.
В театр Шульц наведался еще два раза - подал заявление об уходе и через две недели зашел в бухгалтерию забрать довольно приличный остаток денег по бюллетеням. "Пришел - ушел, ни тебе здрасьте, ни вам спасибо", - попытался съязвить директор, на что Шульц сухо сказал: "Вам лично и коллективу вашего театра спасибо говорить не за что", и крепко притворил дверь напоследок. После этого он направился к директору театральных мастерских Петровичу, которому сказал без всяких предисловий: "Хочу у тебя работать". Петрович знал, с кем имеет дело, и так же просто ответил: "Можешь выйти на работу через пару недель? Я тебя начальником производства поставлю..." - "Могу", - ответил Шульц и, уходя, прихлопнул дверь, но уже не так крепко, как в кабинете директора театра.
В мастерских Шульцу работалось на редкость приятно. Он временами вспоминал актеров и режиссеров и они сейчас казались ему капризными, избалованными детьми с болезненным самомнением и тщеславием, создающими иллюзию легкости и открытости отношений с помощью профессиональных приемов. По пьянке один из ведущих актеров театра Никодимов сказал как-то Сеньке в виде откровения: "Вы, ребята, создающие нам антураж, по сути являетесь черной костью. Вы думаете о себе, что вы корни дерева, но это хренотень. Мы играли и можем играть без вас. Нам не нужны ни ваша техника, ни ваши костюмы. Мы древнее вас на тысячи лет. Поэтому мы - дворянство в искусстве, а вы - черная кость". В мастерских Сенька чувствовал себя равным среди равных. В отличие от театральных доходяг здесь работали люди умелые, которые понимали Сеньку с полуслова и, кроме того, тут была масса всякого рабочего материала: ткани, пластик, резина, красители, клеи, крепеж, в общем, всё, чего пожелает душа работящего человека. В госпитале Шульц познакомился с художником-реставратором Васильевым. Очень они друг другу понравились и после лечения стали встречаться. С подачи Васильева Сенька увлекся резьбой по дереву и настолько, что почти все свободные вечера проводил со стамесками в руках, да и Фимку заразил. Всякого древесного сора теперь в квартире было выше крыши, но Нинка придерживалась позиции - чем бы дитя ни тешилось, лишь бы было тихо и мирно в семье.
Как известно, социализм создает дефицит всего, чего душа пожелает. Помните, был такой анекдот? - "Что будет, если в пустыне Сахара установится советсткая власть? - Сначала всё будет хорошо, а потом начнутся перебои с песком". На этом фоне подавляющее большинство населения, где могло, подворовывало. Мастерские не были исключением. Шульц, взглянув на изобилие всего-чего-душа-пожелает, сразу понял, что у него появился реальный шанс воплотить мечту о шверботе в жизнь. Он снял здоровенный сарай на берегу Финского задлива, соорудил стапель и регулярно по субботам и воскресеньям они с Фимкой отправлялись строить судно. Мало-помалу они обшили каркас досками, уплотнили щели, закрепили всё сверху стеклотканью с эпоксидной смолой, потом Шульц раздобыл около двухсот килограммов стальных шариков, которые засыпали в полый шверт, потом раздобыл стеклопластиковые трубы и изготовил телескопическую мачту. Месяца два ушло на пошивку парусов, но тут и швейный цех в мастерских помог. Шульц всё оплатил по накладной. Наконец, спустя почти два года с начала стройки корпус был выкрашен в голубовато-зеленый цвет и на борту появилась яркая красная надпись "Нинка". Судно было торжественно опробовано в водах Финского залива, после чего было устроено поедание фирменных нинкиных котлет с салатами и обилием крепких напитков.
Фимка меж тем поступил в математическую школу, в которой проучился до шестого класса. Шульц, который считал хорошее образование наилучшим вложением капитала, решил перевести его в школу с более высокими требованиями. Фимка выдержал вступительный экзамен в седьмой класс и в списке сдавших его фамилия стояла на пятом месте. Когда же он с Нинкой пошел смотреть списки поступивших, то себя там не нашел. Крайне расстроенные они пошли к директору, где после двухчасового унизительного стояния под дверью их впустили и объяснили, что Фимку они не приняли из-за того, что у него в дневнике по прилежанию стоит "удовлетворительно". Тут Нинка впервые за тринадцать лет увидела, как из глаз сына выкатились две огромные слезы, и он прошептал: "Как же так, я ведь всё решил!" И тут Нинка нашла в себе силу духа и сказала очень громко, на весь школьный коридор: "Не горюй, сынок, тебе не надо учиться в математической школе, где "прилежание" является основным предметом, ты для них слишком талантлив!" Узнав о случившемся, Шульц побегал по комнате, порычал что-то нечленораздельное и, успокоившись, сказал: "Нинка права". Потом после паузы: "Сваливать отсюда надо и поскорее!"
Быстро сказка сказывается, да не быстро дело делается. Не так-то просто бывает иногда сняться и улететь. Когда Сенька позвонил матери в Харьков и объявил о намерении уехать, мать стала плакать и говорить, что она без него скоро умрет. Услышав стоны и слезы матери, Шульц, как всегда делал в минуты растерянности и бессилия, сел на диван, откинул голову и закрыл глаза. Надо было что-то придумать, чтобы ехать с родителями, которые считали себя вполне счастливыми и устроенными.
Время шло. Купили маленький рояль, и Нинка стала прилежно заниматься с Машенькой. К семи годам дочка уже почти всё освоила, поступила в музыкальную школу, и всё казалось уже заранее определенным на ближайшие семь лет, но тут помог случай, который часто помогает тем, кто ищет. Краем уха Нинка услышала по радио, что клуб имени Войкова набирает желающих учиться на органе. "Вот оно! - подумала она. - Пианистов хоть пруд пруди, а органисты - штучный товар". Уже на следующий день она отправилась с Машенькой в клуб и спросила учителя органа. Выскочил смешной бородатый парень Михаил Михайлович и тут же повел их к электрооргану, к которому некий умелец приделал ножную клавиатуру. Узнав, что Машенька уже хорошо играет на рояле, он попросил её сыграть левой рукой на нижней клавиатуре, а правой на верхней. Получилось и неплохо. Потом он попросил Машеньку сыграть левой рукой на верхней клаиатуре, а правой на нижней. Опять получилось и опять неплохо. "У девочки большие способности", - сказал парень, широко улыбнувшись. Берусь её учить. "А мне нельзя у вас учиться", - робко спросила Нинка. "Мать и дочь вместе - это too much, извините, - улыбнулся парень. Думаю, вы не последние желающие...".
Время от времени Нинка ловила себя на мысли, что она ворует детство у дочери, но надо было знать нинкин характер, - стоило ей укрепиться в какой-нибудь мысли, как всё остальное становилось маловажным или даже вообще неважным и не на неделю, не на месяц, а на годы. Годы! Фимка жутко ревновал мать к сестренке, но наследуя семейную сдержанность, делал вид, что отсутствия материнского внимания его ничуть не трогает. Шульц тоже приходил в недоумение, чувствуя, что и его отодвинули в сторону. Нинкина сдержанность постепенно переросла в холод и безразличие. Шульц ни за какие коврижки не стал бы выяснять причину возникшей холодности жены, не говоря уж о том, чтобы прикоснуться, погладить, поцеловать. Придя с работы и не имея возможности сразу после ужина заняться каким-нибудь полезным делом, он сидел с закрытыми глазами, закинув голову на спинку дивана и слушал теленовости или треп политических обозревателей.
Пока Машенька все выше продвигалась по музыкальной лестнице ведомая школьными педагогами и Михаилом Михайловичем, которого все быстро стали звать Михмихом, Фимка тоже времени не терял. Он прошел по конкурсу в физико-математическую школу при Физико-техническом институте и шел в десятке наиболее одаренных парней. Учили их там, разумеется, не по школьному стандарту, приспособленному к уровню середнячков. Лекции им читали крупные специалисты в области физики и математики, которые приезжали из Физтеха, и работы, которые там выполнялись в качестве лабораторного практикума, ничем по сути не отличались по сложности от университетских. Забавно, что на вступительном экзамене в девятый класс Фимка, всё решив и решив правильно, сдал вместо чистовика черновик. Обнаружилось это в конце дня, и Фимка был в полном отчаянии. Шульц, увидев, что с парнем творится неладное, пообещал с утра пойти с ним к директору школы и попытаться убедить его, что произошла досадная оплошность. Директор, к счастью, сам был не из партийных выдвиженцев, а из трудяг-ученых. Он спокойно выслушал Семена, потом вызвал одного из ведущих преподавателей и пригласил Фимку на собеседование. Семен при этом бегал по периметру школьного коридора, как бык перед корридой. Собеседование длилось с добрый час, после чего отец был приглашен в кабинет, где директор сказал немного, но веско: "Не взирая на нарушение порядка сдачи и приема вступительных экзаменов, мы, после дополнительного тестирования вашего сына пришли к решению, что он достоин учиться в стенах нашей школы. А вы, юноша, - повернулся он к Фимке - постарайтесь в будущем не попадать в подобные ситуации. Больше собранности. В науке расхлябанность не допустима".
Внезапно пришла дурная весть из Харькова. Умер свекор. Сенька поехал на похороны и отстоял мучительную мессу прощания с отцом. Мать неукротимо рыдала, Семен недоумевал, сколько же в человеке может содержаться слез? Ему даже стало нехорошо от зрелища этого неописуемого горя. При жизни у родителей были очень невозвышенные отношения. Они всё время были заняты витьем семейного гнезда, любили делать запасы, в шкафах и буфетах скопились горы консервов, пачек макаронных изделий, сахара, бутылки с растительным маслом. Казалось, родители готовились к предстоящему голоду или, может быть, к многолетней осаде. От изобилия круп и всякой другой снеди, в квартире стоял устойчивый запах бакалейного отдела, который вызывал у Сеньки нечто вроде удушья. Пока мать плакала над каждой вещью, перебирая белье в кладовке, Сенька, как всегда, выбрал местечкоу стены, где сел, откинув назад голову и закрыв глаза. Спохватываясь, мать смотрела в сторону сына и голосом, в котором стояли слезы, спрашивала: "Сыночек, ты себя хорошо чувствуешь?" - "Нормально", - отвечал Сенька. Он подумал было предложить матери ехать с ним, но сразу вспомнил, как Нинка с ненавистью говорила о свекрови, обвинявшей её в Сенькином инфаркте, да и двухкомнатная квартирка не располагала к совместному проживанию. Вот так, пробыв у матери неделю, Шульц вернулся в Питер один.
На дворе уже стояла осень 1990 года. Обстановка в стране накалялась. Коммунисты рвались к реваншу, вского рода патриоты грозили евреям немедленной и мучительной расправой. Производство падало. Шульц предложил Нинке поскорее купить на образовавшиеся накопления шубу, потому что скорость инфляции возрастала с каждым днем. Нинка сказала, что шуба ей ни к чему, а вот надо бы купить Машеньке электроорган. Сказано-сделано, через неделю купили инструмент. Да и кому в стране, которая не знает, что завтра будет жрать, нужен электроорган? Деловые люди кинулись скупать дачи и квартиры, потому что золото, серебро, драгоценные камни исчезли с прилавков. Люди со скромным достатком копили по домам крупу, сахар, сухое молоко и консервы. У Нинки хозяйство всегда было сшито на живую нитку; есть, чем заморить червячка - ну и ладно. Не в еде счастье. Правда, водку по талонам она получала исправно. Водка, она для радости и нежности чувств.
Сенька уже оставил мастерские и пошел на посредническую фирму заместителем директора. В выходные дни несколько раз выходил на шверботе с парусом, но вскоре это ему наскучило. Просто плыть по заливу, равно как и просто ходить гулять он органически не мог. Ему нужно было непременно куда-то стремиться, преследовать цель. Вот и швербот ему был интересен, пока он его строил. Теперь он мастерил вместе с Фимкой ножную клавиатуру для электрооргана и планировал в недалеком будущем организовать выступление дочки за границей. Машенька делала всё большие успехи в музыке, а Нинка висела над ней коршуном, иногда превращаясь в ласковую голубку, приносящую милой доченьке шоколадки. Впрочем, у Фимки оставалось всё меньше времени на домашние дела. Он шел одним из первых в школе, выигрывая математические и физические олимпиады, учителя предсказывали ему светлое будущее. Если в шестом классе ему ставили три по прилежанию, то теперь у него в старой школе стояла бы прочная и непоколебимая двойка. Он ходил в школу с одной общей тетрадью на сто страниц, где мирно сожительствовали все школьные дисциплины, зашифрованные в виде закорючек, которые мог разобрать только Фимка.
После смерти отца Сенька вскоре обменял квартиру матери в Питер и теперь каждый вечер покорно стоял, прижав трубку к уху плечом (телефоны помогла установить фирма) и слушал бесконечные ламентации матери о её тяжелой и одинокой жизни, односложно отвечая на её тревожные вопросы.
Чем больше накалялась обстановка в стране, тем решительней Шульц настаивал на отъезде. Узнав случайно от Нинки, что Фимка влюбился в девочку из класса, а она уехала с родителями в Америку, Шульц сказал за столом сыну: "Собирайся и поезжай в Америку, пока пускают, а мы потом к тебе приедем". Фимка согласно кивнул, хотя на всякий случай летом 1991 года он закинул свои документы с регалиями за победы на олимпиадах в Университет и Политех и получил приглашение на учебу. Однако Шульц уже спланировал поездку в Америку на октябрь, получил приглашение от друзей в Атланте, оформил визы на себя и сына и купил билеты. В России оставались мать и жена с маленькой дочкой, что, видимо, притупило бдительность контролирующих органов и дома, и за бугром. Как раз в день отлета путчисты захватили власть, принялись деятельно готовиться к расправе над демократами и в качестве одной из первых мер стали закрывать аэропорты, чтобы никто не ускользнул. Буквально в последний момент Шульц протолкнул огромный чемодан со всем необходимым для жизни (на необитаемом острове) в багаж и повел сына на выход к рейсу Петербург - Нью-Йорк. Как ему удалось отправить сына, а самому остаться в Питере, так никто и не узнал, поскольку Шульц умел держать язык за зубами, как никто другой. Теперь у него созрел план сделать достаточно валюты к моменту, когда Фимка укоренится в Америке, и двинуться туда по его вызову всей семьей.
Он был уверен в сыне и теперь сделал ставку на дочь. "Если человеку дан талант, то нужно дать таланту простор. А простор - это прежде всего свободное пересечение всех на свете границ", - думал он.
"Если ты будешь сидеть все дни напролет с дочерью и шлифовать её умение, то это пустая трата времени, - сказал он Нинке. - Надо искать выход на публику. Нужно заняться раскруткой". - "Вот ты и займись! - парировала Нинка. - С меня хватает технической нагрузки". Действительно, Нинка делала всё возможное, чтобы усилить позицию Машеньки, как органистки. Когда Михмих сказал, что клуб закрывается на ремонт, Нинка тут же предложила ему заниматься с Машей у них дома. Она не только платила за уроки, но и угощала учителя кофе и сигаретами и терпеливо слушала о его планах создать свою школу игры на органе. Однажды через Михмиха она узнала о концерте в городе Пушкине под девизом "Мы ищем таланты", куда он рекомендовал восьмилетнюю Машеньку. Концерт прошел с большим успехом, но самое главное, там Шульц познакомился с отцом еще одного "вундеркинда" Полдневым, который вымуштровал свою девятилетнюю дочь игре на скрипке. Обе девчонки стали гвоздем программы, поскольку показали отточенную технику при исполнении "взрослой" музыки. У Полднева мгновенно созрел план совместных выступлений девчонок за границей - скрипичные пьесы в сопровождении органа. И этот план осуществился! Шульцу тоже энергии было не занимать. Полднев связался со знакомыми в Германии, получил приглашение и ангажемент на целых двенадцать концертов, а Шульц тем временем оформил визы и купил билеты. В Германии исполнение самой серьезной музыки двумя крошками, одна из которых непонятно как управлялась с огромной машиной органа, вызвало сумасшедший интерес. А Машенька к тому же готовила сольные номера из музыки Баха и Буктесхуде. Турне прошло блестяще, заработали кучу денег, правда, Полднев взял себе большую часть якобы потому, что Нинка с Машенькой жили в снятой им квартире.
Михмих был хорошим человеком, но для дальнейшей карьеры Маша нуждалась в официальном школьном преподавателе. Как назло, она попала к склочной даме Ларисе Минкиной, у которой были свои две дочери, которым она тоже хотела устроить музыкальное органное будущее. Особенно её бесило, что Машеньке в Германии подарили современный электроорган. Подарил один преуспевающий художник, которому его знакомый с восторгом рассказал о концерте. Кроме того, Минкина считала, что эта соплячка Маша еще не доросла до серьезной музыки и когда та приходила к ней с выученной фугой Баха, стерва не давала ей даже подойти к инструменту и разражалась получасовой тирадой на тему: "Знаешь ли ты (подразумевалось - соплячка!), что такое Ф-фуга?!" и всё это с поднятым вверх кривым указательным пальцем. Девочка молча слушала и постепенно в её глазах накапливались слезы. Когда организаторы Первого международного детского фестиваля "Новые имена" вышли на Машеньку и получили согласие Нинки, они позвонили Минкиной и сказали, что вставили её ученицу в программу фестиваля. Минкина была разгневана, наговорила кучу неприятных слов и заявила в конце, что она, как преподаватель, категорически возражает против участия Маши в концерте. Устроители фестиваля были в растерянности, так как они должны были перекраивать всю программу. На счастье, в комиссию входил профессор Лебедев из Московской консерватории, который заявил, что он дает добро на участие Маши в фестивале. Шульц, узнав об интриге, которую затеяла Минкина, заскрипел зубами и на следующий день сказал за столом, что Нинка должна срочно сменить эту жабу и найти для Маши приличного человека.
Привезенную из Германии валюту Шульц спрятал в маленьком сейфе, который привез с фирмы. "Хорошее начало - половина дела", - прибавил он с удовольствием. Спустя месяц он принес домой толстенный справочник по всем организациям, которые ведают всякими музыкальными событиями в Европе и Америке. Он рассылал по сто и более писем в эти организации. Текст, который начинался словами "Наше музыкальное общество рекомендует...", он придумал сам. По мере участия дочери в разных концертах, список её достижений, равно как и репертуар, всё расширялись, равно как и расширялась география её концертов, на которые она пока ездила с мамой. Благодаря усилиям Шульца тоненький ручеек валюты, поступающий в домашний сейф, не иссякал.
А что же Фимка? Фимка, как выразился некогда Максим Горький - "пошел в люди". Нужно было срочно осваивать язык. Полгода Фимка возил тележки в супермаркете города Атланта. Вечера он просиживал у телевизора, смотря всё подряд, и через полгода уже вполне мог общаться с коренным населением на бытовые темы. Затем он сменил несколько автомастерских, где изрядно поднаторел в автосервисе. Спустя год он попросил выслать ему школьный аттестат и вскоре обрадовал родителей, что поступил в университет в Нью-Йорке. Спустя еще полгода он бросил университет, сказав по телефону отцу, что сидеть пять лет с идиотами он не намерен. Он пошел на фирму, которая продавала программное обеспечение и вскоре был принят на работу. Нет, он не зря учился в престижной школе и выигрывал олимпиады. Американцы ценят умение больше, чем всякие там бумажки с красивыми печатями. Фимка вскоре обнаружил, что он на голову выше тех специалистов, которые пришли на работу после колледжа. Он легко решал проблемы, над которыми его коллеги сидели, не отрывая зада от стула по восемь-десять часов. Это придавало ему уверенности в себе, но было явно ниже его возможностей. А Фимка привык в Питере жить интересно. Он всегда ценил интерес выше денег.
Шульц очень гордился фимкиными успехами. Ну как же! Парень в семнадцать лет был выброшен в незнакомый мир и не только прижился, но и сделал успехи, работает на высокоителлектуальной работе и получил грин-карту. Нинку раздражала готовность мужа восхищаться людьми, которые здесь, в России учили и лечили, строили корабли и занимались наукой, а там, в США возят тележки в универсамах. Скажи пожалуйста, какое достижение! Сейчас только ленивый не едет в Америку, всё можно и всем можно.
Так прошло незаметно около пяти лет. С тревогой Нинка стала замечать, что Сенька всё чаще останавливается посреди дороги, особенно в холодную погоду и ловит воздух ртом. Она начала его зудить, чтобы шел к врачу, сначала робко намекая, что все заинтересованы в его здоровье, а потом со слезами, которые Шульц не переносил. В результате он все-таки пошел на обследование, где ему сказали, что все сосуды, питающие сердце и отводящие кровь сильно забиты и нужно срочно ставить байпасы. А где ставить? - Конечно же в любимой Америке. Фимка встречал отца в Нью-Йорке на старом "Бьюике" и повез в клинику к знакомому еще с Петербурга профессору. Через три дня после операции Шульц уже ходил, а через неделю полетел домой в Питер. Прилетел он совершенно счастливый, с презентом - красной автомобильной подушкой в форме сердца. Клиника дарит всем успешно прошедшим операцию. Похвастался - поставили четыре байпаса. Фирма по случаю возвращения Шульца устроила вечер в ресторане. Директор фирмы Желобков выступил с речью, какой необыкновенный и незаменимый работник у них есть - Семен Шульц. И вот, в награду за верность фирме и трудолюбие он, директор, от лица всех солтрудников дарит Шульцу "Ниссан". С этими словами он передал через пиршественный стол ключи от машины.
На следующий год вернулся Фимка. Он решил поступить в университет для изучения китайского и вьетнамского языка. На озабоченный вопрос отца, чем вызван столь острый интерес к восточным языкам, сын ответил, что за Китаем великое будущее, и он доживет до того дня, когда в мире будут котироваться два языка - английский и китайский. Семен на это только хмыкнул и устремил свои усилия на карьеру дочери, не забывая пополнять маленький домашний сейф. Услыхав восторги отца по поводу американской жизни, Фимка неожиданно зло отреагировал, заявив, что в подавляющем большинстве своем американцы глупый народ, со слащавыми идеалами и тупой верой в Господа, который благословляет их на трудовые подвиги, что в Америке выведена порода безобразно-жирных человекоподобных и прочее, и прочее.
После приезда Шульца из Америки свекровь со скорбным лицом вновь появилась в квартире. Когда она со слезами вглазах и дрожащими протянутыми руками обращалась к Сеньке: "Сыночек мой, как ты себя чувствуешь?", всё внутри у Нинки переворачивалось. То, что Сенька органически не мог ни минуты сидеть без дела, воспринималось свекровью, как тяжкий семейный гнет, который дважды почти довел любимого сына до могилы. Внуков она в упор не видела. Её вздохи и слёзы доводили Нинку до такого остервенения, что едва за свекровью захлопывалась дверь, она устраивала мужу скандалы со слезами и истериками. "Скажи мне, в чем моя вина?" - рыдала Нинка. Шульц при этом бледнел, садился на диван, закинув голову и закрыв глаза, и молчал, молчал. Ждал, пока жена отбушует. Фимка же после первого скандала снял комнату в районе Московского вокзала и появлялся у родителей крайне редко.
Шульц гнал отъезд в Америку. Деньги были собраны, машина "Ниссан" продана за очень приличную сумму. Маша, еще не окончившая музыкальную школу, неоднократно с успехом гастролировала в Европе, и он надеялся, что она легко впишется в заграничную жизнь. Фимка меж тем улетел во Вьетнам совершенствовать язык, оттуда он собирался махнуть в Китай и пожить там годик-другой. Он давно понял, что лучшим методом обучения является пребывание среди народа-носителя языка.
Ком забот, свалившихся на Шульца, все нарастал. А тут еще Нинка стала жаловаться на боли и онемение в ногах. С трудом подруга уговорила её сходить к врачу. Врач, увидев Нинкины ноги только руками всплеснул: "Как можно ходить с такими венами! Немедленно нужно делать операцию, не то дело может кончиться гангреной! И немедленно бросить курить. Где это видано, чтобы такая хрупкая женщина выкуривала полторы пачки в день!" После операции боль в ногах еще и усилилась, правда, врач сказал, что это нормально. Мучительно хотелось курить. От сознания своего бессилия Нинка часто плакала, особенно в присутствии Сеньки. Через неделю после того, как он принес билеты в Нью-Йорк и торжествующе положил перед нею на стол, ей мучительно не захотелось уезжать. Она начала плакать и чем дальше, тем безутешней. Она оплакивала ставший родным город, квартиру, в которой стоял немецкий орган, друзей. Шульц топтался перед ней и только беспомощно повторял: "Ну, что же ты всё плачешь?" Потом пошел в коридор и что-то в его походке насторожило Нинку и сбросило с дивана. Через секунду она стояла за ним, но еще через секунду Сенька пошатнулся и повалился ей на руки. Приехавшая неотложка констатировала тяжелейший инсульт. Врач прямо сказал Нинке, что муж её уже не жилец, но тем не менее, положили Шульца на носилки и повезли в пятьдесят седьмую больницу. Спустя десять дней выснилось, что Шульц не намерен сдать жизнь без боя, но врач, услыхав, что у супругов уже есть виза и билет в Америку, твердо и определенно сказал, что ехать нужно обязательно, так как только там мужа поставят на ноги.
Отчаяние придает силы. Нинка дозвонилась в Ханой, где нашла сына и категорически приказала лететь в Питер и сопровождать их в Нью-Йорк. Так они и погрузились впятером в "Боинг" - плачущая свекровь, Нинка с окаменевшим лицом, Шульц в инвалидной коляске с глазами, глядящими в разные стороны , тоненькая девушка Маша и деловито-суровый Фимка. Перед отъездом Нинку попросили зайти на фирму, где работал Шульц. Желобков встал, уважительно пожал даме руку и протянул номер второй Известий Санкт-Петербургского Университета экономики и финансов, куда вложил конверт с восемью тысячами долларов. "Здесь напечатана наша совместная статья, - добавил он. - У вашего мужа, Нина, не голова была, а Дом Советов. Редкого ума человек. Даст бог, поправится. Вы с нами связь не теряйте. Авось пригодимся. Ну, счастливого вам всем полета!"
Так началась американская жизнь. Хотя Фимка советовал обосноваться в Нью-Йорке, Нинка решила, что лучше ей будет придерживаться старой подружки Гаси, которая обосновалась в старинном городке Сэйлеме, что в восточном Массачусеттсе и переслала ей заранее триста долларов, чтобы та стала гарантом приезжающих. Гася старалась, как могла. Встретила их в Бостоне со своей семьей и на трех машинах повезли в город Линн, где для приезжающих уже была снята квартира на втором этаже небольшого трехэтажного дома. Разгрузкой и размещением шмоток занимался единственный работоспособный Фимка, который был ужасно зол на глупость матери и бабки, потащивших в Америку подушки и одеяла, кастрюли и сковородки. В Америку, где всего навалом! Квартира оказалась ужасной. Сверху и снизу жили многодетные семьи из Латинской Америки, звукоизоляция отсутствовала, сверху под визг малолетних неслась сокрушающая музыка румбы, а снизу девятым валом поднималась современная звонкоголосая мексикано-бразильская эстрада. К концу дня Нинка почувствовала, что бесповоротно сходит с ума, но, к счастью, к двенадцати ночи музыка смолкла и, распахнув окна, Нинка ощутила легкий прохладных ветерок, принесший запахи недалекого океана. На исходе сил она запихнула Шульца в постель, выделила спальное место ноющей свекрови, выпроводила Фимку, у которого приятель жил поблизости, и приняв обезболивающее и снотворное, повалилась на койку рядом с Машенькой. В темноте за окном рождался второй день их пребывания в Америке.
На следующее утро, взглянув на черно-землистое лицо Шульца, Нинка страшно испугалась и с помощью Маши вызвала скорую. Скорая приехала, обнаружила у Шульца катастрофически высокое давление и быстренько увезла его с Нинкой в ближайший госпиталь. Полторы недели она жила при Сеньке (благо её не выгоняли), который день и ночь лежал с капельницами. Спала она в коридоре или в кресле рядом с его кроватью. Помогала ему при еде и опорожнении. Если сердобольные медсестры давали ей еду, она не отказывалась, если же еды не было, она легко обходилась и так. Когда в госпитале появилась Гася, у Нинки была лишь одна просьба к подруге - сделать свекрови отдельное жилье, иначе она, Нинка, сойдет с ума и некому будет выхаживать Шульца. Гася пообещала и сдержала обещание. Когда Нинка возвратилась из больницы, свекровь уже жила в отдельной квартире.
То ли действительно американская медицина качественнее русской, то ли пришла пора Сеньке выбраться в очередной раз из ямы, но помещенный после больницы в реабилитационный центр, он делал быстрые успехи. Уже к концу месяца он сносно передвигался, разумно, не путаясь, отвечал на вопросы, помнил адреса и даты, таблицу умножения и прочее, хотя стал еще более замкнутым и молчаливым. Однажды уже дома Нинка заметила, что Семен всматривается в свое отражение в зеркале поочередно то правым, то левым глазом, пытаясь совместить в своем мозгу изображение, что ему, повидимому, не удавалось ( и не удалось вплоть до скоропостижной смерти). Так он и жил дальше, смотря телевизор, читая газеты, играя в шахматы - пользовался одним правым глазом.
Машенька вскоре благодаря знакомым Гаси устроилась работать аккомпаниатором в одну из музыкальных школ и подала заявление в консерваторию, не имея на руках даже обычного аттестата зрелости. Но уж тут на несчастную семью благосклонно взглянула Фортуна. Профессор Сайкс, сидевший в своем кабинете в Бостонской консерватории проявил любопытство к тоненькой девушке, которая почти вчера сошла с трапа и пришла учиться музыке. Наверное, профессор Сайкс был в душе романтиком. Машенька села за фортепиано и, послушав её минут десять, профессор вышел и вернулся с несколькими педагогами, рассевшимися вокруг юной исполнительницы. Узнав из принесенных Машей буклетов, что она с успехом выступала в Европе на фестивалях и концертах органной музыки, преподаватели стали перешептываться, что девочка играет в совершенстве и они вряд ли чему смогут её научить. "Но ей нужен диплом магистра! - со значением произнес профессор Сайкс. - Вот что, милая барышня, - продолжил он. - Хотя срок подачи заявлений истек два месяца назад, но мы берем на себя ответственность и принимаем вас в число студентов консерватории" Тут все присутствующие заапплодировали, и раскрасневшаяся и счастливая Машенька поехала домой, в Линн.
Быстро сказка сказывается, да не быстро дело делается. Нинка впервые в жизни ощутила, что значит быть главой семьи, где муж есть живая единица лишь условно. Вместе с Гасей Нинка походила по всем управлениям домами и оставила свою заявку. На её счастье через три месяца нашлась трехкомнатная квартира на низком первом этаже, куда никто не желал въезжать. Окна выходили в крошечный палисадник-пенал, закрытый от нескромных взоров двухметровым забором. Теперь Нинкин день был четко разделен на интервалы, каждый из которых необходимо было выполнять со всей педантичностью. Утром она выпроваживала Машу на работу или в консерваторию, потом следила, чтобы Сенька сделал все свои утренние дела, потом кормила его, пичкала лекарствами и бежала обхаживать старичков и старушек. Ей за это платили девять долларов в час. К Сеньке к этому времени приходила медсестра, которая делала ему уколы, и другая, которая делала ему массаж. Потом их сменяла уборщица, которая заодно готовила обед на три дня. Все эти услуги Сенька получал бесплатно (не зря он стремился в Америку и верил в Неё). Ублажив своих старичков и старушек, Нинка мчалась домой, где наскоро перехватывала еду и отправлялась прогуливать сумрачного и молчаливого Семена в течение двух часов. Потом она возвращалась и ехала в Бостон учиться водить машину, так как вскоре поняла, что без машины она долго в таком режиме жизни не протянет. Урок вождения стоил тридцать долларов, то есть более трех часов купания престарелых и уборки их жилья. Преподаватель ей попался хоть и русскоговорящий, но какой-то психованный. Он орал на Нинку за всякий промах, так что она возвращалась домой вся издерганная и, наблюдая Сеньку, молча пялившегося одним прищуренным глазом в телевизор, Сеньку, который секунды не мог прожить без работы, начинала плакать. Но долго плакать ей не приходилось. Надо было бежать и встречать дочку из Бостона. Автобусы вечером ходили с перебоями, а в выходные дни вообще могли не прийти (это вам не Германия!). Так что приходилось иногда ждать час и более. Наконец, она смогла после двух неудачных попыток сдать экзамен на вождение, получила Driver's License и с помощью мужа Гаси купила подержанную "Тойоту" и после месяца ежедневной нервотрепки стала вполне сносно ездить по городу. Когда она бегала по жаре, одолеваемая мыслями, как там без неё Сенька, то забывала о боли в ногах, к которым теперь еще присоединились боли в суставах рук. Теперь, после полугодового марафона своя собственная боль вступила в свои права и мешала ей жить. У неё появилась мечта лечь этак часов в одиннадцать и проспать глубоким сном до одиннадцати утра, забыть обо всем, закрыть глаза и чтоб снилась вторая часть фортепианного концерта Рахманинова, ну совсем, как у Лермонтова, только без шумящего листвой дуба. Но как тут уснешь, если как раз в двенадцатом часу ночи нужно встретить у Вандерлэнда Машу (Слава Богу, слава Богу, есть своя "Тойота"!) и привезти её домой, накормить и поговорить-пообщаться - единственный лучик света во тьме беспросветного и, главное, бесперспективного существования. Этого ли они хотели? Этого ли хотел бедный Шульц?
Иногда Нинка, как бы очнувшись, замирала среди суеты и думала: "Я ведь должна преподавать музыку, а не мыть старушкам задницу...", но потом вспоминала слова Гаси, что здесь, посередине русскоязычной коммьюнити учителей музыки по человеку на каждого жителя Линна и ближайших окрестностей, а чтобы преподавать американцам, нужно иметь License. Ну и, разумеется, надо знать язык. Надо устраиваться в колледж, сдать экзамены и так далее...Одним словом, крутись, Нинка, пока ноги носят.
Однажды Нинка, придя с работы, увидела Шульца за изучением журнала, который ей передал с деньгами Желобков. Заглянув через плечо мужа, она увидела заглавие статьи "Организация финансирования инвестиционных проектов", где третьим соавтором был Сенька. "Какой ты у меня умный!" - воскликнула она не удержавшись. "Был умный, - буркнул Шульц, - а сейчас смотрю и ни хрена не понимаю. Не знаешь, почему среди профессоров-экономистов нет ни одного миллионера? - спросил он после минутной паузы. - Вот и я не знаю".
Нинка, вроде бы, уже вошла в привычный круг обязанностей, день был расписан строго по часам, как вдруг Шульц в один прекрасный вечер объявил, что гулять он больше не будет. На все доводы о необходимости прогулок для укрепления здоровья он отвечал одно - "Не хочу!". При этом буква "ч" как бы удваивалась, придавая словам непреклонную решимость. Нинка долго ломала голову, как бы ей оторвать Сеньку от экрана телевизора и, наконец, придумала ход, пошла к владельцу "русского" магазина Моне и спросила, не нужен ли ему упаковщик пустой тары. Моня сказал, что он готов нанять человека для ежедневной работы без выходных при условии, что этот человек не будет появляться в торговом зале и будет абсолютно честен. "За честность своего мужа я ручаюсь", - сказала Нинка. "А сколько вы хотите за работу?" - спросил Моня. "Это уж вам решать", - ответила Нинка, которая совершенно не умела торговаться. "Ну, тогда я буду ему платить двести долларов в месяц, но учтите, что кроме упаковки коробок и ведер, еще надо будет содержать территорию хозяйственного двора в порядке, чтобы комиссия из Сити-холла меня не штрафовала", - прогундосил Моня. Как ни была Нинка наивна в житейских вопросах, всё же предложенная сумма её ошарашила. Получалось, что за два или три часа работы Шульц будет получать меньше семи долларов. Это при установленном властью штата минимуме зарплаты шесть долларов в час! "Вот он, жестокий мир капитализма", - с мрачной усмешкой подумала она. Однако нужно было соглашаться, потому что пришла она к Моне, конечно же, не ради денег а ради того, чтобы Сенька оторвался от дивана и пошел поработать руками, понагибаться и подышать свежим воздухом.
В установившемся ритме жизни был день - воскресенье, когда Нинка сажала Сеньку в машину и везла проведать мать. Без машины он никогда бы не пошел. Свидание длилось около часа, Нинка сидела в машине и ждала, пока свекровь нажалуется сыну, оплачет его плечи, как ей одиноко без него, как она устала тревожиться каждый день о его здоровье. Сенька появлялся в подъезде взъерошенный и молчаливый, с продуктами, напасенными матерью за неделю (это особенно злило Нинку, которая не желала быть свекрови обязанной ни в чем и ни в какой малости).
В общем жизнь Шульца стала понемногу разнообразиться. Нашлись партнеры, желающие играть с ним в шахматы, раз в неделю Нинка возила его в местный шахматный клуб. Потом на английских курсах Нинка познакомилась с одним бывшим профессором, который вспомнил, что в студенческие годы увлекался преферансом и согласился приходить раз в неделю поиграть в картишки, а тут еще и сосед Ухтомский узнал о преферансе и тоже попросился принять в игру. Собирались по пятницам, играли часа три с азартом, потом пили чай, а иногда и рюмочку и разбегались. После игры Шульц опять занимал место на диване и смотрел телевизор до двенадцати ночи, оставляя дневное время для просмотра местных газет и журналов. Ведущая Сеньку врачица очень хвалила Нинку за находчивость и говорила, что благодаря Нинке он может прожить еще много лет, постепенно улучшая своё состояние. При этом врачице не приходило в голову, что по условиям устно заключенного с Моней контракта коробки, металлические и стеклянные банки и пластиковые ведра убирались и упаковывались в любой мороз и снегопад, в дождь и одуряющую жару. Шульц первым запротестовал бы, если бы Нинка сказала ему, что из-за плохой погоды можно отложить работу на денек.
Всё делая для Шульца, Нинка одновременно ощущала за него в присутствии посторонних нечто похожее на стыд. Особенно за общим столом. Бывало, что Сенька промахивался вилкой или не замечал, что под носом у него набухает капля. И хотя присутствующие понимали ситуацию и делали вид, что ничего не происходит, у Нинки внутри всё сжималось, и именно потому, что все они лицемерили и делали вид. Другая бы жена и бровью не повела - ну что поделаешь, мол, - больной человек, мало ли лежачих, сидячих-обезноженных...А вот она не находила себе утешения, и, может быть, потому, что привыкла восхищаться мужем (молча, разумеется), привыкла к зависти и восхищению других. Шульц был голова! Умище! А руки какие! Она пыталась утешить себя мыслью, что Сенька, в связи с болезнью, не ощущает своего несчастного состояния, но в редкую минуту откровенности выяснилось, что ощущает и считает себя уродом недостойным жизни.
А жизнь крутилась, скручивалась спиралью, затягивая Нинку во всё новые заботы, но она, наверное, от рождения была жилистая, может бабкины казацкие корни сказывались. Пока она, стиснув зубы, бегала по старухам и старикам, стирала ( правда Сенька уже помогал ей отнести белье и выгрузить его из машины), встречала Машу из Бостона, потом как-то между делом давала урок музыки в ближайшем городке, возила мужа по врачам, ходила с ним в аптеку, потом они часто вместе упаковывали коробки, короче - пока она носилась туда-сюда, не было времени подумать о себе. И только перед постелью она ощущала, как оживает боль в натруженных руках и ногах и изредка начинала плакать, скрывая свои слезы от Сеньки. Она не хотела его расстраивать, не хотела видеть его, закинувшего голову на спинку дивана с закрытыми глазами. Так прошло пять лет.
И вот теперь она сидела в опустевшей квартире, и события прошедших трех дней вертелись перед ней калейдоскопом. Морг, похоронный дом, свекровь, истекающая слезами, звонки в Питер сыну и дочери, которым жизнь в России показалась интереснее, чем в Штатах, друзья вокруг стола, поминающие Сеньку. Кладбище. Чистое, даже какое-то вдохновенное лицо Шульца. Последний поцелуй в холодный лоб. Дочь спросила, не нужно ли ей приехать. Нинка ответила: "Зачем тратить деньги, которых и так мало. Одна справлюсь. Да и друзья помогут".
Не зная, как скоротать время, она полезла в шкаф, где висел парадный пиджак Шульца и похлопала по карманам, мало ли что у мужика завалялось...Неожиданно нашла в боковом внутреннем кармане тугую пачку, перетянутую резинкой. Понесла её к столу под настольную лампу, развернула и ахнула. В пачке оказалось больше двух тысяч долларов. Собирал Сенька деньги на похороны, знал, что скоро уйдет и не хотел доставлять ей урон. "Деньги принес", - отдалось в её ушах Сенькиным голосом. Он всегда так говорил, принося свои двести долларов в конце месяца. Она почувствовала, как слезы готовы пролиться из её глаз и уже неясно вдруг увидела, что с внутренней стороны оберточной бумаги что-то написано карандашом. То, что она прочла, заставило её выпрямиться и расправить плечи, как это делает команда, равняясь на взмывающий в синеву славный Андреевский флаг. Она встала и вслух себе самой твердым голосом прочла: Одиннадцать заповедей Семена Шульца!
Не умножай вокруг себя количество мусора.
Соблюдай меру во всех делах своих.
Помни, что зависть есть основа всякого зла
Делай добро, не ожидая благодарности.
Если не можешь противостоять злу, хотя бы не участвуй в нем.
Воспитывай в себе твердость духа с малолетства.
Люби жизнь и не бойся смерти.
Слушай веления сердца своего.
Не твори себе кумира ни на земле, ни на небе.
Не планируй свою жизнь на долгий срок.
Не суетись, жди своего часа.
ДМИТРИЙ
Дед его был крестьянским писателем. В двадцатые годы он издал толстенный роман, названия которого я не помню, а внешний вид книги вполне могу воспроизвести. Внук крестьянского писателя Димка очень гордился своим предком. Его бюст из крашеного в черное гипса неизменно стоял на большом письменном столе и потому оставалось достаточно места для работы, то бишь чтения и письма. Чтение в семье было любимейшим делом, а так как гостями были всё люди читающие, то часто перед приглашением к ужину,а также и после него вместо обмена рассказами о вечных ремонтах машин или дач, Димка растворял дверцы двух старых шкафов и выуживал из их глубин то Бурлюка, то Есенина с дарственными надписями деду, то статью Радека в журнале "Наша родина" за 1934 год. Очень любим был также среди гостей Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Димка со старшим братом Севкой наперебой читали из него про вековечную дурь и безобразия на Руси, и всё приходилось не в бровь, а в глаз, потому что несмотря на прошедшие потрясения, всё осталось, как было или даже ухудшилось до самой скверной степени.
Я-то познакомился с Димкой совершенно случайно. В пятьдесят седьмом году нас сагитировали поехать на целину в составе студенческого отряда. Мы тогда были еще вполне сознательными комсомольцами. Целина мало чем отличалась от грязных подмосковных совхозов и колхозов. Кормили нас однообразно и невкусно. В супе обычно плавали кусочки свиной кожи с остатками сала и обилием щетины, за что мы звали это блюдо супом с зубными щетками. В порции картофельного пюре, как правило, валялось до десятка местных мух, к которым быстро привыкли, но городская щепетильность (или брезгливость) не позволяла употреблять их вместо мясного.
Мы были бестолковым, но идеологически обработанным стадом, ведомым малоумными микровождями, прошедшими инструктаж на уровне райкома партии. Никому в действительности до нас не было дела. Птичку "выполнено" в очередном мероприятии поставили, а дальше хоть трава не расти. Мы работали на самых низкооплачиваемых работах, ходили голодные и немытые, у нас ничего не было, даже карманных денег, чтобы впасть в горькое российское пьянство. Единственным нашим сокровищем была наша студенческая дружба и десять заповедей, доставшиеся нам по наследству от наших родителей, то есть таких же неприкаянных нищебродов, но с высшим образованием и с единственным платьем или костюмом, в которых ходили на работу шесть раз в неделю.
В один из первых вечеров, освещенных тусклой лампочкой, болтавшейся на шнуре посередине клубного зала, где по стенам стояли наши железные кровати с панцирной сеткой, я слонялся без цели и мысли, когда услышал, как кто-то меня зовет по кликухе. Кличку "Лис" мне дали за острый нос, и она быстро ко мне прилипла. Я пошел на зов и увидел парня с немного монголоидными чертами лица. Парень держал в руках бутылку грузинского коньяка и эмалированную кружку. "Иди сюда, - сказал он мне запросто, как будто был знаком со мной сто лет. - Давай выпьем ". "Давай", - ответил я довольно вяло, во-первых, потому, что в нашей семье крепкие напитки сроду не водились, а во-вторых, меня всегда после вина тошнило и я не находил в питье никакого удовольствия. Парень плеснул мне коньяка, я выпил, после чего он предложил мне половинку шоколадной конфеты "Мишка". Эти конфеты я любил всё моё детство, но пробовал их считанные разы.
Дмитрий! - он протянул мне руку.
Олег. Ты с какого факультета?
ТЭРЭРЭ
Технология редких и рассеянных элементов - мелькнуло у меня в мозгу. Счастливчик.
Я, вот, не добрал одного балла и попал на технологию резины. Почему-то слово резина казалось мне слишком обыденным, приземленным - шины, презервативы, галоши. Я мечтал о редких и рассеянных элементах. Романтика...
Димка быстро примкнул к ребятам из нашей группы. Оказалось, что он отменно знает подмосковный фольклор. Вскоре все наши маршировали с работы под бодрые присказки типа: "В магазине на витрине продается колбаса - с салом! А колхозники со злости рвут на ж... волоса - с калом!" Присказки все без исключения были совершенно идиотскими, это мы прекрасно понимали в свои восемнадцать лет, но смеялись-ржали от нихбез удержу, особенно, когда маршировали с лопатами и граблями, взятыми на-пле... -чо!
В винах большинство наших ничего не смыслило. Знали только, что пить сухое вино безопасно, хотя и маловкусно. Виноградный сок куда вкуснее. Я помнил еще с пьянки в десятом классе, что стоит выпить лишнюю рюмку портвейна (третью, например), как рвота обеспечена. Димка же, как выяснилось, бьл вполне способен выпить полбутылки. Правда, после этого он становился неуправляем. Брал карманный фонарик-жужжалку и лез в палатку к девчонкам охранять их и читать им стихи. Стихов он знал умопомрачительное количество, причем читал их безостановочно, утомляя и усыпляя наших. Позже я узнал, что он сам увлекался в школе сочинительством, пытался подражать Бурлюку и Мариенгофу, организовал с тремя друзьями выпуск стихотворного журнала и они даже выпустили номеров пять.
В конце августа началась летняя страда. (На Руси всегда труд считался не радостью а страданием). По этому поводу наши решили отметить коллективный день рождения, тем более что в соседний совхоз "Чехов" завезли импортные вина. Начали шарить по сусекам и нашли баночку шпрот, полпалки сухой колбасы, варенье "Роза" и плитку шоколада. Шоколад и варенье великодушно отдали девчонкам, которые изготовили нам микробутерброды. Двое наших смотались в Чеховку и притащили чемодан ликеров - "Шартрез" и "Шерри-бренди". Как только стемнело, мы уселись на своих кроватях и разлили ядовито-зеленый и бордово-красный напитки по эмалированным кружкам. Девчонки пить не стали, так что сильной половине человечества досталось граммов по двести пятьдесят напитка номер один или номер два.. Закусив эту пахучую и липкую от обилия сахара массу тартинкой с лепестком колбасы, мы все почувствовали, что надо срочно идти на свежий воздух. Голова от принятого зелья кружилась ужасно, ноги заплетались. Я, лично, повис на руке нашей сокурсницы Вики, которая была на полголовы выше меня и раза в два тяжелее. Нестройными рядами мы поплелись по дороге, выбитой тракторами и грузовиками в направлении тока, где под солнцем и дождем нас ежедневно ожидала куча зерна, которую мы должны были лопатить круглый день, чтобы её приняли на элеваторе. Выходя из клуба я еще успел заметить, как Димка с моим приятелем Орловским чокаются кружками и задирают их к подбородкам. Ведомый инстинктом выживания, я после прогулки в беспамятстве залез в свою кровать, выблевал отраву в чей-то картузик и заснул сном праведника. Димку же принятая доза подвигла на приключения. Он нашел в поле неоседланную кобылу, взгромоздился на неё и катался часа два. Тряска на кобыле пошла ему на пользу в смысле протрезвления, но утром он обнаружил, что не может ходить из-за саднящего жжения в заду. Тогда он разбудил меня и сняв трусы спросил, что у него там. Я увидел два сине-красных кругляка размером со старый екатерининский пятак. Перед целиной я сунул в рюкзак кое-какие снадобья из маминой аптечки и сейчас, порывшись, я нашел тюбик с пенициллиновой мазью, которой и полечил товарища. Надо сказать, что одноразовое лечение поставило его на ноги в буквальном смысле слова. Мы были в том счастливом возрасте, когда все лекарства помогают.
Наше с Димкой сближение продолжалось. Не знаю уж чем я его пленил, но однажды на прогулке по той же выбитой дороге он признался мне в приязни. Я, честно говоря, всегда стыдился открытого проявления чувств между парнями и был немавло смущен его словами, тем более, что совершенно непонятно, что после признаний следует делать, не целоваться же подобно девчонкам! Кстати, его деревенский фольклор казался мне грубым и безвкусным, он же находил мои школьные песенки и присказки отменными и старался заучить. Ему почему-то очень понравилась песенка, где были такие слова (шарж на кавказский выговор): "Барышен, барышен, какой ты хорошый! У меня есть башмака на тебя похожый. Барышен, барышен, какой ты красиви! Палавина носа красна, палавина сыний!" Забавно, что спустя тридцать лет, в Ашхабаде я услышал магнитофонную запись этой же идиотской песенки. Хозяин новеньких "Жигулей", которые он изукрасил внутри елочными игрушками и мигающими фонариками, вез нас на совещание с местным князьком. Дабы развлечь высоких гостей из столицы, он включил магнитофон и я был поражен высокими духовными запросами хозяина. Добавлю лишь, что это произведение для вокала исполнял мужской квартет на том же ломаном-переломаном русском языке.
Мы вернулись в Москву бывалыми парнями. Назначено было, что через день мы встретимся в кафе "Огни Москвы" и отпразднуем нашу победу над сельским хозяйством. Кафе выбрал Димка. Знаете, после горячего душа и парикмахерской, в чистом белье и цивильной обуви вместо вонючих резиновых сапог и телогрейки, мы чувствовали себя, как в раю. Чистый и просторный лифт в два захода поднял нашу группу на двенадцатый этаж гостиницы, где в полной готовности на белых крахмальных скатертях ждали приборы. Нет, все-таки для полноты сегодняшних ощущений стоило три месяца жить в антисанитарных условиях и есть всякую дрянь, лишь бы набить желудок. А вот сейчас, грея в кармане краснорожего Ильича стоимостью в десять рублей, мы ощущали себя хозяевами жизни. А то, что этих десяток мы заработали всего по пять штук за три месяца работы лопатами и вилами, было не так уж и важно. Димка выбрал сухое венгерское вино, мы неторопливо выпили по бокалу, поели нечто с гарниром из горошка и закусили мороженым, в котором попадались пресные кусочки льда. Праздник состоялся.
Целина способствовала сближению некоторых особей разного пола. Адрей Скляров успел даже жениться в конце первого курса, но его пример не вызвал подражаний. Представить себя в роли жениха было боязно и даже почему-то стыдно, хотя целоваться и обниматься хотелось отчаянно. Ну что это, скажите, за ухажер, который сдал весеннюю сессию с тройками, стипендию не получает, клянчит по утрам у мамы рубль, но мама дает лишь пятьдесят копеек, так что если на дневной сеанс в кино сбежишь с лекции, то останешься без обеда. Правда, мама, (уж я-то её знаю) стипендию мою загребла бы в семейный бюджет, и я по-прежнему жил бы на полтинник в день. Так что и стараться, вроде бы, не стоило.
Димке разрешили дома тратить стипендию на свои нужды, но транспорт и обед в нашей столовке он оплачивал сам. Поскольку он был парнем при деньгах, он уверенно стал ухаживать за Валькой М. Я в перерывах встречал их изредка возле нашей "Дырки". Так студенты окрестили сквозной прямоугольник, огражденный перилами, так что со второго этажа всегда можно было посмотреть, кто пришел в институт и кто ушел домой (или кинулся в загул). На вопрос Димки, "как дела", я обычно отвечал "бью баклуши", после чего Валька меня обычно спрашивала: "А какие они с виду?" - "Баклушистые", - отвечал я, и она тихо смеялась. Была она плоскогрудой, бесцветной и скуластой. Что Димка в ней нашел, право не знаю. Пару раз она срывалась на Димку, и я поражался, сколько злости в этом маленьком костлявом существе. И вдруг в один прекрасный день я, единственный из нашей целинной группы, получил приглашение на свадьбу. Я пришел в институт в своем выходном шикарном шерстяном костюме, кочиневом в тонкую синюю полоску. Пиджак сидел на мне слишком свободно, потому что даритель-благодетель мой купил мне его "на вырост", но я надел под него рыжую китайскую кофту с начесом, а под низ я надел почти новую зеленую рубашку искусственного шелка с широченным серым галстуком. Один из наших студентов, Дэв Р. посмотрел на меня и сказал: "Разоделся, как дерьмо!" Я же высокомерно промолчал. Во всем этом обмундировании мне было невыносимо жарко. Я сильно вспотел и провонял свою одежду, потому что дезодорантов мы тогда еще не употребляли, а может быть, их тогда еще в природе не было. Насилу я дождался конца занятий и вместе с группой, в которой учился Димка, мы поперлись толпой на Ярославский вокзал, чтобы доехать до станции Лось. В электричке я решил дать умный совет другу, памятуя, как он выступал после выпивки на целине: "Все будут пить, а ты не пей, чтобы не осрамиться перед невестой..." Почему-то я решил, что у них в эту ночь состоится брачное таинство. От электрички мы довольно долго шли пешком в Метрогородок, и вот, двери распахнулись и молодая жена, то есть Валя, вошла в комнату и направилась к свекрови со словами: "Теперь у меня появилась вторая мама!". Рядом со мной незнакомый носатый парень буркнул: "Дура, мать бывает только одна-единственная на свете!"
После защиты диплома Димку распределили в почтовый ящик, где он быстро освоился и привык к употреблению спирта, который он настаивал на лимонных корочках. Он стал носить с собой плоскую фляжку, выточенную умельцами на станке. Им исправно платили квартальные премии, да к тому же еще он работал с радиоактивностью, получал за это бесплатные обеды и дополнительные деньги за вредные условия труда. Короче, у него зарплата была в два с половиной раза выше, чем у нас. В те времена я видел его очень редко, и наша дружба стала понемногу слабеть, слабеть. Помнится, что я даже не пригласил его на свадьбу. Да и он вспомнил обо мне, лишь когда поссорился с Валькой, и она ушла с дочкой, вернулась к матери. Вскоре оформили развод, Димка должен был платить алименты, что, конечно, не повышало его ценность в глазах молодых женщин, на которых он стал вскоре поглядывать.
Ему после ухода Вали стало грустно и одиноко еще и потому, что не он бросил жену, а она бросила его. У него, как я случайно выяснил позднее, не хватало темперамента на эту сушеную воблу. Точно, я теперь вспомнил её облик, ну вылитая вобла. Откуда что у неё бралось...Впрочем, женщины для всех нас являются вечной загадкой, независимо от количества одержанных побед. Да и вправе ли мы называть это победой?
Наш контакт возобновился после того, как однажды в начале двенадцатого он позвонил в дверь. Тесть с тещей уже видели первый сон, и я был не совсем рад его визиту. Он был навеселе и, казалось, совершенно забыл о времени. Меня тоже никто никогда не учил правилам хорошего тона, но я считал неприемлемым наносить без предупреждения ночные визиты в нетрезвом состоянии. Однако положение хозяина обязывает. Я натянул тренировки и послушно сидел битый час, слушая его безостановочный монолог, стараясь не задавать вопросов, ибо моя половина спросила его о чем-то, и он отвлекся минут на десять. Наконец, без десяти час я поднялся и решительно сказал ему, что мне завтра рано вставать и пусть он, мол, приезжает завтра пораньше, чтобы мы могли вдоволь пообщаться. Мне пришлось почти тащить его к двери за рукав пальто, сохраняя на лице улыбку крайней доброжелательности и приязни. Едва за ним захлопнулась дверь, я рухнул в постель, проклиная его неожиданный визит и с тоской думая, что спать осталось меньше шести часов.
Утром жена мне попеняла, что я был не слишком радушным хозяином с человеком, которому, наверное, очень плохо, вот он и пришел к другу поплакаться. Я не стал с ней спорить, сказал только, что терпеть не могу, когда в гости приходит пьяный. Приходи и пей со мной. Не зря же говорят, что трезвый пьяного не разумеет.
Дмитрий продолжал наведываться к нам, и я стал постепенно привыкать к нему. В нем много осталось от того студента-второкурсника, с которым мы познакомились на целине. Скажем, он любил переиначивать-перекручивать слова и имена: Монтевидео - Монтескунсео - Скунсовидео и прочее. Однажды мы маялись перед дверью кабинета электротехники, где сдавали зачет и в это время к нам подошел Димка.
- Кто у вас принимает зачет? - спросил он.
- Лидка Занемонец, - ответил Валерка Гутман.
- Занемонец? Может быть, Моня Задниц?
Мы покатились со смеху. Замечу, кстати, что его способность безостановочно нести стихи, наверное, подпитывало его страстишку к словотворчеству, а бывшая жена Валентина люто ненавидела его изыски.
Так он таскался к нам, таскался, пока мою жену не осенило познакомить его с её ближайшей незамужней подругой Татьяной. Для этого наметили встретить вместе Новый год, но в последнюю неделю у тестя выскочило три здоровенных фурункула и один из них на седалище, так что он даже сидеть толком не мог, не то что в гости пойти, куда их очень и очень приглашали. Пришлось праздновавть вшестером. Димка пришел пораньше, и взяв клей, ножницы и бумагу, быстренько намастерил потешных человечков, которых мы насадили на бутылки и раскрасили акварелью. Я тогда тоже немного баловался красками. Совместная работа очень нас развлекла, я еще сделал несколько шаржей пастелью и прикнопил их к стенам.
Поели мы сытно, вина хватило, а водку мы тогда не признавали. Где-то часа в два ночи тесть с тещей пошли спать и закрылись в своей комнате, а мы посидели еще час, пялясь на глупое телевизионное шоу, после чего жена принесла две подушки в комнату, где мы праздновали, и наши гости легли, не раздеваясь, на узкий топчан, мы же пошли в свою шестиметровую спальню. Разумеется, нам не пришло в голову, что гости должны спать в человеческих условиях и раздельно, в силу недавнего знакомства, а Димка, который выпил не менее бутылки сухого вина и уже находился в состоянии отваги, был очень даже доволен сложившейся обстановкой.
Я думаю, что родителям жены было не очень приятно, что Дмитрий улегся с Татьяной. Мораль у старшего поколения была строгой. Мне лично, когда я сватался, тесть сказал: "Ну, что ж, молодой человек, мы за вами наблюдаем и делаем выводы. Мы дадим наше согласие на ваш законный брак". С другой стороны, они ведь не знали, какие у наших гостей взаимоотношения, а спрашивать они не стали. Мои родители были куда воинственнее. Они вполне могли бы начать орать, что здесь, мол, не бордель, а приличный дом и пусть, мол, идут спать вместе к себе домой и прочее, и прочее. Конечно, наша парочка вполне понимала условия игры и постаралась встать пораньше, дабы их не застали лежащими вместе. Димка выглядел бодрым и веселым и после завтрака предложил прогуляться в парке. Шел он в легких кожаных полуботиночках на тонкой подошве, а мороз стоял градусов двенадцать, не меньше. Я боялся, что он поморозит ноги, но он уверил меня, что ему тепло. Вообще-то он был парнем здоровым, хорошо бегал на лыжах, сердце работало, как хронометр и исправно гнало горячую кровь, куда надо. В парке он вытащил из бокового кармана изящную фляжку со спиртом на лимонной корочке и стал всех уговаривать выпить на свежем воздухе. Мы отказались, а он сделал изрядный глоток и еще более повеселел. Потом у него открылись шлюзы памяти и он стал вспоминать стихи своих школьных друзей. Они в десятом классе организовали поэтическое "Общество Четырех Валетов", благо двое из них были брюнетами, а двое блондинами. Димка и его ближайший друг Андрей еще и неплохо рисовали. Андрей собирался после школы в Строгановское училище, поступил туда, но преподавателям не понравилась его манера живописи, а он не хотел её менять, так что через год он оттуда вылетел и стал свободным от зарплаты и образования художником. "Общество" выпустило четыре номера журнала с иллюстрациями. У Димки был каллиграфический почерк и абсолютная грамотность, так что сам господь-бог велел ему быть переписчиком, да и нехорошо, когда в рукописном журнале каждый начнет выводить строчки по-своему. Частные пишущие машинки были тогда редкостью еще и потому, что при Сталине они считались множительной техникой, и действительно - ведь на машинке можно было издать сразу пять экземпляров журнала вместо одного рукописного, и пошел бы журнал гулять по знакомым и незнакомым читателям. Как же такое можно допустить без печати Главлита!