Сестра после удаления аппендицита поправлялась весьма успешно и поэтому я выходил из больничного корпуса в хорошем настроении. Тусклое освещение редких фонарей прорисовало одинокий силуэт старушки, бойко семенившей вдоль аллеи. Я тотчас узнал её, хотя черты лица разглядеть было ещё невозможно. Но дешёвую искусственную шубу, которую моя родственница носила уже не один десяток лет, и семенящую походку невозможно было спутать. Когда раскачивающийся конус света коснулся сморщенного, словно сухофруктная груша лица, слабые сомнения, которые всё же были, исчезли. Я окликнул бабульку по имени:
- Баба Зоя.
Остановившись, она подошла ко мне вплотную и некоторое время близоруко всматривалась в лицо, а потом, узнав, радостно запричитала:
- Ба, Сашка! Я бы и не узнала тебя.
Я скромно, чуть заметно улыбнулся. То, что меня назвали Сашкой, не смутило и не обидело. Выросшая в простой семье, баба Зоя к каждому имени приставляла суффикс, почему, собственно, для меня надо было делать исключение. Баба Зоя между тем радостно продолжила:
- А у меня Сейгей здесь.
Услышав новость, я поморщился. Не потому, что меня задевал её дефект речи, о котором я знал с детства. Знал, что она заменяет недающуюся "р" на более простую "й", а не на "л", как обычно поступают картавые. Это меня не смущало. Недоволен я был тем, что теперь придётся идти к этому пропащему её младшенькому. Не потому, что враждовал с ним. Вовсе нет. Просто мужик действительно был пропадущий. К тому же, на мой взгляд, был абсолютно неинтересен как личность. Ну, посудите сами, из своих сорока он половину отбыл на зоне, а наркоманом стал ещё до первой ходки. И потом, он никогда не делился своими воспоминаниями о тюремной жизни. Своей скрытностью родственничек напоминал женщин, у которых было множество любовных связей. Но разве хоть одна из таких дам расскажет что-либо непосредственно из своей жизни? Да никогда. И хотя поведение, внешний вид вполне выдают многоопытность, но конкретики нет, о ней можно только догадываться. Так и Серёга совершенно не был склонен к рассказам о своей другой жизни. Мне вспомнились его письма к матери, которые баба Зоя давала почитать. Написанные подчерком первоклассника, они были не редкость однообразны и, как следствие такой скудости, чрезвычайно скучны. В каждом письме он требовал, требовал и требовал. Все его послания были, по сути, перечнем разрешённых для зоны товаров и продуктов. Серёга старел, увеличивалось количество ходок, но содержание писем не менялось. Даже многочисленные ошибки оставались неизменными. Вообще, рассказывать о Серёге обычным человеческим языком довольно сложно. Дело не только и даже не столько в том, что не имеешь никаких подробностей о человеке, кроме самого факта отсидки. Дело в другом, в том, что обычные человеческие слова зачастую совершенно неуместны в применении к нему. Разве можно, к примеру, употреблять к его биографии слово жизнь, если она у Серёги постоянно проходила за колючкой, а на свободу он попадал лишь эпизодически и то весьма на недолгий срок. Вот вам и пример. В предложение я употребил слова "попадал" и "срок", хотя разговор шёл о свободе, которая для Серёги была вероятно настолько неестественна, настолько чужда, что человек всё никак не мог приспособиться к ней и упорно возвращался в родную стихию, совершая идиотские выходки, которые опять же, никак нельзя назвать сознательными поступками. У меня даже создалось впечатление, что воля для родственничка просто тяжкое бремя. И, если вдуматься, то в тюрягу Серёга не садился, а лишь возвращался после кратковременного отсутствия. И тогда баба Зоя опять начинала прилагать титанические усилия, чтобы снабдить своё чадо чаем, сигаретами, салом. Когда же было можно, всегда ехала с тяжёлыми баулами на свиданку. Все её волнения были только о нём, потому что судьба старшего была благополучна и тревог не вызывала. Может быть иной раз о снохе отзовётся нелестно, вот и все тучки на ясном небе. Зато о пропадущем душа болела постоянно. Теперь вы, думаю, понимаете, почему предстоящее свидание не радовало меня. Но, делать было нечего и я, подхватив старушку под руку, поплёлся в указанном мне направлении, слушая её рассказы о сыне.
- Вот тут чийй вскочил.
Остановившись, она показала конкретное место на заднице.
- Найвать стало. Ямина с кулак.
Я почувствовал усталость и апатию. Сестра с её удалённым рудиментом. Этот зек с его гнилой жопой. Вечер с хорошей погодой превращался в медицинский кошмар. Я не знал, как вырваться из него и поэтому, не найдя ничего лучшего, продолжил столь ненавистную тему:
- А у меня сестра здесь, Ольга. До конца недели ещё пробудет.
С чувством, от которого меня мутило, начал рассказывать о здоровье или, вернее, о болезни сестры. Так, приятно беседуя, вскоре подошли к низенькому хирургическому корпусу, построенному ещё в военное время или чуть позже. Палата располагалась на первом этаже и туда пускали без пропусков. А может просто старушку приметили и потому ничего не спросили.
Лежал Серёга, как ни странно, на спине. Вид, особенно по сравнению с соседями по палате, у него был весьма даже ничего. По крайней мере никаких кровоточащих бинтов не было заметно. К тому же, как выяснилось, он был ходячий. Но подыматься с постели больной однако не стал. Поинтересовавшись, что принесла мать, скорчил гримасу, словно от жуткой кислятины и тут же, сходу принялся канючить о каких-то лекарствах, якобы необходимых для скорейшего выздоровления. До этого я никогда не слышал подобных названий, но понял, что данный набор необходимо доставать через надёжных знакомых. На меня Серёга не обращал внимания. Все интересы были сужены до желанных упаковок. Мне же было весьма странно слушать сорокалетнего мужика, лицо которого разукрашивали или обезображивали, как кому нравиться, многочисленные шрамы, последствия падения с вагонной полки на хрупкие стаканы, отнюдь не рассчитанные на подобные нагрузки. Теперь же Серёга даже слегка напоминал Отто Скарценни. Хотя представить себе диверсантом этого капризно ноющего мужика о желанных "колёсах" было проблематично. И когда мы уходили, он всё повторял и повторял свой заветный список, удивляя снова и снова знанием сложных фармацевтических названий, которые я, человек начитанный, с первого раза и выговорить не мог, не то что запомнить.
После вонючей палаты и нудного нытья капризного сыночка бабы Зои тёмный зимний вечер показался мне ещё более ослепительно чистым и свежим. Некоторое время мы с бабой Зоей шли под ручку молча. Постепенно разговор зашёл о моих родственниках со стороны матери и жены. Узнав о смерти тестя, а также дяди, баба Зоя задумчиво произнесла:
- Мне никак нельзя умийять.
- Да ведь вам как-никак восемьдесят! - воскликнул я поражённый, совершенно забыв про такт. Но баба Зоя, нисколько не обижаясь, поправила:
- Мне ещё семьдесят восемь.
- А, ну, это, конечно, другое дело, - дипломатично слицемерил я.
Но старушка не слышала моих слов. Она безапелляционно заявила, что "Сейгей без неё пйопадёт".
- Да у вас же ещё есть сын. С Володькой будет жить.
Говоря так, я имел в виду конечно не совместное проживание столь разных братьев, а лишь то, что Сергей всё же не будет совсем одинок на этом свете. Не знаю, насколько поняла мою мысль баба Зоя, но возразила она весьма резонно:
- Такие то и йодным бйятьям не нужны, а жене его и тем более.
Я не знал, как продолжить столь щекотливый разговор и потому невразумительно промямлил:
- Что ж поделаешь. Его то всё равно не пережить.
Ляпнув, замолчал, осознавая всю неуместность и бестактность сказанного. Продолжать данную тему не хотелось и, я надеялся, что на этом разговор и закончится. Однако баба Зоя вновь вернулась на круги беседы и задумчиво пояснила:
- Найкоманы то долго не живут. Бог даст и пейиживу его.
Я оторопел. "Да ведь ты же ему мать! Как же можешь желать своему сыну смерти?",- чуть было не высказал я очередную бестактность, но вовремя сдержался, понимая, что не имею права осуждать. В конце концов я же знал, что за человек её младший сын. Баба Зоя, остановившись, доверительно сообщила:
- Я каждый день молюсь, чтобы Бог взял его. Кто Сейёженьку кйоме меня по-людски похойонит. За стайшего то я спокойна. У него дети, жена, денег много. А этот пйопадёт без меня. Пусть уж лучше его Господь пейвого пйизовёт. И мне умийять спокойнее будет.
Так как баба Зоя жила недалеко от больницы, то я проводил её до дома. Весь путь она развивала свою гуманную философию. Я терпеливо слушал, поражаясь стройности суждений, суровой логике. Не сама философия и не её аргументы удивляли меня, но то, что столь стройная теория миропонимания исходит от столь безграмотной старухи, для которой вершиной успеха было воспоминание о годах, когда она продавала сразу по семь сортов рыбы. Притом ничего не путая и неизменно оставаясь с барышом. Было чему удивляться. Ведь баба Зоя и читала то с грехом пополам, а тут... "Слова то откуда находит?",- удивлялся я про себя. Сколь часто надо возвращаться к данному вопросу, чтобы он получил столь стройное и чёткое оформление, которому могли бы позавидовать даже классики красноречия.
Через две недели, проходя мимо, я забежал навестить бабу Зою. Она была дома и очень обрадовалась, увидев меня. Заставив выпить чаю, рассказала, что "Сейога уже несколько дней как дома, а сейчас пошёл к дйузьям".
- Поменьше бы его пускали к дружкам, - встрял я с советом, - наверняка придёт наколотый.
- Что ж, - баба Зоя кротко вздохнула, - его не испйавишь.
И, глядя на меня как на человека, которому известна её тайна, тихо добавила:
- Глядишь и отмучается.
Я ушёл, унося банку сгущёнки, как гостинец сыну. Сам я, выросший в безбожное время, был атеистом, не приученным даже лба перекрестить. Но теперь, шагая к трамвайной остановке, вдруг поймал себя на том, что постоянно повторяю мысленно одну и туже фразу. Это была если и не молитва, то уж заклинание точно: "Господи, избавь меня, мою супругу и моего сына от такой беды". От неожиданности я даже остановился. Впервые в жизни я обращался к Богу.
Вскоре вечером мне позвонил Володя. Он сообщил, что его младший брат умер и просил придти на похороны. Я не стал расспрашивать в тот момент о подробностях, но назавтра явился в назначенное время. Лифт не работал и я пошёл сквозь заваленные нечистотами, хотя мусоропровод функционировал, лестничные марши. Баба Зоя со своим непутёвым сыном жили в доме гостиничного типа, как они именовались напыщенно-официально, в простонародье же обзывались менее привлекательно, зато более точно "многоэтажные бараки". Удивляясь, как же по этой свалке понесут гроб, добрался до восьмого этажа. Обшарпанные двери однокомнатных квартир выходили в один узкий коридор, в конце которого, у самого дальнего дверного проёма стояла кучка людей. Володьку я узнал сразу, хотя и не встречались мы с ним лет двадцать, а может и более. Я ожидал увидеть обрюзгшее существо с туповато-ограниченным выражением лица, не признающего ничего, кроме непосредственного барыша. Но я ошибся во внешности. Это был поджарый, моложавый мужик в неброской, но дорогой одежде. По крайней мере, я не мог позволить себе так одеваться и для выхода. Почему он вдруг вспомнил обо мне, было непонятно. Скорее всего, его попросила пригласить меня баба Зоя. Мы разговорились в рамках сдержанной вежливости. То, что я не сделал никакой карьеры и, по сути, нищий, он знал, поэтому у него не промелькнуло и тени превосходства. Слишком велика была дистанция благополучия. Оба его ребёнка учились за границей, мой единственный посещал обычную среднюю школу. Однако, особо расспрашивать друг друга о чём либо, было не совсем удобно. Разговор вскоре прервался. Я, отойдя в сторонку, с мрачноватым видом, который соответствует похоронам, наблюдал за происходящим. Баба Зоя потерянно и бестолково суетилась. Слёз не было, хотя лицо и было заплакано. Сам покойник из-за костюма, при жизни он никогда их не носил, выглядел непривычно солидно, степенно, совсем не напоминая пропадущего наркомана. В такой же искусственной шубейке как и у бабы Зои, но только значительно более короткой, постоянно ревела забулдыжного вида мадам, которая постоянно выскакивала в коридор, где принималась жадно курить. Не смотря на то, что январь был, как и подобает, снежен и морозен, голенища сапог и заправленные в них спортивные штаны у этой ревущей куряки были сзади довольно сильно измазаны грязью. Она, как заведённая шарманка, постоянно твердила одну и туже фразу:
- Если бы не печень, разве бы он умер.
За всё время похорон я так и не услышал от неё ничего другого. То, что Серёга умер от передозировки, я узнал от других. Впрочем, причина смерти не изменила процедуру похорон. Разве что заезд, в ближайшую церковь для отпевания, был для меня внове. Не смотря на то, что похорон в своей жизни мне пришлось повидать немало, со свечой около покойника в храме я стоял впервые. Настроение было гнетущее. Я жалел, что обо мне вспомнили и пригласили. Странно было видеть такие хлопоты вокруг столь никчёмного существа. Лицо бабы Зои теперь было сплошь в слезах, которые стекали по её бесчисленным морщинам, словно по арыкам. Батюшка, не старый дюжий мужик, странным образом похожий своей раздвоенной, густой бородой с проседью на купца с этикетки Очаковского пива, произносил что-то неразборчивое. В его скороговорке совершенно нельзя было разобрать ни одного слова. Окраску отпеванию придавали лишь повышение или понижение громкости, короткие паузы, да убыстрение или замедление темпа. Поэтому я сразу же перестал делать попытки улавливать смысл, а просто наблюдал, как батюшка машет кадилом, из которого обильно сыпались искры ему на одежду. Я даже стал очень сильно волноваться за сохранность рясы, ожидая, что она вот-вот вспыхнет. Но нет, мои страхи оказались напрасны и через промежуток времени, который показался мне вечностью, батюшка закончил отпевание и присутствующие стали прощаться с покойным. Я тоже подошёл, хотя и не стал целовать полоску церковной бумаги вокруг лба покойного. Наклонившись над застывшим ликом, которого сейчас не портили даже многочисленные шрамы, просто пошевелил губами и скромно отошёл в сторонку. Батюшка посыпал саван песком после чего сразу же стали прибивать крышку. Я удивился, почему её заколачивают в храме, но с вопросами ни к кому не полез. Тут я обратил внимание на то, что волосы покойного свисают через край гроба, отчего я сильно обеспокоился, что прядь будет прихвачена крышкой. Так оно и случилось. Однако волосы не выглядывали из под крышки и, я успокоился. С удивлением обратил внимание на то, что волнуюсь из-за ничего. Стоит ли вообще беспокоиться по мелочам во время похорон. Разве что-либо может быть трагичнее смерти? Я, чтобы несколько отвлечься, посмотрел на провожавших. Лицо бабы Зои по-прежнему было залито слезами. Но, припомнив нашу с ней беседу, я подумал, что эта трагедия для неё всё же желанна. Хотя подумал без осуждения. В этот момент молодые ребята подхватили гроб и все заспешили к выходу. Вскоре картёж из катафалка и трёх иномарок уже двигался в направлении кладбища. Само погребение заняло удивительно мало времени. Наверное, потому, что не было процедуры прощания. Только баба Зоя минуточку постояла возле заколоченного гроба, по-прежнему обливаясь обильными слезами. Было удивительно, откуда в таком ссохшемся тельце такое обилие влаги. Потом в изголовьях занял место брат, который что-то прошептал про себя. Так как более никто не подходил, гроб был опущен в могилу и с невероятной скоростью закопан. Хотя со стороны казалось, что крепкие могильщики работают не торопясь. "Он ушёл в небытие с такой же поспешностью, с какой обычно отправлялся в тюрьму". Этой фразой я подытожил путь Серёги на земле. Никчемное существо, нужное лишь бабе Зое. Да и той он приносил одни страдания.
Поминки в хорошем кафе прошли весьма чинно. Владимир сказал краткую поминальную речь, основной смысл которой сводился к тому, что "там ему будет лучше". Никто не возражал.
В общем, обычные похороны, о которых может быть и не стоило говорить, если бы не случайно подслушанная фраза, которую баба Зоя сказала своему старшему и которая потрясла меня. Она уведомила Володю, когда надо будет приехать на сорок дней, а потом добавила:
- И меня заодно похоронишь.
Сказано это было буднично, без тени сомнения в голосе и уж тем более без рисовки. Выросшая в беднейшей семье, она даже не знала, что это такое и для чего. Сына же её простота привела буквально в столбнячное состояние. Да и меня тоже, честно признаться.
- Д-д-да ты что, м-м-мама? Т-т-такое разве можно говорить?
- А ты слушай, что мамка говойть и не спойй. Тепейй у меня душа спокойна и за него и за тебя, а я пожила на свете.
Я не стал слушать, что отвечал Володька и скромно, тихо направился к выходу.