Аннотация: Рассказ об одной из самых известных песен Лаэрры.
"Песнь о Лаэрре".
Туу Михи проснулся в первом часу. Тени и лунный свет на полу, на спинке стула, на складках одежды. И вместе с этим - какой-то призвук, что-то чужое, не принадлежащее обжитой комнате. Он не стал оглядываться по сторонам, зная, что, стоит пришельцу поймать его взгляд, будет хуже - и сможет ли он с уверенностью сказать, что доживет до утра?
Туу Михи закрыл глаза, постарался не думать о своем страхе, который становился все сильней - так постепенно набирает обороты маятник, механизм некой машины, и стал придумывать словесную формулу. Слова приходили быстро, радостно, но ему потребовалось повторить все несколько раз про себя и заменить некоторые строки другими - память, взбудораженная страхом, отказывалась записывать иероглифы значений. А заговор, сказанный с запинкой, теряет силу.
Уходи из покоя, словесную силу кляня,
Уходи, кто бы ни был ты, мрака иль света созданье,
Уходи и не смей причинить мне ни зло, ни страданье,
Уходи, заклинаю тебя силой слов и огня!
Уходи!
Требовалось решиться, чтобы произнести. Возможно, заговор не остановит, но обозлит существо, - но он предпочел не задумываться об этом. Первая строка повисла в воздухе, за ней губы и голос творили сами, все совершалось почти без вмешательства воли, просто это правило. Один из главных принципов построения такого рода заговоров - они не должны прерываться. Ни в коем случае. Потому что никто не ведает, что будет тогда с магом, но ничего хорошего не случится.
Заговор вступил в силу. Туу еще коснулся чужого сознания, уловил взгляд существа, голодные мысли о биении жилки на шее, когда после внезапного напряжения все кончилось. Тишина стала чуть более обыденной, а темнота - чуть менее темной. Несколько минут он просто прислушивался к себе, потом поднялся, прошел по заштрихованному луной полу - как лучший график, она серебряным карандашом обрисовала квадраты каменных плит, надписи, в другое время невидимые. Туу отворил око - в ромбах из цветного стекла - и выглянул. Ничего, тишина, безмятежность. Белые сады, остроконечные крыши. О, Лаэрра...
... часто под гнетом времен,
С горечью пришлых веков
Я вспоминаю, как сон,
Кипень вишневых садов.
О Лаэрра, столица тоски,
Город весенних садов!
Здесь распустились цветки,
Плод у которых - любовь.
Пусть быстротечны года,
Ветхи мои корабли,
Я буду помнить всегда
Белые кущи твои.
- вдруг вспомнилось, и всякая тревога отступила. Белый свет этого города, сказочной Лаэрры, хранит тех, кто способен удержать его в сердце. И что способно охранить от беды лучше, чем слова поэта? "Песнь о Лаэрре" - стародавняя, с немудреными рифмами, но ее и поныне поют здесь: слышится в ней боль-прощание и боль-обручение с городом, который был важнее слишком многого. До сих пор, пока поется песня, рассказывают люди и легенду о поэте, Улле Светозарном, самом почитаемом из поэтов древности. Два столетья прошло, как жил он в Лаэрре, ходил по этим мостовым, так же смотрел из окна на город в молоке вишен - и был проклят, и изгнан, и умер на чужбине - страшно, в полном одиночестве, завещав городу только эти строки. Так клянутся в верности - и по ту, и по другую сторону Света, и теперь "Песнь о Лаэрре" еще звучит на улочках города.
Но довольно воспоминаний и легенд, они - сладость для души, успокаивающая, умиротворяющая, но жизнь и настоящее властно зовут к себе. "Когда-то по этим камням ступал Улль, - подумал Туу Михи и закрыл окно.
... Он приснился ему, Улль, такой, каков он был в Час изгнанья. Туу смотрел из окна: улочки были тесны от толпы молчаливых, сосредоточенных людей с вишневыми ветвями в руках. Тихо в городе, весенняя ночь, как сейчас, но луна округлилась и выползла на небо не тоненьким серпиком, а огромной монетой. Злая луна нынче, так, говорят, с нее приходят недуги и хворобы, с нее же смотрит на людей Лунная бабка - только и ждет случая напакостить. Месяц же чист, он пролил свою жертвенную кровь на поля, и всегда помогает в несчастье.
Тихи, молчаливы люди, не плачут дети - лишь переступают с ноги на ногу, жмутся к взрослым, качая зажатыми в кулачках вишневыми ветвями. Вся Лаэрра нынче в трауре по тебе, Улль, слышишь ли, поэт?
- Кто любит Лаэрру сильнее, чем я?
Давно было это, пришли люди, возвели каменные стены крепости. Сер камень, и волны морские серы - лижут утес, точат. Серо небо над морем, белы лишь чайки да вишневые сады Лаэрры. И сам город светел и счастлив, - оттого, что пребывало там Белое пламя Лаэрры. Словно свеча, горело в высоких башнях, далеко с моря виден был город.
Черен был мор - прилетел ли на крыльях южных ветров или местные люди потревожили какой заповедный камень, неведомо, да только задули худые ветра Белое пламя.
Собирались мудрые, говорили, рядили, обращались к сокрытому: к серому морю, высокому небу, быстрым чайкам, птицам морским, уступчатой скале над гаванью, по имени которой город зовется - к Тер-Лаэрре. Прогудела ли скала, прошелестело ли море, да только узнали мудрые, что смирить мор можно только силой слова приняв его на себя. Да только кто же согласится принять на себя болезнь и потом быть изгнанным из города - ведь люди не любят увечных и недужных, не дай Свет, перекинется на кого-нибудь болезнь.
В ту пору не было мастера слова сильнее, чем Улль. Темна ночь, лишь факелы - а дым от них лижет небо. Шелестят цветущие вишни в саду, подступают к светло-серым камням, из которых сложен дом. Суровы лица, застыли перед дверью. Сможешь ли, поэт?
Любили тогда Улля и бедняки, и богатые горожане. Да и светел он был, словно в глазах Белое пламя. Плакали люди: "Останься, мастер!"
- Кто любит Лаэрру сильнее, чем я?
И говорили потом люди, что сложил Улль наговор, чтоб забрать мор на себя. Были там слова такой силы, что чайки кричали на море, воздух сгустился в тяжелые тучи, море билось о скалы, а утес у гавани, Тер-Лаэрра, раскололся.
... Улль приснился Туу в Час изгнания. Раздался вдруг отдаленный звон - подковы били о камень, как будто крошечные молоточки по натянутой струне. Факелы и четыре всадника по бокам, человек в центре. Улль улыбался - растерянно и виновато: "Не смог, добрые люди, взял мор, а Белое пламя не затеплил... " И плакали жители, встречаясь с ним взглядом, провожая его в изгнание, бросали под ноги цветы - будто вся Лаэрра враз скинула белое и замерла на какие-то мгновения, которые отсчитывались цоканьем копыт по брусчатке.
И снилось Туу, что Улль замер на минуту, посмотрел на него: "Стоит ли Лаэрра? Горит ли Белое пламя?"
" Горит, Улль. И стоит крепко твой город"
Улль уходил дальше, к рассвету, жители роняли цветы, неторопливо, неспешно, как время роняет века или художник - капли молочных белил с широкой кисти, и вишни молчали, не играл ветвями ветер.
Пусть быстротечны года,
Ветхи мои корабли,
Я буду помнить всегда
Белые кущи твои.
Улль умер потом на чужбине, далеко. Один, потому что из-за болезни люди опасались приближаться к нему. После него осталась лишь "Песнь о Лаэрре", которую и сейчас поют на улицах.
И кто бы ты ни был, страх или зависть, голод или ненависть, зверь или человек, призрак или демон, тот, кто пришел ко мне этой ночью и тот, по чьей воле это случилось, знайте: этот город хранит меня и будет хранить, пока в моем сердце Белое пламя Лаэрры.