Андилевко Сергей Константинович : другие произведения.

Ронины России

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Конец зимы - начало весны приснопямятного 1918 года. Несостоявшийся прапорщик, офицер военного времени и приват-доцент петербургского политехнического института Сергей Щербаков едет по России, покинув голодный и холодный, но ужасно революцион-ный Петроград, еще не ставший, к счастью своему, Ленинградом, направляясь к своему знакомому адмиралу Колчаку, только еще поднимающему святое знамя борьбы с больше-вистской чумой. Едет не в поисках теплого места. Едет бороться, выработав идею, каким образом можно осилить эту напасть, победив подобно Минину и Пожарскому эту смуту и эпидемию начала двадцатого века. Здесь же, в поезде, он встречает своих единомышлен-ников, а друга и коллегу своего, Валерия Питкевича, находит уже в Омске. Начинается их борьба полная свершений и побед. Очень сильно помогает то, что друзья, проходя воен-ные курсы младших офицеров-прапорщиков, учились по системе, выработанной в их ве-ковечной борьбе с горцами, казаками-пластунами. Учились на офицеров в подразделени-ях охотников при полках и соединениях царской армии. Их тактика оказывается очень приложимой и к Красной России, где полыхает, не прекращаясь ни на миг, тамбовское восстания, русская Вандея, где что ни день - все новые и новые люди прозревают от ог-лушающего обмана большевистской пропаганды, обещавшей нашему народу все и сразу. Мир - народу, заводы - рабочим, землю - крестьянам! Но только обещавшую! Давшую на самом деле бесконечную гражданскую войну, это когда все воюют со всеми. Да еще все забирающий, именем поганым революции, военный коммунизм и голод, бесконечный и неизбывный. И бесконечные потоки крови, именем все той же революции. А еще разру-шение веры и всего уклада жизни русского народа. И Сергей Щербаков призывает при-знанного уже вождя белого движения, верховного правителя России, адмирала Колчака, не тратить время и силы на бесплодные, захлебывающиеся кровавой пеной, попытки про-давить большевиков на запад и въехать в первопрестольную Москву на белом коне, пол-ным победителем. Красиво и душещипательно, но и бессмысленно, к тому же! Не это сей-час нужно и важно. Нужно и важно показать всему люду русскому звериную суть боль-шевизма, его голодный и холодный оскал. А для этого следует, первее всего, озаботиться своим тылом, навести там должный порядок и, в первую голову, упорядочить свои отно-шения с крестьянством, не раздражая его сверх меры насильственными мобилизациями, чем, так же как и красная, грешила в те годы и белая власть. Но красная хоть чего-нибудь обещала взамен, белая же и обещать не трудилась. Потому-то и все проиграла, не поняв, что война эта не война армий - это война убеждений и идей. И, в первую голову, надо по-мочь большевикам опорочить их собственную становую идею. Для той войны, что наме-рен вести Щербаков им вполне хватит и добровольцев-волонтеров, в первую очередь ка-заков, наученных этому делу с раннего детства. Это война малая, война партизанского террора на территории противника, когда малые группы прекрасно подготовленных по пластунской методе казаков и охотников-офицеров, разрушают все попытки большевист-ских продотрядов проникнуть в деревню и отобрать у мужиков хлеб в установленную ими продразверстку. И террор в городах, не прекращаемый и повсеместный. Террор не против обывателей, нет. Это террор - террор трусов и подонков. Террор против большевистской верхушки. А и в самом-то деле, что могли этому противопоставить большевики? Пропа-ганду? Перед кем и против кого? Перед только что беспощадно и, в высшей степени рево-люционно, ими же и ограбленным крестьянином? И против тех, кто вернул тому крестья-нину, отнятое у него кровопийцами-коммунистами добро и, прежде всего, столь драго-ценный хлеб. Хлеб без коего и его дети обречены на голодную гибель. Нет ни у какой, дадже и самй изощренной, пропаганды, шансов в этих условиях. А тут еще режут и стре-ляют их активистов, большей частью инородцев, переползших через черту оседлости, да и своих тоже. Хватало в те поры их всяких. И мадьяр и немцев и китайцев, всей этой интер-националистской сволочи! Вспомнить одних лишь беспокойных чехов с их, печальной памяти, корпусом. Что еще можно сделать за большевиков? Быстро и весело наступать на восток, тесня Колчака? А тому достаточно ограниченными силами перекрыть Транссиб, вплоть до подрыва уральских тоннелей, чтобы таковой нажим стал бессмысленным и не-возможным. Да и Деникина с Юденичем попридержать от активных наступлений вперед, предложив им закрепиться на предварительно подготовленных позициях и перейти к та-кой же манере ведения войны. Малой войны. И высылать и высылать в тыл красным но-вые и новые группы. Сытые и одетые, снабженные оружием и продовольствием, умелые и нахрапистые. Действующие в интересах бесконечно ограбляемого большевиками русско-го мужика. Не правда ли интересно, чем все это могло закончиться? Ась?

Сергей Константинович Андилевко

РОНИНЫ РОССИИ

Глава 1

На восток по Транссибу

   Гулко и мерно стучат колеса. Качаются и подпрыгивают на стыках чугунных рельс, забранные мелкой лучистой планкой перегородки, некогда добротного купейного вагона. В тусклой весенней наружной тьме, частью поселившейся и в вагоне, отлетают назад редкие полустанки и еще более редкие станции и летят, летят, летят, леса, поля, перелески и речные поймы. Все стынет под мартовским снегом. Этих несчетно много. Велика страна Россия. Внутри же, в неверном свете тусклого желтого фонаря, засиженного насекомыми и залапанного людьми, можно, когда, вдруг качнувшись, внезапно выхватит, порой увидеть в мерцающем желтом кружке света, грязный пол вагона, еще не покрытый вещами пассажиров, заплеванный и засморканный, весь в окурках и мусоре. Удушливый и едкий махорочный дым, бесстыдными клубами парит и поднимается к самому потолку, плавая сизыми невесомыми слоями. И все качается, скрипит и колышется в такт размеренной езде. А внизу, как срисованные с глупых газетных карикатур прошлых времен, сидят хари, морды и рожи в треухах, платках, кепках и фуражках. И откуда ж они вылезли? Не было таких, вроде. Еще совсем недавно не было. А, может, таились где, а? Одеты эти хари, морды и рожи, кто во что горазд. Фу ты! Ну что за сволочная карикатура, прости Господи! Кто натянул пальто, явно с чужого плеча, кто где-то спер шубу, явно бабскую, а ничего, носит и со стыда не спешит сквозь землю провалиться. Подумаешь, бабская! И что? Главное - тепло! А на ком и шинель. Таких, более всего. Но эти, чаще всего, в серых солдатских папахах. Иногда при оружии, порой без, хотя, как знать, нет ли чего по многочисленным и вместительным карманам. Карманы у всех набиты всякой немыслимой мерзостью, всякой ужасающей хурдой. И все гнусно ругаются между собою, или глупо, но ненасытно, спорят. Кто против кого? А все против всех! Как все сейчас в стране. Иногда лениво, без азарта, залезают друг другу в морду, подержаться... И только проход по вагону проверки, с красными дурацкими бантами, вызывает какое-то хотя бы слегка осмысленное брожение всей этой массы народу внизу. Все начинают что-то прятать, шурша, как те мыши, прости Господи, люди все ж, или, наоборот, искать и разворачивать какие-то бумажки - мандаты, должно. Вот еще слово, гнуснейшее, хуже нежели по матушке, привнесло в обыденную жизнь новая красная власть, ни дна ей, ни покрышки! Шелест по вагону стоит такой, словно в избе-читальне общества трезвости в самые жуткие мороза, когда все бездомные с ближайшей округи, сбредаются туда погреться, что твои тараканы к позабытой хозяйкой хлебной корке. Проверяющий в кожанке (и где украл такую добротную, мерзавец пошлый и гнойный?), гнусно воняя луком и чесноком изо рта, еще и оттого гнусно, что ни луку, ни чесноку нигде не достать (он, что ли, весь сожрал?), морщит лоб, пытаясь прочесть чью-то неразборчивую скоропись. Тщетно. Где ему, с его двумя классами и коридором! А, может, и только коридором. Бывало и так. Остается ориентироваться на подпись и манеру обращения. Ну а дальше просто лотерея. Когда вернут мандат, козырнув, следуйте, мол, далее, "уважатый товаристч"! А когда, кивнув коротко своим подручным, "Взять!", вытаскивают из вагона. И тут же, не отходя далеко, некогда все, пускают в распыл. Только вот что приметил Сергей Константинович, со своей третьей полки вагона, почти никогда не проверяемой, вытаскивают из вагона, и пускают в распыл, почему-то всегда людишек, либо одетых в добротную куртку, шинель там, или шубу, либо обутых в великолепные, обязательно прежнего дела сапоги. Впрочем, новодельных и быть то вовсе не может. Все мануфактуры стоймя стоят, не работая. Или наоборот лежмя лежат. А отводят и недалеко вовсе. Им же, козлам душным, еще к поезду возвращаться. Тут же, под насыпью, велев раздеться и разуться и, собрав их шмотки, наскоро шлепают, даже и без контроля. А зачем патроны тратить? Мол, все равно замерзнут ведь, бедолаги. Жалеючи убивают, со слезинкой на вороватом глазу. А остальные, вздохнув облегченно, пока не их черед, продолжают свой крестный путь, еще не сейчас, мол, кляня всех святых за то, что удосужили такой порой ехать, куда бы то ни было. Умри ты сегодня, а я - завтра! Не приведи Господи! А вот привел же! И что делать? Извольте ехать, господа хорошие. Зато жизнь поймете до самого последнего пунктика, уверяю вас, да-с! До самого до донца, если оно там имеется! Если переживете дорогу, конечно. Жизнь она ведь тоже дорога! От рождения и до смерти. И извольте ее пройти от начала и до конца, господа хорошие. Иного-то не дано. Последним из ближних по вагону, вывели шлепать какого-то профессора, додумавшегося одеть в поездку великолепные краги, бобровую шубу и такую же шапку-пирожок. Профессор верещал дребезжащим голоском, сильно при этом картавя:
   - Товагищи, товагищи, вы не имеете пгава! Я самого Плеханова знаю, с Владимигом Ильичем Ульяновым лично знаком был в эмиггации. Отведите меня к вашему командигу! У меня же заслуги пегед геволюцией! Я Зимний бгал! Вас накажут, товагищи! Отведите к командигу, душевно вас пгошу!
   И, наверное, отвели, потому что шлепать его вывели сильно погодя. Уже босого и в распояске. Но - вывели. Потому как краги, шуба и шапка сильнее всяких там Ульяновых и Плехановых. Кто такие Ульянов и Плеханов? Почему не знаю упырей? Где их краги и шубы с шапками?
   Сергей Константинович осторожненько, стараясь не привлекать внимания к своей персоне, повернулся на своей полке, тяжеловат и дебел телом, а полка-то уже ветха, и чутко задремал. Когда проснулся, в низу уже слегка поменялись декорации. В центре нижней скамьи под ним сидел какой-то донельзя расхристанный матрос и витийствовал:
   - А что, братцы (плевок на пол), мы всю войну на Балтике провели, качаясь на зыбких водах, под тяжелой броней линкоров, мать-перемать. Легко ли? Надоело хужее горькой редьки! А клятые угольные авралы, мать-перемать, когда сотни тонн угля надобно переносить в угольные ямы у бортов. И все на вот этой спине-то! А неделями без берега, каково, а? Мать-перемать!
   - Э-хе-хе, страсти какие Господни, неделями-то на воде. Мокро ж, небось, болезный...
   Закрестилась, завздыхала старушка с кошелкой, покрытой тряпицей, сидевшая на полке напротив. А мореману принялся ответствовать солдат в подпаленной шинели, туго перетянутой армейским поясом и ободранной солдатской папахе, с царской еще кокардой, местами даже позолоченной еще:
   - Ага, земеля! Неделями без берега? Мутило, небось? А ночами, после атаки, с пулей в боку, раскачиваться на колючей проволоке, не хошь? То-то развлекалочка, а? Весело, мать твою за ногу, слов нет, на хрен! Ветер воет, снег метет, пули посвистывают и осколки от разрывов снарядных повизгивают, и свои, и чужие, мать их, а твоя собственная кровица текет и текет даром, словно чужая чья, из дырки в боку. А и сняться самому, нет никаких силов, перед глазами туман стоит кровавый, в руках силушки кот начхал, а ноги, мать их, те так и просто не держат, только мерзнут невыносимо, хотя вроде как и не холодно вокруг.. Так и подвываешь, что твой зашибленный палкой барчука, мать его, кобель в подворотне. Наконец, слышишь под тобой матерятся по-родному, мать поминают, дергая тебя за ногу крепко, как бы снять. Озверев от сопротивления колючей проволоки, рвут на себя со всей, отпущенной им Богом, дури. И добро, коль уже вскорости, утратив чувствительность, очнешься только в лазарете, там сестричка милосердия с теплым питьем:
   - Пейте, раненый, пейте, вам полезно, кровь надо жидкостью восстанавливать!
   И лакаешь ты эту водичку, мать ее, с разведенным в ней виноградным вином, как, скажи, помойный кот - даровое молоко, спертое у кухарки. Может так лучшее будет, водяной, мать твою, а?
   И лихо подмигивает из-под лохмашек папахи давешнему матросу. А тот, не отвечая солдату, очень надо с ним связываться, видать ведь, бывалый мужик, не лапотник, несет дальше, ориентируясь уже все больше на старушку с кошелкой, авось чего пожрать обломится. С ней проще, чем с солдатам. Те ушлые, видали все и всех. Могут даже сказать где. А могут, при случае, и показать. А старушка... Ее морская "романтика" еще трогает. Сорвав с дурной башки засаленную бескозырку, прижимает ее к широкой груди:
   - И поверите, мамаша, послушал я тех людей, и в уму все сразу прояснилось! Как мы живем? Не так нать! Вот зараз, на хрен, всего начальства лишились и добре, и не нать! Анархия - мать порядка! Приеду вборзе, мать-перемать, к себе в деревню, мужикам все как есть обскажу. Никакой власти к себе не пустим. Объявим анархическую республику, где все решает круг, коло! И так станем жить, мать-перемать. Думаю, не хужее будет, чем при царях и воеводах. Проживе-ем!
   - Проживешь, мать твою! А приедут к тебе, слыхал, небось, шершавый, ходют такие от большаков по деревням, хлеб забирать! Что деять-то станешь, мать твою?
   Вступил в разговор, молчавший доселе крестьянин, в затасканном армяке и треухе, обутый в поршни-валенки, обшитые плохо выделанной и оттого безобразно воняющей свиной кожей. Он только переводил свой взгляд с одного говорящего на другого да держал, не отпуская ни на миг, свой сидор-торбу. Сергей Константинович с интересом посмотрел на этого мужика. Поговорить бы... А, впрочем, ладно. Что нового ему расскажет этот мужик? Мало ли таких он опросил по дороге?
   - Что ж, думаешь, у меня бомбы и револьвера с собой не найдется, мать-перемать?
   Не сдавался матрос.
   - Ну и засунь ты их себе в ж...!
   Вспыхнул мужик, в сердцах, теребя свой сидор:
   - Кто б тебя, придурка, стал подпускать к себе, с твоим ливольвертом, али, там, бонбой! Враз, издаля из винторезов настругают, приходи кума любоваться! А там и хлебушек выгребут изверги, подчистую, на хрен, оставляя твоих детишек на голодную смерть. Им то ча? Анархия, мать твою! Что б тебе живоглоту ею и подавиться! Жили при царе-батюшке и еще б лет триста жили не сопрели ба...
   - Ну ты, разгунделся живопер, мать-перемать! Что, так прижали?
   - А нешто ж нет, гугнявый? Что ни месяц, проклятые продотряды по деревенькам шастают, хлеб у мужиков под чистую изымают и даже спасибы не говорят, нехристи!
   - А постреливать их, антихристов, пробовали?
   - Пробовали, конечно, нечто ж нет, так новые появляются и все сильнее вооруженные, а мы не солдаты с ними воевать, наше дело - пахать, сеять, убирать. Стрелять мы плохо обучены! Некогда нам!
   - Вот то-то ж, что "плохо"! Я то своих обучу стрелять как след, не то, что вы кривопузые. Поостерегутся красножопые к нам за хлебом ездить, к вам сиволапым в очередной раз попрутся!
   - Ага! Обучишь, придурок водяной! Держи карман ширше. Видали там, таких как ты с клешами рожи ширше и ж... в полоску! Одних продотрядовцев окоротишь, так другие припруться! Ишшо хужее! И тебя, мудозвона, окоротят до полного бессознания!
   - Слышь, братцы, а надыть как в Танбове. Там, грят, мужики свою власть покамест учредили и постановили сожидать Учредительного собрания, не признавая большевизии и Совдепии. Вот мол, когда всей землей решим, как нам жить-то, тогда и мы все признаем...
   Но, мигом умиряя спор, покатилась по вагону еще одна, последняя, надо быть, на твердом красном плече пути, проверка. Возглавлял ее жирный и очень тушистый, багрово мордатый "товарищ", с впечатляющим красным бантом на груди и в прекрасной бекеше. На ногах американские башмаки, высокие и шнурованные, на голове очень мохнатая белая горская папаха. С кого и снял-то, паскуда? Под ней явно горская башка когда-то была. А те свою амуницию просто так отдать всякому дерьму не спешат. А через плечо на бедро свисает деревянная кобура-приклад для маузера. И винторез через плечо, а на поясе две гранаты Новицкого. Карбонарий, мать его! Что не воевал нисколько, видно невооруженным глазом. Кой черт, повоевавший человек, станет таскать такую тяжесть на поясе, как эти гранаты? Ведь ее и бросишь то всего шагов на 30 от силы, а у нее к тому же запал горит 12 секунд. Еще и назад прилететь успеет, паскуда. Дождешься. А весит, сука невыносимая, десятую часть пуда. За этим карбонарием два балбеса, молоко на губах не обсохло, в шинелишках с чужого плеча и с винторезами, да с примкнутыми к ним штыками-багинетами, под потолок. Что с ними делать-то в теснотище вагона? Разве что самому от стыда заколоться. Эт-то дело!
   - Эй, морды! А ну, явите свои мандаты! Все что есть, мать вашу через бедро с захватом! Быстро!
   Уже понимая, что, кажется, засыпался, Сергей Константинович потянул из внутреннего кармана револьвер, системы "наган", а в кармане солдатской шинели нащупал "лимонку". Кажись, приехал! А жаль... Ведь оставалось-то всего да ничего и выбрался бы!
   Но помирать в бою Сергей Константинович собрался слишком рано. За два купе до него, наверное, нашелся некто такой же, как и он, только гораздо более отчаявшийся. Выстрелив в тушу в бекеше, промазать ведь сложно, он ловко слетел вниз, еще раз пульнув в преследователей, и сыпанул по вагону, удирая. Молокососы замешкались, не учены догонять тех, кто в них стреляет, потом долго снимали длиннющие винтовки, путаясь в ремнях, как в соплях. Отчаянный бегун успел выскочить к тамбуру, сиганул в раскрытую дверь, и кинулся через перрон, мимо проспавшего оцепления, к недалекому уже городу. Наперерез ему поспешили двое в кожанках, отмахивая оцеплению, не стреляйте, мол, живым возьмем, мерзавца. Взяли, конечно, держи карман, как рожу, шире. Тот, добежав до первой рекламной тумбы, упал за нее, перевел, надо думать, дыхание, и четко, как в тире, расстрелял первого подбегающего, в кожанке. У того только кепка слетела с бошки, порхнула что твоя бабочка летом, падал он навзничь, так, что всякому становилось ясно, все, неживой, придурок. Живые так не падают. Туда ему и дорога, кожаному. Другой оборвал свой бег и шлепнулся пузом на заснеженную, разъезженную до катковой сколизи мостовую. И дал пару выстрелов из маузера по рекламной тумбе. Еще и дыхалки-то не умерил, придурок! Стреляет, мать его! В тумбу то хоть попал? К его стрельбе присоединилось оцепление. Только тот, отчаянный, дожидаться никого не стал, а, выскочив из-за тумбы, рванул под неплотным и мало прицельным огнем оцепления к промежутку меж двумя строениями. Упал по пути, укрываясь за камнем, потом вновь вскочил и быстрым умелым зигзагом скрылся за домом. Уме-е-елец, мать его! Уш-шел! Этот вот, скорее всего, повоевал. Да и бегает борзо! Не зажрался, надо полагать.
   А бекеша, выбираясь из вагона, завывала тонким поросячьим голоском. Когда он выбрался на перрон, было видно, как подскочили к нему два "товарища" в кожанках, подхватив родного начальника под белы рученьки. Ахти нам, барина зашибли! Тот вопил, брызгая слюной, и плевался, а по бекеше на плече, расплывалось темное пятно. Подбежали оба балбеса с винтарями. Им, конечно же, ничего не сталось. А вот один из них умудрился таки проткнуть кому-то в вагоне ягодицу штыком своей длинной дуры-трехлинейки. Но конца их разборки в вагоне не увидали, поскольку машинист, не будь дурак, воспользовался суматохой на перроне и зеленым семафором на выходе со станции, дал поезду ход. А то ведь станут шмонать вагон по полной программе, настоишься тут. Оно ему надо? Сам-то, поди, из омских, харчи, скорее всего, на исходе. Домой пора. Состав дернулся, как припадочный, заскрипел всеми сочленениями, жалуясь людям, озверели вы, мол, и пошел-пополз далее.
   - Пр-ронесло-о!
   Решил Сергей Константинович, кого свершившиеся события понудили-таки сходить по малой нужде. Надо же, до чего ж испуг этому делу сильно способствует. И оттягивал как мог сие событие, а все равно, свершилось, надо... Пришлось сползать со своей верхней полки и, оттаптывая ноги и колени сидящим, кому что повезло подставить, добродушно выслушивая их заслуженные матерки, перешагивая через бесчисленные узлы, чемоданы и кофры, идти в конец вагона. Вагонный сортир, конечно же, не работал уже очень и очень давно. Забыли уж, когда и работал. Казалось временами, никогда этого не было. Даже и запаху мочи и карболки от него не было ничуть. Может и при царе не было? Нет, при царе, мать его, был. Н-да... Протолкавшись сквозь толпу стоящих в тамбуре, кому-то, самому глупому, не посторонившемуся, врезав по морде, он вышел на ступеньку и, рискуя слететь, держась за полуоторванный при посадках поручень одной рукой, исполнил свое дело, коронный номер, благодаря Господа за то, что тот устроил мужчину так, как он устроил, сделав его приспособленным к такому рода операциям. До ветру поп лагодаря Господа за то, что тот устроил мужчину так, как устрои, сделав его приспособленным к такому рода операциям.ходе, дал большому ему, спасибо Творцу, еще не хотелось. Да и что он там ел, этими днями в пути. Осьмушку хлеба впополаме с отрубями, да восемь застарелых баранок, высохших до гранитной крепости, раздобытых им в соседней квартире в Питере, при обшаривании брошенного хозяевами буфета. Из приходилось часами обсасывать, только потом можно было зубами соскрести чего съедобного. Каков стол - таков и стул! Известное дело! Нету стола, не бывать и стулу! Ну, ин ладно! Силком протолкался через тамбур назад в вагон. Еще раз кому то вмазав по дороге, и не реагируя на тычки в спину. Идти искать свою полку? Глупо! Давно уже там кто-то обосновался и шикует, гниль. Можно бы конечно и выжить, но привлекать к себе внимания не слишком хотелось. А ругани, понятное дело, будет масса. Надо высмотреть такое же свободное место и присесть или лечь на него. Все свое у него с собой. Да и много ли там его-то, своего. Шесть стальных полотен для лопат и четыре топора без топорища, добытые еще вначале года, когда толпа лихо громила все магазины и лавки в поисках спиртного и съестного. Там же последний бублик и серп, взятый оттуда же, откуда лопаты и топоры. Взять их с собой в дорогу, в качестве возможной валюты, он додумался в последний момент, но на красной территории они ему пока не понадобились. Не с кем меняться-то. Глянем, что будет на зеленой. Веселее ли? Там же, в котомке, у него и семь золотых десяток, все его сбережения. Л-ладно. Уж как-нибудь перебьемся, коли живы будем. А, коли нет, так и жалеть не о чем, да и некому будет. Еще у него имелся, как уже говорилось, "наган", "лимонка", кисет с махоркой и второй с табаком и восемь коробков спичек. Их он купил в первый день проклятой февральской революции. И надо же, когда сгодились! И газетку на самокрутки, царского спокойного времени еще, доброй бумаги, не обойной какой, не забыл сложить в карман шинели. Тоже, как предвидел, черт побери!
   В третьем от входа купе, обнаружилось сидячее местечко. Да где? За самим столом. Эт-то да! Удача, мать ее! Хотя и подумалось, что удача бесплатной не бывает! Где-то за нее сдача ходит. Да ладно! Разочтемся угольками, в аду! А, коли в рай, паче чаяния, поступим, так там, говорят и расчетов нет. Обойдутся. Подумалось, что место, должно быть, под охраной, но звериный инстинкт, которому за время жизни в Совдепии, привык доверять сполна, толкнул туда. Зря, что ли, учился у пластунов драться, как следует, когда призвали на сборы будущих прапорщиков? Отобьется! А за такое роскошное место можно и поскандалить. Оно того стоит, уж точно!
   - К-куды прешь, вошь тифозная!? Пш-шел назад!
   Гаркнули-зашипели из угла. С противоположной стороны купейного столика, напротив того места, куда он нацелился. И тоже за столиком. Ух ты, мать вашу, блатари! Не рассматривая, кто там, Сергей Константинович ударил ребром стопы в солдатском сапоге именно туда, где в темноте, судя по давешнему окрику, должна была быть морда говорившего. Попа-а-ал. Ух, как чвякнуло и стало сипеть и прибулькивать. Опустился, пройдя, на намеченное место, а двое мужичков, в армяке и полушубке, что сидели рядом с подавшим, было, голос, в похвальном темпе выволокли того под белы рученьки, и бросили на стоящие в проходе шмотки, сноровисто обшарив карманы на прощанье. Мужик в армяке поднял котомку того, что валялся без чувств в проходе, и вопросительно взглянул на Сергея Константиновича. Тот разрешающе кивнул, и мужички быстро, явно не впервой им, выпотрошили торбу. Дуван дуваним, а что? Какие времена, такие и нравы! Добрый нож-финку, "перо", как его зовут варнаки, Сергей Константинович, без слов, взял себе в карман. Мужички, и примкнувший к ним, заросший бородой, до самых глаз, солдат-запасник, поделили остальное. А и было-то там ценного? Пачка николаевских денег. Пачка табаку. Круг колбасы, штоф мутного самогону, небольшая головка сахару, да еще всякой хурды мелочной. Из личных вещей побитого. В это время над своим все еще без чувств пребывающим товарищем, склонился тот, что, наверное, сидел ранее на месте Сергея Константиновича. Тот, остерегаясь, сунул руку во внутренний карман шинели, подумав, попытается урка что-либо доставать, стреляю, нет - нет. И так разберемся. Но мужичонка, явно был из урок городских, тертых, людей видывал, смолчал, подхватил кореша и даже не расспрашивая о судьбе его, как, впрочем, и своего мешка, поволок того к тамбуру. Утерлись? Ну и добре. Так даже и лучше. Брать греха на душу не было охоты. Пускай поживут, нехристи. Хотя и совсем уж вряд ли, так идиллически все и кончится. Сергей развязал второй сидор, оставленный урками. Так, пухлая пачка николаевских тысяч на 5 - 6. Лимонка без запала и запал к ней рядышком, пригодится. Буханка хлеба в тряпице, луковица и кусок сала, да немалый, фунта на три, тоже в тряпице. Початый штоф мутного самогону и головка сахару. Ага, а вот это вот действительно ценно. Перчатки. Здорово. А то едет-то он в Сибирь. В апреле, да без перчаток. Несколько самонадеянно. Сунул сидор урки в свой. Пригодится. Мужички, распотрошившие сидор битого им урки предложили глотнуть самогону. Глотнул, Боже, какая гадость, зажевав колбасой, кусочек каковой ему перепал, и снова прислонился к вибрирующей стенке вагона, погружаясь в привычную дрему, еще более укрепленную мерзким самогоном. А те урки над сидящими в купе мужичками, судя по их поведению, мазу держали, то-то мужички обрадовались, без меры буквально, их выселению. Не додумал эту мысль, заснул под мерное гудение разговоров в купе, даже не растревоженном, только что произошедшим инцидентом. Поду-у-маешь! Подобные сценки воспринимались уже без надрыва, как норма, слишком много насилия было вокруг.
   Уже более полугода, как не существовало Российской империи, как царь, испуганный бунтом и изменой боевых генералов, отрекся, словно последний мальчишка-сопляк, бросая все и выходя из игры. И был арестован, а ныне существовал где-то вместе с семьей, спасая которую, погубил и ее, и империю. И все понимали, что их убьют, как убьют и всех великих князей. Без суда и следствия. Но жалости к ним не было. Чего жалеть того, кто, по слабости своей душевной, не пожалел своей страны и своих собственных детей, да и себя самого, любимого, отдавая все на произвол судьбы случайным живодерам. Эти полгода Сергей Константинович Щербаков прожил как в бреду. Приват-доцент санкт-петербургского политехнического института, он в нормальных условиях царской России вел размеренную жизнь ученого и преподавателя естественных предметов. Читал курс лекций по физике и теоретической механике и работал над договорами морского ведомства в лаборатории точной механики. Последнее время они работали над вопросами улучшения надежности контактных взрывателей торпед для российского флота и, в первую голову, конечно, Балтийского. От флота эти работы еще с предвоенных времен курировал начальник минной дивизии, вначале кап-раз, а позже и контр-адмирал Александр Васильевич Колчак. Работа была очень интересная и ужасно перспективная. К началу 1916 года они уже вышли на великолепные показатели надежности их взрывателей, до 98% успешных срабатываний. Именно эти взрыватели использовали эсминцы и подводные лодки Балтийского флота в своих набегах на коммуникации противника. Однако тогда же, к середине 1916 года, все это и закончилось. Его призвали в школу прапорщиков. Сокращенный курс. Фронту позарез нужны были младшие офицеры. По нахальству и состоянию здоровья, принялись обучать его как прапорщика охотников, что предполагало добротную подготовку с пластунами. И совсем он уже, было, готовился нацепить погон с единым просветом и одинокой звездой на нем, как грянули октябрьские события, и их распустили сдуру. Как полгода назад в феврале он видел эту революцию своими глазами. Начались кем-то неплохо задуманные и всерьез проплаченные "голодные" демонстрации баб и люмпен-пролетариев, поддержанные все той же мутной частью городской интеллигенции, называемой в обиходе либеральной. Гнилой либерализм перся по улицам удушающей исступленной волной, захлестывая собой, еще не помутившиеся беспомощной дурью головы. Эх, взять бы надежный полчок - другой, да с оружием в Питер, да сотню - другую казачков бы им придать, для динамической устойчивости на улицах. Мигом у всех бы прояснилось в головах, у всей этой бездумной толпы идиотов с распяленными в бессмысленном крике пастями. Сергей Константинович, едучи трамваем на работу и взирая на все это безобразие, ожидал, когда же, наконец, власть, черт бы ее побрал, явит напоказ свою волю, и раздавит, наконец, всю эту мерзкую инсценировку. А Питер дурел от безнаказанности, как подросток в подворотне, когда околоточный мышей не ловит. На площади выползали уже и солдаты запасники, ходили слухи о бунте волынского резервного полка. Какой дурак мог напихать в столицу в военное-то время все эти запасные полки с их крайне неустойчивым, еще не спаянным воедино воинской дисциплиной, контингентом, да еще не слишком препятствуя разлагающий запасников пропаганде левых ублюдков. Активизировалась Дума, но Сергей Константинович, по прежнему, ждал. Ведь раздавить это движение городского сброда, ну просто не составляло труда. Достаточно было перекрыть пути в Питер, и из него, надежными частями, и направить в город парочку фронтовых казачьих полков для приведения расшумевшегося обывателя в чувство. Главное, что точно знал Сергей Константинович, было то, что ни о каком голоде речи не шло. На запасных путях станции Санкт-Петербург-товарная стояли вагоны и целые эшелоны с продовольствием, в работающих магазинах, все еще было, только покупай. До тех пор, пока их не разгромили, продолжавшие оставаться безнаказанными бунтовщики. Ну, а потом все понеслось вскачь. Царь, придурок великовозрастный, отрекся, лишая, прежде всего, все силовые структуры страны моральной опоры на присягу и чувство долга. Это не замедлило сказаться. Конечно же, отрицательно. Организовалось опереточное Временное правительство, шатающееся из стороны в сторону. Нужен был диктатор. И он, вроде, нашелся - Корнилов. Но его поход на Питер потерпел крах, самого генерала арестовали и блокировали где-то, в далеком от Питера белорусском Быхове. Временное правительство вместо того, чтобы предпринимать резкие меры, заигрывало с охлосом. И ведь четко определился главный враг - большевики. И имена тех, кого следовало побыстрее изъять из обращения и взять к ногтю - Троцкий, Ульянов-Ленин, Антонов-Овсеенко и иже с ними. Но, судя по всему, никто не собирался их брать ни к ногтю, ни в кулак. Их даже и не искали всерьез. Такого паралича власти эта революционная мерзость упустить была не должна. В такой глупой расслабленности, власть у Временного правительства мог взять любой. Большевики и взяли, инсценировав штурм Зимнего.
   Наступила их власть, газеты писали о том, как она быстро распространялась по России. Поначалу ей вовсе никто не препятствовал, потом, на юге начали борьбу бежавшие из Быхова, плененные там генералы, Корнилов, Деникин и Алексеев. Но тут большевики изрядно напутали. Троцкий, ведя переговоры о мире с немцами в Брест-Литовске, в очередной раз уступил им, издав приказ 24 марта сего года о расформировании чехословакского корпуса и выдаче его чинов немцам и австрийцам. Началась возня вокруг чехов. Все-таки примерно 45 тыс. обученных и добротно, по старым штатам еще царского времени, организованных бойцов, которых большевики отослали на Дальний Восток, намереваясь передать их там заинтересованной в них Антанте. Вот и забили чешские эшелоны Транссиб Западнее Иркутска, сатанея от самой невозможности продвинуться далее, и все более и более входя в конфликт с Совдепией. А далее, восточнее, атаман Семенов схватился с большевистскими бандами Сергея Лазо. А накипающая злость чехов ни для кого не была шуткой. Такое место добрых обученных бойцов не разом заместишь, найдя им достойную контрсилу в разоренной и лишенной всяческого управлении стране. К тому же чехи, в первую голову, нависали над локальными большевистскими комитетами Сибири, где усиленно окопались и меньшевики, и эсеры, не обязательно и левые. То-то большевики и рассчитывали, что чехи, направляясь на Дальний Восток, их и пробьют, вытолкнув изнутри, как пробку выталкивает внутренним давлением из бутылки шампанского. А чехи, видя продажность большевистской Совдепии, в первую очередь своим исконным врагам германцам, все более и более копили свою злость против них. Развязка близилась. А еще Щербаков узнал, что Александр Васильевич Колчак объявился среди руководителей КВЖД, став членом его правления, и возглавив охрану дороги. Что полный адмирал российского флота, да еще столь энергичный человек, как Александр Васильевич, которого он хорошо помнил по Питеру, останется в стороне от всей этой волосотряски, Щербаков ни в коем разе не верил. Понимал, что тот, пользуясь удобным прикрытием, собирает силы. А посему, он решил плюнуть на все и пробираться к Колчаку, имея к нему крайне деловое предложение. Вот он и ехал, дремлющий, в воняющем потными и грязными портянками и мокрой шерстью шинелей, вагоне, миновав уже самое страшное и непредсказуемое "твердое красное плечо", где сатанела едва установившаяся, и, уже натворившая дел, Советская власть, по "плечу зеленому". Внезапно, укачивающую дрему прервали, вплетаясь диссонансом в сон, шум резких голосов и выстрелы. Открыв глаза, Сергей Константинович видел, как от лесу, к тормозящему эшелону, несется с полтора десятка телег и бричек. Соскочившие с них мужички, в кожушках и телогреях, перетянутых ремнями, а кое-где и пулеметными лентами, с обрезами и винторезами в руках, споро разбежались по вагонам:
   - Мальцы батьки Ангела за своим явились! Ништяк, браток, нас они, наверное, не тронут, ты только не спеши сразу им свой характер казать!
   Прогудел Щербакову утробным басом один из давешних мужиков сидевших, напротив:
   - Они все больше по-господски одетую публику шарпают, ценности ищут, а нашего брата не замают.
   Внутренне усмехнувшись, Сергей Константинович поблагодарил сам себя за то, что, вернувшись со сборов, бросил бриться и за бородой и волосами не ухаживал нисколько. Вот и зарос так, что крестьяне за своего принимают. Главное рот не раскрывать и руки не давать пристально рассматривать. По речи ведь сразу сообразят, чьих он будет. А по рукам, уж и подавно. Простой народ на подобные вещи удивительно и тонко чувствителен. Действительно по вагону мелась очередная живописная тройка, черт их приносит, в самом-то деле. Возглавлял ее матрос в бушлате, крест-накрест переполосованным пулеметными лентами, с лимонкой на поясе и маузером в деревянной кобуре. Что там у них, униформа, что ли такая? Обязательно чтобы с маузером, да еще и в деревянной кобуре. Да чтоб по колену, обязательно, стучала. Но этот без винтовки, только в расхристанном вороте бушлата, отсвечивает грязный, давно не стиранный, тельник. Этот братишка, похоже, к себе уже приехал. По назначению. Или приплыл? Наверное, все-таки, пришел! Анархия таки мать порядка? Не мачеха бы! И двое за ним, не те давешние балбесы, что были с тем подстреленным болваном в бекеше. Эти держат свои обрезы наготове и настороже, а, кроме того, с обрезами они всяко-разно поразворотливее будут в тесном-то вагоне. Заглянули в купе, покрутили носами и пригляделись. Нет, публика здесь им никак не интересная. Может, конечно, кто где и украл чего, да и то сугубая мелочь. запинаясь о транты пассажиров и матерясь, смачно сморкаясь и сплевывая, поперлись далее. А уже через купе, слышно в кого-то вцепились и протащили через весь вагон жидка-часовщика, кричащего с сильной картавиной:
   - Господа-товагищи, я не бугжуй и не помещик, а шубу эту в Москве на Хитговке выменял!
   - Слезай, знай, баран пархатый! Там разберутся!
   Гудел один из "зеленых", тыча еврейчика стволом обреза в спину. За ним двое его товарищей волокли немолодую еврейку в добротном пальто. Интересно, где "там" Разбираться-то будут? На небе что ли? Или все ж поближе начальство найдется. Нашли-таки хлопцы себе козлов отпущения. Разберутся они, как же! С вещами разберутся, а этих в расход под насыпью. Не склонный к антисемитизму, в иное время, Сергей Константинович, скорее всего, встрял бы, но не сейчас. Пархатое правительство в Москве, не располагало к интернационализму, пусть их отвечают за своих, хоть эти, что ли! Даст Бог, придет время, и те ответят! Но сколько христианской крови для этого еще пролить придется! Под насыпью, выволочив евреев из вагона, их немедленно распатронили, сняв добротную одежду и обретя в саквояже и ридикюле доброе место золотых часов и золотых же побрякушек. Браслетиков там, цепочек разных. Годами, небось, копил согбенный и худой еврей-часовщик, отказывая себе, прежде всего, во всем. Молил вечерами и субботами своего Яхве, детей отсылал учиться, вначале в хезер, потом в училище или гимназию, а позже, если Яхве пособил детишкам, иметь хоть сколько-то ума, в университет. И копил, копил, копил. На черный день, свой, или, может быть, детишек. Накопил, да-с. И дернул же его черт поехать куда-то, да в такое гнилое, особенно для ортодоксальных евреев, время. Ни кошерной пищи найти, ни заночевать у соотечественников. Вокруг одни только гои, гои, гои. Сидел бы тихо и выжидал, глядишь, и жить бы остался. И дальше бы копил...
   Слышно было, как из второй половины вагона тоже кого-то вытаскивали, а этих просто постреляли у насыпи, отправляясь далее по своим, бандитским делам. Да, порядки, да, нравы...
   - А и ничего, братцы, надо было пархатому сразу саквояж отдать. Одному кому. Глядишь, и уцелел бы! Тому бы не захотелось со своими сполна делиться. Прикрыл бы, возможно. Хитрые они, сволочи пархатые, а тут их жадность природная клинит! Как? Золото? Отдать? Вот и лежат под насыпью, а их золото на бандитском дуване дуванят!
   Расфилософствовался один из мужичков. Его относительно правильная речь выдавала в нем определенный уровень грамотности, возможно, не только ЦПШ. В это время поезд, стукнув буферами, покачнулся и тронулся, набирая ход. Разбойнички перебирали добытую рухлядь в подскакивающих на полевых кочках телегах, отъезжали, правя прямиком в лес, откуда и появились, а у насыпи остались валяться редкие трупы в нижнем белье. Те, кому не повезло. Сергей Константинович слегка ослабил хватку правой руки на рукоятке нагана, но окончательно его не отпустил. И, как выяснилось, совсем не зря. Раздался крик:
   - Руки вверх, на хрен, в ж..., суки лапотные!
   И в купе ворвались давешние урки. Один из них, не битый, а тот, наверное, что выходил куда-то, держал в руках маузер. Дур-рак, в таком случае не кричать, а сразу стрелять надобно. А так, Щербаков, Божьей милостью, был куда как быстрее. И аккуратнее! А, главное, решительнее! Дернувшись, словно бы для того, чтобы вынуть руки и поднять их вверх, он мгновенно подправил прицел и, не вынимая нагана, из кармана шинели, произвел первый выстрел. Дульным пламенем выстрела мигом прожгло шинель, дернув ее к вопящему урке, ниже пояса, завоняло в купе паленой шерстью и порохом. Самая правильная, в таком случае, вонь. Попал в живот вопившему, но, главное, попал! Урка с маузером, выронив ствол, ухватился обеими руками за внезапно ставший таким уязвимым и родным простреленный живот, а Щербаков, выхватив наган из кармана, уже на вскидку, влепил тому пулю в лоб. Другой урка, спешивший в купе из прохода, наткнувшись на подстреленного товарища, попытался отступить назад. Но свою долю милосердия к нему, да и вообще, Сергей Константинович выбрал еще давеча, не добив его к чертям собачьим еще в первой стычке. И урка получил две свои горячие пули сполна. В грудь и в бошку. Для быстрого уразумения происходящего этого оказалось вполне достаточно, и он завалился в проходе. Осознал, бедолага. Встав, Сергей Константинович подобрал маузер, выпавший из руки раненого, пока тот был еще жив, проверил. Там было еще 10 зарядов из 12. Кому пошли те два? Некому и ответить, однако! В одном из карманов наткнулся на две запасные обоймы и два десятка патронов для нагана. Откровенно говоря, весьма кстати. Из своих 7-ми, он выстрелил уже 4, а своего запаса не было. Пора было и восполнить. Жить безоружным, по нынешним временам, куда хуже, чем голым и голодным. С оружием не штука и поесть при случае, а без оружия и самого на холодец пустят без проблем. Во внутреннем кармане куртки мертвого блатаря обнаружился газетный листок для курева, и какой-то мандат. Интересно, кого ж ему положить довелось? Мужички, еще более зауважав своего молчаливого попутчика, рысью выперли оба трупа, из уже всерьез опустевшего вагона. Его не проверки проредили. Да и не разбой тоже. То все капля в море. Просто люди, приехав на место, выбирались, и, перекрестясь троекратно, уберег, мол, Бог, как и не ждали уже, слава Ему, и продолжали свой путь. Пусть хранит и далее. И так терпелив Он чересчур, позволив им преодолеть тот путь, что они проделали. Еще, в карманах первого урки, нашлись папиросы "Пушка". Царских, тех еще, обильных, времен. Где и достал-то, балбес. А мандат убитого извещал, что товарищ Рохлин направляется Ревкомом республики и Совнаркомом в помощь товарищам тобольцам. Что ж, эта филькина грамота может и сгодиться. С печатью ведь. Газета была еще 17 года, летняя, июльская, расписывала поиски Ленина и Троцкого Временным правительством. Да, это только на курево. Про этих сопливых и слюнявых придурков не то что читать, так и думать не хотелось. Мразь интеллигенская. Либералы сраные! Короче, срань Господня! Пока же он достал папиросу, не забыв угостить и мужичков, а те, распаковав свои мешки, добыли литровый штоф толстого стекла, достаточно чистого, почти без мути, самогона, вяление мясо дикого кабана в тряпице, полбуханки хлеба и несколько луковиц. Быстро настрогав закусь, приспособились выпить и закусить в охотку. Доброе дело в пути. И желудок полнит, располагая к дреме, а и время убить, всяко помогает. Конечно, если имеется чего пожрать. Имелось. По ходу этого дела мужики сказали, что в пути им остался лишь незначительный контроль, на подходе к Самаре. Там, в Самаре, власть обрели, похоже, эсеры и меньшевики, пересилив местных большевиков, а большевики из центра и Омска до них еще не добрались. Но ЧК у них вполне большевистская. Так у тех, демократов гребанных, все же полегче будет, хотя пасть разевать и витийствовать тоже не рекомендуется, сугубо. Демократов гребанных, говорите? Гребанных-то гребанных, но хотя бы не большевиков. Этой треклятой большевизии с Сергея Константиновича хватило, еще в Питере. Так что, уже за демократов спасибо, хотя бы и гребанных. Мужички за самогоном разговорились, оказались они из-под Омска. Рассказали, что и весь состав, видели машиниста перед посадкой и говорили, оттуда же, а, значит, до Омска и пойдет. Нешто машинист своих детишек без харчей, своей волей, надолго оставит? В Самаре, конечно, задержатся, на пару - тройку суток, на запасных путях. Иначе не получится. Там тоже будет проверка, но для них уже не страшная. Искать будут контрреволюционеров, в основном, по наводке. Мужики рассказали, что рядом с вокзалом, в Самаре, примостился небольшенький рынок, так, по мелочи, для торговли с проезжающими. Снедью, большей частью, да шмутками. Но они расторговались еще в Москве, им на рынок этот уже без нужды. Харчей до Омска должно хватить. Остальное же уже выменяно. Доехать бы. Щербаков не стал расспрашивать мужиков, чем они торговали, спросило только о том, как живут у них там под Омском. А что, говорят, живут! Хлеб жуют, у кого есть, а у кого нет, и так живут, не пережевывая, сплевывают. И совсем ничего себе живут, бывает. А бывает что и похуже. У них, в отличие от центральной России, земельный вопрос остро не стоял никогда. Земли навалом, корчуй тайгу, и хлеб высевай, коли силы есть. Нету, так отваливай. Сибирь, она, матушка больных да слабых не уважает и не хранит. Она мужика любит, кондового, тертого. Работай, знай, не ленись! Народ у них все больше зажиточный, хозяйственный, да основательный, на большевиков с их продразверсткой, косящийся неодобрительно. Что за дурь, в самом-то деле - у честных и работящих людей, под чистую, хлеб выгребать? Это кто ж таккое сказал? Иисус Христос? Карла Маркса? Вы с тем Карлой, что ли, этот хлеб сеяли? Так, может, вы его жали? Или хотя бы молотили? Ну ладно, мололи хоть, или, может, тесто месили, в печь ставили? Нет, ничего сего не делали, а кушать, посмотри, тоже хотят! Задаром? Однако! А хрену тертого, большущей ложкой! Самим Христом ведь заповедано добывать свой хлеб всем в поте лица своего. Своего, а не чужого! А не добыл так хреном его заменять!
   Вот "обчество" их и отправило на общественный кошт на зиму, посмотреть, что там, да как, в центре-то. Чем та большевизия, мать ее за ногу, дышит со своими Совдепами? Куды ухи-то "обчеству" вертеть? Откель ветер та дует? Мужички эти, Иван Петров, да Родион Ловких, числились на деревне ушлыми ребятками, умеющими дохлого кота купцам за добытого енота сторговать, оттого и выбор "обчества" на них пал. Отправляйтесь, грят, ма?льцы в поход, пусть ваши у?хи и глаза сослужат службу обчеству. А инструмент их и инвентарь пахотный, то "обчество" обещало отремонтировать сообща, опять же на общественный счет. К посевной же Иван и Родион всяко-разно намеревались быть назад. Дальше им отпуска никто не даст, разве что сам Господь Бог. В Его это силах, но ни в чьих более. А и самим им, мать их за ногу, сил нет, картило посмотреть, что там, в центре, деется, да своими-то глазами и послухать, да своими то ушами. Еще до Рождества решив все свои дела с дровами для собственных семей, добыли там по дикому кабанчику и по маралу на проедание домашним. Запасшись и сами на дорогу мясцом и хлебушком, для еды да для обмену, поехали мужики в путь, неблизкий и трудный, на разведку, в общем. Вот посмотрев излиха и насмотревшись всякого, поспешали теперь к себе. Сеять нать! И, похоже, таки поспеют к посевной. А что расскажут? Да много всякого. Насмотрелись разного! Но и Иван, и Родион были абсолютно уверены, что после их рассказов, большевиков, в их селе и окрестных селах, где живут их свояки и родня, поддерживать станет некому. А вот одни ли они ездили на посмотр от Сибири? Вот уж вряд ли! Ведь парочку - другую таких же, как и они, своих сибирских знакомцев, Иван и Родион встречали на своем долгом пути через всю Россию.
   Поезд заметно сбавлял ход, подходя к Самаре, и вскоре протянул свои обшарпанные вагоны вдоль длинного самарского, бетонированного когда-то, еще при царе-батюшке, перрона. Переложив из своего сидора в воровской одно полотно для заступа и топор, Щербаков, наслушавшись от Петрова и Ловких, какими ценностями эти изделия стали повсеместно, переждав короткую и не очень серьезную проверку, хотя и слышал, что кого-то из вагона уводили силком, сошел на перрон и пошел путем, указанным мужичками, разыскивая рынок. Мандат он в вагоне не предъявлял, нужды не было, а с собой прихватил. Так, на всякий случай.
   Жалкое столпотворение людишек и товаров, называемое в просторечье базаром, он обнаружил невдалеке от перрона. Походил по нему, ко всему прицениваясь, и, наконец, нашел то, что искал. Торговца скобяным товаром, разложившего свои поделки на куске грязноватого, всего в масляных пятнах, холста, положенном прямо на землю. Торговец вел себя сдержанно, торговался с покупателями с достоинством, чувствовалось, что на этом рынке он себе цену знает. Сергей Константинович поприценивался к его товару, дабы установить уровень цен, принятый в Самаре. Цены назывались в привычных николаевских рублях, и были очень высоки. Провинция, мать ее! Тогда он предложил скобарю полотно для лопаты. Обнаружив на нем клеймо известного до переворота предприятия, торговец, построжев лицом, принялся торговаться всерьез, давая цену в полтора - два раза, против своей собственной. Только потом уже, в вагоне, мужики объяснили Константиновичу, что продаст он ее вчетверо дороже, либо просто пустит в перековку. Потому что настоящего металла в деревне катастрофически недостает, а это - гарантированно настоящий. Еще веселее вышло с топором, его мужик взял впятеро против своей цены и, судя по всему, был чрезвычайно доволен. Обзаведясь деньгами, Щербаков прошелся по рынку, накупая всяческой снеди. В области контролируемой самарским правительством, пока еще не была запрещена, по-видимому, окончательно, свободная торговля и недостатка в продовольствии на базаре не чувствовалось. На дорогу Сергей Константинович прикупил вяленый свиной окорок, пару кругов доброй свиной же колбасы, каравай свежего хлеба и доброе место сухарей. Нашелся и литровый штоф относительно неплохого самогону, закупоренного капустной кочерыжкой, большой кочан квашеной капусты, плетеный туесок с солеными огурцами и картошкой, вареной в мундирах. Отдельно положил почтенный шмат сала, фунтов в пять, как обычно, обернутый в тряпицу. С десяток луковиц. Запасся он и куревом, купив пачку табаку и две махры. До Омска, должно быть, хватит. И уже на площади, перед вокзалом, прикупил у пацана-разносчика местную газетенку. Все ж новости узнавать откуда-то надо. Да и на раскур. Распускаются газеты в вагоне махом. На перрон не пускали, и он, рискнув, предъявил уркин мандат. И путь ему очистился, как по волшебству, враз! Аж поразительно. Сильненький, видать, мандат, ему достался! Поберечь его надо до крайнего раза. Вернувшись к поезду, застал своих попутчиков дрыхнущими, но место свое в неприкосновенности. Все же народу стало заметно поменьше. Из газеты разузнал, что чехи все более и более озлоблялись против большевиков, склоняясь к сотрудничеству с офицерскими русскими организациями. Путешествовать на восток от Омска становится все более и более затруднительным, если вообще возможным, извещала она. В редакционной статье выражались неприятие по поводу независимого поведения крестьян тамбовской губернии, каковая, позволив Совдепам обосноваться в самом Тамбове, просто перекрыла для них уездные и волостные центры, не говоря уже о деревнях. Сил у Советов не хватало, и Тамбов мог позволить себе держаться вызывающе, ощущая свою собственную силу. А большевизии оставалось злобствовать в своих газетенках. Более того, неспокойно было и в Ярославле, да и близ Москвы по продотрядам то и дело постреливали. Добровольческая армия на юге проявляла активность, заметно тесня большевиков на север. Копошились в своих областях донцы и кубанцы, прижатые большевиками, коих они по простоте душевной, запустили, было, к себе. Козлов, да в огород! Уральское казачество бурлило бунтом. Не было одного - единого лидера. А появится - займется сразу, как сухая трава в степи летом. Полыхнет по всему Уралу и оренбургской степи от одной случайной искорки.
   Эту ночь провели на запасных путях, как мужики и предполагали, потом состав подали к перрону и в него полезли новые пассажиры, из местных. Все такие же, как и прежние, может, по-провинциальному, чуточку менее нахальные и развязные. К ним в купе тоже ломанулись, было, какие-то козлины, человека 3 -4, но Щербаков с мужиками, встав, быстро сварганили им отпор и те поперлись дальше по вагону, ветром гонимые, искать, где народ послабее, и посговорчивее к сугубой наглости. Найдут, конечно. Как не найти? Народишко он разный повсюду. Но когда к ним в купе вперлась, выдавленная из общего потока парочка старичков, наверное, с сыном, им, подвинувшись, дали присесть. Этих лучше закрепить здесь и подозрений меньше и народ, обычно, тихий. Еще добрых полчаса метался народ по вагону, ища, где припасть. Еще один решительно сунулся в купе, прихватив старушенцию из парочки, иди отсюдова, мол, мамаша, тебе к смерти готовиться нать, а ты туда же - поездами ездить. Но Щербаков сразу прихватил руку молодца на изуверский прием, дробящий кости, перехваченный у пластунов, и тому довелось вволю наползаться на коленях по грязному полу, умоляя всех сидящих в купе простить его, наглеца. Сергей мигнул одному из мужичков и тот спешно обшарил карманы. Ничего, кроме кастета. Дали ему этим кастетом по голове, кровянки малёк пустили, и отпустили болезного. Авось поумнеет придурок, может, еще и человеком поспеет стать. Молод ведь еще, возгря зеленая. А туда же, нагличает...
   Но вот взревел-свистнул прицепленный накануне посадки паровоз, звякнули-брякнули буфера, состав качнулся, подаваясь туда-сюда, и поехал помалу, оставляя унылый, весь заплеванный семечками самарский перрон сзади и в прошлом. Воистину единство пространства и времени, позволил себе ухмыльнуться про себя Сергей Константинович, успевший еще до войны отдать должное общей теории относительности господина Альберта Эйнштейна. А мужички уже вовсю разговорили старушку из купе. Та, счастливая тем, что едет (куда? И, главное, зачем?), повествовала о жизни в Самаре. Жизнь, впрочем, как и везде, была весьма и весьма и весьма полосатая, что твой тельник. Спасало то, что Совдепы еще не запретили на корню свободную торговлю.
   - Ничё!
   Вмешался старик:
   - Верное слово, кореша баяли, запретят! Уже и декрет готов. Потому как товарища Полозова, который не позволял запретить, из Москвы дотянувшись, турнули. Теперь будет товарищ Гроссман. Этот что хошь запретит! Хошь торговлю, а хошь и дышать воспретит. За бесплатно-та! Не веришь?
   - Чаво бы я тебе не поверил? И вполне свободно!
   Отозвался Иван Петров, кому дед и адресовал свой вопрос с вызовом:
   - То-то ж я и грю своей макитре безголовой. Уезжать отседа, грю, нать. Потом могут и воспретить. Нет?
   - И тоже, дед, вполне свободно. Все в их руце, как раньше было в руце Божьей!
   Бабка, услышав такое святотатство, даже и перекрестилась истово:
   - Свят! Свят! Свят! Изыди Сатано! Богохульники несчастные!
   - А что, и куда ж вы едете?
   - Да в Уфу, эвон, к сыну свому меньшому, Николке!
   Кивнул дед головой, в сторону молча сидящего мужика лет, может, 35, а может и всех 40.
   - А чем в Уфе-то лучше будет?
   - Да он на окраине живет. Там огород, можно хоть от земли кормиться. Нам старым самое то. Да и тяжко нам, старым уже, одним...
   И все в купе горестно закивали головами, как бы подтверждая, мол, старость они никому не в радость. Это уж точно. Дед же разогнавшись, знай, молол дальше:
   - Не-ет, ребята, в Уфе к чехам поближе, там и большевиков еще меньше. Авось, попроще будет?
   - Проще, дед, уже не будет! Проще осталось при царе!
   И снова все закивали печально головами, действительно, не было совсем печали, так подай! Надо же было тем балбесам в Питере все раскачать. Теперь вот - знай, расхлебывай!
   А за окном уже пролетели, мелькая, пролеты железного моста через Волгу, летели раздольные заволжские степи, монотонно и успокаивающе пели свою привычную песню колеса:
   - Мы едем!
   - Мы едем!
   - Мы едем!
   - Мы едем!
   И ведь действительно едем. Вот только куда мы приедем? Знать бы, да?
   Потянулись большие степные перегоны, а вместе с ними и длинные рассказы в купе. Одним из последних к ним в купе присел молодой парнишка, лет 17, с лицом дворянского недоросля в самом романтическом возрасте. Он то и рассказал о процессе переезда правительства Совдепии, поскольку работал в те поры на телеграфном пункте Николаевского вокзала, Николаевской железной дороги в Санкт-Петербурге:
   - Не поверите, господа, нанялся я туда работать за паек, то есть, как в деревнях, самые бедные из крестьян шли к крепким хозяевам трудиться за харчи.
   - Вы, юноша, поаккуратнее с обращением "господа". Можете влипнуть в историю. В последнее время в Совдепии оно не принято.
   Вклинился в историю юноши Щербаков.
   - Нешто ж, мне вас товарищами величать?
   - И товарищами незачем, не тот случай. Пошло. Именуйте как-нибудь нейтрально. Русский язык, он богат. Братцы, ребята, судари мои, наконец. Ну, а, ежели ко мне персонально обращаетесь, милости прошу, по имени-отчеству, Сергей Константинович. Ясно?
   - Да, Сергей Константинович, очень приятно. Меня, кстати, Александром Федоровичем зовут-величают. Как и недоброй памяти Керенского.
   - Ну, вот и прекрасненько, продолжайте, пожалуйста, Александр Федорович.
   И молодой человек продолжил:
   -Представьте себе, гос.., ой, милостивые государи, впереди большевики поставили эшелон с секретариатом, принять первый удар в случае чего, позади эшелон с имуществом их Совнаркома и охраной. Мол, прикроют собой самое ценное, случись что. Посредине сами с семьями в классных вагонах и нескольких великокняжеских салон-вагонах. императорский-то Троцкий себе давно уже пригреб, тем и остались только великокняжеские. Болельщики за благо народное! Отправлялись от Цветочной платформы, ночью, в кромешной тьме. Велено было даже по вокзалу оставить только дежурное освещение. Чтобы не демаскировать отправление. Юденич напирал с запада. Охраняли их латышские стрелки. Понятно, иноверцы в такой час и доверяли-то только иноверцам. Без свистков и гудков, во тьме ночной, подобно ворам каким, снялись и поехали. Говорят, где-то в Малой Вишере, было у них неприятное происшествие с матросами-анархистами из стоявшего там эшелона, те, разгулявшись, намеревались прошерстить занятные эшелоны, едущие невесть куда. Но пронесло сволочей, проехали. Зараза к заразе не пристала.
   - А что ж, как воры? Ночью, да скрытно?
   - А они не воры, что ли? Вон, всю Рассею ограбили!
   Прошамкала со своего места бабка.
   - Истинно, матушка моя, истинно! Всю Рассею и ограбили!
   Встрепенулся Родион Ловких, толкая локтем придремавшего вроде Ивана Петрова:
   - Ты, Иван, коль спать вознамерился, так наверх полезай, на вторую, аль там третью полку. А то ведь займут входящие! Не отстоим, чать.
   - Ты что, Родион, запамятовал совсем? Почти не будет до самой Уфы входящих, нет остановок-то.
   Но, бурча это сонным голосом, Иван все же полез на вторую полку и сопя, там обустроился. А через парочку минут оттуда долетело смачное похрапывание. Около их остановился пришедший из тамбура солдат, со следами содранных неаккуратно погон на плечах. Задумчиво осмотрел купе и человечно вопросил общество.
   - Я тут у вас, братцы, вижу, местечко свободное приткнуться есть. Не позволите ли мне?
   Родион, взглянув на Щербакова, позволил:
   - А что ж, садись браток. И если дружок есть, так позови его на вторую полку. Занимать ее, браток, нать, а то всякому на нее смотреть, глаза мозолит. Отбиваться вполне надоест. Хлопотное это дело, а и чужих нам не нать
   Солдат, быстро сориентировавшийся в обстановке, вскинул глаза на Сергея Константиновича, можно, мол? Тот молча кивнул головой, давай братец, зови. Солдат мигом исчез в тамбуре и через четверть минуты вернулся с товарищем, в такой же серой шинели и солдатской папахе, немного отличавшимся от солдата чисто выбритым лицом и чем-то неуловимо несолдатским в движениях. Как и прошли-то до сих пор, не тронутые ищейками из ЧК? Тянуло от человека чем-то неистребимо господским, пожалуй, старорежимным. Карман шинели справа был оттопырен, скорее всего, маузером, или пистолетом, револьвер туда ложился поаккуратнее, Сергей Константинович еще дома, в Питере, проверял это десятки раз перед зеркалом. Новый жилец купе, поздоровавшись, густым смачным баритоном, пробулькал:
   - Спасибо, ...господа.
   Ну, конечно, еще бы товарищами назвал! Тогда впору было бы и оскорбляться. И полез на вторую полку. Мелькнули не солдатского типа сапоги. Неосторожно, подумалось Сергею Константиновичу, ох неосторожно их благородие путешествуют-с. Только что без погон и офицерской фуражки. Небось, и френч под шинелью, да еще с погонами, френч-то. Хотя, почему благородие? Судя по возрасту, не благородие вовсе, а целое высокоблагородие. А, того гляди, как бы и не их превосходительство, к тому же. Впрочем, ладно. Нам-то какое дело? Пусть едет человек. Может не лишним окажется в деле борьбы с этой мерзкой Совдепией. Все дело. Погружаясь в дрему, временами из нее выплывая, ехали, практически безостановочно, всю ночь. Утром стали, постояв пару минуток, возле какого-то полустанка. Вышло сколько-то неприметных мужиков с мешками и столько же, да примерно таких же, и вошло. Дернулись, стукнулись буферами, как обычно, и поехали дальше. К ним в купе молча поперся, было, в сгущающихся сумерках, какой-то мешочник, но его окоротил уже Родион, зарычав из темноты (с кем поведешься, с тем и наберешься!):
   - Куды прешся, ядрена вошь! Не вишь, что ль, на хрен, полна коробочка? Гуляй, давай, дальше, к такой-то матери!
   Тот попытался что-то промычать, я тут, мол, с краешка, но его уже отоварил тумаком, типа смачный подсрачник, солдат, только недавно пристроившийся в купе, сопровождавший офицера со второй полки:
   - Пшел отсель, вша тифозная!
   И мешочника пронесло мимо, словно его и не было. Зато густобородого крестьянина с мешком, человечно попросившегося:
   - Дозвольте, братцы, присесть.
   Приютили. Родион просто пробурчал:
   - А полезай, браток, на третью полку, устраивайся и дрыхни, в свое и наше удовольствие.
   - Спаси вас Бог, братцы!
   К самому утру, Сергей Константинович, проспавшись, решил снова справить малую нужду, с большой удалось разобраться с толком и чувством, вполне вдумчиво, еще в Самаре, почти в цивилизованных условиях железнодорожного вокзала. Эх, жаль, ватерклозет там Советская власть поспешила упразднить. Нешто подождать не могли, у?роды бесчеловечные? Грязь повсеместная, становилась уже привычной. В тамбуре было пусто. В распахнутую дверь врывался холодный, по весеннему времени, влажноватый апрельский воздух, перемешанный с едким угольным дымом от паровоза. На улице только-только еще серело. Проделав в спокойствии свои утренние неотложные дела и разыскав бачок ТЭНа, наполовину заполненный водой, Щербаков помылся. Распахнув шинель, утерся подолом гимнастерки с тех еще учебных сборов, на плечи которой он так и не успел пришить погоны прапора. Свернул махонькую цигарку, на пяток затяжек, и, наслаждаясь закурил на свежем воздухе. Первую утреннюю. Ну не кайф ли? Покурил, попеременно вдыхая табак и свежий воздух, после подышал уже только воздухом, а уж потом, двинулся в купе. Там в проходе стоял расхристанный, нанюхавшийся кокаина, и где взял, плесень поганая, мореман, и гундел:
   - Как же нет, коль вон у стола свободное место. А н-ну, пусти, контра!
   И зацарапал пальцами по крышке деревянной кобуры маузера. Щербаков, быстрым рывком оборвав кобуру, ремешок был гниловат, что ли, бросил ее на колени Родиону, всадив кулак другой руки в "солнечное сплетение" моремана. Того, разумеется, согнуло в дугу, и дышать он стал раз через шесть, на седьмой. Щербаков же, прихватил его, хрипящего, за шкирку, и, не давая упасть на колени, только коленопреклоненных нам и не хватало, не иконы чай, потянул из вагона, назад в тамбур. Там было по-прежнему пусто. Обшмонав карманы этого "буревестника революции" и найдя там средней величины аптекарский пузырек с кокаином, плотно укупоренный, переложил его себе, так же как и найденные документы и нож-выкидушку. Едва начавшего нормально дышать, и еще не окончательно разогнувшегося моремана, выставил в дверь вагона в позе "мама моет пол" и, отступив, без фанатизма, так, слегонца, наподдал под зад. Тот, как и следовало ожидать, кувыркнулся в дверной проем, улетая, квакнув от неожиданности, под откос. Жалости Щербаков не испытывал. Гребанный "буревестник революции", да еще и нанюхавшийся кокаину. Видал он, не так и давно, как такие, в Питере, врывались в простые обывательские квартиры, насилуя женщин, убивая детей и стриков. В конце-концов, он его не убил. А ведь мог и, наверное, даже был должен. Жив некоторое время еще будет. Наверное. И если Бог решит, что тот еще способен покаяться, сохранит ему жизнь. Он потому и Бог, что способен бесконечно прощать. А мы не боги, нам прощать - самим с жизнью распрощаться! И снова поскребся к своему купе. В вагоне уже стало гораздо виднее, на свое место он пробрался без проблем. Родион поинтересовался:
   - Спровадили?
   - Угу!
   - Я к тому, Сергей Константинович, не приперся бы он назад, уже с бомбой, как те двое, еще до Самары!
   - Не припрется, Родион, не переживай! Основательно пристроен.
   - И откуда только, вы скажите, эта сволочь повыползала, на нашу голову, отчего она у нас завелась?
   Раздался приятный баритон со второй полки.
   - От сырости, простите, не знаю вашего имени-отчества, исключительно от сырости и глупой мягкости власть плохо предержавших.
   - Вадим Петрович!
   Счел необходимым представиться тот, со второй полки.
   - Очень приятно, Сергей Константинович!
   Ответил Щербаков, сопроводив все сказанное рубленным наклоном головы. И пристроился на свое место за столом, обратившись к Родиону:
   - А не пожрать ли нам, Родя, а?
   Отломив в котомке полкруга колбасы и отрезав с четверть каравая хлеба, отобранной у любителя кокаина выкидушкой, положил их на стол. Достал он и кочан квашеной капусты. Огурцы и картошка еще полежат, не пришел их час. Позвав Ивана сверху, Родион добыл из котомки шмат сала, тройку луковиц и еще треть каравая хлеба. Затем последовал штоф самогона, едва початый ими же, еще на пути в Самару, мужик с мешком и бабушка с дедушкой присоединились к пиру, достав из своих кошелок кое-что из припасов. Их сынок, тихо и почти недвижимо просидевший все время в купе, оживился, наконец, придвигаясь к столу. Юноша-телеграфист из Питера отвернулся от приготовлений, как, впрочем, и солдат. Пусты, видно, были. Но у Сергея Константиновича были виды на обоих. Он не намеревался подчиняться совдеповским порядкам. Отрезав ломоть хлеба, положил на него кусок колбасы и протянул на полку над собой:
   - Угощайтесь, Вадим Петрович!
   Сверху ломаться не стали, ответив густым баритоном:
   - Благодарствую Сергей Константинович!
   Его спутника уже угощал бутербродом с салом Родион, а о юноше телеграфисте позаботилась бабушка, успев проворно оделить всех сидевших рядом с ней съестным. Мужик на третьей полке тоже чем-то с приятностью захрустел. И вообще, по вагону, похоже, все принялись завтракать. Все у кого было чего. Сергей Константинович вспомнил, как он ехал до Самары, почитай, на сухаре и нескольких высохших до звона бубликах. Густо поплыли запахи недавно испеченного хлеба, чеснока и лука, пробиваясь даже сквозь ароматы махорки и табака, а также вонь давно немытых портянок, неизбежную в таких местах. Все более развидняло:
   - Шкоро, должно, Уфа, подъежжаем.
   Прошамкала старушка, а сын ее, в кои-то века, соизволил открыть рот:
   - Не, маманька, еще до вечера до Уфы ехать-то и ехать. Часов, наверное, 7 - 8. А то и манек поболе будет.
   И снова потянулись часы путевых разговоров, где каждый рассказывает, порой, даже нечто очень и очень сокровенное, не рассчитывая снова встретиться со своими спутниками. А, более всего, рассказывали о житье-бытье в России, пораженной жутким вирусом большевизма. Рассказывали и о слухах ползущих с востока, где все больше власти забирали, обманутые большевиками чехословаки, и поддерживаемые ими группы русских офицеров. В области КВЖД и Чите, слышно, формировались крупные соединения русской армии, начальником над которыми, молва всяк ставила адмирала Александра Васильевича Колчака. Туда Совдепам ходу нет никакого. В Омске, местное правительство, где большинство одержали маскирующиеся эсеры и меньшевики, все сильнее контрило с центральной Совденией, не выступая, пока, напрямую против, но все меньше и меньше почитая приказы и распоряжения из Центра. Восточнее, у Иркутска, объявились казачьи разъезды атамана Семенова, зацепляясь порой в перестрелки с пикетами войск большевистского ставленника Сергея Лазо. Другие казачьи войска Сибири, енисейское, минусинское, ленское и байкальское, тоже садились, слышно, на конь, едва ли не поголовно. Большевистские обещания даровой земли, для сибиряков были пустыми посулами, у них и так, слава Богу, земли сколько хочешь. И почти вся даровая. В том смысле: работай и бери, сколь сможешь обработать. А вот об их практике продразверсток и о повальном голоде обывателей в городах, слыхали уже все, и повсеместно. А многие, так и на своем собственном горбу в нем убедились. Таких вот проведчиков, как Иван с Родионом, не одна парочка по Руси колесила. Не только в их веси "обчество" хотело знать, как живут "у большаков". И узнавали - хреново там живет мужик. Продразверстка большевистская оставляет его детишек голодать не через месяц, а каждый. Все что он произвел, у него изымают продотряды. Могло это понравиться свободолюбивым сибирякам? Да ни в жисть! Главное было теперь не наделать ошибок, тем, кто займется освобождением России от большевиков. Не лезть к сибирякам с мобилизациями и поборами зерна и другой продукции села. Обеспечить с ними нормальный обмен и взаимодействие. Тогда и тыл получишь крепкий, а в армию придет сибиряк-доброволец, надежный и охочий до дела. Стрелять обученный с пеленок и с первых своих шагов научившийся зверя в тайге втихаря скрадывать. Такого солдата еще и поискать. Ни ему обучения какого, ни начальства не надо. Знай, дури не твори. А уж он то все заможет, все вытерпит и всех поборет.
   Вадим Петрович своим красивым баритоном рассказал о делах на юге России. Где Добровольческая армия Деникина, вступившего в командование ею, по смерти Алексеева, заменившего, в свою очередь, геройски погибшего на окраине Екатеринодара, Корнилова, вместе с формированиями донцов, терцев и кубанцев вытесняют совдеповские части из Кубанской, Донской области и Северного Кавказа, перемещая их к северу. А кого, как красного командарма Сорокина и его 11 армию, выталкивая на юг. В пылкие объятия грузинских меньшевиков и армянских дашнаков. Пущай потрудятся, должен же быть с паршивой овцы хоть какой шерсти клок! Под эти убаюкивающие разговоры и по-прежнему мерный перестук колес, они и доехали до Уфы, покушав-отобедав еще раз, всем обществом, как у них уже установилось. К ним в купе более никто не совался, но в Уфе, по вагонам пошла совдеповская проверка из пяти молодых и крепких ребят в кожанках с наганами. Эшелон пусть и не густо, но оцепили. Стариков и их сына, покинувших поезд насовсем, приехали, пропустили без проблем. Шмонали их и таких как они, видимо, уже в вокзале, зачем на перроне-то. Напоказ, что ли? Когда же проверка двинулась по их вагону, убегая от нее, вагоном, попытались проследовать кое-какие личности с юркими ухватками и бегающими глазами спекулянтов. Только эта тактика представлялась не слишком надежной, и все в купе обреченно осталось на своих местах, ждать проверки. И вот он, час Х пришел, пятеро в кожаных тужурках подошли к ним, но еще ранее Сергей Константинович, попросил свистящим шепотом, явственно слышимым повсюду в купе:
   - Господа, погодите стрелять, у меня, по-моему, есть для этой сволочи какой-то документ. Но оружие держите наготове. Не пройдет документ, тогда уж, что делать, будем пытаться вырваться с боем.
   С ним молча и обреченно согласились. И вот - проверяющие возле них. Возглавляет всю процессию мужчина, лет 35, в кожаной куртке и с маузером, с явными семитскими чертами лица. Так прежде на улице встретить - и вполне нормальный человек. Ну, еврей, так что ж, евреи, не люди что ли? Среди них, как и среди всех других народов, всякие случаются. А вот тут сразу стало всем все понятно, это не человек, это - враг! Сильно картавя, начальник распорядился:
   - Ггаждане, пгедъявите документы!
   Сергей Константинович, привстав, и не вынимая правой руки из кармана шинели, какой он фиксировал родной наган, привыкший уже за дорогу к такому его употреблению, левой подал человеку в кожанке мандат, добытый еще у тех битых до Самары урок. Мандат произвел самое благоприятное впечатление на кожаного:
   - Это вы, товагищ Гохлин?
   - Я, конечно же, а кто же еще? Как там, кстати, в Тобольске?
   - Тихо пока, но вас, мне кажется, ждет сам Яков Михайлович. Очень ждет!
   - Да, да, я понимаю, товарищ. Эти товарищи все со мной...
   Вальяжно провел рукой по купе.
   - Да, хогошо, идем дальше, товагищи!
   Дал начальствующий отмашку, своей настороженно наблюдающей кожаной свите:
   А вам счастливо доехать, товагищ Гохлин!
   Пожелал остающимся в купе, и проверка проследовала дальше. В купе же установилось напряженное молчание. Особенно впечатляющим, можно сказать звенящим, оно исходило со второй полки, где молчал, казалось бы, уже совсем не дыша, Вадим Петрович. Поняв, что проверка ушла далеко, и уже не вернется, Щербаков все тем же свистящим шепотом, обратился к своим прежним, досамарским, партнерам-мужичкам:
   - Иван Петров, Родион Ловких, вы же видели, как и когда я добыл этот мандат. Подтвердите, вон, Вадиму Петровичу, что он у меня по случаю. Снят с мертвого урки. А то он, боюсь, все же начнет стрелять и наделает дел, когда уже, по большому счету, все на сегодня закончилось.
   - Да, да, Вадим Петрович, не извольте сумневаться, мандатик энтот, Сергей Константинович на наших глазах сняли с трупа убиенного им здесь же, в энтом вот самом купе, урки из Москвы. Святая правда, Вадим Петрович, вот перекрещусь!
   И мужик размашисто осенил себя крестным знамением, а рядом, на второй полке, то же самое сделал Иван Петров. Слышно было, как Вадим Петрович перевел дыхание:
   - Правда, что ли? Ну вы ловкач, Сергей Константинович! Это надо же!
   - Я не придавал этому значения, господа, но сейчас, вспомнив, как он мне помог пройти через чекистское оцепление на перрон в Самаре, решил попробовать на удачу. И, как вы видели, сошло!
   - А не покажите ли вы мне этот мандат, Сергей Константинович?
   Попросил Вадим Петрович.
   - Отчего же нет, конечно, покажу!
   И Сергей Константинович передал вчетверо сложенный лист бумаги, лежавшему на второй полке. Тот повертел мандат, всматриваясь в печать:
   - Ого, ничего себе, урку они тут распатронили!
   Шепотом восхитился Вадим Петрович, передавая мандат вниз.
   - А на мандате то печать их Совнаркома, новая, московская уже. Этого вы не рассмотрели?
   - А я ее, Вадим Петрович, в жизни никогда и не видел. Ни старую, ни новую. Вот, разве что сейчас и посмотрю...
   Теперь уже Щербаков вертел мандат перед глазами, понимая, как же ему повезло, что тот, битый им большевик, попался ему уже на пути в Самару. Теперь их шансы доехать до Омска возрастали самым натуральным образом, до самых высоких. В вагон начали прибывать пассажиры до Челябинска и Омска, а среди ночи прицепили паровоз, сильно дергая вагоны, словно железнодорожники с царских времен даже нормально прицеплять элементы поездов разучились. А с приходом ночи, свистнув и дернув состав туда-сюда, как в припадке, поезд пошел, разгоняясь, на перегон Уфа - Челябинск. Гулко простучали колеса, пронося вагоны вдоль пролетов очередного железнодорожного моста через еще не вскрывшуюся Белую, а позже и через реку Уфу. Путевая ветка вступала в предгорья Урала. Перед самым отъездом в купе заявились, и, представив мандат, остались, три местных чекиста. Доложили, что товарищ Штыкгольд, начальник их ЧК, услышав о том, что товарищ Рохлин едет с такой слабой охраной, послал их для ее усиления. Они доедут с ними до Челябинска, а потом назад. В Тобольске, да знают присутствующие товарищи, секретно снизив голос, сообщил чекист, как бы делясь, сейчас проживает под домашним арестом царская семья, да и сам царь. Дел товарищу Рохлину здесь хватит повыше головы. Первое время чекисты с охотой отвечали на вопросы, в основном, Щербакова и Вадима Петровича, коего Щербаков представил им как товарищ Лунина, начальника своей охраны. Выдающийся специалист своего дела, надо вам доложить! Чекисты начали с уважением посматривать в темноту второй полки, где затаился выдающийся специалист, находя его методу охраны интересной и необычной, по-видимому. На второй полке по-прежнему молчали, то ли враждебно, то ли затаенно, то ли загадочно. Да и вообще, все их купе, не ляпнуть бы чего лишнего, большей частью помалкивало и все расспрашивало местных чекистов, что выглядело вполне естественно. Как же, между собой за долгие дни пути от Москвы наболтались, небось, сейчас поговорить бы со свежими людьми.
   - А скажите, товарищи-братцы, откуда у вас этот товарищ Штыкгольд нарисовался? Не было ведь их при царе в ваших краях напрочь!
   Интересовался Родион у младшего из чекистов, Николая:
   - Вестимо, не было, товарищ. Мы где? А черта оседлости она вон она аж где! Как им было тут и объявиться?
   - Помолчи, придурок!
   Оборвал Николая средний по возрасту чекист, представившийся Тимофеем. Николай сконфуженно замолчал. Пришлось вмешаться Сергею Константиновичу, признанному, по видимому, чекистами авторитету:
   - А ничего лишнего, Коля-то и не сказал. Что товарищ Штыкгольд еврей, оно и так видно, и черта оседлости была при царе, не отменишь этого. Так что ничего, товарищи...
   - Ничего-то оно точно, ничего. А лучше бы об этом все-таки помалкивать!
   Заключил третий чекист, самый старший и, наверное, рассудительный изо всех троих, представившийся Степаном. Однако сверху свесился заинтересовавшийся чекистскими порядками Иван:
   - А скажи Степан, это сам товарищ Штыкгольд сюда приходил сам?
   - Вестимо, сам! Когда передали стукачи, что поездом этим вроде генерал питерский на восток едет, он сорвался, собрал с собой весь наличный состав ЧК, оцепил тройной цепью вокзал и давай поезд трясти!
   - Ну и как, нашли?
   С некоторым даже ехидством подал голос со своей полки Вадим Петрович.
   - Эва, размахнулись! Где там! С полсотни мешочников, двух сопляков-юнкеров, да одного дезертира из Красной армии. Ну, и вот вас...
   - И что с ними будет? С теми, найденными?
   Уже совсем заинтересованно, вопросил Родион, поскольку и сам, по чекистской терминологии вполне проходил за мешочника, если бы не все покрывающий мандат Щербакова. Чекист пел вполне увлеченно, как соловей:
   - Известно что! У мешочников их мешки конфискуют и, наверное, отпустят, дезертира сразу к стенке прислонят, а юнкеров допросят и к заложникам. Все больше станет.
   - А много заложников набрали-то?
   Барственно поинтересовался, прикуривая самокрутку с табаком, Сергей Константинович.
   - До приезда товарища Штыкгольда их мало было, а с его приездом стали брать и малых детей и старых бар, всех, короче. Стало вполне достаточно.
   - А почто заложники-то, товарищ?
   Замирающим голосом спросил Родион, а Щербаков почувствовал, как напряглись на верхней полке над ним. Крестьянина же на третьей полке и вовсе перестало быть слышно. А чекист, разогнавшись, продолжал повествовать:
   - Как это, почто? А чтобы военспецы и инженера мобилизованные не разбегались! Да чтобы актов саботажа среди них не было, или другого какого вредительства. За все заложники и ответят. Головами! Это нам такой приказ из Москвы пришел, сами могли бы и не додуматься. Товарищ Троцкий с товарищем Лениным подсказали! А товарищ Свердлов из Екатеринбурга и приказали - побыстрее заложников набирать, и быть готовыми в случае любого акта саботажа, или неповиновения мобилизованных специалистов, их расстреливать.
   - И ты сам расстреливал?
   Поинтересовался у Николая Родион.
   - Я нет еще, а вот Тимофею со Степаном довелось уже...
   С боязливой завистью протянул тот. И в купе установилось тягучее, словно сгустившееся, до предела, молчание. Щербаков всей кожей чувствовал, что новые откровения чекистов вполне могут вызвать безотчетную яростную реакцию со второй полки и выдать все, но и порасспросить "товарищей" тоже было необходимо. Проникнувшись доверием к проезжающим, они вполне способны были выболтать и что-нибудь секретное и интересное. Как ни странно, но к этому интересному их подвинул вопрос Тимофея:
   - А вы, товарищ Рохлин, в Челябинск едете, судьбу царя решать?
   - А что ее решать? Сидят они там, в Тобольске, до суда, и сидят! Лишь бы тихо сидели!
   - Э нет, товарищи. Так не получается. Не досидят они в Тобольске до суда, видит Бог, не досидят. Их, как минимум, перевозить надо. А для того, чтобы этот вопрос решить, это ж какие полномочия нужны?
   - Чего, чего, а полномочий, Тимофей, у нас хватит! И на этот вопрос и на иже с ним! Правильно ты решил. Для того, чтобы товарищ Свердлов не колебался и чувствовал себя увереннее в этом деле и едем мы к нему.
   - Так отчего же через Челябинск? Вам бы сразу по екатеринбургской ветке поехать!
   - Оно верно, Тимофей. Только мне все своими глазами посмотреть надо. Всю обстановку вокруг царской семьи. Из Челябинска мы уйдем на Тюмень и Тобольск, сами все увидим, а уже потом вернемся в Екатеринбург, понимаешь? Вы, по нашему приезду в Челябинск прикройте нас своими мандатами, чтобы мне со своим не светиться. Это меня в Уфе товарищ Штыкгольд в тупик загнал, со своей внезапной проверкой, дальше я хотел бы продолжить путешествовать инкогнито. Так больше видно и больше слышно, понимаете?
   - Так точно, товарищ Рохлин. Отстань от людей Тимофей, в рот те ноги! Я тебе говорю, отстань, липучка!
   Вскинулся старший из чекистов, Степан и по возрасту, и, как видно, по положению. Дело было уже за середину ночи, и быстро приближался Златоуст, где их снова ожидала проверка ЧК. Правда, на сей раз, при них были уфимские чекисты с вполне местными мандатами. Их присутствие и позволило беспрепятственно проехать проверку в Златоусте, а уже ближе к утру и в Миассе. Народ в вагоне закономерно обновлялся, и только в их купе все сохранялось без изменений. В Миассе два чекиста помоложе, Тимофей и Николай, сбегали на станцию и принесли несколько котелков с кипятком, хлеб и сахар. Этим и позавтракали. Заодно возникла новая тема для разговоров, как с продуктами?
   - А что? Пока хватает. Хлеба грамм по 400 в день имеем, жиров и мяса нет совсем, сахару сильно недостает. На рынке у проклятых мешочников все есть. Птичьего молока надо? И его найдут, не сомневайтесь! Ну, ин ладно, скоро мы все это великолепие прикроем. Товарищ Штыкгольд к нему уже сильно присматривается. Да и товарищ Свердлов, слышно, интересуется. Как есть прикроем!
   Уверенно настаивал Степан. Но в это время поезд уже вползал на вокзал Челябинска. Снова оцепили, и по вагонам покатилась проверка. И снова уфимские чекисты с их мандатами оказались на самом месте. Они пересидели проверку, и Степан принялся, было, уговаривать сходить в город до снятия оцепления, но Щербаков остановил его:
   - Степа, запомни, мне надо вернуть себе инкогнито!
   - Так я, товарищ Рохлин сейчас сбегаю, потребую для вас сопровождающих в Тобольск!
   Они проспорили так с добрых полчаса, пока оцепление не убыло и только потом Щербаков, словно сдаваясь, предложил:
   - А давай, Степа, мы с вами прогуляемся до местной ЧК и справим у них мандат для проверок по дороге, что бы к нам свои не приставали. А чужие нам без разницы. Отобьемся, не впервой!
   Иван и Родион с юношей и солдатом на третьей полке, остались в купе, охранять место и вещи, а Щербаков, Вадим Петрович и сопровождающий его солдат пошли к вокзалу. ЧК помещалась невдалеке от привокзальной площади, и дело с мандатом совершилось без каких-либо задержек. Они получили на руки прекрасный документ, куда была вписана магическая фраза "товарищ Рохлин и сопровождающие его лица". Географически раздобытая ими бумага охватывала весь интересующий их регион, поскольку они заявили, что решили ехать через Омск в Тюмень и Тобольск, чтобы лучше уяснить себе обстановку. Им пояснили, что в Омске, уже есть и чешский крайний эшелон и офицерские организации, да и совет у них там скорее эсеровский и меньшевистский, чем большевистский, на что Сергей Константинович бодро ответил:
   - Вот, заодно сами все и посмотрим!
   А Вадим Петрович, втягиваясь в игру, очень вовремя добавил:
   - А то, как же товарищу Рохлину решение принимать, самому досконально не изучив обстановки?
   Челябинские чекисты только уважительно закатывали глаза. Выправив магический мандат, все шестеро вышли из ЧК, разжившись там еще караваем хлеба и добрым куском сала фунтов этак, на 10 - 11. Получили также литровую бутыль со спиртом и головок семь луку и чесноку. Этим всем сопровождающий Вадима Петровича обеспокоился сугубо. Ясно стало, чьими трудами они проехали от Питера до Самары, где встретились с компанией Щербакова. Раз уж он чекистов в их гнезде умудрился ограбить... От сопровождающих из Челябинска, "товарищ Рохлин" сумел отбиться, упирая на свое инкогнито, но от предложения начальника ЧК товарища Круминьша, предложившего добираться до Омска с эшелоном красногвардейцев-рабочих с челябинских заводов, отправляемых туда этой же ночью, даже раньше их поезда, отбиваться было не с руки. И правда, куда ведь быстрее и надежнее. Ян Круминьш, латышский большевик и начальник ЧК Челябинска тут же выписал им мандат на посадку в эшелон. С тем их и отпустили пойти на вокзал, забрать с поезда своих "товарищей" и вещи и сесть в эшелон. Но судьба уфимских чекистов, их прежних сопровождавших, этим была решена, поскольку в эшелон идти Щербаков и компания таки не намеревались, а те были абсолютно настроены, посадить их туда и помахать им ручками на прощанье. Чтобы после с чистой совестью доложить товарищу Штыкгольду, посадили, мол, и ручками вслед махали. Уж так махали, так махали...
   Поэтому, уже выходя из помещения челябинской ЧК, Сергей Константинович придержал сопровождающего Вадима Петровича, звали того Игнат, и знаками показал ему, что с чекистами надо кончать. Тот, понимающе кивнув, оттянулся к Вадиму Петровичу и, надо быть, также беззвучно, все пояснил и тому. Вадим Петрович Сергея Константиновича не догнал, а, значит, отторжения у него, сей план не вызвал. Поэтому, когда они пробирались меж заброшенными станционными строениями "момент истины" для уфимских чекистов наступил. Щербаков, сделав условный знак Игнату, не совсем уверенно всадил нож-выкидушку в печень идущему рядом с ним, чуть впереди, Степану. Без больших затей, напрямую, чуть сзади. Тот слабо вскрикнув, сразу принялся оседать, а Сергей Константинович, выдернув нож, и, посторонившись от выплеснувшей в открывшуюся ранку крови, ударил им сзади, под левую лопатку, направляя нож чуть-чуть наискось, вверх. Ну, не было практики у него, так вот, запросто людей резать, да еще с одного удара. До сегодняшнего дня не было совсем. И так, слава Богу, без блевотины и других прочих сантиментов ненужных обошелся. И врага зарезал. Холодеющее тело, покинутое жизнью, обмякло, садясь в станционный мусор, густо раскиданный по всей этой площадке. Чуть сзади уже донеслись глухие удары и вскрики Николая и Тимофея. Ножи Игната и Вадима Петровича оказались не менее точными. Убедившись, что правки не надо, сняли с чекистов документы и оружие, забрали все, что нашлось в кармане и котомку с их харчами, раздобытыми запасливым Степаном в Челябинске. Это не мародерство. Что с бою взято - то свято! Оттянули всех троих к заброшенно гниющему сараю, и оставили там, забросав по-быстрому всякой оказавшейся под рукой рухлядью и худой хурдой. Двое чекистов, стрелявших уже заложников, Тимофей и Степан, получили за них расчет, а не стрелявший пока Николай от этого греха был навечно избавлен, к тому же наперед. Легче станет перед Господом оправдываться. Сергей Константинович, Вадим Петрович и Игнат, оглядываясь, вышли на привокзальную площадь. Все было отлично спокойно и пристойно. Не пришлось бегать отстреливаться и совершать прочие пошлости. Всегда бы так!
   Вернувшись в свой вагон, они раздали чекистские мандаты и оружие юноше-связисту, Андрею Клочкову, Ивану и Родиону, обеспечив тех надежными документами и легендой - сопровождающие, де, товарища Рохлина, чекисты из Уфы. Товарищ Штыкгольд лично приказал. А, буде, проверят, запросив телеграфом, и Уфу, и Челябинск, точно, приказывали, и именно им. Потом потянулись напряженные часы ожидания паровоза. Обещали, что он будет где-то к утру. Они еще пронаблюдали, как отправлялся тот эшелон с красногвардейцами, в котором им предлагалось отсюда уехать. Была идея собраться всем коллективом и все же перескочить туда. Надо быть, движется-то он быстрее. Но опасность разоблачения там, как ни крути, выше. Сразу ведь станут присматриваться к чужакам и кто-нибудь, да за что-нибудь, наверное, зацепится. Начнутся расспросы, не стесняйтесь, мол, все тут свои... Нет, в их поезде, на этот счет верней. Кого тут только нет? А там, в эшелоне, где более однороден состав едущих, они станут, подобно бельму на глазу, бросаться в глаза каждому, привлекая повышенное внимание. Им это нужно? Да ни в жизнь! Нет уж, лучше тихо-мирно, спокойненько и ненавязчиво, ехать в этом замусоленном и захарканном поезде, имея, в кои-то века, надежные документы, чтобы уверенно отбиться от проверок ЧК и достаточно надежных людей и оружия, чтобы пресечь всякую иную попытку помешать их путешествию силой.
   Что медленнее, так это правда, но лучше медленнее но по холодку, чем быстрее, но на стоящей на добром огне сковородке. Шкварчит меньше и зад не подпекает. Когда эшелон с красногвардейцами попрощался с Челябинском гудками, и отбыл на восток, они, наконец, слегка успокоились. Чекисты явно не нашли еще своих уфимских коллег там, в сараюшке. Их по-прежнему не преследуют, а, значит, все хорошо. Правда, Сергей Константинович успокоил подельников. Трупы чекистов хорошо спрятаны, кровь на тропинке они догадались присыпать песком. Найдут их только, когда они завоняют, да и то случайно. А это случится только через несколько суток, это в самом пиковом для нас случае. К этому времени мы уже поспеем доехать до Омска, пожалуй. А ведь, скорее всего, найдут их и вовсе спустя неделю - другую. Пусть тогда и ловят конский топот, да стук вагонных колес. Словно подтверждая эти слова, к поезду прицепили паровоз, и он выдвинулся к перрону. Еще часа полтора - два томительного ожидания, неразбериха посадки местных, привычное уже отстаивания своего права, ехать в относительно свободном купе. И, наконец, отходный свист их паровоза, уже узнаваемый всеми пассажирами, сильный толчок раскачиваемого состава, звон и лязг буферов. Двинулись. Мерно и звонко застучали свой обычный ритм вагонные колеса, унося их на восток от славного города Челябинска, через речку Миасс на Щучье и Курган, куда они добрались уже к концу дня.
   Чекистская проверка, как всегда шерстившая эшелон перед крупным городом, их не коснулась. Мандаты оберегли. Это подтверждало расчеты Щербакова, что зарезанных ими в Челябинске уфимских чекистов хватятся не раньше, как через неделю, а, скорее всего, и много позже. О своих, надо быть, вспомнили бы и пораньше, а то - чужие, уфимские. Снова проведя в Кургане почти полные сутки, они тронулись в путь на восток, осознав, что следующей остановкой для них станет конечная станция - Омск. Путешествие, кажется, подходило к концу. Проверку ЧК в Омске они тоже пережили без проблем, благодаря все тому же мандату из Челябинска. Значит, тела Степана, Тимофея и Николая еще не найдены и они еще не в поиске на поимку. Покидая вокзал в Омске, простились с Родионом и Иваном. Те уже примерялись, как им добраться до родной деревни. Забрав у них чекистские мандаты, от греха подальше, но, оставив им револьверы, Щербаков, Вадим Петрович, Игнат и Андрей Клочков, будто враз стали бездомными, утратив свой дом на колесах. Они удалялись от вокзала и центральных улиц города, уходя от возможных облав и проверок. Щетина Вадима Петровича, еще не сравняла его по виду с Игнатом и Сергеем Константиновичем. Его вид слишком явственно свидетельствовал о его породе и прежних барственных привычках. Будет ли достаточно чекистского удостоверения, чтобы покрыть его пироги? Лучше было эту альтернативу и не испытывать вовсе. Стараясь не прятаться, ибо именно такое поведение делает людей особенно заметными, привлекая к ним ненужное внимание, они удалялись от центральных районов города. Здесь им следовало решить, что делать далее. Либо пытаться сесть на какой-то новый поезд и отправиться еще восточнее, уже зная, что все станции к востоку забиты чехословаками, первые эшелон которых они наблюдали уже здесь в Омске, стоящим на запасном пути. Именно поэтому в Омске и сложился особый метод правления, когда местный совет захватили эсеры и меньшевики, не признававшие большевистских методов. Здесь процветала частная торговля и не свирепствовала ЧК, хотя таковая тоже имелась. В городе наличествовало множество офицерских организаций и дружин. Валим Петрович, наконец, представившийся полностью, как генерал-лейтенант Генерального штаба Ракитин, предложил обратиться к одной из них, куда у него имелись рекомендации из Питера. А его спутник, назвавшийся его ординарцем, вахмистром Игнатом Давыдовым, тут же добыл из своей памяти адрес их явки. Слегка поразмышляв сидя на скамеечке и покуривая самокрутку, Сергей Константинович, согласился, что предложение генерала, пожалуй, наиболее реалистическое. Хотя он, с оставшимся при нем студентом связистом и не офицеры, но испытывать судьбу в одиночку и далее, без нужды крайней, в общем-то, не очень-то и не хотелось. Тем более, что места, после большевистского Питера, пошли обильные, не голодные и не так обсиженные большевиками. Ехать дальше, садясь наобум в поезд, без надежных документов, было нерасчетливым нахальством. И куда он так мог приехать? В Читу, где можно свернуть на КВЖД? Маловероятно и слишком далеко. Не лучше ли остаться здесь? Судя по всему, назревают серьезные события и его умение выживать в этих условиях и выкручиваться из сложных ситуаций, наверное, здесь не окажутся лишними. Поэтому и он, и юный телеграфист Андрей Клочков с благодарностью приняли предложение генерала Ракитина. Так уж сложилось, что юноша принялся выполнять при Щербакове функции ординарца, такие же, какие отправлял Игнат Давыдов при генерале Ракитине. Для несостоявшегося прапорщика иметь ординарца, пожалуй, чересчур жирно, подумалось Сергею Константиновичу, однако Клочков был очень искренним молодым человеком. Отсылать его от себя, в мир, где его неосторожная неопытность могла мигом довести парня до беды, Щербакову не хотелось. Авось, находясь при нем, целее будет.
  

Омские подпольщики.

   В дом, где по данным Давыдова, находилась явка, вахмистр пошел один. Это правильно. Оказывается, они давно уже это решили с Ракитиным. Сергей Константинович не спорил. Да и что тут спорить. Судьбу пытать всем вместе, было бы гусарством, пожалуй, но и полным, к тому же, безрассудством. Их связи, им и решать, как быть, но, на всякий случай, приготовился. Чем черт не шутит, когда Господь Бог изволит почивать. А не готов окажешься, случись что - нагорюешься. Если что, вахмистр, конечно, здорово рискует, но у них троих есть вполне приличный шанс уйти. Они остались ждать Давыдова в маленьком парке, на скамеечке, располагая для отступления пятью полнокровными тропинками. Маузер во внутреннем кармане шинели лежал так, чтобы не замедлил явить себя свету, буде, потребуется, наган в боковом кармане шинели он фиксировал правой рукой, готовый стрелять, не вынимая руки из кармана, тем более, что опыт у него уже был, и отменный. Об этом опыте, на кармане шинели, красноречиво свидетельствовала опаленная дырка от пули нагана, доставшейся настоящему товарищу Рохлину, не вовремя отошедшему со своего места по нужде, малой, там, или большой, какая кому сейчас разница? Да и ему самому давно уже никакой. Главное, что перед Богом предстал нужду справив, не спеша и дергаясь в спешке, бежать, мол, надо. Нож-выкидушку он держал по привычке в кармане солдатских шаровар-галифе. Туда же незаметно перекочевали лимонка, снаряженная взрывателем и еще один наган, "подарок", почившего в безбожии, чекиста Степана. Но вахмистр явился через минут 40, в сопровождении высокого молодого мужчины, с аккуратно подбритыми седеющими висками, по виду явного штабс-офицера, коротко стриженного и чисто выбритого, только что без двухпросветных, с золотом, погон, на плечах его военного покроя кителя. То, что такие могут беспрепятственно передвигаться по Омску, говорило, по сугубому мнению Щербакова, в пользу этого города, противу обоих столичных. Пришедший начал разговор с того, что представился генералу:
   - Полковник Чижов, Иван Петрович, руководитель районной офицерской организации! Честь имею, Ваше Превосходительство.
   - Вадим Петрович, будьте любезны.
   - Да, да, Вадим Петрович, благодарю вас, прошу вас и ваших спутников зайти в дом.
   Они поднялись и проследовали вслед за полковником, войдя в обывательский дом средней руки, где на диванах, вокруг круглого стола в столовой, сидело человек пять в штатском, чья выправка, осанка и манера держаться, явственно выдавала в них офицеров. Вошедшие разделись в прихожей и, войдя в столовую, где их уже ждали, поздоровались. Большая часть оружия Сергея Константиновича осталось в прихожей, в его шинели, однако наган и лимонка в карманах шаровар, пусть и слабо, но восстанавливали душевный комфорт. Все же не совсем безоружный.
   Нет, не умели господа офицеры охраняться, как следует, на конспиративном-то жилье. Да и уже одно то, что и их со студентом, людей, в общем-то, посторонних, пусть и вместе с генералом прибывших, сразу, пригласили в конспиративную квартиру, где, по всей видимости, имело состояться совещание не последних персон в офицерской организации, говорило только за то, что понятия о правилах конспирации у господ офицеров имелись весьма и весьма приблизительные. Хороши бы они были и на вспомогательной конспиративной квартире, под присмотром парочки надежных офицеров. Не пуганы господа омские заговорщики, похоже, по настоящему-то, подумалось Сергею Константиновичу. Но думалось ему, в основном, не об этом. В первую очередь он жалел об оружии, оставшемся в шинели, снятой в прихожей. За дни путешествия он так привык к своему арсеналу, примериваясь на каждой остановке, что станет делать, случись чего. Без этого оружия Щербаков ощущал себя голым, немощным и слепым, как только что рожденный и, даже еще не вылизанный матерью, щенок. В пору было, совсем как тому, жалко и надсадно, заскулить, призывая суку-мать. Офицеры поочередно представились:
   Капитан Сторожев, штабс-капитан Синцов, поручик Ломтев, поручик Яковлев, прапорщик Егоров.
   Генерал-лейтенант Ракитин, приват-доцент и не произведенный прапорщик охотников Щербаков, студент-связист Клочков, вахмистр Давыдов.
   Общее знакомство состоялось.
   Потом было богатое, по нынешнему времени, разумеется, застолье, где местные офицеры вводили приезжего генерала в курс местных дел. На столе внимание приезжих привлекало, более всего, большое блюдо с чудесно пахнущими сибирскими пельменями, два глубоких, но поменьше, блюда с мантами, припорошенными сверху красным перцем, дары сибирской природы, часть которых еще, наверное, недавно бегала по тайге, вызывая соперников на весенние бои, большими пучками лежала на блюде, прошлогодняя маринованная черемша и чеснок. Центр стола занимал огромный пирог с маралятной. Смазанный постным маслом, с поджаристой хрусткой корочкой, горячий и неимоверно вкусный, судя по его виду. Желтоватым отливом высвечивала отваренная и разварившаяся вовсю, картошка. После скудности угощения Центральной России, смотреть на подобное изобилие было нелегко, и даже, пожалуй, больно. Руки, так сами и тянулись, к вилкам и ножам. Здесь, в Омске, все жило ожиданием приезда адмирала Колчака, кто должен был, по мнению офицеров и сочувствующих им обывателей, возглавить их будущую организованную борьбу с Совдепией. Приезд генерала Ракитина, вызванного в Омск самим адмиралом, который намеревался поручить тому, возглавить свой штаб, нацеленный на ведение сухопутной войны с большевиками, спешно формировавшими сейчас свою массовую Красную армию, готовившуюся, первым делом, на отпор Деникину и Юденичу, чьи угрозы, пока, казались, да и были, на сегодня, пожалуй, им опасней. На первых порах, до Урала, с восточной стороны, помочь адмиралу брались чехословаки, при том, что он гарантировал их погрузку и отплытие, из Владивостока в Европу, где уже завершалась большая война. Положение Германии и Австро-Венгрии становилось безвыходным. Ожидалось, что они капитулируют еще в этом году. При этом, обе империи явственно разваливались. Понятно, что чехословаки рвались к себе домой, где, надо полагать, окажутся не лишними. Чехословакия, наверное, обретет независимость. Оставаться здесь в России, которая уже год, как выбыла из войны, безвольно уступив врагам все, за что боролись и погибали, все эти три длинные года войны, ее солдаты, им было совершенно не с руки. Адмирал сейчас был в Японии, где готовил международные основания для своей борьбы с большевиками. Но присутствие чехов в Омске и далее на восток, сделало большевиков куда более осторожными, и их, понемногу, начали вытеснять из Советов. Совдепия без большевиков - мечта сраного либерала!
   Но в этой их сегодняшней компании, слава Богу, поганых либералов даже и на развод-то не было. Негде этому бесполезному занудству и паскудству, обосноваться на военных мозгах. Но и нужного человека для настоящего разворота дела не наблюдалось пока. Нужен был вождь! Решительный и целеустремленный, знающий, куда вести людей. А вождя-то и не было. По крайней мере, пока. В такие вожди вполне годился Колчак, но пока еще он был занят на востоке. Поэтому, в настоящее время, сдерживая порывы, следовало собираться и копить силы. Полковник Чижов и предложил Щербакову, как человеку невоенному, но явно волевому и не лишенному тяги к активному действию, заняться разведкой в пользу их организации, обещая дать в распоряжение несколько молодых ребят из бывших юнкеров. Генерал и вахмистр явно сразу пристроились к делу. Сергей Константинович попросил только, чтобы бывший связист и студент Андрей Клочков остался при нем. На вопрос изумленного Чижова:
   - Зачем он вам, Сергей Константинович. Молод, пацан. Время его придет, когда появится здесь настоящая власть, а у нее объявятся приличные узлы связи.
   - Я знаю зачем, господин полковник.
   - Иван Петрович, если еще не забыли Сергей Константинович!
   - Не забыл, Иван Петрович, простите. А намерения у меня очень просты. Намерен я этого юношу на телеграф пристроить. Где ж еще свежую информацию и собирать, как не на телеграфе? Должен ведь быть у них кадровый голод! Везде есть и тут будет. Нет?
   - Об этом я как-то не подумал, Сергей Константинович. А кадровому голоду на телеграфе, как не быть? Разогнали же всех после октября. А кого не разогнали, тех распугали. Потом неделями таскались по квартирам, уговаривали. Пока, уговаривали. Скоро, по видимому угрожать и брать под арест станут. Парочку телеграфистов, весьма средней руки, знаю, уговорили, смущая тех их собственными интеллигентскими бреднями. Те, что получше, улепетнули восточнее, на КВЖД, где большевизией и не воняет. Так что кадровый голод, конечно же, есть. Насколько я знаю, один из двух аппаратов все время стоит без действия, поскольку ремонтируется. Да мастер плох. Хорошо отремонтировать не получается. У вас мастер лучше, как полагаете?
   - Намного, Иван Петрович! Считайте готовый инженер-связист. О таких специалистах тут даже в царское время только мечтали. Для тех ремесленников, что у них работают - истинный профессор.
   - Ну, тогда нет проблем. Сегодня же переговорим с нужными людьми, как фамилия молодого человека, вы говорите?
   - Клочков Андрей, Павлович, кажется, вот не помню. Молод он, больно. Все больше Андрей, да Андрей.
   Смущенно пожал плечами Щербаков.
   - Ничего, сам скажет. А как его отрекомендовать?
   - Последняя должность - начальник узла связи Николаевского вокзала в Питере. Оттуда уехал от голода, здесь все-таки посытнее будет.
   - Это на самом деле, или легенда?
   - Конечно, легенда. Но очень прочная. Близкая к настоящему положению дел. Именно сюда юноша, как вы понимаете, за нами увязался. И при нужде и глубокой проверке, с Московского вокзала в Питере дадут отличный отзыв. А что, полагаете, станут проверять? И так глубоко?
   Но Иван Петрович, уверенно улыбаясь, отрицательно качал головой. Не было пока времени развиться недоверчивости в Омске, разве что в ЧК, да и то, несильно.
   И уже на следующий день поручик Ломтев пришел на квартиру где временно жили Щербаков с Клочковым, и пригласил связиста следовать за собой. Тот, детально проинструктированный накануне Щербаковым, ушел с явной охотой - устраиваться на работу. Полезную делу его новых друзей, людей, бывших чрезвычайно симпатичными юноше. Да и дело их не казалось ему чужим, хотя еще в семнадцатом, он с негодованием от него бы отвернулся. Такова уж природа интеллигентных людей. Не знают они вовсе, чего им и надобно! Но устал юноша сидеть без дела. Тут же намечалось не просто дело, а весьма ответственное дело, с пользой для людей, боровшихся против ненавистных молодому человеку, красных. Тех, кто, по его мнению погубил столь ожидаемую революцию.
   А часом позже, поручик Яковлев, привел троих молодых людей, отрекомендовав их как юнкеров, не получивших чина, поскольку октябрьские события не дали доучиться и пройти офицерскую практику в войсках перед производством и назначением. Те представились: старший унтер-офицер юнкер Поздняков, ефрейтор-юнкер Самоедов, юнкер Грошев.
   - Так господа мои. Про юнкерское прошлое требуется пока, для пользы дела спасения Родины, позабыть. Вот вы кем были до юнкерского училища, господин Поздняков, как вас, кстати, звать-величать по имени прикажете?
   - Алексей. До училища был гимназистом. Закончил гимназию.
   - Сейчас чем кормитесь?
   - Дрова пилим у людей за харчи, с Иваном Грошевым.
   - С вами, значит?
   Улыбнулся Сергей Константинович Грошеву. Тот почтительно кивнул столичному умельцу тайных дел, как его отрекомендовали юношам офицеры.
   - Очень хорошо, молодые люди. Но сезон отопительный закончился, почитай. Чем дальше намерены заняться, если не секрет?
   - Пока не задумывались, Сергей Константинович!
   - Чудесно, молодые люди! Вот давайте вместе и задумаемся! Вы ведь по нынешнему времени всерьез грамотны, молодой человек. Я думаю, надо вас подсунуть ЧК в качестве писаря, там, или делопроизводителя. Не знаю, как у них, у нехристей, эта должность именуется. Секретарской, что ли? Согласны?
   - Я да, я, конечно! Сергей Константинович, сколько моих сил станет, служить буду нашему делу!
   - Вот и прекрасно, Алеша. Помнится, кто-то из офицеров с кем меня давеча знакомили, сетовал, мол, есть возможность подсунуть технического работника чекистам, а грамотного человека, не офицера, на примете нет.
   И действительно, вечером выяснилось, что одна из тетушек капитана Сторожева имела на квартире, еврея-выкреста Бермана Матвея Давидовича, остававшегося на чекистском хозяйстве, после отъезда организатора и создателя омского ЧК, балтийского матроса-кокаиниста, Павла Хохрякова. Уехал он в Тобольск, царскую семью изничтожать, как сам и говаривал, перед отъездом. Так вот, этот Матвей Берман, вплотную присматривался к дочери хозяйки, намереваясь, то ли жениться, то ли сделать из девушки свою полюбовницу. Девица эта, барышня себе на уме, Совдепию не жаловала и воздыхателем своим явственно брезговала, намереваясь указать ему от ворот поворот. Однако, своего "кузена" и однокашника, гимназиста Позднякова, в делопроизводители ЧК порекомендовала весьма уверенно и плотно, да так, что днем позже, он уже вовсю бегал с бумагами, папками и бумаженциям по множественным кабинетам особняка, принадлежавшего до переворота коллежскому асессору К. А. Батюшкину, и располагавшемуся на набережной Иртыша, где и свила себе гнездо омская губернская ЧК. Это было время, когда разные города Урала, Предуралья и Западной Сибири спорили за свое влияние в регионе. Самара, Оренбург, Екатеринбург, Омск, все они претендовали на главенство, а вместе с ними и сформированные там большевистские структуры. Некоторое время на первенство претендовал и захолустный Тобольск, где не было даже сквозной железной дороги, Транссиба, только местная колея. Претендовал он только по тому, что там, около месяца, боясь оставить царскую семью без надлежащего надзора, проживал ленинский выдвиженец тень вождя и адъютант, еще один знаковый еврей-выкрест Свердлов, коего именовали то Яковом Михайловичем, то Янкелем Мойшевичем, кому как больше нравилось. За это пока не арестовывали, хотя Свердлов всем своим видом показывал, что скоро будут.
   Так, старший унтер-офицер юнкер Алексей Поздняков сделался вхож в особняк на берегу Иртыша, за кованной оградой которого, опиравшейся на резные каменные столбы и такой же высокий фундамент, стряпала свои подлые дела-делишки насквозь большевистская омская ЧК. И не просто вхож, но и получил доступ к очень и очень многим документам. Берман, вскоре убедившись в отменной исполнительности и сугубой старательности юноши, поинтересовался и его прошлым, с удовольствием узнав о его юнкерских годах. Уже в самом начале своего властвования, любили большевики и их подручные держать друг друга за горло с помощью разного компромата. Так и Берман, спрятал незамедлительно, личную папку Алексея, в свой личный же сейф. Предполагая, очевидно, что в будущем она может иметь для него персональное применение, может в его чекистских делах, а, может, и в любовных, помогая попутно понудить к сговорчивости известную, не слишком сговорчивую девицу. Хотя осторожный разговор-зондаж Позднякова и показал, что они всего лишь однокашники с той девицей, ничего более. Так или иначе, но устройство бывшего старшего унтер-офицера-юнкера Алексея Позднякова на работу в делопроизводство ЧК, состоялось и значение, по сугубому мнению Сергея Константиновича, могло иметь весьма серьезное. Двух других бывших юнкеров, ефрейтора-юнкера Григория Самоедова и юнкера Ивана Грошева, имевших за спиной реальное училище, он до поры приставил наблюдать за чешским и красногвардейским эшелонами, на омском вокзале и местным Совдепом. Для пущей плотности наблюдения порекомендовал молодым людям, не раскрываясь, в темную, привлечь для этого знакомых по их детскому прошлому мальчишек, чья пронырливость и вездесущность, общеизвестна. Пусть и она послужит доброму делу, под видом игры в скауты, например. Молодые люди, несостоявшиеся офицеры, поначалу надулись, решив, что насмехается над ними коварный петербуржец. Но Сергей Константинович, заметив это, не пожалел времени на пояснение молодым людям важности доверенного им дела, что, безусловно, способствовало его наилучшему исполнению. Обвинения в детской игре Сергея Константиновича не волновали нисколько, просто потому, что он прекрасно понимал, кем и как ни будь добыта информация, важна она сама по себе, а не метод ее добычи. Сумел он это объяснить и генералу Ракитину, с которым он с недавних пор стал делить квартиру у кузины штабс-капитана Синцова. Вахмистр Давыдов проживал здесь же, а вот удачно устроившемуся на местный пункт связи на телеграфе связисту Андрею Клочкову, Щербаков настоятельно рекомендовал так и остаться на их прежней квартире, поскольку, запущенный в агентурную работу, он должен был стать оперативно свободен от прежних связей. Юноша смог очень быстро отремонтировать телеграфный аппарат, и был немедленно приближен к начальнику узла, "очень образованного большевика", имевшего в своем активе "целых три класса начальной школы и коридор". Тот, увидав безусловную техническую грамотность юноши, пришел совершеннейший восторг, взяв его под свое безусловное покровительство и выбив ему "особый", как он выразился, паек, включавший не только жиры и сахар, но и недоступные иным в Совдепии витамины, в виде давно уже и прочно позабытых населением овощей и, в частности, фруктов. Особенно "очень образованного большевика" устраивала политическая индифферентность нового специалиста, не позволявшая тому претендовать на его место. Ну, тут уж как водится, всякий ищет того, чего ему самому недостает. Приставив своих немногочисленных помощников к делу, Сергей Константинович, снова перестав бриться и стричься, целыми днями шлялся по городу, одному ему известными маршрутами, наблюдая, прицениваясь и анализируя. Так, например, ему удалось установить контакт с отрядом Анненкова, Бориса Владимировича, стоявшего со своими конной и стрелковой "бригадами", вернее с их остатками, у станицы Шараповская, неподалеку от Омска. По сибирским меркам, конечно, неподалеку, верстах этак в 150-ти. Этот казачий войсковой старшина в марте месяце уже захватывал Омск, но был выбит отсюда большевиками, вместе с поддержавшим его восстание отрядом полковника Волкова. Сергей Константинович даже оставил город на неделю, съездив к молодому офицеру, так и не ушедшему далеко от Омска. Они свели знакомство и крепко понравились друг другу, договорившись о связи и о том, что Сергей Константинович станет делиться с ними информацией, какую сумеет добыть. Подчиняться кому бы то ни было, молодой офицер не очень спешил, но адмирала Колчака ожидал с видимым нетерпением, признавая его авторитет и считая для себя не зазорным ему и подчиниться, Бог с ним, в будущем.
   По вечерам, возвращаясь на квартиру, Сергей Константинович часами спорил с Вадимом Петровичем, проигрывая с ним пути выхода России из сложившегося состояния:
   - Простите, Сергей Константинович, но я не вижу, отчего нам с приездом Колчака не составить настоящую армию, отмобилизовав крестьян, и не ломануть на запад, на Москву. Ведь это, надо полагать, самый короткий путь к победе. Нет?
   - Самый короткий, Вадим Петрович, только вряд ли самый верный!
   - Это почему же так?
   - Армию вы сейчас собираете только из добровольцев и волонтеров, так?
   - Так!
   - Она надежна и имеет высокую боеспособность, несравнимо более высокую, чем любые большевистские части. Но ее достаточно здесь, где всего одна дорога, позволяющая организовать снабжение войск - Транссиб. А как вырветесь за Урал, на просторы коренной России, она потребуется куда большая, так как занятием редких дорог и перевалов, как здесь, в Сибири и на Урале, и продвижением по ним вы уже не обойдетесь, верно?
   - Верно!
   - Ведь придется организовывать и поддерживать сплошной фронт, для чего неизбежно мобилизовывать солдат из крестьян, ныне нас не сторонящихся, нет?
   - Да, конечно, и что же?
   - Так те крестьяне, уважаемый Вадим Петрович, что ныне нас не сторонятся, не просто станут сторониться, станут укрываться сами, а то еще и детей с семьями укрывать. А еще скорее, попросту займутся партизанской войной с нами. Воевать еще и ними? Потянете? Не говоря уже о том, что мне исходно претит такая перспектива. Тогда уж лучше в эмиграцию. Я технарь, применение себе и там сыщу.
   - Думаете? Что крестьяне на мобилизации ответят войной?
   - Уверен! Посудите сами, Вадим Петрович, крестьяне за время Совдепии разбалованы лозунгами и обещаниями донельзя. Им нужна твердая власть. Та, что обеспечит нормальный обмен товарами города с деревней, позволит им свободно менять свое продовольствие и товары на изделия из металла и мануфактуру, в первую очередь. Совдепия такой власти не дает, но она обещает. А еще крестьяне поддержат ту власть, какая даст им спокойную уверенность в том, что она не сковырнется внезапно, оставляя их один на один с анархией. Я слышал, Вадим Петрович, чехи где-то возле Казани захватили золотой запас России. Это правда?
   - Правда. Они понимают, что деньги это чужие и сулятся их отдать авторитетному правителю России, который взамен, гарантирует им отправление во Владивосток, где они мечтают погрузиться на транспорта Антанты, и отбыть в Европу. Понимают, что сейчас, начавшийся развал Австро-Венгрии, делает особо желательным их присутствие дома. Независимость, в кои то века падающую им с неба, надо брать, а для этого лучше располагать хоть какой-то реальной вооруженной силой.
   - Так это надо использовать, Вадим Петрович и переговоры с ними надо начинать уже сейчас. Вы сноситесь с Колчаком?
   - Да. И Александр Васильевич готов гарантировать чехословакам проезд до Владивостока и погрузку на транспорта Антанты, а там, как вы понимаете и как, главное, понимают, чехословаки, он уже не властен. Поп там, как вы понимаете и как, главное, понимают, чехословаки, он уже не властен.тантыдома.яродовольствие и товары на изделия д его личные гарантии, чешский генерал Ян Сыровы, готов передать администрации Александра Васильевича золотой запас империи и сотрудничать с ней. Чехи готовы помочь нам взять власть в регионе, помогая офицерским формированиям выбить большевиков. Те им своими неисполненными обещаниями и своим соглашательством с немцами, надоели пуще горькой редьки. Они намерены помочь нам бороться с немцами и венграми из пленных, которые здесь, в Сибири, сбиваются в сочувствующие красным шайки. Это нам здорово на руку.
   - Да, конечно, Вадим Петрович! Вот нам и должно воспользоваться благоприятной конъюнктурой, чтобы установить здесь крепкую русскую власть, спровадив отсюда все иностранные формирования подряд, и союзных нам пока чехов, и венгров, и немцев, и китайцев. Тех, последних, подчас, можно бы и силой. Лишние они здесь, Вадим Петрович, все лишние! Нам надо заняться собой и установить связь с Югом России и с генералом Деникиным. Он, если я правильно понял, тоже намерен наступать на Москву. И произойдет с ним то же самое, что произойдет и с нами, буде, мы пойдем тем же путем. Надо его от этого предупредить! А заодно связаться с Юденичем и Миллером.
   - Ну-с, и что же вы предлагаете, любезный Сергей Константинович?
   - Я плохо понимаю в военных делах, Вадим Петрович, просто им не обучен, должной мерой. Но считаю, что защищать Урал, с его промышленными центрами, от красных мы можем уже сегодня, с теми немногими, надежными целиком добровольческими силами, какие уже имеем. Перекрыть Транссиб, немногие перевалы через Урал и местные дороги, по которым вряд ли доступно снабжение воюющей армии, мы в состоянии прямо сейчас. Я не прав?
   - Правы, в общем-то. Надо немножко добавить артиллерии и инженерных укреплений. И такая защита становится абсолютно реальной.
   - Тем более реальна она в условиях твердой власти за спиной и подходом Александра Васильевича с его уже отформированными частями. Так?
   - Так! И что дальше? Две России? Красная и белая? Или вообще три, если учесть генерала Деникина на юге?
   - До поры, наверное, да! Понимаю, Вадим Петрович, очень хочется на белой лошади, да под неумолчный праздничный благовест колоколов московских сорока сороков, въехать в первопрестольную, а потом и в имперскую столицу! Грешен и сам. Мне тоже хотелось бы следовать в свите того генерала. Но, Вадим Петрович, механика этого дела такова, что потребует, как мы уже с вами выясняли, неизбежного раздувания армии. И столь же неизбежного снижения ее боевого качества. А вот бросание в бой огромных масс людей, нимало не заботясь о результатах работы подобного рода мясорубки, более сродни большевикам, Ваше Превосходительство, чем нам. Нам должны быть более свойственны грамотные формы борьбы, а не пресловутый навал. Значит, надо избежать неконтролируемого раздувания армии, ибо ведет это к хаосу, более угодному и привычному нашим врагам. И ко всевозможным злоупотреблениям, коих бы нам лучше было и вовсе избежать. И к вражде с насильно мобилизуемым крестьянством у нас в тылу. А нам с ними враждовать, ох как не надо бы, Вадим Петрович. Ведь на чьей стороне окажется вооруженный русский крестьянин, тот и победит в этой гражданской войне. Большевики и так в достаточной мере соблазняют его сладкими и безответственными посулами. Даровой землей ведь сулятся, нелюди! Не дадут ни в жизнь, но ясно это станет позже. А посулы такие имеются, и во множестве. Нам, в противовес им, следует организовать у нас в тылу, более или менее нормальную жизнь. Лучше более, конечно. Надо зафиксировать на данном этапе достигнутое и устроить нормальную жизнь здесь, не забывая информировать местное население подробностями жизни в Совдепии, о всех "прелестях" коммунизации села и продразверстки. А они, уверяю вас, будут весьма впечатляющими. Порой даже более чем! Пожив там полгода и едва унеся ноги живым, я в этом абсолютно уверен. Да и вы сами, как я понимаю, тоже. Так сразу отменить военный коммунизм они не решатся, боязно лишиться единственного, пусть и худого, источника продовольствия, а, значит, станут запутываться все глубже и глубже. А мы им в этом поможем, принявшись рассылать группки охотников-казаков, человек по 7 - 10. Задачи у этих групп будут простейшие:
   Прежде всего, охота за красными продотрядами, как на входе в крестьянские владения, так и на выходе из них. И возврат отобранного уничтоженными продотрядами зерна и продовольствия его прежним владельцам - крестьянам. Это главное. Продразверстка делает мужика ярым врагом красных. А тут мы с нашей помощью. Ангелами ведь станем в народном мнении Вадим Петрович. Право слово, Вадим Петрович, при жизни
херувимами станем. И новые зоны крестьянского неповиновения большевикам неизбежно создадим, не только Тамбов и Ярославль, но и иные-прочие. А ведь Тамбов уже почитай год, как держится. Крестьянин нас укрывать и о чекистах упреждать станет. Непобедимый симбиоз - диверсанты профессионалы и местное население, Вадим Петрович. Голод в их городах дойдет до крайностей. До людоедства. Куда там работу организовывать, хоронить умерших голодной смертью, будут не успевать. А мы еще добавим.
   Вторая задача наших групп - уничтожение большевистского актива, прежде всего, в деревне. По наводке самих крестьян. Потом в уездных, волостных, а там и в губернских центрах. И, конечно же, ответ на красный террор по городам, где наши люди станут охотиться за ответработниками Совдепов и днем, и ночью, и на службе, и дома, не давая им вздохнуть спокойно и поспать. Они должны подозревать наших боевиков во всех своих работниках, печниках и водителях машин, чертежниках и телефонистах. Всюду. Сами ведь они ничего не умеют. Барчуки они ведь, все как один. Барчуки и пархатые неумехи.
   Третья основная задача, везде и всюду освобождать заложников, захваченных Совдепами, ломая работу их ЧК. Ну и, естественно, повсеместно подсовывать им своих людей, заставляя их подозревать в измене всех и каждого из своих и сутками напролет вариться в этих котлах сумасшествия и всеобщего взаимного подозрения, своих ревкомах и прочих комах. И тогда сразу, все мобилизованные специалисты, верность и лояльность коих, держалась прежде на заложниках, становятся ненадежными и даже откровенно враждебно настроенными. А террор все нарастает и нарастает.
   Ведь у нас, Вадим Петрович имеются лучшие в мире кандидаты на исполнение подобного террора - казаки. Эти природные войны есть в достатке, и, я бы сказал, в ассортименте и у нас, на востоке, и на юге России. Вот им то и надо поручить такой террор, подучив их предварительно в специальных лагерях, по методикам пластунов, и четко сформулировав их задачи. А регулярная армия и у нас и на юге, у Антона Ивановича, должны будут выполнять главную задачу - содержать в неприкосновенности те земли, откуда эти группы и уходят в Центральную Россию. Пестовать их семьи и родню, не допуская большевистской мести. И только позже, когда "малая война" подготовит почву, переходить к мерному и неспешному освобождению страны. Страна должна устать от большевиков, тогда мы победим. Вполне надежно и окончательно. Иначе, своими лживыми и неумеренными посулами, большевики нас обставят. Врать им не новинку, сами знаете! Поднаторели они в этом!
   - Да, Сергей Константинович, а жаловались, не стратег, де. Эвон, какую развернутую картину войны нарисовали, однако! Когда и продумали-то все?
   - Знаете, Вадим Петрович, живя в голодающем Петербурге, когда жрать нечего, делать тоже нечего, пить нечего, да и не с кем, поневоле примешься размышлять, вполне даже и стратегически. Вот я и размышлял. Что мне оставалось то?
   - Ну, а если красные решатся вам ответить тем же, чем мы их потчуем, тогда что?
   - Вы позабыли, Вадим Петрович, наверное, что равновесие и свободный обмен товаров между городом и деревней в нашей области, я изначально полагал краеугольным камнем нашей победы, чтобы крестьяне сами везли свои продукты в город, менять их на металлические изделия и мануфактуру. Заметьте, Вадим Петрович, сами. А это значит, что такое движение действиями мелких групп уже не остановить. Буде же они станут мешать, они ведь будут мешать уже не столько нам, сколько тем крестьянам. Тогда крестьяне примутся не укрывать таких партизан, а сами вместе с нами за ними охотиться. Мешают ведь жить, гады. Здесь вся разница, Вадим Петрович! В отношенье людей к этому делу. Без его учета все мы попросту бессильны. Мы, если все правильно делать и на их стороне с народом окажемся, и на нашей также. Вы же вместе со мной ехали через Совдепию, сюда. Вспомните этих одиночек, мешочников. Гоняемых по всей ресефэсерии по вагонам, повсеместно отлавливаемых, обираемых, расстреливаемых возле каждой насыпи. Вот где ахиллесова пята Совдепии, сюда и следует бить. И бить прицельно, а не наобум! Если же мы станем силой ломиться к Москве, не обращая внимания, а что у нас там, за спиной - неизбежно проиграем! Неизбежно! И станем жалкими эмигрантами, без дома, без Родины. Проще тогда сразу уезжать, без трепыханий, кровавых и ненужных. Мы и сейчас уже ронины, а станем так и вовсе изгоями. Неисполнимыми обещаниями они нас неизбежно переиграют. Врать и обманывать им не привыкать стать. Вы хотите такой судьбы?
   - Н-нет!
   Хрипло выговорил генерал, надолго задумавшись. Щербаков не стал тревожить человека излишними вопросами и рассуждениями и уже утром Ракитин, отфыркиваясь от воды, умываясь, сказал:
   - Ваши построения, Сергей Константинович, меня сугубо заинтересовали. Но мы, с вашего позволения, нашу беседу продолжим. Вы ведь в курсе, что я сюда не своим почином приехал. Хотя и по желанию. Меня вызвал Александр Васильевич, чтобы я возглавил его штаб. И чтобы предлагать ему такую стратегию поведения, я должен обдумать ее сам в мельчайших подробностях. Поможете мне в этом, в качестве призванного оппонента, а может статься и "адвоката дьявола"?
   - Помилуйте, Вадим Петрович, Ваше Превосходительство, с огромным удовольствием. Наконец-то, думать над этим всерьез стану не я один. Я знаю и чувствую, что такая стратегия неминуемо приведет нас к победе. Надо только досконально продумать поведение с "союзниками" по Антанте, и с персонажами, вроде атамана Семенова. Он с его прояпонской ориентацией становится, на мой взгляд, просто опасен.
   - Это так. А вот скажите вы мне, Сергей Константинович, давеча вы употребили нерусское слово ронин. Я что-то не нахожу его в своей библиотеке терминов. Это что ж за зверь такой?
   - В Японии, Вадим Петрович, когда погибал крупный феодал, имеющий множество самураев на службе, все его самураи, лишившись господина, посвящали свою жизнь мести за него и назывались ронинами. Русское дворянство имело единого господина - царя. Его оно лишилось. Значит, все русское дворянство ныне - ронины. Только их задача не отомстить за царя большевикам, а, уничтожив большевиков и большевизм как таковой, спасти Россию. Я так полагаю, Вадим Петрович.
   Они обсуждали эти вопросы еще несколько вечеров кряду, и Сергей Константинович почувствовал, что его идея организации позиционной войны, сильно понравилась генералу. Настолько понравилась, что уже стала как бы его собственной идеей. А это означало, что, возможно, удастся заразить подобной идеей и самого Колчака. До наступления лета они еще многократно обсуждали эти проблемы, не раз подходя и к обсуждению проблемы царской семьи. Наконец, они придвинулись к этой теме вполне вплотную, и вопрос прозвучал, заданный генералом:
   - Не могу поверить, Сергей Константинович, что, столь подробно обдумывая происходящее, и пути выхода из создавшейся ситуации, вы никогда не думали об участи царской семьи. Не верю в это! Обдумывали ведь?
   - Да, конечно, Вадим Петрович, обдумывал.
   - Ну и что?
   - Знаете, Ваше Превосходительство, пришел я к парадоксальному выводу, что ситуация в начале 1917 года, была, безусловно плоха. Но нынешнюю, катастрофическую, ситуацию, создал из нее нам, сам наш последний император Николай 2-й, своим дурацким отречением, испытав всего лишь ничтожное давление Думы, питерских бунтовщиков и своих командующих. В течение всего своего правления поступал он, как человек слабый, не слишком умный, хотя, как будто бы, и не злой. Окружал себя мелкими людишками, так что появлению на их фоне Гришки Распутина, было незачем и удивляться. Слишком уж оно было закономерно. Крупных же, по-настоящему сильных фигур, император панически боялся, позволяя их вышибать всяческому дерьму, как, например, Петра Аркадьевича Столыпина, помните? Что-то в этом роде и должно было произойти. Да и вся великокняжеская семья не проявила себя в тот же период, показывая и доказывая свою ненужность России. А когда начался бунт, не придумали ничего лучшего, как с развернутыми красными знаменами и красными бантами на груди маршировать к Таврическому дворцу, увлекая засобой подчиненных и выражая полную поддержку тамошним словоблудам. Нет, Вадим Петрович, таких монархов России не надобно. Тот же Кирилл Владимирович, я слышал, по Европам шляется, вот пусть и шляется. Попрошайничает? Самая ему и работенка! Позорит русское дворянство? Помилуйте, Вадим Петрович! Себя он позорит, только себя! Ведь никого за ним нет, даже и из тех же великих князей! А иные из них у красных, в Алапаевске и в Крыму. Постреляют их большевики, как Бог свят, постреляют. Нет у них будущего, по моему сугубому мнению. Профукали они его, Вадим Петрович! Но решать сие, полагаю, только Учредительному Собранию и надлежит. А придти к этому Собранию можно только под сильным руководством и таковое я вижу возможным со стороны, например, Александра Васильевича Колчака.
   - Ну, а насчет нынешней царской семьи и самого Николая 2-го. Так они здесь, неподалеку, в Тобольске. Знаете?
   - Знаю, конечно. Более того, когда я был в расположении Бориса Владимировича Анненского, мы с ним, выпив слегка, так, до первого изумления, обсуждали теоретическую возможность освободить Николая и его семью силами только его отряда, бригады, как он выражается. Такое ведь по трезвяни и обсуждать бы не стали, сами понимаете. А у него всего то 500 сабель и столько же штыков. Но, мы пришли к выводу, что пароходом можно было бы по Иртышу, дойти до его впадения в Тобол, пустив конницу берегом, как делали наши пращуры в былинные и летописные времена, ворваться в Тобольск, послав перед собой с полсотни - сотню казаков. С приказом, как только поднимется шум от реки, рвануться в город и взять махом дом особого назначения, где держат царя и его семью, вырезав охрану, всех этих поганых латышей, да мадьяр, какие заменили людей полковника Кобылинского, назначенного, помнится, еще Временным правительством. Бойцы это те еще. После того, как чухонцев убрали бы, казаки, пожалуй, продержались бы в здании до прихода основных сил. И семью бы сберегли. Может с потерями некоторыми, но сберегли бы. Не так уж и сложно. Вопрос у нас возник единственный, а это хоть кому-нибудь нужно?
   - В том-то и дело, что нет!
   Рассмеялся генерал:
   - В том их и трагедия, этой бедной семьи-то, Сергей Константинович, что их отец своим безволием и слабостью, сделался не то, что не нужен, так даже и вреден всем, кто хотя бы технически мог бы его спасти. Вот и вам с Анненковым, а он, знаю, авантюрист почище вашего, он и то не нужен, даже для пущей славы во языцех. Так вот, он своих жену, девчонок-дочек и сына своего четырнадцатилетнего сам сделал заложниками. Их жаль. А самого Николая и его Алису, я думаю, и не пожалеет особенно никто. Нам они, по крайней мере, уж точно, совершенно ни к чему. Флага из них не сделаешь - не пойдет за таким стягом никто. От легитимной власти своей над страной, он тем еще своим отречением отрекся за себя и за сына своего, 14-летнего отрока. Мы не станем класть своих людей, пытаясь отобрать их у красных. Нам они для более важных дел понадобятся! Я только подумал, что, убив Николая и Алису, большевики не станут марать руки в крови детей.
   - Да уж! И это хозяин земли русской! А насчет детской крови, так вы, Вадим Петрович, видит Бог, заблуждаетесь. По своему моральному статусу заблуждаетесь! Станут они мараться и детской кровью и хоть какой хотите! Помяните мое слово. Упыри это, как Бог свят, упыри!
   Рассуждая так вечерами, и генерал, и приват-доцент, днями упорно делали свое дело. Один сколачивал боевые подразделения из офицеров, юнкеров и добровольцев. Дислоцировалось эти подразделения близ городка Красный Яр и скоро обещали стать уже вполне боеспособными. Другой, продолжал заниматься сбором разведывательных данных, готовил свою структуру, к более серьезной работе...
   Ситуация в регионе, с приходом лета, становилась все более сложной. Город постоянно сотрясали слухи. То внезапно все чехи начинали шевелиться, ожидая, что вот-вот их повезут на восток. То все ожидали прорыва кавказских войск Деникина к Волге. Такие же наверное слухи постоянно терзали Тобольск и Екатеринбург. А где-то там, оказавшись игрушкой в руках злой судьбы, проживала в окружении абсолютных своих недругов, семья последнего русского царя из династии Романовых, процарствовавшей над Русью более 300 лет. Исполнялось европейское пророчество. Вокруг нее клубилось огромное облако слухов и небылиц, вились хитросплетения заговоров, как красных, так и белых. Дети, составлявшие большинство этой семьи, не понимали, в чем дело, почему так резко и полярно поменялось отношение к ним окружающих. От былого предупредительно-заискивающего, оно стало откровенно враждебным и даже кровожадным. Хищным. Где им, выросшим под сводами Зимних и Царскосельских дворцов, понять, отчего могут произойти столь разительные перемены? Тут и куда более умудренные опытом люди, повидавшие жизнь в разных ее проявлениях, а не только с парадного входа, запутаются напрочь. Ну, как ты, в самом деле, поймешь, что все внезапно стали ненавидеть всех, и уже все вместе, почему-то их, Романовых. До них не доходило верных сведений, о каких либо делах, за стенами их узилища. Но по недомолвкам и оговоркам своих тюремщиков, они могли вполне уразуметь, что ситуация для большевиков стала гораздо сложнее и запутаннее, а еще они понимали, что где-то, не слишком далеко от Тобольска и Екатеринбурга, уничтожена группа великих князей и княжон, их близких родственников. Переговаривались охранники, будто было это где-то в Алапаевске. Сам бывший царь, Николай, гуляя после обеда по садику дома Ипатьева, где их содержали, слышал это краем уха. Дожился бывший император до такого позора, чтобы краем уха ловить разговоры солдат, его и его семью охраняющих. Лишенный всей и всяческой информации, он, знай, вел только свой разлюбезный дневник, прилежно записывая туда, сколько шагов сделал каждый день. Тьфу! Нашел же занятие себе взрослый человек. Ведь все время своего бывшего уже правления, вел этот пошлый дневник с упорством и постоянством, достойными лучшего употребления. А хватило их только-только на дневник. Вот и теперь бывший царь спешил записать, сколько шагов сделал по двору дома горного и военного инженера Ипатьева в Екатеринбурге, что утром изволила изречь его обожаемая Алекс, чем отличились дети.
  

Московский Кремль. Личный кабинет большевистского диктатора Ульянова-Ленина.

   Итак, они уже худо-бедно прожили-просуществовали 9 месяцев, а ведь им, Советской России, все вокруг предрекали неизбежную и немедленную гибель. Полную невозможность ну хоть сколько-нибудь длительного существования. Не-е-ет, прав он был, полагая, что инерция России, даст им время собраться с силами. Сто крат прав. Хорошо, вот мир с немцами заключили! Это - очень вовремя! Какое, право слово, дело ему, еврею, до потерь исконно русских территорий. Пфе! Ему от этого не холодно и не жарко, как не холодно и не жарко от того, сколько этих проклятых русских и всяческих прочих инородцев, обсевших эту землю, еще погибнет, борясь за его (ЕГО!!!) дело. Земли похоронить всю эту падаль предостаточно, ха-ха-ха! Архиважно их и дальше опутывать, гипнотизировать лозунгами-призывами, которые у него получались воистину великолепно. Словно настоящие заклинания! Просто архиважно! Он-то понял это уже очень давно. Еще с самого начала этого подарка судьбы - империалистической войны. Ведь без нее он и помышлять не смел, увидеть своими глазами не то что социалистическую революцию в России, но и буржуазно демократическую тоже. А она пришла, и он ее разглядел. Правда по исполнению и прочим атрибутам, революция эта странно как-то походила на переворот, но это его весьма мало волновало.
   Входя в свой кабинет в московском Кремле, и, мечтая с чувством, толком и расстановкой, поковыряться в зубах, где застряли остатки обильного обеда, так размышлял человек, которого чаще других поминали в последнее время на всех сторонах проснувшейся в России гигантской и всепожирающей гражданской воины - Владимир Ильич Ульянов-Ленин. Одни поминали его с благоговением, другие с проклятиями, но ни те, ни другие не могли отрицать, что именно он и нечто с ним непосредственно связанное, в корне изменил (изменило) их жизнь и столкнул (столкнуло) их лбами в смертельном противоборстве, не имевшем видимого ясного смысла. И, тем не менее, это противоборство, уже почти девять месяцев, кроваво кипело на бескрайних просторах того, что некогда было Российской империей.
   Ленин же, безбедно и весьма плотно пообедав, на втором этаже в маленькой специальной столовой, для которой опять же специально готовил повар из "Астории", однажды привезенный и приставленный к делу всесильной ЧК, лично ее председателем Феликсом Дзержинским. В стране, где подавляющее большинство населения было без ума счастливо иметь на обед редкий супчик из полусгнившей, от небрежного хранения воблы, от которого воняло похуже, чем от запущенной помойки, существовала и такая специальная столовая. Надо сказать, что рыбный суп, и без того явление весьма отвратительное, и по запаху, и по вкусу, как и рыбий жир, собственно, недаром же его так не любят дети. Этот же, из подгнившей воблы, самый доведенный судьбой, издыхающий от голода помойный кот, и тот побрезговал бы лакать. А люди, люди ели, прикусывая от жалкого 200 граммового куска пайкового хлеба, испеченного вперемешку с отрубями и половой, специально, для пущего веса. Запивали всю эту бурду морковным чаем. Что сие такое? А вот для того, чтобы подсластить, хотя бы чуть-чуть, пустую воду, в ней варили-вываривали, вялую от долгого и неправильного хранения, морковку и эту едва розовато-рыжую жидкость подавали в качестве чая. Нет, Ульянов-Ленин этими "деликатесами" не баловался и даже, возможно, не слышал об их существовании вовсе. Ему к обеду, сегодня, например, подали чудесный луковый суп по-парижски, салат из свежей капусты (откуда она в июле в наших-то широтах?), еще салат, из помидоров (! Средняя полоса, июль месяц, повторяю) в сметане, о существовании которой подавляющее большинство населения страны уже давно и прочно позабыло, относя их наличия к былинам из прошлого. Все это сопровождалось прекрасным белым хлебом, от черного Владимир Ильич отвык, к сожалению, бывая все больше по эмиграциям, там его, видите ли, не подают нигде. На второе была подана фаршированная щука, любимое кушанье мамы Ульянова. Еще бы, такое кошерное блюдо. Чудо еврейской кухни. Но Владимир Ильич, почувствовав, что не наелся щукой, потребовал и съел бекаса в чесночном соусе. Наконец, в качестве десерта была божественная чарчжоуская дыня, сваренная в меду вместе с кишмишем, урюком и грушами. Затем прекрасный китайский лю-чай с ложечкой чудесного "Арманьяка" добавленного для здоровья и улучшения внутренней секреции. Спиртного Ульянов-Ленин несколько чурался, предпочитая ему здоровую пищу, хотя пиво, проживая в Германии и Швейцарии, эль в Лондоне и "Божоле" с "Шабли" во Франции, он пил с удовольствием. Лакал, можно сказать! Но это же не водка, товарищи, не этот вульгарный напиток грязных русских. Жаль, повар ныл, нигде не добыть каперсов. А без них, луковый суп не полон. Не забыть сказать Феликсу Эдмундовичу, пусть обыщут парочку домов бывших московских гурманов по картотеке. Должны быть, как так - нет! Наконец, он дошел до своего кабинета, в третьем этаже бывшего здания сената, рядом с которым размещалась и его квартира. Сел за свой стол и принялся увлеченно ковыряться в зубах, раздумывая о том, что следует, видимо, еще приказать Дзержинскому и Подвойскому организовать в Кремле зубоврачебный кабинет и подыскать ему приличного и, главное, надежного, дантиста. Без Дзержинского в таком деле никак! А вот цирюльника-парикмахера нужно поменять прямо сегодня. Плохо выбрил, каналья! Пусть расстреляют. Бриться самому? Вздор! Руководители больших государств сами не бреются. Вон даже Иудушка Троцкий, разъезжая по всей стране на своем специальном бронированном поезде, охраняемом мадьярами, немцами и китайцами, и тот сам не бреется, возит с собой мастера. Он что? Хуже своего наркомвоенмора? Это он, предсовнаркома? Ну, уж нет. Все, немедленно распорядиться насчет парикмахера. Заодно пусть делает укладку и куафер Машеньке. Наденьке, с ее неряшливыми наполовину седыми патлами, ни один парикмахер уже не поможет, и ни одна укладка, Ленин даже поморщился, вспомнив неопрятную затхлость своей жены и соратницы Надежды Константиновны Крупской. Дернул же его черт тогда, в Сибири, жениться, с голодухи по женскому полу! Что, он в Шушенском не нашел бы себе молодки? Блуд почесать? Слов нет, нашел бы. Ударила моча в голову, и связал себя с этой курицей, больной к тому же базедовой болезнью, отчего у нее и детей-то быть не может. Еще бы дети были, тогда да! Нет, дети - это слишком много головной боли, писку, возни, шума и ненужных ему забот. А так и не женат и не вдовец. И хоть греши, хоть прибинтовывай, хоть руки связывай! Что и делать непонятно. Может, скоро приедет Инесса Арманд. Тогда уж он отведет душу. А сейчас что делать? Не тискать же по темным закоулкам молодых бабенок, из аппарата Совнаркома, как Подвойский и Свердлов, когда приезжает сюда с Урала. Впрочем, он бы тоже тискал, но таковых в аппарате как раз и не имеется. Все как назло в бальзаковском возрасте, не сказать бы грубее. Может быть, Надя постаралась? Нет, вряд ли! Просто никто из мужчин, распорядителей Совнаркома, войти не желает в потребности своего вождя, подонки. У каждого имеется свой персональный объект для кобеляжа, и только он вынужден изображать из себя святого отшельника в пу?стыни. О возможной близости с Наденькой, Владимир Ильич не мог и подумать без сугубой брезгливости, вплоть до явственного рвотного ощущения. Ну, и где этот Яшка Свердлов? Приперся из Екатеринбурга в сущей истерике. Балбес! Что делать с царской семьей? Тоже мне, адъютант революции! Нет уж, он мой личный адъютант.
   В дверь поскреблись, и заглянула привычная, глумливая морда Кольки Горбунова, его персонального секретаря и, по совместительству, секретаря Совнаркома:
   - Яков Михайлович, Владимир Ильич...
   И Ленин, приняв сразу свое обычное, доброжелательное выражение лица, кивнул:
   - Просите, Николай Петрович, жду.
   Свердлов, только что пообедавший вместе с ними и шумно, но аккуратно, умявший сразу три бекаса, вошел. И куда в него только столько вошло. Худой ведь, как велосипед. Наверное, он из тех пяти тощих коров, что съели пять тучных и не растолстели нисколько. Шурша свой блестящей кожаной курткой, Яков Михайлович прошел к столу Ленина и сел в кресло покрытое роскошным кожаным чехлом. Продолжая разговор, прерванный роскошным обедом, Ленин поинтересовался:
   - Так что у вас там, на Урале, происходит, Яков Михайлович?
   - Вы, наверное, уже слышали Владимир Ильич, что в Самаре, при помощи чехослооваков из последнего эшелона, власть захватил Комуч, объявив себя всероссийским правительством, а заправляет там всем эсер Авксентьев.
   - Это который был министром внутренних дел Временного правительства Керенского?
   - Он самый, Владимир Ильич! Он самый!
   - Известная персона, Яков Михайлович! Этот из тверденьких, так просто с ним не договоришься. Его убирать нужно. У вас там найдутся надежные люди, Яков Михайлович?
   - Разве что Павел Хохряков, Владимир Ильич, да и тот давно уже засветился. Нет, пожалуй, нет!
   - Хорошо, Яков Михайлович, прикажу Горбунову подобрать вам людей для этого дела. Еще что?
   - Царская семья, Владимир Ильич. Я приказал все тому же Хохрякову перевести их из Тобольска в Екатеринбург. Тот сделал. Сейчас они там квартируют в доме обывателя Ипатьева.
   - Охрана надежная?
   - Насколько это было возможно в наших условиях, Владимир Ильич! В большинстве своем латыши, мадьяры, есть немцы и евреи. Русских сосем немного.
   - И правильно, Яков Михайлович, не верю я этим русским! Чем больше мы их уничтожим, тем лучше!
   Здесь, среди своих, обоим им незачем было притворяться, хотя на людях оба исправно рвали на груди поддевку за священный интернационализм. Но в совнаркоме у Ленина из русских были разве что Горбунов, секретарь, и Мишка Калинин, используемый традиционно на самых бессмысленных должностях. Клоун на побегушках.
   - Надеюсь, Владимир Ильич, людей вы мне тоже подберете из наших?
   - Нет, Яков Михайлович, делать это станет Горбунов, я уже говорил вам, поэтому вы там у себя их дополнительно профильтруйте. Я здесь, конечно, тоже профильтрую, но тем не менее. Не нагореваться бы нам по недосмотру.
   - Понял вас, Владимир Ильич, а как быть с царем и его шнурками? Будет команда их ликвидировать из центра, или нет?
   - Команды, Яков Михайлович не будет. Совнаркому нужно остаться в стороне от этого акта, могут явиться известные международные неприятности, не сейчас, так позже. Нам это ни к чему! Поэтому лучше, если Совнарком, и я лично, с этим справедливым актом никак увязаны не будем. Да и вы тоже, всем известна ваша близкая связь с Совнаркомом и ваша вхожесть в мой кабинет, Яков Михайлович. Понимаете?
   Свердлов кивнул, соглашаясь,
   - Так вот, я полагаю, лучше всего Уральскому ревкому принять на этот счет свое решение и предложить кому-нибудь его исполнить, мотивируя это тем, что ситуация неустойчива, контрреволюционные выступления множатся по всему Уралу. А транспортировать императорскую семью в центр, в Москву, де, и сложно и рискованно. В качестве революционной инициативы местных товарищей. Вам, Яков Михайлович, тоже лучше бы совсем остаться в стороне. Желающих исполнить такое дело, я полагаю, вы найдете и там, у себя?
   - Найдем, Владимир Ильич, как не найти, уже, считайте, нашли.
   - Ну, тогда, Яков Михайлович, я вас более не задерживаю и рекомендую вам сугубо поспешать. Исаю Голощекину передайте мой привет и просто расскажите об этой части нашего с вами разговора, и, я думаю, он все сделает как надо. До свидания, Яков Михайлович, до свидания...
   Свердлов выскользнул за дверь, поняв, что разговор окончен. Ленин же, позвав к себе Горбунова, распорядился добыть и поставить на стол ему, да и самому Горбунову по початому стакану морковного чая. Хотя, кто там сейчас к нему. Троцкий, кажется. Ну, с этим маскироваться незачем. Ильич вспомнил, как сразу после переворота ему доложили, что Троцкий выслал в Нью-Йорк, своему старшему брату Александру, должно, несколько картин из Эрмитажа. Вполне средненьких, представлявших мазню европейских и русских импрессионистов, как раз то отчего сейчас дуреет дуром вся рафинированная Европа и Америка, с ее балбесами-толстосумами. Балбесы, но с о-о-очень толстыми кошельками. Пусть дуреют, конечно. Этих малярских шедевров мы сможем отправлять им сотнями квадратных метров, были бы краски. Надо бы подсказать товарищам поручить московски малярам наляпать побольше этой хрени! А что, ведь за нее платят звонкой монетой. Но этим занимался член ЦК партии и член Совнаркома, нарком иностранных дел. Это был полнейший непорядок, какого он, Предсовнаркома, потерпеть просто не мог. Когда он попросил Льва Давыдовича к себе и приступил к нему с партийным разговором, тот, развалясь в кресле, отмолвил, как ни в чем не бывало, нахал:
   - Помилуйте, любезнейший Владимир Ильич, вот вышибут нас завтра отсюда, успеем, допустим, мы как-то убежать от виселиц, в Европу. И что? Будем там голым гузном своим народ завлекать? Голодранцы, да? Простите, не желаю! Что мы зря с вами в октябре переворот делали? Тем более, что предпринять по этому поводу многое в наших руках уже сейчас. Жаль вот золотой запас империи в Казани. Что он там делает, интересно?
   И закурил, наглец, по-хозяйски закинув ногу на ногу, хотя и знал, что Владимир Ильич терпеть не может, когда в его присутствии курят. Пришлось, показательно морщась, вытерпеть. Уж очень нужен ему этот позер и мерзавец. А еще Ленин обратил внимание на это: "Что мы зря с вами в октябре переворот делали?", чем Лейба непрозрачно намекал, я тебе, мол, гаду, все сделал тогда, так не мешай мене сейчас делать свой маленький гешефт! И ему пришлось спустить все на тормозах, все по той же похабной причине - очень нужен сейчас, мерзавец!
   Как он раскатывает теперь по всей стране революционным таким павлином на этом своем поезде, с охраной из мадьяр и китайцев. А его ближняя свита состоит, как на подбор, из бывших кавалергардов и прочих конногвардейцев, высоких, поджарых, породистых. Словно в упрек ему, у кого в охранении все как один - питерские тюхи-пролетарии, с соответствующими рожами, и надлежащим образом наряженные. А Троцкий летает по всей Руси, расстреливая на каждой остановке рабочих командиров и комиссаров и повсеместно насаждая своих военспецов, из бывших. Пронизал ими все. Он что, рассчитывает так вот, тихой сапой перехватить власть. Оч-чень мож-жет быть... Надо это обдумать! Подвоха со стороны остальных своих соратников Ленин не боялся. Не способны, пожалуй! Его не переиграют, сявки. Глупы и туповаты. Дорвавшись до богатств великой страны, отсылают, кто во что горазд, на свои личныесчета за границу. Не более того. Но это он контролирует и это ерунда. А этот, этот может все! И организовать с нуля почти, Красную армию с миллионами бойцов, и перепродать его, Ленина, мировой буржуазии, если найдутся желающие купить. Кому бы это было нужно? Для зоопарка, разве? Нет, господа, слишком дорого, даже для вас. Не потянете.
   А Свердлов, будем надеяться, и нас не подставит, и сам не подставится, там, в Екатеринбурге. Слишком уж близок лично, может с него пятнышко и отлететь. Капелька крови, так сказать. Оно нам нужно? Да нет, Яшка, по-хорошему, чисто по-еврейски, хитер. Не подставится, не должен. Сможет, будем надеяться, изобразить достаточную дистанцию. Надо ему об этом еще раз напомнить, хотя связь с такими отдаленными городами как Екатеринбург шла только через Питер, а какие там досье собирает Зиновьев, Бог весть. Гриша, он всегда был себе на уме, даже тогда в Разливе, когда успокаивал Ильича, запсиховавшего от возможных преследований охранки Временного правительства и порывавшегося, все бросив, отъехать в Финляндию, спасаться, а уже оттуда - за границу, в Швецию. А вот сейчас он, радостно потирая руки, контролирует все переговоры Ильича с окраинами. Впрочем, ладно, может, ничего такого и нет. У Григория Евсеевича Радомысльского, по партийному Зиновьева, наверное, и времени-то собирать досье не было. Лукавил Ильич, по своему обычаю, знал, догадывался, черт его раздери, что на такое святое дело, время-то всегда сыщется. Как, собственно и желание. Держать самого вождя и главу правительства за яйца! Чего еще и желать оставшемуся с краю, вне центра событий, партийному функционеру? Собирает, конечно же, собирает, Гриша на него досье. Заглянуть бы в него краем глаза. Чего там уже накопилось? Но снова воткнулся в дверь уже поднадоевший лыч Горбунова и возвестил:
   - К вам товарищ Троцкий, Владимир Ильич!
   Даже не спрашивая, можно ему, или нет, просто "К вам Троцкий!", Мерзавцы!
   Троцкий вошел, махом отверзнув дверь, размашистой пружинящей походкой. Хорошо еще свой конвой догадался оставить в приемной, а то с него бы сталось! Запустить к нему в кабинет все свое стадо породистых поджарых адъютантов. В своей ставшей уже привычной, еще с октября, черной глянцевой кожаной куртке в великолепных кавалерийских бриджах с кожаной вставкой между ног, в отличных, до блеска вычищенных сапогах. Как же? Наркомвоенмор! Петух гамбургский! И как еще саблю себе на бок не нацепил, позер пархатый. Он ведь ей и другого потребления не знает, кроме как колбаску порубать. А что у него там, кстати, на ремне сзади? Никак кобура? Ма-а-ахонькая какая! Там что, игрушка? Или дамский пистолетик? Спросить бы Лейбу Троцкого, он его хоть сам заряжает, или адъютантов своих, мальчишек великовозрастных, просит. Похоже, саркастическая улыбка скользнула по лицу Ильича, Троцкий поджал губы. Они давно уже ненавидели друг друга, и отчаянно друг в друге нуждались. Ну, где еще, скажите, он, Ленин, найдет второго такого организатора, как Лев Давыдович, с его беспредельной жестокостью и работоспособностью? К тому же, уж Троцкого-то, Ленин, как реального претендента на свое место Предсовнаркома, не рассматривал никак. Слишком уж семитские у того черты лица. А вот ему дедушка по отцовской линии Николай Васильевич Ульянов, а может и Ульянин, кто ж их там проверял, подкинул явные калмыцкие черты лица, а бабушка с той же стороны, Анна Алексеевна Смирнова - русские. Да так, что они, в известной мере, покрыли пироги маменьки, Марии Александровны, умершей в 1916 году и похороненной, без него - был в эмиграции, на Волковом кладбище в Питере. С той все понятно. Она происходила из семьи еврейского выкреста Александра (до крещения Израиля) Дмитриевича Бланка и Анны Ивановны Гросшопф. Надо не забыть приказать Дзержинскому, чтобы ЧК там, в Симбирске, подсуетилось, подчистило все их семейные документы. Зачем ему еще и эта забота? У Льва Давыдовича все слишком явственно, тот и не пытался маскироваться - бесполезно. Лейба, он и в Африке Лейба!
   Троцкий, похоже, заметил саркастическую улыбочку Ленина, слегка напрягся. Впрочем, ему ли привыкать? Вон, в запале борьбы за заключение Брестского мира Ленин, слегка сглупив, назвал того "Иудушкой Троцким" и даже "политической проституткой". Троцкий проглотил. Сам прекрасный полемист, понимал, роцкий проглотил. туткой"ение Бресского мира лениналься кладбище в питере. отличных, до блеска вычищенных сапогах. ие купитьв пылу полемики и мать родную в публичный дом поселишь, а из-под батюшки ночную вазу вдернешь. Ответил парочкой мелких уколов и пришипился, как бы оставляя за собой право на ответный выстрел. Ну-ну! С чем сегодня пришел, многоуважаемый Лев Давидович? Троцкий, со своей стороны, признавая большую стратегическую одаренность Ленина, также стремился сохранять мир меж ними. Понимал, мерзавец - пока еще они жизненно нужны друг другу. Пока. Тогда, при заключении Брестского мира, он выиграл несколько дней, так, с недельку неопределенности, для своих махинаций с ценностями из Эрмитажа. И только потом, уже, потрепав Ильичу нервы, выполнил, наконец, его обязательства перед немцами, взятые в 1917, при проезде через Германию и при получении германских субсидий, крайне необходимых, хотя бы для того, чтобы закупить кокаину для матросов в Гельсингфорсе и Кронштадте. Если бы не эта дурь, где ж бы они поперлись в Петроград, поддерживать большевиков? Из-за величия ленинских апрельских тезисов, которые тот, брызгая слюной и отчаянно картавя, выкрикивал, как выплевывал, и с подвернувшегося броневика у Финляндского вокзала и с балкона частного дома? Не смешите меня! За эту хрень пойти умирать, могли только нанюхавшиеся до бровей идиоты, как оно на самом деле и случилось. В те дни, Троцкий ухмыльнулся, его адъютанты таскали за ним целые портфели с этой дурью, какие он оставлял на кораблях и в воинских частях, да и рабочие не прочь были нюхнуть веселящего порошка на дармовщинку. Добро еще у Временного правительства не нашлось хотя бы одного надежного и разумного защитника. Поломал бы он им все мероприятие на корню и без запредельных усилий. Но обезволившая, с момента отречения царя, страна, сама катилась в пропасть, ему оставалось только слегка подтолкнуть. А Петросовет подчиненный Троцкому принимал все более и более популярные решения. Вот оно и пошло, пошло, пошло...
   Не отвечая Ленину на его неуместный сарказм, Троцкий начал весьма агрессивно:
   - Скажите Владимир Ильич, до каких пор ваши туполобые придурки-комиссары будут расстреливать привлекаемых мною к службе в Красной армии, военспецов? Да еще ссылаясь на ваше прямое распоряжение, больше расстреливать эту белогвардейщину. А у Дзержинского с его охранкой ВЧК, что, нет другого дела, кроме как хватать в заложники семьи только что принятых на службу офицеров? Он с его козлами-пролетариями при чекистских мандатах только и умеет, что воевать с беззащитными женщинами и детьми. Но мне-то и создаваемой мною Красной армии, воевать ведь придется с реальным врагом. Немногочисленным, но весьма умелым! И неплохо, по всей видимости, вооруженным. Ведь все уральские оружейные заводы, мастерские и склады, будут, похоже, у них. Как мне этого добиваться, когда только что назначенных командиров, порой, еще не успевших приехать к месту службы, выхватывает из эшелона очередной дурак-комиссар, ничего не умеющий, кроме как выкрикивать дурацкие лозунги, из этих грязных пролетариев, и тут же у насыпи расстреливает! А те, кто уже работают, внезапно узнают, что их семьи взяты в заложники. По действующей, вами утвержденной разнарядке. Вот и срываются с места, добираются до дома и в перестрелке убивают более половины всего нашего местного актива, прежде чем их настигнет чья-то шальная пуля. Доказывая, тем самым, между прочим, что они высокие профессионалы военного дела. Так мы, Владимир Ильич, армии не построим!
   - А как вы, Лев Давидович, прикажете держать в повиновении этих ваших военспецов, если не брать их семьи в заложники? Они же обязательно перебегут к белым! Нет?
   - Не стану этого отрицать, Владимир Ильич, но и без военспецов мы армию не построим. Может, нам взять за правило держать на учете все их семьи, имея ввиду, их быстрый перевод в заложники и, далее, в смертники. Военспец будет знать, что его лояльность определяет уровень и качество жизни его семьи в тылу, и служить станет со старанием, тщательно, без оглядки на белых. Ведь его бегство немедленно выведет всех его близких под расстрел.
   - А вот это уже подходит, Лев Давыдович, это можно и обсуждать!
   - Это не нужно обсуждать, Владимир Ильич, это следует исполнять. Иначе, создавайте вашу Красную армию сами, а я поеду в Нью-Йорк, пока тихо. Пока вас и ваших дураков-соратников, белые будут вдумчиво и со всем тщанием развешивать по всем подходящим столбам, организуя самый великолепный погром еврейства во всей истории человечества, я буду уже очень и очень далеко, а со временем стану для них и вовсе недосягаемым.
   - А почему погром, Лев Давидович?
   - А вы как полагаете, Владимир Ильич, наши с вами художества хоть кто-нибудь из русских нашим с вами одноплеменникам хоть когда-нибудь простит? Вот уж вряд ли! Так что лучше бы сделать все, как я говорю.
   - Вы полагаете, Лев Давидович, мне есть дело до наших с вами пархатых соплеменников?
   - Не очень, Владимир Ильич. Я полагаю, вас, как и меня, кстати, ничего, кроме власти, по настоящему не интересует. Только я хотел бы власти надо всем миром, а вы удовлетворитесь властью над подмятой нами Россией. Однако, без России, как стартового трамплина, и моя мечта не реализуема, посему мы с вами союзники, причем союзники весьма и весьма надежные. Я знаю, вы меня, скажем так, опасаетесь. Напрасно, Владимир Ильич! Я отдаю себе отчет, что без вашего стратегического дара, мне сейчас, одному, не выжить. Мы нужны друг другу, Владимир Ильич! А там как Бог Яхве положит. Ах, простите, я и забыл что вы крещеный и необрезанный. Вам Яхве не указ. Или, все же, обрезанный, Владимир Ильич?
   - Кишен мире тохэс, Лев Давидович!
   - О, вы кое-что помните-таки из языка предков, Владимир Ильич! Похвально!
   - Я русский, Лев Давидович!
   - Это если от слова кастрюля, разве, Владимир Ильич! Для иных-прочих вы, может быть и русский, или калмык, или еще кто-нибудь. Зырянин, скажем. Или хакас. Но не для наших. Даже и не пытайтесь прикидываться! Вы и сами еврея ведь отличите почти всегда и в любом обличье. Так же и остальные наши. Потом - короткое обнюхиванье и знакомство. Так-то, Владимир Ильич! Могу ли я считать, что мы с вами договорились?
   - Можете, Лев Давидович, можете! И делайте это побыстрее!
   - Вот и прекрасно, Владимир Ильич, тогда я к себе на вокзал.
   - Зашли бы пообедать в столовую на второй этаж, Лев Давидович!
   Проявил заботу Ленин, наблюдая, как по лицу Троцкого расплывается ехидная усмешка, мол, как же, приучишь, прикормишь, а в удобный тебе момент, возьмешь и отравишь. Мышьяком там, или еще чем. Нет уж товарищ Ульянов, я лучше сам как-нибудь, без вашей заботы. Тогда есть шанс остаться в живых, даже если, паче чаяния, стану внезапно ненужным.
   - Спасибо, Владимир Ильич, я сегодня сделал особый заказ своему повару. Давно не ел кошерного гуся. Поспешу к себе! Шолом.
   И все так же скрипя курткой и матово блистая кожей ремней, вышел из кабинета, твердо ставя ногу на пол, как будто печатая шаг. Снова поморщившись от этой бравады, Ленин пробормотал в спину Троцкому:
   - До свиданья, Лев Давидович, будь вы неладны!
   И снова склонился над своей работой. В кабинет зашел Горбунов и поставил на стол блюдечко с остывающим морковным чаем, положив маленький кусочек хлеба, слегка надкушенный кем-то для пущего антуража. Вовремя. Сейчас чередой потянуться посетители попроще. Те, кто даже не подозревает о столовой на втором этаже здания Сената, хотя и имеют свои, такие же потайные столовые и распределительные пункты, но пониже рангом, возможностями и уровнем. Ленин вспомнил, как он был поражен, узнав, что по всей стране, практически при любом губкоме и даже укоме партии, при любом управлении ЧК, возникли вот такие примерно столовые, при которых находятся свои продпункты, где те, чьи усилия признаны полезными для дела, могут получить специальный паек, так же отличающийся от обычного пайка рабочего и рядового служащего, как плотник мало чем напоминает слесаря. Но потом, обдумав произошедшее, признал это полезным, поскольку оно помогает держать под контролем чертову уйму работников. Контролем простым, но весьма надежным и ежедневным. Кушать ведь хочется всем, почему-то каждый день и, что уже вообще ни в какие ворота не лезет, не по разу на день. Ленин тут же сообразил, что уже только дифференцируя пайки рабочих и работников, можно добиться очень и очень многого. Только всю эту систему следует гораздо более тонко продумать.
   Непроизвольно задумавшись, Ленин удовлетворенно хмыкнул, как в сущности многого можно добиться на такой простой идее, как все отнять и переделить. Как быстро она овладевает массами, особенно, если ее вовремя облечь в дешевые, но яркие обертки трескучих фраз о социальной справедливости. И никто, кроме своих, даже не догадывается, что всем управлять начинает именно тот, кто все и делит. Именно эти позиции он со своей партией и обеспечил себе в октябре семнадцатого. Но как же его испугало то дурацкое восстание левых эсеров, для окончательного подавления которого он и вызвал сюда Троцкого. Тот жалкий отряд ВЧК под командой Попова, едва не сделал все дело, арестовав Дзержинского и захватив телеграф. Решительности, дуракам, не хватило, решительности и точного плана действий. Им бы заблокировать Ленина с присными, что было вполне реально, в Кремле. Еще до того, как предъявить свои дурацкие требования. А те не стали. Они же вовремя кинулись в дивизию латышских стрелков. Какое счастье, что именно их, бездомных наемников, которым и возвращаться-то некуда, они оставили в Москве. 12000 латышей, к тому же, неплохо обученных, еще при царе, были слишком убедительны против всего лишь 1800 бойцов Попова, совершенно не прошедших обучения, набранных с бору да с сосенки. И те сдались. Но еще и посейчас ЧК продолжала поиск участников мятежа, хотя его руководители: Мария Спиридонова, Макс Натансон и Борис Камков, он же Кац, конечно же, сразу были арестованы. Но, это уже разборка между своими. Как и с дураком Блюмкиным, что убил графа Мирбаха. Главное, это то, что в столице нужно держать чуждое местному населению, хорошо обученное, желательно чужеземное воинское соединение. Именно по этому поводу им с Троцким придется говорить еще. Это балбес, Николай 2-й, послал в 1914 свою гвардию умирать в Мазурские болота Восточной Пруссии и в 1916 году в Ошмянский повет, сделав Петроград обиталищем всяких резервных полков с их еще не установившейся дисциплиной. Солдаты которых, мечтали только об одном - любой ценой не попасть на фронт. И готовы были поддержать любой мятеж. Что они, в конце-то концов, и сделали в 1917 году, не понимая, что, в итоге, это отрыгнется им же самим и еще большим несчастьем, чем даже отправка на фронт. Просто к ним домой, убивая их самих и их семьи и разрушая их хозяйства, придет сам этот фронт. Фронт уже гражданской войны, той, где воюют все против всех, где жизнь отдельного человека ценится еще ниже, чем она ценилась на фронтах империалистической войны. А если бы блестящая царская гвардия осталась в Питере? Она бы ножнами палашей и шомполами винтовок, шутя и без стрельбы, разогнала бы по помойкам и подворотням всю ту шушеру, что выползла, подобно накипи на улицы и проспекты русской столицы в феврале-марте 1917 и позже. Навечно бы отучила мигом безмозглую матросню нюхать кокаин и развесила бы всю думскую нечисть по соответствующим фонарям. Если бы таковых нашлось в достатке, конечно и в ассортименте. Да, не о чем говорить, разогнали бы и развесили, как семеновский полк в одиночку и вполне непринужденно раздавил выступления в Москве в 1905 году. А то ведь - целый корпус, два десятка таких полков с батареями и отдельными батальонами. Вот и ему сейчас нужно учредить что-то вроде такого корпуса. Только, желательно, иноземного, русские чрезвычайно ненадежны. На этот счет они с Троцким что-либо изобретут.
   А вот то, что сейчас твориться Сибири и на Урале архиопасно. Царскую семейку надо немедленно пошинковать. Хотя, кому она там нужна?? Но все же. Пусть лучше пошинкуют. Так ему, лично ему, станет надежней. И приказать по линии ВЧК никакой жалости к контрреволюции. Расстреливать как можно больше и как можно чаще! Хорошо, что там, на востоке, сейчас нет такой заметной фигуры, какой был генерал Корнилов на Дону, или даже, нынешний Деникин. Иначе, уже прямо сейчас им было бы совсем тоскливо. Ведь туда и не добраться никак, кроме как по Транссибу. А его не штука и перерезать. Сибирское крестьянство, и он видел это своими глазами, во время ссылки, довольно своей жизнью и если у белых кто-нибудь додумается наладить нормальный обмен с деревней, без реквизиций и прочих красот революции, без которых им уже, здесь в Центре, ну никак не обойтись, те станут такую власть поддерживать.
   И вообще, что ни говори, а власть в России получит тот, на чьей стороне в массе своей окажется крестьянин. Им, большевикам, продразверстку заменить нечем в принципе, значит, надо как можно больше обещать им на словах. И не трогать пока Тамбов. Нарыв там созрел мощный, так просто он не рассосется. Без чрезмерной жестокости там не обойтись. Но и сил трогать его, пока нет. Может, позже появятся. Л-ладно...
   Ленин нажал кнопку и, тут же дисциплинированно возникшему в дверях Горбунову, предложил снова срочно вызвать Троцкого к нему опять. Вопрос о частях охраны правительства отлагательства, пожалуй, не терпел. Его надо было решать и причем - немедленно. А сейчас надо настроиться на еще одну историческую речь с массой обещаний. Сейчас к нему прется депутация дураков-рабочих с одного из московских заводов. Надоели эти товарищи, куда там горкой редьке. Грязь только таскают в кабинет пудами. А что поделаешь? Рассказать бы этой сволочи о пользе чистки сапог. Но нельзя! На этой его революционной трескотне, да на их общей дури и держится власть его партии. Вроде не так и много, а, смотри ты, достаточно. Может и не одно десятилетие все так простоять, если белые не станут действовать намного умнее. А если станут? Тогда Троцкий прав, надо будет собирать вещички, и валить куда подальше. Если догонят - забьют камнями, или еще как исказнят. Скорее всего, наверное, повесят. Стра-а-ашно. Или, как встарь, бывало, на кол посадят. Это ведь, пожалуй, еще страшнее. А ведь ему еще только 48 лет. Так не хочется!..
   Троцкий же, покинув Ильича в задумчивости, направился на своей машине, а он повсюду возил с собой изящную "Испано-Сюизу", предпочитая ее основательным "Роллс-Ройсам" Ленина, на вокзал. Там стоял его поезд, состоявший из императорского бронированного салона-вагона, броневагона, вооруженного трехдюймовкой в башне и четырьмя пулеметами, с классными вагонами для секретариата, вагоном-баней, вагоном-рефрижератором, вагоном-гаражом, тоже царским и вагонами для мадьяр и китайцев его персональной охраны. Своей верной, ему лично и только ему, преданной охраны, феодальной дружины большевистского вождя, исключительно ему одному служащих и нелицемерно преданных. Только посреди этих людей без родины и отечества, за толстыми стенами бронированного от пуль и осколков, салона-вагона, чувствовал себя покойно и безопасно, второй по силе человек нынешней России, ее наркомвоенмор, Лев Давыдович Троцкий. Он нигде и не организовывал себе жилье в Москве, или, там, Питере, шутя по этому поводу на людях: "Все свое вожу с собой!" При этом, он полагал, что организовать покушение на него сложнее чем на других вождей революции. Разве что подорвать в дороге...
   Для своих персональных нужд, он прихватил салон-вагон самого императора. Спал на его постели и ел в его столовой, невольно сетуя, скромноват, де, был Кровавый. Салон вагон состоял из расположенных в центре вагона, не слишком роскошных, спальни и столовой. С одной стороны размещалась ванная и тамбур охраны. Имелся черный выход, ключ от которого, Лев Давидович, никому окончательно и решительно не доверяя, всегда носил с собой. Мало ли что, а нагорюешься, если, конечно, еще успеешь. Со стороны столовой, легко преобразуемой в рабочий кабинет, примыкал еще один тамбур, с адъютантами и охраной. А небольшая походная кухня располагалась в другом вагоне. А Льву Давидовичу что? Не он же станет доставлять пищу в свою столовую. Это будут делать другие. Вот они пусть и исхитряются. Их проблемы. В тамбуре салона-вагона была только плита для ожидающего блюда. Это уже здесь, в Москве, сделали по его заказу. Изнутри салон-вагон был отделан деревом, окна, снабженные броневыми заслонками, могли открываться, позволяя вагону проветриваться на ходу. Сейчас, по холодному мартовскому времени, эта возможность не использовалась. Однако, существовала еще и принудительная вентиляция, устроенная по типу корабельной. Оба ее раструба располагались на крыше салон-вагона. Воздуходувки нагнетали свежий воздух в помещение, ближе к полу из одного раструба, в то время как отработанный воздух высасывался через другой у самого подволока вагона. Лев Давидович ожидал, правда, что царское ложе окажется чем-то особенным. Оказалось же, этот пошлый бывший император Николай 2-й, почивал на вполне обычной, полутораспальной кровати, причем подушки, одеяла и матрас, а также все белье были самыми, что ни на есть обычными, даже не шелковым, чего втайне ожидал Троцкий, а льняным. Император соблюдал чистоту и вшей не боялся. Столовая тоже не отличалась изысками, функциональна и позволяет не раздражаться глазу, но и только. И даже дерево отделки было самым, что ни на есть обыкновенным - хорошо обработанный дуб. Светлая липа. Ни резьбы, ни точёных барельефов. А он ожидал - красное дерево, особенности тонкой отделки, тончайшая резьба...
   Войдя в салон-вагон, Троцкий надменным кивком поздоровался с адъютантом, высоким лощеным юношей, из бывших кавалергардов. Лишенный возможности от рождения блистать мужской красотой, хотя и почитался, будучи юношей, человеком не без приятности наружной, Лев Давидович окружал себя этакими красавцами, кровь с молоком, позволяя им выряжаться во все самое лучшее, питаться от пуза и следить за собой. Но сегодня ему было не до них, своих адъютантов. Он прошел в помещение столовой и кратко, отрывисто распорядился "Обед!" По этому приказу из жалкого пространства тамбура перед столовой салон-вагона, где располагалась плита для подогрева ожидающего блюда, выделился-материлизовался, личный повар, проработавший большую часть своей жизни в "Яре". Он внес на серебряном царском подносе керамический горшочек с мясом, тушеным прямо в этом горшочке с картошкой, грибами и овощами в сметане и вине. Аромат этого блюда в мановение ока заполнил невеликий объем столовой. Супы Лев Давидович уважал не очень, и обед у него обычно сразу начинался со второго блюда. Появилась тарелка с тонко порезанным сыром пармезан, прекрасно приготовленный хрен и белый хлеб, испеченный тут же, поскольку белый хлеб в Москве выпекала только одна булочная, в Кремле, а кое-где в городах, где Троцкому доводилось бывать по делам, его не выпекали и вовсе. Не было соответствующей муки. А когда он не в Москве? А он, по большей части, все время в разъездах. Что ж, прикажете и Льву Давидовичу давиться плохо выпеченным черным пайковым хлебом? Или же черствым московской выпечки? Дудки! Слуга покорный! Плох тот организатор, кто не умеет организовать собственную жизнь! Вот он и организовал, хотя так же, как и Ленин, почитал необходимым, внешне прикидываться аскетом, и внимательно следил, чтобы об изобилии в его поезде знали совсем немногие и только очень и очень доверенные. Знали и были повязаны с ним. Лев Давидович налил из хрустального, запотевшего на льду, графинчика водки, в серебряную с прочернью чарку. Тоже императорскую. Интересно икается ли Николаю Александровичу там в Екатеринбурге оттого, что его так часто поминают? А-а, не важно! Надо просто озаботиться собственной внутренней секрецией. Намазал кусок белого хлеба вологодским, иного он не ел, брезговал, отборным маслом, желтевшем на тарелочке, "со слезой". Ложечкой щедро положил на этот бутерброд красной икры, выпил, натурально, закусив и блаженно завел глаза небу, ощущая как жидкое тепло доброй, еще императорской, разумеется, водки устремилось по пищеводу к желудку. Дурак он, что ли, потреблять нынешнюю, новодельную. Вот, водка проникла, увлажнив весь желудок, и сразу стало легче смотреть на все. В отличии от Ленина, Троцкий понимал толк в русской водке, считая ее великим напитком, достойной великого народа. Быстро съев бутерброд, разрезал пополам великолепный крупный помидор, круто посолил. Это в июле! И в голодной Москве! Открыл горшочек и принялся, не спеша, есть, наслаждаясь блюдом, прикусывая его помидором. Повар еще поднес салат из кальмаров и лимон под сахаром. Троцкий налил и еще выпил, уже под салат. Наконец, на столе появилось блюдо, ну, никак не гармонировавшее с остальным. Но Троцкому об этом боялись сказать, а сам он этого не знал и блюдо сильно любил. Селедка в синеватой стеклянной селедочнице, под подсолнечным маслом, покрытая, словно одеялом, большим количеством очень тонко нарезанного колечками лука. Лев Давидович более всего любил именно этот вымоченный и пропитавшийся подсолнечным маслом лук соленую чуть сдобренную специями селедку. Любил с детства, когда появление этого блюда на столе всегда символизировало наступление праздника. Под селедочку не выпить, было бы уж совсем неправильно! И он, натурально, выпил. Плотно закусив и пообедав, он ощутил, что нуждается в кофе и его немедленно принесли, вместе с папиросами. Прихлебывая ароматный и горячий напиток, Троцкий, наконец, разрешил себе задуматься над делами, прикурив одновременно с кофе длинную и ароматную папиросу, тоже из царских запасов. То, что он сегодня выбил из Ленина обещание не расстреливать бездельно заложников, из семей военспецов, это, конечно, дело. На этом и военспецов можно будет к себе покрепче привязывать. Я, мол, хороший, я не стреляю ваших родных и вас самих за здорово живешь, это все этот истеричный Ульянов... Так и окажется, что военспецы преданы, натурально, лично ему, и лично ему служат. Надо еще будет выделить группу наиболее отчаянных из них и вырвать для них их родных из лап ВЧК. Вот это была бы его персональная гвардия. А она в этой проклятой стране нужна каждому, кто собирается хоть что-нибудь делать. А, может, вообще убрать Ленина. Что проще? Латыши? Вздор! Их там пока меньше батальона. И против него они не выступят! А выступят, так его личная дивизия из мадьяров, немцев и китайцев их разорвет на мелкие части, как Тузик грелку! Заманчиво! И ни на кого не надо оглядываться. Самому вести все в сторону перманентной революции. Здорово! Но нереально! Надо отдать должное Старику, массы народа все-таки за него. И общего языка с его убийцей даже искать не станут, отвернуться. Тот ведь пообещал им земли и мира. Он, правда, не дал ни того, ни того, но если Троцкий его сейчас убьет, то станет тем, кто сам не дал и не дал дать обещавшему, оборвав его жизнь. И уже даже продотряды, разъезжающие по всем крестьянским подворьям в волостях и губерниях и выгребающим хлеб у мужика подчистую, забудут, как Бог свят, забудут. Будут вспоминать только эти декреты и то, что вот, человек хотел, а ему не позволили, не дали. Войну, мол, с германцем, он остановил. А что ему именно за это было проплачено теми же германцами и сколько, кому ж из них знать. И то, что вместо внешней войны с германцем, он накачал на шею все тому же народу, внутреннюю войну всех со всеми, войну в которой гибнут уже не только солдаты, но и их семьи и не только на фронте, но повсеместно, когда отец воюет с сыном, брат против брата. И этого ему могут не вспомнить. Нет, надо народу еще чуток побыть под продразверсткой, а еще бы лучше и под какой ни то агитацией. И поголодать, обязательно поголодать. И он, безусловно, проснется. Безусловно! Но не прямо сейчас. Вот так и он - должен быть готов выступить в любой момент против Ленина и ЦК, с его дурацкой линией, но не прямо сейчас. А жаль! Ничего, он будет продолжать набирать армию, загоняя в нее крестьян и рабочих тысячами и набирая в нее военспецов, чьи семьи он станет оберегать пуще глаза своего, становясь для них единственным надежным защитником. И сделается к тому времени, когда станет все можно, еще более сильным, накалив ситуацию в стране гораздо сильнее, против прежнего, своей непримиримой борьбой с дезертирами. Посмотрим, найдет ли Старик что противопоставить такой его новой тактике? В ЦК, конечно, найдет! А вот в стране в целом?
   Троцкий допил кофе и вызвал адъютанта. Тот помог ему снять узкие щегольские сапоги. От этого Троцкий тоже получал удовольствие. Как же, столбовой дворянин, ему, не крещеному еврею, снимает сапоги. Он даже не давал себе труда задуматься, когда же вахмистру кавалергардов станет стыдно своей такой роли. Ведь их даже природные цари, и те к подобному не понуждали. Троцкий вытащил его из расстрельной колонны, но он не знал еще гибкости человеческой психики, заставляющей под напором оскорбительных ситуаций, позабыть о прошлом страхе и поднять хвост на самого своего былого спасителя. Лев Давидович был занят мировыми судьбами, где ему сейчас найти время для умственного путешествия в психику отдельного человека? Где? Он создает величайшую революционную армию всех времен и народов, пообещав Ленину, что уже к следующей весне в ней будет пять миллионов человек. Пять! И будет. Пусть она не умеет воевать и станет просто задавливать белых огромным численным превосходством, когда роту атакует целая дивизия, а батальон - корпус. Против полка же собирают целые армии и гонят их поэшелонно на белые пулеметы, надеясь, что, сойдясь когда-нибудь в штыки, те просто задавят белых своим многолюдством. Массой задавят! Да-с!
   Троцкий приказал опустить бронезаслонки на окна и озаботиться тишиной снаружи. Плевать ему, что было еще только 6 часов. Он решил подремать, не разбирая постели. добрать то чего не хватило ночью. Значит, его команда обеспечит отдых своему вождю, просто пристрелив, например, любого, кто попытается его нарушить, работая ли, с дуру ли, или исключительно по недостатку информации, безразлично. Его салон-вагон погрузился в сторожкую и дремотную тишину усыпания. Он, великий Троцкий, устроил себе свою, персональную ночь среди белого дня. И нисколько не сомневался, что эта ночь станет соблюдаться свято. Порукой тому были его верные опричники. Все свои сегодняшние, оставшиеся еще неисполненными дела, Лев Давидович оставил на вечер. Отоспавшись, он примется за них с удвоенной энергией, не отвлекаясь на постоянное подавление регулярных позывов ко сну. Все правильно, Лейба, так будет лучше и правильнее. Себя следует беречь, кто ж еще этим озаботиться?

Дом горного и военного инженера-строителя Ипатьева в Екатеринбурге, ночь с 16 на 17 июля.

   Бывший русский император Николай 2-й, лег, как всегда они ложились, и, будучи на свободе, и позже, уже оказавшись под стражей, в 10-30. Но спать почему-то не смог и лежал смирно, не шевелясь, закрыв глаза и стараясь дышать ровно, размеренно. Не хотелось без причин беспокоить жену и старшую дочь, Марию, с кем он ночевал в одной комнате. Остальные дети и оставшиеся при них слуги и доктор Боткин, остались в двух остальных, им выделенных смежных комнатах. А бессонница донимала, способствуя неспешным, навязчивым ночным размышлениям. Но бывшего царя, а ныне, жалкого пленника "Дома особого назначения" в Екатеринбурге, томили дурные предчувствия. И, надо отметить, томили совсем не беспричинно. Были основания у Его бывшего императорского Величества беспокоиться. Да и какие еще основания!
   Как тогда, в памятном марте 1917, в самом его начале, когда газеты и телеграф внезапно, словно взбесившись вместе, стали приносить из Петрограда возмутительные и наглые новости. Забастовал Путиловский завод, начались возмутительные шествия публики по Невскому проспекту и плакаты первых дней волнений, требовавшие хлеба и мира, сменили, со временем, политические плакаты, "Долой самодержавие!" Как он тогда испугался! Хотя и говорили ему умные люди, что заняться этим следовало немедленно. Все расследовав, найти виновного и устроить над ним показательный суд, а, буде, окажется сильно виновен, так и казнь! Повесить негодяя и вся недолга! Того, кто перебои с продуктами устроил, или выдать кого за такую личность. И сделать его козлом отпущения. И очень просто! Но он просто чересчур испугался. А не за себя и за власть. Что ему власть? Он ее не хотел, помнится. Испугался за свою семью! Ведь ненаглядная Алекс, с девочками, пребывала в Царском селе. Без него, но под надежно, вроде бы, охраной. Однако доверие охране сразу исчезло. Словно и не было его. А ведь те были верны, похоже. По крайней мере, Алекс рассказывала, что услыхав о намерении временного правительства арестовать их, начальник охраны предложил ей, всем вместе в автомобили, он садит всех своих на конь и, пробиваясь, уходят к железной дороге, захватывают поезд и едут к нему, во Псков. Но тут грянула весть о его, Николая Александровича отречении. За себя и за сына. И все. Решимость исчезла. И у офицеров конвоя и у Алекс. Наследник Алексей был тогда с ним. А девочки болели, и Алекс убоялась покинуть теплый и уютный Александровский дворец в Царском селе, сменив его на дорожную неизвестность. Если бы, Ники, ты не отрекся, я бы решилась, сказала она при встрече. Хуже, надо думать, не было бы! Да уж, судя по всему, вряд ли. Туда, туда, в Царское, рвалась его душа. Спасать своих ненаглядных! Какая власть? Какая Россия? Алекс, милая Алекс! Его девочки! Вот и все нехитрые думы, которые толклись тогда в его голове. В пустой, надо сказать башке! Его не волновала также большая великокняжеская семья, он уже слышал, что некоторые из них выражают преданность распущенной им Думе, не имеющей никакой легитимной власти. Пусть их, сами и спасаются, раз такие шустрые. Мать? Она взрослый человек. Сама способна о себе позаботиться! Все средства к этому у нее имеются. Вот пусть и озаботиться. Тем более она там, в Крыму. А в Крыму пока тихо. Нет, все и вся были ему безразличны, кроме Алекс и его девочек там, в Царском селе. Он слушал вполуха предложение немногих еще верных генералов, совсем не глупые, идти с двумя надежными корпусами, больше и не надо вовсе, там только расхристанная кронштадская матросня и дезертиры из запасных полков, из резерва фронта к Питеру, перекрыть к нему все подъезды, послав специальный отряд в Царское село. И корпуса те были. Готовились к наступлению. Его-то, как раз, можно было и отложить, отписав союзникам о форс-мажорных событиях в тылу и невозможности наступать на фронте. А где гарантии, что посланный отряд поспеет в Царское село? Выхватил из имеющегося набора проблем, единственный реально интересовавший его вопрос Николай, вы можете дать такую гарантию? И, что самое интересное, если бы какой-нибудь генерал, поняв его состояние, не дрогнув лицом, поедая его взглядом, ответил бы нагло и с достаточной долей убедительности: "Могу и даю!", он бы поверил ему и пошел бы за ним, как за спасителем, посланным самим Иисусом, и, что самое интересное, скорее всего, спасся бы сам и спас бы своих, да и, возможно, всю Русь великую от предстоящих ей еще невзгод. Не провинился бы перед Богом небрежением долга своего. И долга монарха и властителя, и сыновьего, и долга мужа, и отцовского. Всех и сразу! Какие только и были! Все просрал! Но такого генерала в его Ставке, к сожалению, не нашлось. Наоборот приехали из Питера Гучков и Шульгин, принявшись уговаривать его отречься. И пусть уговаривал в основном Гучков, Шульгин только при сем присутствовал. Но перед этим был генерал Рузский, предъявивший жуткие телеграммы о том, что все города и станции по пути в Петроград забиты повстанцами, ехать некуда, кроме Пскова, и на станцию с каким-то очень уж символическим названием - Дно. А там пришел Алексеев, предъявив телеграммы от командующих фронтов и от председателя распущенной им Думы, Родзянко. Дума требовала отречения, что и не удивительно, но, о Боже, уже все его командующие фронтами, "не возражают" противу оного. Это его и убило. Отбирая остатки воли. Но окончательно добил тот факт, что вместе с Гучковым, отречься, его приехал убеждать Шульгин. Представить, что Василий Витальевич, почтенный монархист, надежный, казалось, человек, может к нему обратиться с такой вот просьбой? Пусть даже и не обратиться, но присутствовать при сем. Боже, до чего он дожил! Это его окончательно добило! Требовали они отречения в пользу сына. Больного и маленького еще Алексея. Нет уж. Подставить его под новую Семибоярщину? Ну, уж нет, господа хорошие! Он отрекся в пользу брат Михаила. А уже на следующий день узнал, что и тот отрекся. В чью пользу? А ни чью! Отрекся и все. Уже за весь дом Романовых. Так и рухнула императорская власть в России, просто оброненная в грязь начинающейся мартовской оттепели слабыми, не способными ее удержать, руками. Брошенная, и не поднятая никем. Пущенная по ветру двумя исписанными бумагами. Слишком уж ничтожные и безвольные руки ее держали. А эти главноуговаривающие, стребовав от него два дубликата отречения, с одним уехали, курлыкая, как журавли, в Питер, другой же, оставив для страховки у Рузского, в охраняемой Ставке. Он тогда не понимал явственно, что же они с братом, но главным образом, все-таки он, наделали. Понял только тогда, когда его с наследником, взяли уже под арест, отстранив конвой. Верные офицеры конвоя смотрели на него с тоскливой готовностью, ожидая приказа "Бей!" И бросились бы избивать вусмерть пришельцев, но он снова струсил, не отдав такого приказа. А зря, наверное! Может, если бы приняли такое активное действие, что-то поменялось бы. Он повел бы себя активнее. Тогда бы и сегодняшнего дня, такого, какой он есть, не было бы. Но - нет. Он так ничего и не предпринял. А только сделал в дневнике запись: "Кругом измена, и трусость, и обман!"
   Но, если быть до конца честным, а себе врать негоже, ни при каких обстоятельствах, даже самых печальных, то эту трусость и обман насаждать вокруг себя и своей семьи, принялся он сам. Никто не заставлял, не принуждал, а многие от нее и предупреждали. Отец, например, да и матушка, Мария Федоровна. Не глупа была бывшая датская принцесса, понимала, куда это ведет. Все началось еще с той катастрофы на Ходынском поле, во время их с Алекс коронации, когда при раздаче ценных даров и праздничных золотых монет, погибло 1300 человек, а пострадали все 4000. А все из-за того, что кто-то поленился зарыть ямы и рвы после переноски прежде там стоявших торговых павильонов, и оградить их как следует. Кто? Он так и не удосужился по-настоящему спросить. И наказать виновного небрежением. А лыко, похоже, уже шло в его строку! После той злосчастной войны с Японией, когда весь мир увидал, что солдат и матрос русский, по-прежнему, чудо, как хорош, а вот собранные и поддерживаемые императором генералы и адмиралы никуда не годятся. И ведь даже бездарного и вороватого Стесселя, продавшего Артур японцам за деньги, как установило следствие, он не сумел покарать, как следует. После была Цусима, что только усилила это впечатление, делая его всеобщим. И снова Рожественский и Небогатов, вернувшись из позорного плена, на суде отделались легким испугом. Поняв, что император настоящего спроса не предлагает, все в империи стало вестись с небрежением. Потом это ужасное "Кровавое воскресенье", 9 января 1905 года. Приехал он тогда, в то воскресенье, в Зимний, из Царского села, куда уехал с семьей, услышав о неприятностях в столице. Были, были сведения, что намереваются идти с петицией к Зимнему. Приехал посмотреть. Трусовато и инкогнито, в простом дворцовом закрытом санях-возке, в мундире полковника преображенцев. Он помнил, как наблюдал тогда из-за плотной и тяжелой шторы третьего этажа Зимнего дворца, куда забрался из страха перед толпой, как эта самая несметная толпа подходила к тонкой двойной цепи солдат-преображенцев. Как она вливалась под арку Генерального, штаба, затопляла всю дворцовую площадь, захлестывая Александровский столп. Ничего в ней не было особенно страшного, и несли они верноподданнейше православные хоругви, иконы и его же собственные портреты и лики. Мелькали там, где-то на задних планах, красные тряпки, но их срывали и давили, бросив в снег, под ноги, сами демонстранты. Ему тогда бы выслать дежурного генерала, поговорить с людьми, а еще лучше, приказать подать корону, мантию и скипетр с державой, из хранилища, тут же, в Зимнем, и выйти самому, во всем блеске державных регалий. Милостиво поговорить, приласкать пришедших, принять петицию. Выслушать избранных обществом, обязательно приласкать и их, пообещав во всем разобраться. Но главное, принять петицию. Ведь была петиция, была. Нашли ее после на чьем-то теле, в первых рядах убитых. Весьма умеренная и верноподданная. Но тогда бы уж точно потребовалось бы разбираться по петиции, возможно и нелицеприятно для многих и многих. Да-с. Но он банально струсил, не пошел, и даже не распорядился, поговорить с людьми. И дурак-капитан первого батальона преображенцев, ведь полковником у них числился он сам, а подполковников в гвардии просто не было, оказавшись старшим начальником да перед лицом огромной толпы, приказал стрелять в людей. Взлетел блестящий клинок шашки, винтовки легли на вытянутые руки и громко клацнули в наступившей тишине винтовочные затворы. А толпа все не верила, что станут стрелять! За что? В кого? Зачем? Но уже падает вниз, отрубая все, что было до этого момента клинок того гвардейского капитана и сухо, через двойные стекла трещит первый залп. На снег выплескивает первую кровь, падают первые убитые и раненые. Обезумевшая толпа, топча упавших и спотыкаясь о них и о трупы, бежит с площади, вливаясь штормовым потоком назад, под арку. Но снова и снова, побобно приговору Рока взлетает все тот же клинок и залп за залпом тонут в страшном реве мятущейся толпы.
   И опять, как и после Ходынки, он даже не потрудился узнать, кто был этот капитан. Не интересно ему, видите ли, было. Потом уже, после всего, собрали сколько-то там рабочих, непонимающих, чего ради их зовут, на встречу с императором. Да поздно уж было! Прямо на его глазах, его же верные слуги, перебили множество его же верноподданных, а еще больше того изранили, а ему, видите ли, даже не интересно было. И только через неделю до него стал доходить весь трагизм случившегося. 1216 человек было убито прямо на площади и прилегающим к ней улицах, на его собственных глазах, и более 5000 отвезены к лекарям с ранениями разной степени тяжести. А ведь многие еще погибли и позже, у лекарей. Но даже более страшно оказалось то, что была, вот так, просто и страшно, расстреляна вера людей в царя, в то, что он способен, хотя бы, просто выслушать их и помочь. Но, главное, выслушать. Расстреляна необратимо, раз и навсегда! Невосстановимо. На Руси с этим не шутят. И этот грех ему перед Богом и своей совестью уже не замолить. И не искупить ничем, разве что кровью. На этот раз уже не только своей, но и, по-видимому, своих всех близких. Впрочем, Бог, наверное, простит. Он милостив. А вот собственная совесть, она вряд ли. Вот так вот, пулями своих солдат - и в веру! Так поступить мог только неодолимый и запредельный трус и полный заштатный болван, какому и места-то на земле быть не до?лжно. Николай не отдавал приказа стрелять, но понимал, что ответственность за ту стрельбу все равно на нем. На ком же еще, черт побери!? Ведь он был там, видел все и предоставил принимать решения и действовать другим, некомпетентным. просто подставил их по это! Так что, этот полный трус и абсолютный болван - он сам и есть, и никто другой.
   Помнил он и брюзжание жены, когда Петр Аркадьевич Столыпин усмирил-таки расходившуюся Россию к 1907 году, вешая революционеров налево и направо, немного успокоил тот разнузданный и кровавый разгул террора, что не прекращался с прошлого века, с момента гибели деда Александра 2-го Николаевича. Жена же брюзжала, мол, он Ники, тебя загораживает, повсюду он. За ним тебя не видно нисколько! Так не можно! А что ж могло быть, коли он, тряпка безвольная и жалкий подкаблучник, сам никаких решений принимать просто не хотел. Царствовать хотел и считал для себя даже должным, а решений принимать не хотел. И не хотел терпеть возле себя того, кто такие решения принимал... Брал на себя такую ответственность. И вот он, царь, в угоду своей "несравненной Алекс", стал отдалять своего верного слугу, и нелицемерного печальника о России. И даже отнесся, так, с прохладцей, без почтения, к докладам охранки, что в Киеве, на торжествах, его премьера намереваются убить. Подумалось, ну, и хорошо. Пусть хоть одну мою проблему эти ублюдки решат! Развяжут узелок. Так и охранка, с его молчаливой и бездеятельной подачи, не иначе, отнеслась к этому без должного внимания и тщания. И Столыпина, второго человека в государстве, застрелил какой то взбесившийся жидок-одиночка, Богров кажется. Фотографию его отвратной физиономии с вывернутыми наружу семитскими губами ему показывали. Жидка, конечно, повесили, а Петра Аркадьевича как вернуть? И невероятную власть в стране забрал Распутин, коего почитала угодником Божьим его жена. О, видишь ли, брался излечить их сына и наследника, Алешу, от гемофилии. Жена за одни эти обещания, готова была носиться с ним как с иконой достославной. А у того еще ведь и что-то, кажется, начинало получаться. Нет, ему, конечно, доносили верноподданнейше, кто таков этот "старец Григорий" с многочисленными фотографиями и свидетельствами живых людей. О его непотребствах и оргиях, не скрываемых от всего Петербурга. Но он, боясь неудовольствия своей Алекс, даже и знать ничего не хотел. А той Григорий обещал и обещал исцелить сына. Привязав ее к себе материнским инстинктом. Она, надеясь, души в нем не чаяла, называя "Другом" и всем настоятельно рекомендуя, повсеместно. А что такое рекомендации самой императрицы в ее империи? Даже более, чем прямой приказ! Тут бы ему явить мужской характер, загнать жену под лавку со всем ее мистицизмом, и удалить варнака от двора, пусть и не казнить, зачем? Сослать в монастырь, в Соловки. Пожизненно. Пусть грехи замаливает в пу?стыни, самое место. И дело с концом. Нет, он ждал, надеялся, все само как-то устроится. Как? Потом была война, от которой всеми силами предупреждал покойный уже Столыпин, говоря, что необходимо завершить, наконец, реформы, хотя бы одну, самую насущную, крестьянскую, пусть себе другие воюют в охотку. Распутин чести ради сказать, тоже был всеми силами против вступления в войну, крича, что сербы не обосрались бы и извинившись перед Австро-Венгрией. Все же их эрцгерцога Франца-Фердинанда полусумасшедший серб Гаврила Принцип пристрелил! Не было бы в том бесчестья сербам, не было бы! Сербы, они, конечно, близко дружны нам, но посидеть бы им потише, пока мы не приведем себя в порядок. Алекс, немка Алекс, пылая ненавистью внучки королевы Виктории, ко всему, что связно с Германской империей и дядюшкой Вилли, толкала его в эту войну, как могла. Дотолкалась, дура, до того, что ее с Сухомлиновым к 1916 году и стали называть главными немецкими шпионами. А перед этим, она все время интриговала против его дядюшки, главнокомандующего Николая Николаевича, мол, снова он тебя, Ники, загораживает. И он снова уступил. Убрал не бесталанного, надо отметить, в военном отношении, дядюшку в угоду Алекс. А из него какой Главнокомандующий? Хуже чем из дерьма поля! Он-то сам это знал, стараясь не соваться в специально военные вопросы. Но и не взять все на себя, после устранения виднейшего великого князя было не можно никак. А перед этим, в 1914 году, было, прямо скажем, дурацкое вторжение в Пруссию, силами двух лишь армий. И наплевать ему тогда было на предупреждение дядюшки и Главнокомандующего: мол, не отмобилизовались, как следует. Нет транспорта, не продуманы пути перемещения. Не обучена большая часть войск. Мало артиллерии и авиации. Недостаточно снарядов. Части не приноровились, не притерлись друг к другу, срастаясь в готовые соединения. Дядюшка говорил, не спеши Ники, мы имеем прекрасные, отличные полки, объединенные в хорошие бригады, те в свою очередь сведены в весьма посредственные дивизии, а уж эти и в вовсе плохие корпуса и, далее, в нестерпимо гнусные армии и фронты. Штабы набраны с бору, да с сосенки. Не сослужены и не отлажены никак. Ни один из них не согласован со своим командующим. Как людям воевать, Ники? Но Ники, упершись, твердил: французы начали воевать с немцами, как только те объявили нам войну. Не желаю быть менее благородным, чем французы. Боевые действия полагаю необходимым начать еще задолго до истечения, условленного с теми же французами, срока. Понятно, французский посол Морис Палеолог только поддерживал царя в его подобных устремлениях. Какое дело Палеологу до русской крови, в самом то деле? Ситуация ведь для его страны была пиковой, немцы рвались к Парижу, приближаясь к нему с каждым днем. Николай Николаевич твердил, Ники, не будь дураком! Франция у немцев просто в планах стоит первой, и по ней они бы ударили в любом случае, раньше, чем по нам. Просто потому, что, обладая намного более густой и менее протяженной сетью дорог, чем мы, французы чисто физически способны отмобилизоваться раньше нас, с нашими просторами, и не такой густой железнодорожной сетью. А, значит, повернуться к ним спиной немцы никак и никогда не решаться. К нам можно - мы не так поворотливы хватать чужое и не так кровожадны. И ведь прекрасно понимал, что это - чистая правда, но заклинило его. С ним, слабовольным и покладистым, такое тоже случалось. Особенно, когда кто-то разумный, предлагал что-либо дельное. Клинило насмерть, надолго и смертно. Вот и тогда - будет по-моему и баста! И погнал две армии Самсонова и Ренненкампфа. Погнал, не дав даже изготовиться. Они пошли без должной подготовки, и армия Самсонова погибла, сам Самсонов, убегая пленения, застрелился от позора, по сведениям его штабных. Это ведь тоже чисто на его совести, как и многие дальнейшие военные благоглупости. Как то, например, что уже тогда загнали 1-й гвардейский корпус в мазурские болота с Самсоновым на погибель. Погибло 8 лучших гвардейских полков. А уже позже в 16-ом он погнал 2-й гвардейский корпус под Ошмяны, сражаться в белорусские болота у озера Нарочь. Да, гвардейский корпус там проявил себя. Но и застрял, не оказавшись во время в Питере, когда он там был более всего нужен.
   Потом отречение, после которого, их, уже арестованных, воссоединив, наконец, повезли из Центральной России в Тобольск, не своей волей, но решением Временного (!) правительства, а позже и вовсе волей каких то инородческих узурпаторов, большевиков. Да их посещал перед отправкой в Сибирь этот клоун Керенский, наговорил всяких глупостей и все. И уже тогда, в конце октября, услышав о перевороте в Петербурге, он понял, это конец. Конец ему и семье. России? Ну, Россия, существовала без Романовых более 2000 лет, с Романовыми 300 лет, просуществует как-нибудь и далее, уже снова без них, изжив и пережевав большевиков. Россия - это Вселенная. Ей Романовы, так, краткий миг в истории. Были такие, и нету их. А нету, ну и не надо! После того, как их, разделив, перевезли из Тобольска в Екатеринбург, через толстые стены дома горного и военного инженера Ипатьева, стали просачиваться вести о том, что власть, повсюду на Урале, от большевиков переходит к более умеренным партиям. Эсерам и меньшевикам. Именно поэтому у Николая появилось предчувствие, что их убьют, причем скоро. Не оставят этого так просто большевики, ох, не оставят! И жить их не оставят. Отомстят! За что? Кому из них, главных, они насолили, он не знал точно, но чувствовал, что это так. Подозревал, может, Ленину? Тогда, когда отец, Александр 3-й, казнил родного брата Владимира Ульянова, Александра. За дело казнил, не бездельно. По суду. А все равно... И что еще более страшно, из тех, кто сейчас отчаянно противостоял этим богомерзким большевикам, похоже, никому они были просто не нужны. Самим большевикам еще того менее. Обуза! Всем обуза. И Николай понимал, что это он сам поставил себя и возлюбленную свою семью в такие вот условия. Сделал всем обузой. Понимал, но принять и смириться никак не мог. И мучился этим безо всякой меры. Как так? Его возлюбленная семья, та, ради которой он предал свой народ, свою страну, изменил своему прямому долгу православного христианина и монарха, сына, наконец, она, тем не менее, под угрозой прямого и непосредственного истребления. Вместе с ним самим. И никому они просто не нужны.
   Ведь самодержавную власть в стране они ликвидировали на парочку с братом, ступенчато, так сказать. Хотя всей вины брата, разве что миллионная доля от его собственной вины. Ведь это он привел дело империи в глухой и безнадежный тупик. Он и только он. Но почему? Ведь он старался быть, и был, смеет утверждать, богопослушным. Не изменял семье и жене. Подобно отцу и, в полном отличие, от своего вспыльчивого, но крайне разумного и решительного деда, Николай был прекрасным семьянином. Никогда не злобствовал. Никого не казнил без беспристрастного суда, многих миловал. Может, не тех? Может быть. Так почему? Может, потому, что семью свою возлюбил больше власти, а власть, барышня капризная, малейшего небрежения не простит. Не простит и не поймет. И, уж будьте уверены, отомстит! Страшно и жестоко, как и всякая женщина, мстя, пытается оправдать перед собой свое бессилие и грехопадение. Сегодня их час, скорее всего, пробьет. Именно сегодня! Такое вот у него предощущение. А в последнее время, к великому сожалению, плохие предчувствия, его не обманывали! И ведь именно только плохие, хорошие попросту не сбывались, да и не было их, последними днями почти совсем.
   Наверное, именно поэтому, Николай Александрович не удивился, когда увидел, как светлое пятно под дверью, не плотен стал рассохшийся косяк, стало расширяться, превращаясь в световой клин, и проблески тусклого желтоватого света уже выхватили изо тьмы пол комнаты и правый ее, от входа, угол:
   - Гражданин Романов, вы не спите? Проснитесь!
   Раздался из темноты за светящей лампой голос Янкеля Юровского, их лейб-тюремщика. Электричество они зачем-то не включали. А из соседних комнат уже выходили, в беспорядке, сонные и полуодетые девочки, Оленька, Танюша, Настенька, Маша. За его спиной срочно одевшись, появилась Алекс, а из детской комнаты - комнатная девушка Анна Демидова, оставшаяся добровольно при них вместе с Труппом и Харитоновым, Харитонов и вывел за руку вялого со сна цесаревича Алексея. Последним вышел, позевывая и ежась, поправляя поминутно пенсне, Евгений Сергеевич Боткин, их потомственный лейб-доктор, сын еще почтенного Сергея Петровича Боткина, тоже лейб-доктора, на чьих руках умер, подорванный проклятыми террористами дед, Александр 2-й. Словив его взгляд, государь увидел, что Боткин тоже все понял, а Янкель Хаимович Юровский все витийствовал, разъясняя, что в городе, де, неспокойно, повсюду стреляют, поэтому августейшим пленникам безопаснее будет внизу, в подвале, куда их сейчас и отведут. Вокруг лестницы, подобно балюстраде, стояли его подручные, в основном латыши, венгры, евреи и только двое русских, Медведев и Никулин, кажется. Нет, в охране, сменившей солдат полковника, а позже и генерала Кобылина, назначенных еще временным правительством, русских было, конечно, намного больше. Но они, наверное, остались снаружи. Николай Александрович, уже окончательно уяснив, что эту ночь им, кажется, не пережить, взял на руки, путавшегося, в неправильно в спешке одетых штанишках, сына. Помог ему привести себя в порядок. Он лихорадочно думал, как же так? Без суда? Не посмеют! Они ведь все клянутся, что они социал-демократы! А те ж без суда и шагу не ступят в Европе. Но, подумав еще, он повторил себе этот вопрос. И сам же себе ответил. Еще как посмеют! Именем революционной целесообразности, или вообще, просто именем революции. Прозвучал резкий приказ. Покорно, подобно баранам, все пленные сошли вниз и прошли в большое подвальное помещение, тускло освещенное только тремя слабенькими лампами. Пошел и он. С пустой головой, молча и покорно, мертвый, еще до начала стрельбы. Странно, что электричество в городе было. Хотя бы для этой подвальной комнаты. Во всех же остальных света почему-то не зажгли и арестантам не велели. Там, в комнате, стояли три стула. На них предложили сесть бывшему царю, царице и цесаревичу. Николай еще подумал, ну, и что дальше? Решили убить? Так логичнее было всех оставить стоять. Янкель Юровский, оказавшийся в центре зашедших в комнату 16 человек, развернул бумажку, зачитал ее текст
   "Решением уральского ревкома, руководствуясь революционной целесообразностью, семью бывшего императора, гражданина Николая Романова и всех с ними пребывающих, приказывается казнить, посредством расстреляния"
   Николай еще хотел, было, фыркнуть саркастически, мол, стилисты: решением...приказывается... посредством... расстреляния. Но не успел, смысл сказанного дошел, наконец, до его мозга, и он увидел, как в руке Юровского появился маузер. Услышав, как разом вдохнув воздух, все находящиеся в этом подвале, просто перестали дышать, осознав ужасающую близость самой смерти. И замерли. Замер, казалось и Юровский с бумажкой в левой руке. В кармане куртки тот держал наган, чья рукоять высовывалась наружу, наверное, на смену маузеру, потому что поднимал он правой рукой, наводя на экс-императора, только маузер. А левой, судорожно заталкивал непослушную комкающуюся бумажку с задекларированным решением ревкома, в карман. Николай Александрович увидел, что сосед Юровского, венгр Имре Надь целится в Алексея, и, забыв, мгновенно, о себе, сделал привычное движение к сыну. Закрыть!.. Загородить!.. Тот ведь был главной ценностью их семьи. В это самое время бандиты начали стрелять. Движение царя, отклонило, за мгновение до стрельбы, его тело и пуля Юровского, нацеленная ему в лоб, попала в поднявшееся вверх левое плечо, задев верхушку легкого. Сам же Николай Александрович все ловил взглядом умирающее гаснущее дульное пламя от уже состоявшегося первого выстрела, видя искорки отдельных порошинок, сгоравших в воздухе. А выброшенная гильза, чей пороховой заряд уже вытолкнул в полет пулю, попавшую в него, Николая Александровича, крутясь в воздухе, еще падала, подброшенная вверх нормально сработавшим отражателем, как ей и положено, справа от стрелявшего. Словно в стоп-кадре, взгляд Николая Александровича успевал фиксировать происходящее. Он видел, как палили из наганов по его сыну, жене и дочкам, поганые венгры и латыши. Как пули, попадая в тела, прорывали одежду и гнусно чавкая, входили в живую пока еще плоть. Уже падая, откинутый ударом пули назад, бывший император видел, как вместе со стулом, навзничь, тоже упал Алексей и хотел закричать:
   - Что вы делаете изверги! У него же гемофилия! Ему нельзя иметь ни малейшей царапины! От этого он может умереть!
   Но собственная кровь из простреленного первой пулей левого легкого, уже густо пузырилась на губах, перекрывая и перенимая так и не состоявшийся крик. А еще он видел как тихо обмякла на своем стуле, поникнув простреленной головой, Алекс. Как с криками метались позади их девочки, как Евгений Сергеевич Боткин и верный Харитонов, поспешили прикрыть их своими телами, осознавая тщету своих усилий, но, не имея сил поступить иначе. Они жили мужчинами, остались при них, хотя и могли их покинуть, и умирали, стараясь исполнить свой мужской долг на земле, до конца. Все девочки, несмотря на эту импровизированную защиту верных людей, уже были попятнаны пулями, а Трупп, стоял, согнувшись, держась за простреленный живот. Николай Александрович успел еще порадоваться, что своего юного поваренка Сёднева ему удалось удалить из дому накануне. Все меньше невинных жертв. Ладно, мы с Алекс, билось на прощание в гаснущем мозгу Николая Александровича, наверное, нагрешили, не без того, а дети за что? Его сознание еще продолжало работать, когда стрельба уже прекратилась, хотя его тело было пробито, без малого, десятком пуль. Он слышал, как убийцы вышли из помещения и вернулись с винтовками с примкнутыми русскими игольчатыми штыками-багинетами и стали ими добивать его детей. Один штык с противным хрустом вошел и в его тело. Но этого он уже не осознал, как, впрочем, и боли от штыкового удара. Только мерзкий хруст разрываемой каленым металлом плоти, все еще живой, долетел до его все еще оказываетмся действующего слуха. Его сознание милостиво погасло, освобождая слух от хряска плоти девочек разрываемой багинетами, оскальзывавшихся на драгоценностях, запрятанных в их корсетах. Не слышал он, как их вытаскивали из подвала, куда-то везли, как поливали их тела кислотой, сбрасывали в шахту, опять доставали, снова куда-то везли и, наконец, торопливо зарывали посреди дороги.
   Еще жадные до убийства венгры: Надь, Вергази и Фекете и латыши: Горват Лаонс и Анзелм добивали штыками, все продолжающих подавать признаки жизни, великих княжон, а евреи Эдельштейн и Гринфельд, гнусно измывались над бездыханным тельцем 14 летнего наследника престола Алексея, за коего от его прав на наследство, отрекся в своем отречении, еще отец, еще их грузили в кузов грузовика, где уже стояли огромные бутыли с серной кислотой, когда Янкель Юровский и командир отряда охраны "Дома особого назначения" Ермаков, писали доклады о произошедшем, адресованные Уралсовету и трем его заправилам, И. И. Голощекину, А. Г. Белобородову и Б. В. Дидковскому.
   Эти донесения легли на стол Якова Свердлова, принесенные туда Голощекиным, когда он, после обеда, сладко курил папиросу, наслаждаясь ароматным кофе. Свердлов накричал на Голощекина:
   - Исай, у тебя что, совсем мозгов нет, пропил? Как так, облили кислотой и сбросили в шахту? Вы ополоумели, что ли? Их же найдут и сделают из них мучеников! Знаменем белого движения! Устроят пышные, на весь мир, похороны. Немедленно распорядись Юровскому: собрать своих подручных, достать царя и всех его семейных и слуг из шахты и зарыть где-нибудь отвлечено, желательно посреди дороги. Где-нибудь в тайге, понял? Чтоб не нашли их никогда!
   Тот подхватился, понял, мол, Яков Михайлович, как не понять, уже исполняю.
   Только извращенный еврейский мозг Свердлова мог выдумать, а еще более извращенные, залитые невинной детской кровью, еврейские руки Юровского, могли выполнить такое изуверское издевательство над мертвыми. Истинно православных людей, какими, несомненно, всегда и были Романовы, зарыть вне освященных пределов православного кладбища, посреди проезжей дороги. Свердлов же, после этого направился на телеграф и поговорил по прямому проводу с Зиновьевым, а тот, радостный, немедленно послал Ленину телеграмму с условленным текстом, означавшем, что царская семья уничтожена целиком, поголовно. Свидетелей преступления не осталось, а что это именно преступление и есть, оба они нисколько не сомневались.
   Ленин, собираясь домой, завершив свой рабочий день, посетил столовую, где приятно и плотно поужинал, любил вождь покушать, и направился в свои апартаменты, там он порадовал Крупскую и сестру Марию Ильиничну приятным, для их извращенного слуха, записных упырих, известием. Сегодня он шел домой с удовольствием, без закипающего раздражения, думая о ждущих его там сестре и жене. Ему, конечно, хотелось бы увидеть там кого-нибудь совершенно иного, например, Инессу Арманд, но это только например, от кого-нибудь другого, настолько же презентабельного он бы тоже не отказался. Не желая себя растравлять снова этими размышлениями, Ильич привычно загнал их вглубь своего я. Сколько сегодня он подписал телеграмм? десятка полтора, пожалуй. А в скольких из них требовал кого-нибудь расстрелять? Да, почти во всех! Даже там где речь шла о чисто хозяйственных вопросах, он настоятельно рекомендовало почаще расстреливать саботажников-специалистов. А кто из них не саботажник? Нет таких! Значит, в конечном итоге расстрелять придется всех. Но перед этим надо заставить их выполнить требуемую работу. А, значит, надо брать и брать заложников. И тоже их расстреливать. Это ведь так ясно! И просто. Отчего же эти слюнтяи партийцы все время так рассусоливают? Гуманисты гребанные! Что тут рассусоливать? Добейся, чтобы мерзавцы-специалисты выполнили нужную работу, и убирай их. Все равно добрым для них не станешь. Значит, надо убирать. Раз надо, значит надо. И нечего тут рассусоливать. Сам Ульянов никогда и ни в кого не стрелял, но был свято уверен, что рука у него не дрогнет. А вот за свою жизнь он держался трепетно, почитая ее священной для всех. Как он дрожал тогда, когда с подачи этого кошмарного прохиндея Парвуса, ехал через Германию. Ведь их там могли и должны были, безусловно, арестовать, поместив в лагерь для интернированных. Но все сошло. А теперь эта сволочь Парвус требует расчета с ним. Оно, казалось бы и не сложно. Выдать жирному паразиту с выпученными глазами и вечно грязным животом поддевки, жрать чистоплотно Парвус категорически не умел, пяток картин из Эрмитажа. Но и как же жалко. Ведь это уже его картины! Его! При чем же тут этот прохиндей Парвус. Чего стоит услуга, которая уже оказана? Перебьется, сволочь! Мало ли этих картин разбазарил уже этот мерзавец Троцкий? А, может, сдать его в ЧК? Нет, Феликс Дзержинский слегка глуповат и слишком силен в нем старый шляхетский гонор. А Парвус о многом может рассказать. Может ведь дурак-шляхтич не понять, и наделать глупостей. И хотя он учел результаты мятежа левых эсеров, испоместив в Кремле целый полк, собранный из самых отборных и проверенных красногвардейцев, но тем не менее. До подхода дивизии латышей, обещанной Троцким, лучше ситуацию не напрягать излиха. А есть ли у Дзержинского готовые к бою силы? По сути, и по назначению его организации непременно быть должны, конечно. А вот есть ли на факте? Вопрос. Следует справиться и, если нет, приказать завести. Начинать формировать, когда припрет - будет гарантировано поздно. И это архиважно! Сделать это следовало бы уже позавчера, а ему в лучшем случае предлагают через неделю. Что это - глупость или преступный умысел? Выяснить! Исправить! Наказать!
  

Омск, осень 1918 года.

   Весть об убийстве царской семьи распространилась по всему сибирскому и уральскому региону со скоростью, наверное, превысившей скорость света, хотя Сергей Константинович, на полном серьезе, заверял окружающих, что по теории господина Эйнштейна, это категорически невозможно. Но тогда, в середине лета, они много спорили, понимая, что часть вины за попустительство этому преступлению, лежит, вообще-то, и на них. Чисто технически ведь, попытаться освободить царскую семью, в не столь уж и далеком от них Екатеринбурге, они могли. Вполне могли. Пусть кого-то большевики успели бы убить, почувствовав, или осознав опасность, но вряд ли всех. Однако, выбросив царя, после его дурацкого отречения, из всех раскладов, никто из них об этом даже и не подумал. Впрочем, чувство вины не так уж долго и преследовало их, тем более, что повсеместно в Восточной Сибири, на Урале и Предуралье, начались существенные подвижки власти. Повсеместно власть переходила к меньшевикам и эсерам, ничего не имевшим против частной торговли и в управлении пользовавшимися куда более гуманными методами, чем большевики. Комуч, возникший, как всероссийский орган, представительствующий, едва ли не на правах, разогнанного большевиками Всероссийского Учредительного собрания претендовал на главенство в этих движениях вместе с Уфимским советом. Поэтому Авксентьев Николай Дмитриевич проделал красивый "финт ушами". Осознавая вырастающую силу Комуча, он пригласил его, Союз Возрождения России, Временное сибирское правительство, Сибирскую областную думу, Уральское временное правительство, Союз земств и городов, а также других представителей разных и разных когда-то избранных, часто еще до переворота, органов, задержавшихся по чему-то в Сибири, или близ ее, к себе, в Уфу. И организовал учредительный съезд Уфимской директории, претендовавшей на всероссийское значение. Перед этим никто не устоял, в том числе и Комуч. Журавль всероссийского статуса в небе показался им гораздо интереснее синицы локального доминирования в потном кулачке. Тем более, что удержать ее, синичку эту, борясь в одиночку с большевиками, никто и не рассчитывал. Авксентьев сформировал правительство под себя, имевшее право на претензии всероссийского масштаба и, опираясь на чехословаков, как на военную силу, изгнал большевиков изо всей области Урала, Восточной Сибири и Предуралья. Но своих сил было сугубо немного. Даже быстро взять Екатеринбург и то не смогли, ворвавшись в него только через несколько дней, после убийства большевиками царской семьи. А ведь те, могли их и вывезти, никто им, собственно, не мог всерьез воспрепятствовать. Стрелять нужды вовсе и не было. Нет, решили, воспользовавшись поводом, уничтожить. Как и пострелять великих князей и княжон в Алапаевске. А в Перми убили Михаила Александровича Романова, зачистив место, где был некогда властный нарост до самого основания. Малость собственных сил, постоянно травмировала психику Авксентьева и созданного Уфимской директорией Омского совета министров директории. Нужен ведь был директории исполнительный орган. Сами-то народные избранники лишь витийствовать привыкли. А теперь этот орган, черт бы его побрал, стал оспаривать власть у директории, власть и полномочия. Причем на полном серьезе. Но как только им нужно было применить силу, и тем и другим, приходилось идти с низким поклоном к чехам. Войдите, мол, братцы, в наше бедственное положение. Покамест, те входили и помогали. Но это было ненормально. И Омское правительство, назначив военным и морским министром Александра Васильевича Колчака, пригласило его в Омск, рассчитывая, что тот приведет с собой соединение, сформированное им в его бытность начальника вооруженных сил КВЖД. Как, скажи ты, в феодальные времена, новгородцы приглашали на княжение к себе, князя с дружиной. А вокруг его и его дружины объединяться все разрозненные пока антибольшевистские силы их огромной области. И опять все как в средневековом Новгороде, когда княжеская дружина была ядром и самой боеспособной частью всего ополчения.
   Сергей Константинович поинтересовался как-то у Вадима Петровича Ракитина, сколько добровольцев примерно можно будет ожидать. Тот ответил, что уже сейчас считай сформировано что-нибудь около 90 тыс. добровольческих, большей частью офицерских и юнкерских формирований и до 35 тыс. казаков из различных казачьих войск. Учитывая всю Сибирь и возможный подход войск от атамана Семенова, который, имея прояпонскую ориентацию, не слишком ладил с Омском, но с большевиками Лазо воевал всерьез, можно было надеяться еще тысяч на 60 добровольцев и тысяч на 20 казаков. К тому же в Забайкалье имелся еще и 15 тысячный корпус барона Унгерна, в основном казачий. Пока еще не определившегося, с кем он. Зная методы большевиков, Сергей Константинович нисколько не сомневался, что они в темпе мобилизуют в Красную армию в десятки раз больше людей, особенно крестьян. Следовало поспешать. Посему, когда Александр Васильевич в сентябре прибыл в Омск и стал привыкать к делам и обстановке, вокруг него составился заговор офицеров и казаков поддержанный к тому же и чехословаками. Те передали именно ему золотой запас России, поскольку он гарантировал им срочный выезд из российской ловушки, как только обретет реальную власть, а его офицеры быстро арестовали видных деятелей директории и омского совета министров, провозгласив Колчака правителем. А поскольку, все расформированные ими органы, имели всероссийский статус, то Колчака провозгласили Верховным правителем России. И, надо сказать, после некоторого раздумья и колебаний, этот статус за Александром Васильевичем признали и Антон Иванович Деникин и Николай Николаевич Юденич, атаковавший большевиков из провозгласившей себя независимой Эстонии, бывшей русской Лифляндии. Признал Колчака Верховным Властителем и генерал Евгений Карлович Миллер, еще только начинавший разворачивать белое движение на севере России, близ Романова на Мурмане, в тесном контакте с "деятелями" Антанты. Пришлось признать Колчака в его статусе и Семенову, иначе можно было поставить себя вне поля белого движения, а этого ему категорически не хотелось. Мог начаться отток добровольцев и казаков из его формирований. Усилился поток добровольцев из Советской России, и не только офицеров, но и просто обывателей, хлебнувших Совдепии по самое не хочу, и люто ее ненавидевших. Их, конечно, следовало учить, но помещены они оказывались в высокопрофессиональное сообщество, где подсказать и показать мог каждый, причем на уровне эксперта. Первое время Александр Васильевич целиком и полностью занялся организацией мирной жизни в доставшемся ему улусе. Очень важно было, по его мнению, обеспечить свои тылы, а для этого надо было дать возможность сибирскому крестьянину свободно торговать своими продуктами в городе, покупая затем то, что ему нужно в хозяйстве. Безусловную помощь в этом оказал золотой запас. Чешские эшелоны Александр Васильевич своим волевым усилием и усилиями подчиненных ему войск, протолкнул в Забайкалье, где они помогли атаману Семенову вырезать окончательно красные банды Сергея Лазо. Самого Лазо, казаки Семенова, не слишком мучаясь сомнениями и избыточными потугами глупого гуманизма, попросту сожгли в топке. Колчак поморщился такой жестокости, узнав о ней, но ничего не сказал. Очень уж сильно тот добивался такой награды, а почти 25 тыс. казаков Семенова были слишком нужны его войску, чтобы корить их незавидной судьбой какого-то большевистского ублюдка, вроде Лазо. Генерал Ракитин, похоже, окончательно убедившийся в абсолютных достоинствах пассивного метода ведения войны, ранее проповедуемого Щербаковым, принялся, со всей страстью неофита, убеждать в нем и Колчака. Тому, известное дело, хотелось, конечно, геройским усилием верных ему частей, пробиться к Москве и въехать в нее, при огромном стечении народа, обязательно на белом, как сметана, коне. И оттуда, из первопрестольной, петлей и кнутом, начать лечить Русь от большевизма. Но, будучи человеком умным и технически образованным, недаром он на Балтике, до и во время империалистической войны, почитался лучшим морским минером, Александр Васильевич, гораздо менее зашоренный, чем иные белые лидеры-генералы, быстро осознал правоту Щербакова и Ракитина. Тем более, что его собственный штаб, сформированный Ракитиным, из, предпочтительно, офицеров генерального штаба России, грамотно рассчитал все потребности войск при обеих методах ведения войны. И выяснилось, что для того, чтобы вести обеспеченные наступательные операции до Москвы, нужно иметь, как минимум, вдесятеро больше войск, чем они имели на факте. И это при соответствующем вооружении и боеприпасах, которых тоже потребуется вдесятеро, как минимум, против имеющихся. А вот тактика мощной обороны на рубежах: Самара - Нижнекамск - река Вятка, с определенным резервированием сил и средств, для отражения возможных прорывов красных, потребует от них вовлечение всех нынешних сил армии Колчака, но без учета дальнейшего поступления добровольцев с запада страны, откуда они прибывали последнее время во множестве. А это обещало еще создать резерв для будущих операций.
   Он немедленно принялся готовиться к такой борьбе, понимая, что она потребует от него и его армии гораздо меньше усилий, а значит, действительно, можно обойтись без мобилизаций и уж подавно, без аналога большевистской продразверстки. Все эти радости жизни продолжали испытывать крестьяне в той, Центральной России, где с поздней осени 1917, полновластно царствовали большевики. Началась широкая подготовка мелких, казачьих, в основном, групп, для заброски в красный тыл, где они должны были заняться борьбой с продотрядами и террором против местного большевистского руководства. Одновременно стали готовить оборонительные позиции, перекрыв наглухо Транссибирскую магистраль первой линией западнее Кунгура, второй линией западнее Первоуральска и третьей линией западнее Екатеринбурга. Эти прекрасно оборудованные в инженерном отношении линии обороны были талантливо прикрыты с флангов постоянными пехотными и подвижными казачьими заставами. Кроме того, страхуясь, Колчак приказал заминировать уральские тоннели. Их подрыв при крайних обстоятельствах, попросту делил страну надвое, обещая в случае неудачи, длительный отдых в Сибири. Когда о большевиках длительное время будет ничего даже и не слышно. Учредив надежную оборону "своего улуса", Колчак всерьез принялся за уговоры Деникина, Миллера и Юденича. Уговорить генералов перейти на избранный им консервативный способ лечения России от большевистской заразы, было очень непросто. Каждый из них, спал и видел, именно себя, въезжающим на белом коне в Петроград, или в первопрестольную. Куда кому было ближе. Первым начал подаваться Деникин, поскольку донские и кубанские казаки, составлявшие существенную часть его войск, были склонны, в первую очередь, охранять территории войска Донского и войска Кубанского. Но Деникин, понимая, что охотников навещать центральные районы России, шерудить там против продотрядов, найдется много, ожидал серьезной активности казаков именно в этом направлении. Деникин приостановил свое наступление, выбирая наиболее удобные для обороны позиции и готовя их в инженерном отношении. Уже только вслед за Деникиным, тем же самым занялись Юденич и Миллер. В их войсках казаков было много меньше, и их вклад в такую войну был неизбежно менее значительным. Гражданская война в России, которой так желал ей, ее страстный недоброжелатель - Ленин, вступала в новую фазу, которая едва ли понравится этому упырю.
   С момента прихода к власти Колчака, функции Сергея Константиновича, как начальника разведки генерала Ракитина были приостановлены. На это место пришли роскошные профессионалы, работавшие прежде с самим Николаем Степановичем Батюшиным, Генерального штаба генерал-лейтенантом. Но то, что делал, будучи на этом месте Щербаков, они назвали разумным и, в той обстановке, правильным. А Александр Васильевич направил его к генералу от артиллерии Павлу Ивановичу Мищенко, которого он назначил возглавить борьбу с большевиками, путем засылки им в тыл малых групп для реализации террора. Большевикам стоило испробовать самим того блюда, коим они угощали Российскую империю с середины прошлого века. Лучшего начальствующего для такого дела и найти было, пожалуй, невозможно. Сам из казаков-пластунов, Павел Иванович добре знал это дело, и знал, кому поручить обучение охотников, коих уже набралось за 12 тыс. человек, в основном из казаков. Обучались и формировались небольшие подвижные партии в 7 - 12 человек. Подбиралось им вооружение. Павел Иванович люто ненавидел большевиков. Он, отставленный от службы в 1917 году, во время чистки командного состава, после Февральской революции, проживал у себя на имении в Дагестане. Там к нему, уже после октябрьского переворота и вломились большевики, требуя, чтобы заслуженный генерал отказался от знаков различия и наград и шел бы с ними. Как бы согласившись с ублюдками, и, пойдя проститься с боевым конем, генерал ускакал от подонков, и подался на восток. Почему на восток? Да просто ему хотелось туда, где прошла его боевая юность, подальше от дома, где ему нанесли такое страшное оскорбление. А здесь он внезапно оказался привлечен к делу, которое знал и любил. Да еще к тому делу, которое было всецело направлено против его оскорбителей. Узнав, что война малых групп была инициативой Сергея Константиновича Щербакова, он возлюбил этого молодого еще, по сравнению с ним, пусть и сорокалетнего человека, как сына. А генералу было уже 64, и собственного сына Бог ему не дал. Генерал очень быстро организовал обучение казаков-охотников, по методикам пластунов, являя из себя образец энергичного человека, думающего только о своем долге перед Родиной. Дело шло, тем более, что материал для него был самый что ни на есть качественный - казаки. Помогая генералу, Сергей Константинович сам не забывал учиться, помня, какую службу сослужила ему наука пластунов, когда он пробирался в Омск и в большевистском Питере.
   Однажды проходя по набережной Иртыша, около здания-резиденции Колчака, Сергей Константинович услышал окрик таким знакомым, радостно-приподнятым голосом: "Константиныч!!!". Оглянувшись, увидел высокую фигуру Валерия Владимировича Питкевича, выпускника математического факультета университета, с кем они вместе проходили обучение на офицерских курсах и вместе же не успели получить производство в чин. Вот уж кого он никак не ожидал увидеть в Омске. Питкевич сразу после октября уехал с ученой партией на Дальний Восток, подальше от большевистских экзерциций и больше о нем Сергей Константинович ничего не слышал. Впрочем, каким-то краем донеслось, что работать там ребятам не дали, но в Питер из экспедиции донеслось, что работать там ребятам не дали, но в питер никто так и не вернулся, что, впрочем, и не удивительно. Щербаков помнил Питкевича за прекрасного друга, склонного к определенному авантюризму и не чуждого своеобразного романтизма. Этих блюд сейчас, он мог предложить Питкевичу, в избытке. При всех этих свойствах своего характера Валера отличался спокойным доброжелательным нравом, легко уживаясь с людьми, хотя и числил свое происхождение из небогатой белорусской шляхты, а она, как раз, в целом, отличалась изрядной обидчивостью, вспыльчивостью и задиристостью. Подобных качеств Питкевич был лишен, нравом славился ровным и добродушным. Физической силой с детства он не был обижен, как, впрочем, и Щербаков. И тогда же на офицерских сборах, подначивая других, они вдвоем грузили на плечи комли, которые не поднимали, нерешительно переминаясь возле них, и пятеро их сослуживцев. Сергей рад был встретить родственную, по настоящему, пожалуй, душу. И где? В Омске. И тут же потащил друга в оказавшийся неподалеку небольшой ресторанчик. Чудо, господа, право слово, стоило выставить красных из города и его окрестностей, как в городе все появилось, и еда и промтовары и даже электричество в центральных районах. Открылись во множестве ресторанчики и забегаловки, где можно было спокойно поесть и пропустить по маленькой, а коли есть охота, так и по большой. Обратное, в этом случае, тоже верно. Где только не появлялась красная гнусь, туда сразу же приходили голод, дефицит и общественная серость. Даже проститутки становились какими-то блеклыми, норовя стать не заметными. Хотя это и отражалось весьма негативно на их заработках. Зато можно было рассчитывать зажиться на этом свете. Яркие же индивидуальности, мягко говоря, не приветствовались и старательно выкорчевывались.
   Зайдя в ресторанчик и сделав быстро заказ на жаркое, друзья потребовали от официанта графинчик водочки и холодные закуски. Под заливной язык с грибками и маринованными нежинскими огурчиками, разлили по первой, из запотевшего на льду графинчика, и выпили. И-э-эх-х! Водка птицей устремилась к желудку по пищеводу, производя по пути привычное обогревающее действие. Пош-шла, родимая, как к себе домой. Главное, вернуться не грозилась. Занюхивая выпитое, корочкой хлеба, по освященной веками русской традиции, оба прислушались к ощущениям и только после этого перешли к разговору.
   - Ты как тут очутился, Константинович? Ты ж в Питере, вроде, оставался? В лаборатории.
   Первым захватил инициативу Питкевич.
   - Оставаться-то я оставался, только с тамошней голодухи видишь, как усох. Едва половина от прежнего осталась, Владимирович. А ты ж знаешь, я поесть люблю и даже очень. А, впрочем, мне сие похудание явно на пользу. Вот многих других людишек недоедание уже довело до цугундера. Я же еще жив. Да и не сжился я с советской властью. Чужда мне Совдепия, Владимирович, совсем чужда. Вот сел на поезд и поехал на восток.
   - А почему ж не на юг, коли у тебя конфликт с Совдепией?
   - Туда пробраться сложнее, заградителей на два порядка больше, все будущих добровольцев выискивают.
   Владимирович понимающе кивнул головой и уже Щербаков задал вопрос:
   - А ты тут какими судьбами, Владимирович? Через столько то времени. И куда направляешься?
   - Я, ты знаешь, вступил в экспедицию, на Дальний восток мы приехали, факт, но работать мы так и не приступили, нас замучили всякие комиссары от Совдепов, потом, японские интервенты. Короче, профессор Бескудников заявил, что распускает экспедицию и мы самораспустились. Да вот беда - застряли во Владивостоке. На восток некуда, в океан уперлись, а на запад чехи все пути запрудили, не пускают, мать их в Прагу! Так и торчали во Владике, пробавляясь, кто во что горазд. Жрать нечего, зрелищ нет. Вот, как только ваш Колчак пропихнул первые чешские эшелоны до Владика, а они быстренько помогли Семенову свернуть шею Лазо, путь открылся, я здесь и нарисовался, как видишь.
   - А куда, Валера?
   - Думал, домой подскочить, к своим, а сейчас и не знаю.
   Валерий Владимирович был родом из под Ошмян, что в Белоруссии, неподалеку от Сморгони, там, где погибла в этой войне наша гвардия. Но до последнего времени там были немцы. Правда, слышно стало, Антанта их заморила-таки голодом. Ну, в самом то деле не британцам с французами немецкого солдата в честном бою побеждать. Голодом еще куда ни шло, но в честном бою - маку им! Это за нашей спиной они оказывались вечно смелы. А так, всегда придерживались кустиков, мол, нам до ветру нужно, отвяжитесь, боши проклятые! Пусть вами русские занимаются, а нам по срочному делу надо!
   - Знаешь, Владимирович, у меня по этому поводу, похоже, к тебе есть предложение. Только для того, чтобы им воспользоваться тебе надо будет вступить в службу к Колчаку.
   - А что за предложение, Константиныч, в чем суть?
   - Суть проста, как ползунки младенца. Мы пойдем на запад, да только уже как рейдовая группа колчаковских войск, с обеспечением, людьми, ну и делая по пути принятое на себя дело.
   - А какое дело, Константинович? Какое?
   - Ну, Владимирович, не вступив в службу, как я тебе скажу. Это, извини, невозможно. В тебе я уверен, но есть же еще и дисциплина.
   - Изволь, Константинович, нет никаких проблем. Я подам рапорт в службу. Только вот в каком качестве?
   - А это, Владимирович, предоставь, пожалуйста, мне. Я тут уже отстоялся и связями оброс. Завтра пойдем с тобой к генералу Мищенко, вступать в службу. Нужно твое принципиальное согласие. А оно, насколько я понимаю, имеется. Тогда все, Валера, дело в шляпе, то есть в треухе! Даже и не знаю, в твоем, или моем.
   Далее друзья плотно закусили, допили заказанный графинчик и довольные жизнью пошли к Щербакову, где он собирался поселить у своей квартирной хозяйки и Питкевича. Так оно и произошло, а уже утром следующего дня они направились на службу Щербакова, где тот сразу потащил Питкевича к Мищенко. Павел Иванович, внимательно выслушав, где и как готовили Питкевича, предложил ему кое-что показать и рассказать. Но уже через час с небольшим, приказал адъютанту печатать приказ, о принятии вольноопределяющегося волонтера господина Питкевича в службу. И только после этого кивнул Щербакову:
   - Что, Сергей Константинович, для вашего дела команду собираете?
   - Так точно, Павел Иванович, именно для него!
   А Питкевич, уже к обеду ставший членом его группы, возмущался:
   - Чего же ты мне сразу не сказал, что на святое дело подряжаешь? Вот чудак человек. Ну а в чем наше специальное задание заключается, скажешь теперь?
   - Теперь, конечно, скажу, Владимирович. И даже всенепременно! А всего-то и ничего, что с диверсионными актами против продотрядовцев по пути, добраться до Москвы, порешить там Троцкого и Ленина и обязательно уйти живыми.
   - Кого?
   - Ты не ослышался, Владимирович, Ленина и Троцкого. А насчет того, чтобы обязательно уйти живыми, я надеюсь, у тебя возражений нет? Мертвыми нам зачем оттуда уходить? Мертвые мы и там хороши будем, правда?
   - Ого! Узнаю тебя, Константинович, мелко не пашем, вглубь берем! Всего и делов-то что замочить N1 и N2 в большевистской иерархии?
   - Точно, Владимирович. Именно N1 и N2. Под этими номерами их и погребут в большевистском пантеоне, представляешь?
   - Да уж, Константинович! Умереть от скромности - не твой удел!
   - Ну а ты как, Владимирович, идешь на эту акцию, или слабо?
   - Это когда это шляхтичу было слабо? Думай, что говоришь, Константинович! А не то обижусь!
   - Не обидишься, ты не умеешь. Ну, так как? Идем на дело?
   - Думаю, да! Только давай обсудим все подетальней. Все ж не тараканов прихлопнуть надо. Люди, хоть и весьма хреновенькие, но охраняемые соразмерно занимаемому посту.
   Обсуждение заняло весь вечер, они дважды гоняли солдата за водкой и закуской в ближайший ресторанчик. Но все-таки решение было принято. К утру, проработав все имеющиеся у них, собранные колчаковской разведкой, материалы, Щербаков и Питкевич пришли к окончательному согласию, пожали друг другу руки и, условившись, кто из них конкретно отвечает за какую деталь плана, принялись за конкретную работу. Высокие, в буквальном смысле этого слова, договаривающиеся стороны пришли к окончательному соглашению. И разработка операции стартовала.
   Тремя неделями позже, группа была отобрана, сформирована, дополнительно тренирована и вооружена . В основе работы группы была, конечно же, пластунская подготовка. Приближалось время "Ч".
   Небольшие спецгруппы с подобной подготовкой уже всю осень десятками переходили на "красную" территорию и вели прямой и непрекращающийся ни днем, ни ночью, террор против большевистских продотрядов, комбедов и отдельных партийных и хозяйственных работников большевиков. Отобранное у продотрядов продовольствие повсеместно возвращалось крестьянам. Крестьянское население красной стороны благословляло своих защитников, всегда и всюду их укрывало, делясь с ними продовольствием. На южном фланге этого движения внезапно возникли сложности. Принялись тереться рукавами и толкаться локтями группы, посылаемые от Колчака и от Деникина. Но решение было найдено быстро. Ввели линию разграничения, поделив зоны ответственности. Попартизанив с месяц в тылу красных, группы возвращались, а на смену им уходили новые, отдохнувшие. Покоя красным не было, ни днем, ни ночью. Не давали. Поступление хлеба в города и до этого не сказать, что обильное, уменьшилось в разы, кое-где просто прекратившись. Множество небольших, до эскадрона, конных формирований Красной армии гонялось по русским просторам за мелкими группами белых диверсантов, пытаясь обеспечить возможность работы для своих продотрядов, которые повсеместно усиливались небольшими подразделениями красноармейцев, до отделения. Но такие действии не давали, как правило, эффекта. Конечно, отдельные группы белых, попав в засады, гибли в боях, но им на смену тут же появлялись новые, продолжая их дело. К тому же, крестьяне повсеместно помогали таким группам, поскольку именно они, позволяли им сохранить в неприкосновенности их хлеб, посаженный, выращенный и собранный ими, не отдавая его бездельной власти, не способной организовать достойный крестьян обмен продовольствия и агрономического сырья на промышленные товары. А с белой стороны, при каждой смене групп непосредственного террора, приходили тамошние газеты, принося вести о жизни "там, у белых". В связи с этим, так и не подчинившаяся большевикам тамбовская губерния послала своих ходоков к Деникину и Колчаку. Там они были приняты и обласканы и Тамбову начала оказываться посильная помощь оружием и боеприпасами, каких крестьянам постоянно не хватало. Тем, что удавалось скрытно протащить через линию фронт и красную территорию. Активная жизнь красных сократилась, оставаясь практически в границах крупных городов с их пригородами и непосредственно к ним прилегающими деревнями. Да и там, она регулярно оказывалась небезопасной, и красные отметили, что активность террористических групп белых стала смещаться непосредственно из деревень в города. Не избежали ее и железные дороги. Белые малые группы весьма успешно охотились за поездами на красной территории, грабя их на длинных и безлюдных переездах. А с приближением к Предуралью и Уралу, где лесистая местность начинала излиха всхалмливаться, приближаясь к гористым образованиям, а на юге, наоборот, переходя в степь, перегоны становились все длиннее и безлюднее. Именно в предгорьях Урала, цепляясь за реки и речушки, опираясь на господствующие высоты и испоместили свою устойчивую позиционную оборону белые. Там красные войска и опробовали свою излюбленную тактику, атаковать роты белых полками, а то и целыми дивизиями, а на белые батальоны уже направляя целые корпуса. Заснеженные склоны многочисленных высот и речных берегов покраснели от крови. Крови мобилизованных мужиков и собранных со всех заводов рабочих. Но, пулеметов у белых хватало, и работали они, как следует досмотренные, исправно. За этим следили нешуточно. Красные так и не смогли их потеснить, упершись намертво. Если где им удавался локальный прорыв, немедленно следовал мощный контрудар, направленный на восстановление прежней ситуации. Осторожно и нерешительно попробовали красные обходные маневры, которые оказались мало возможными из-за сложной непроходимой местности и полнейшего отсутствия путей снабжения обходящих войск. А мобильная казачья кавалерия, воевавшая всецело на стороне белых, быстро вскрывала подобные обходы и устраивала им засады, где "краснюков" привычно пленили, или истребляли. Однако держать пленных у себя, белым было не с руки. Кормить накладно, а дать подохнуть с голоду не по христиански получалось. Все же свои русские мужики, к тому же насильно мобилизованные красными. И они, разоружив красных бойцов, и сорвав все признаки красного воинства, благо и было-то их немного, с обмундирования мужиков, распускали их по домам, расстреливая, разумеется, изловленных политбойцов и комиссаров. Иногда к ним присовокупляли и командиров. Именно поэтому, опытные солдаты, как от горькой редьки, шарахались от предложения стать хотя бы отделенными командирами, а уж взводными, так и хоть сейчас стреляйте, не буду! Подбор младшего командного состава в Красной армии стал делом назначения, то есть совершенно случайным. Понравилась морда - и назначили. А есть у тебя опыт, воевал ты, или блох под забором ловил - не суть и важно. А там где нет хороших отделений и взводов, уж и подавно не случается хороших рот и батальонов. А, значит, не будет и хороших полков. Полк же основа всей армии. Нет хороших полков, не бывать и приличным соединениям, бригадам, дивизиям и так далее. Армия стала рушиться, так и не будучи созданной. Отпущенным белыми красноармейцам, те, вдобавок, помогали, как правило, перейти линию фронта. Легко просочившись, назад, через восточный фронт и добираясь скрытно, небольшими группками, в свои места, откуда они были недавно мобилизованы, эти пленные, становились "кадровыми" дезертирами, являясь ядром тех отрядов из дезертиров, что повсеместно помогали белым террористическим группам, а подчас и самостоятельно терроризировавших красные тылы. Троцкий вынужден был даже приостановить мобилизации, видя сколь быстро вырастает потенциал, численность и общее число таких отрядов, как, забирая оружие убиваемых ими продотрядовцев, становятся они, все более вооруженными и нахальными, подчас уже устраивая засады его немногочисленным ЧОНам, поспешающим поддержать избиваемых продотрядовцев, отмстить за них, либо покарать распоясавшихся дезертиров. Дезертирское движение набирало мощь, становясь реальной силой в стране. И у малых белых групп, рассылаемых по разоренной Центральной России, Колчаком и Деникиным, безо всяких с их стороны дополнительных усилий, возникали уже подготовленные и нагретые дезертирами опорные пункты и маневренные базы. К тому же, район их будущих активных действий, оказывался, как правило, солидно освоен и подготовлен к их предстоящей активности. Были уже налажены необходимые связи с местными жителями и установлено полнейшее взаимодействие с ними. Какой ЧОН, к черту, мог этому помешать, господа?
   Красные точно также попытались, было, развить карту "малой войны", засылая свои группы в белый тыл, чаще всего к Колчаку и Деникину. Ни там, ни там, "малая война" не пошла по нескольким причинам. Первая из них - отсутствие у большевиков толковых исполнителей малой войны. Казаки, в подавляющем своем большинстве, воевали против них, особенно, оценив их художества 1917 - 1918 годов, на Дону, и на Кубани. Мобилизованного же крестьянина, еще можно было удержать в подчинении, некоторое время, в плотных порядках фронтовых частей, опираясь на тончайшую прослойку "сознательных" рабочих, командиров и комиссаров, а еще более того, рассчитывая на заградительные отряды ЧОНа. Но послать его в тыл врагу, где он окажется предоставленным самому себе, вот уж такой мысли даже в голову никому из большевиков не приходило. Даже и самым отмороженным из них. И не могло придти, поскольку даже их тупые головы немедленно осознавали, насколько это глупо. Питерский же и московский, да даже и уральский рабочий, из состава тех, кто ушел к красным, с Блюхером, в тайге был мало, что не бесполезен, а уж воевать мобильную войну, опираясь на тайгу, кормясь и прячась в ней, так это и вообще из разряда фантастики. Да еще против людей, полагаемых экспертами по выживанию в подобных условиях, против казаков. Жалкие попытки нескольких с трудом сформированных групп ответить "малой войной" на "малую войну" были пресечены сразу и навсегда. И не только за счет большей подготовки казаков, но также и за счет того, как было организовано снабжение в белом тылу.
   С самого начала своего верховенства Александр Васильевич Колчак повел дело так, что весь взаимовыгодный обмен происходил в городе, куда крестьяне сами везли продовольствие и дары земли. Поэтому удары большевистских групп пришлись по ним, крестьянам, немедленно сделавши эти группы их заклятыми врагами. А кто может скрыться от местного населения, скажите мне на милость? Самые подготовленные и отъявленные диверсанты спасуют перед такой задачей! Именно поэтому эти группы были немедленно локализованы и изничтожены. Немногих сдавшихся в плен большевиков, казаки порешили, не тратя патронов, шашками. Настрогали из них строганины. Гражданская война, как никакая иная, богата зверствами. Так что совершенно неудивительно. Но на том и завершилась красная эпопея "малой войны". Белая же, на красных территориях, только-только набирала размах, взаимодействуя с многочисленными крестьянскими бунтами в тылу красных войск, в Тамбовской, Ярославской и Вологодской губерниях. А также с массовым дезертирским движением, открывшимся в ответ на массовые мобилизации Троцкого в Красную армию.
   Именно это время и избрала группа Щербакова-Питкевича для перехода линии фронт и начала своих экзерциций в красном тылу. Удачное было для нее время, прямо скажем. Дизертиры и казаки-диверсанты производили в тылу у красных большой беспорядок, мешая их карты по всем мыслимым направлениям. Сразу после рождества, отпостившись и рзговевшись они и выступили. Группа ехала двумя розвальнями по полузабытой лесной дороге предуральской тайги, держа путь на уездный центр Кудымкар, далее намереваясь продвинуться на Омутнинск и Слободской, форсировав по пути скованные льдом Каму и Вятку. Скрипя полозьями несутся по морозному снегу сани-розвальни, мелькают вкруг них заснеженный пихтач, кедровник, временами уступая место елям и лиственницам. Трещат от сильного мороза деревья, разнося по всему окоему зимнюю таежную канонаду. Нет-нет, а взвоет волчишко, перекликаясь с собратом. Всхрапывают испуганно, вскидывая тяжелые головы упряжные лошади. Давно канули в лету те времена, когда их дикие предки обходились без защиты человека. Да и было это от веку в степи, леса самый дикий конь повсегда сторонился, как черт ладана, а уж тайги-то и подавно! Вкусно и крепко пахнет сыромятью упряжи и лошадиным потом. Тихо вокруг на многие и многие версты. Свист полозьев по насту, дыханье лошадей, да приглушенные переговоры людей в розвальнях. Да лишь натуральные звуки настывшей зимней тайги. Заезжать в города-поселки группе было без надобности, а вот в деревни рядом с ними, так почему бы и нет. Все ж не в лесу у нодий ночевать, в очередь карауля, как бы волки к лошадям не подобрались. Хотя кони тех зачуют издали и, нервничая, спать людям, более, не дозволят. Придется добирать уже на ходу, в санях, опять же, в очередь. Оттого-то и заезжали в деревни по ходу, все же немного рискуя. Хотя, собственно, какой там риск! Лошадей они для экспедиции взяли добрых, крестьянских, сеном и овсом набили полные розвальни. И самим мягче и лошадям сытно. Поизнахратят-подъедят сенцо лошаденки, у мужиков прикупят, либо выменяют. Деньжат в золотой валюте и разных некрупных металлических изделий также прихватили с собой, чтобы не терпеть затруднений, буде, понадобиться меняться на фураж и продовольствие. Приказ был строг, крестьян не обижать ни под каким видом. Имелась с собой и литература: газеты, живописующие жизнь по обе стороны от фронта. Там где находились грамотные, такая литература быстро шла в ход.
   Когда они, сторожко миновав уездный Кудымкар стороной, направили свои упряжки к столь же уездному, хотя и уже заводскому, Омутнинску, деревеньки по дороге стали встречаться чаще. Да и сами селения становились больше. Когда проезжали их, не остановившись, разве что, сунув газету бабе с коромыслом у колодца, а когда устраивались и на ночь, зная, что от уезда далеко, вероятность того, что ночью их потревожат, чрезвычайно мала. А и потревожат, так не полком же, разве что взводом и чекистскими группами. Ничего. Отобьются. Зря что ли у них по льюису на сани, да по четыре винтореза у вполне справных стрелков, не говоря уже о многочисленных маузерах и наганах, гранатах и лимонках. Ножи-кинжалы были у каждого, шашек с собой не брали. В этих условиях они - только помеха. А вот добротную секиру на длинной рукояти в розвальни сунул едва не каждый. Их всего то было по 5 носов на розвальни. Все в полушубках добротно выделанной овчины, чуть пожелтевших, но еще отливавших в белизну. На ногах у всех добротно подшитые, деревенской валки, валенки, обутые в глубокие галоши, хотя оттепель в этих краях, да в феврале - дело нечастое. На головах привычные треухи, рукавицы на руках у всех специальные, с отставленным опрично указательным пальцем - стрелять. Казаки все серьезные, нюхнувшие пороху по самые брови, по разу, как минимум, уже сбегавшие к красным. Все здесь им было знакомо, да и в некоторых деревнях находились даже и настоящие знакомцы. В одной деревеньке пятеро молодых дураков-комбедовцев попробовали их атаковать поутру. Эх, знать бы, кто этим юнцам оружие дал, науськав их на серьезных людей, можно было бы и разобраться. А так, поняв, с кем имеют дело и, подстрелив одного дурака, к сожалению, насмерть, остальных взяли живыми и, при всей деревне, попотчевали шомполами. То-то приставало доброе железо к голым спинам и жопам, то-то орала большевистская смена, прощаясь с идеалами. Потом отпустили на радость дурам-мамкам. И поехали далее, позавтракав.
   Однажды задневали в дальней деревеньке и весь день текли мужики к ним, в сельсоветскую избу. Остановились в ней, чтобы не подводить под месть Совдепии никого из мужиков. Мучеников белому движению не надо, у него уже имеются, начиная с Лавра Георгиевича Корнилова. Мужиков интересовало услышать от живых натуральных людей, что в мире вокруг их деется, рассказать о своем житье-бытье, когда и пожаловаться, не без того. У всех было, в общем-то, одно и то же - лютая ненависть к продотрядам. Их не всегда увязывали пока с большевистской властью, но ненавидели-то всегда и насмерть. Любовь к ним испытывали только записные деревенские питухи. Те, кто пропил всю свою жизнь, а теперь ждал продотрядов, потому что те, реквизировав у более зажиточных соседей самогон, щедро им делились, заставляя отрабатывать наводкой на продуктовые ухоронки все тех же соседей. Одного такого, общество той деревни дружно просило извести негодяя. Он уже три раза сдавал деревенских, не слушая увещеваний. Просили лишь семью не трогать, ее обещая содержать всем миром. Что ж, забрали окаянца с собой, и, отвезя от деревни в тайгу, расстреляли к едреной Фене. Собаке - собачья смерть! Хотя при чем тут это доброе животное, непонятно. Оно ведь никогда не предает. И не изменяет. Его верность вошла в пословицы и поговорки. А поди ж ты! Переночевав в совсем уже покинутом Совдепией Омутнинске, выскочили на Слободской. Когда пересекли призрачные границы уездов, признаки наличия близкой красной власти начали встречаться чаще. Но ехалось им пока без препятствий, быстро и радостно. Проезжая одну из деревень, услышали бабьи вопли и из саней, не останавливаясь, и не расспрашивая специально, поняли, что здесь, всего лишь часом до них, побывал продотряд. На нескольких дворах были видны отрытые ямы, где хозяин пытался скрыть хлеб. Много пострелянных собак. Верные Бобики и Шарики до конца своего смертного, храбро и честно защищали хозяйское добро, бросаясь на грабителей. А в одном дворе голосили и по покойнику. С саней, проезжая, видели - лежит мужик посреди двора, щедро окропив снег под собой красным. В руках - вилы. Да что ж вилы? Куда им против винтаря? Так и пристрелили, сволочи, мужика. Любят они с безоружными воевать, уроды краснопузые! Ничего, даст Бог, догоним, посмотрим, так ли они хороши повоевать с оборуженным людом? Так ли сноровисты? И пошли из деревеньки на всех махах, уже не оберегая лошадей. По свежему следу, на котором еще дымились даже, не остыв на добром морозе, свежие конские фекалии. Пройдя лесом, снова вырвались в поле и увидали продотряд, пойдя за ними уже в зрячую. Дюжина плотно груженных серыми мешками розвальней шагом брела, направляясь к уездному центру, еще далекому от них. Возницы шли рядом с возами, оглядываясь на пару подозрительных розвальней, груженных людьми. Но, не встревожились, пока. Потом выяснилось, им навстречу должен был выйти из ближайшей деревеньки, ночевавший там кавалерийский разъезд ЧОН. Откуда точно? Кто б им сказал? И зачем бы это? Поэтому они и не особенно встревожились, обнаружив, что их догоняют сразу две упряжки и тревожиться стали, лишь поняв, что те идут, охватывая их с двух сторон. Принялись суетливо рвать с плеч трехлинейки и судорожно дергать слегка примерзшие затворы, досылая патроны в ствол. Но, кто не успел - тот опоздал. И это им еще раз доказали, сыпанув слегка не доезжая из двух пулеметов, часто, хлестко и, что самое главное, метко лупя на ходу из винтовок. Очень быстро снег вокруг обоза окрасился красным и уже почти все продотрядовцы, кроме одного, легли. А этот один, высоченный, что твоя коломенская верста, натужно рвал скрюченными с мороза пальцами застежку неудобно, на бок, подвешенной кобуры, думая достать запрятанный туда наган. Винтовка с опустошенной обоймой валялась на снегу, у ног. Перезаряжать ее вояка просто не стал, а, может, и не было чем. Но над одними из саней взвился в небо аркан, и длинный упал, сваленный инерцией упряжки, а на него вскоре вспрыгнули вдвоем казаки и безжалостно, с азартом, рвали назад руки, плотно их увязывая сыромятью. Отчего ж не расспросить краснюкаТот, горбоносый кавказец, рвался, матерясь по-своему. Угомонили. Впереди, внезапно увидели группу всадников, голов десятка в полтора. Верхоконные по таким морозцам, однако. Это ж надо, какие придурки попались! В санях ведь всяко-разно, и удобнее, и теплее. Ладно, будем посмотреть, какие вы кавалеристы, мать ваша сено ела вместо лошадей! Щербаков немедленно распорядился и казаки по очереди посыпались в снег с розвальней, растянувшись цепочкой, выцеливая каждый своего, как учили на тренировках. Те, по-видимому, слабо себе представляя, что следует делать конным, застав изготовившихся к бою пеших, мало уступающих им в числе. Сбились в кучку, психуя под огнем, облегчив противнику прицеливание. Первый залп ударил хлестко, сразу вышибив из седел троих, да еще один обмяк, свесившись с седла, а уже спешил вышить свою строчку пулемет, принялся второй и рванул небо следующий залп 8 карабинов. Еще троих вымело из седел, лошади же остальных, вконец утратив сердце под огнем, учить коняшек полагается, как след, а не только у крестьян их отнимать, рванули в разные стороны. Один мерин, жалобно плача, раненный забился на снегу. Его жалко. В этой раздаче он был крайним, а смотри ж ты, досталось! Тут уж так: прилетело, так прилетело. Щербаков заорал, снова распоряжаясь, и остальных всадников сняли расчетливыми выстрелами, не пятная лошадей, пригодятся. Без пулеметного переполоха. Выкосили всех. Собственные сани подъехали, подбирая казаков из снега. Быстро поскакали к тем "кавалеристам". Двое были еще живы. Один, семитского обличья в добротной кожанке и обшитых кожей между ног, шароварах, в прекрасных офицерских сапогах с вычурными шпорами и с летной планшеткой на боку, все еще висел в седле, цепляясь, с простреленным плечом. Еще одного, тюху-работягу в городском пальто, перетянутом охотничьим патронташем, державшимся за простреленное брюхо, просто и милосердно, без затей, добили прикладом в лоб. А кожаного переложили к себе в сани. Переловив лошадей, и увязав их дружка за дружкой, развернули разбредшийся, было, обоз продотряда и поехали к деревне, где те давеча успели отметиться. Назад ехали более двух часов, коней гнать уже не было нужды, начало темнеть. Прямо в санях приступив к обыску и допросу кожаного, из его документов уяснили, что он начальник ЧК Слободского уезда Зяма Каплан. И Щербаков с Питкевичем принялись думать, что им это может дать. Спрашивается, что можно взять с этого гуся, кроме жира? Комбинация вырисовывалась простейшая, добыть через него документы на въезд в Москву. Но еврея-комиссара чем-то следовало вязать. Его и повязали тут же, слегонца, возле леса, предложив ему секирой забить того длинного продотрядовца. И забил ведь, неумело, но старательно, морщась от боли в плече, задолбил длинного кавказца секирой. Кожаного снова завалили в сани, передав мужикам в деревне их зерно и коней, переночевали, а утром следующего дня поехали далее. Проезжая мимо места гибели продотряда и ЧОНовской подмоги, отметили, что волки уже свое справедливое дело начали. Продолжая опрос кожаного чекиста, Щербаков и Питкевич, еще до ночи решили, как они будут дальше. Поздно ночью, а, может, наоборот, рано утром, въехали в Слободской. Сразу направились к дому купца Смирнова, отнятому, когда купца и его семью взяли в заложники и, вскорости, расстреляли. Теперь там жили секретарь уездного комитета РКП(б) и председатель исполкома. Вся городская власть. На голос чекиста открыл сам секретарь большевиков. Чекисту доверили его удушить, пока из соседней квартиры волокли председателя городского исполкома и его жену. Почет их удушения также был доверен чекисту, причем, Щербаков, наконец, решил, что это уже достаточные гарантии его верности в будущем. Товарищ Зяма Каплан, старательно удушил обоих своих товарищей по партии и жену предисполкома, каковая, собственно, была и ни причем. Но в таком деле никак нельзя было оставлять свидетеля. Не повезло бабе, да и всех делов. Не в той постели обнаружилась бедолага. Она-то, может, полагала, что ей наоборот повезло, ан оказалось - нет. Зяма Каплан по первому же кивку бросился давить и ее. Похоже, этот способ лишать своих товарищей-однопартийцев жизни, становился ему привычным, местами, где-то, родным. На что он рассчитывал? Все не оригинально и весьма прозаично. Он полагал, что, удостоверившись в его абсолютной и полной лояльности, белые просто сохранят ему жизнь. Расследовать все эти убийства завтра придется все равно ему же. Ничего, думал Зяма, свалим на контру, ей-то совершенно точно все равно. А там уж как-нибудь и выкрутимся. Самому ведь все эти безобразия расследовать. Он не мог не понимать, что повязав его, таким образом, белые станут его использовать и для получения информации и для оформления документов. Питкевич, тот, грубовато хлопнув чекиста по плечу, даже пошутить изволил:
   - Ничего, Зяма, еще пара - тройка подобных операций и войдешь во вкус. Любимой работой станет. Скучать станешь, когда на неделе не удатся кого-нибудь удавить!
   Все это было очень и очень нехорошо, полагал товарищ Зяма, но его единственная и несравненная жизнь, конечно же, куда дороже и намного важнее жизней всех 16-ти бойцов специального отряда ЧК, который он, надеясь помочь продотряду, сам привел просто под расстрел. Он рассчитывал наплести небылиц, что он, мол, сам, раненый, рана, слава Яхве, была настоящая и очень сильно болела, упал с коня. А когда белые ушли, смог поймать лошадь, до-олго ловил, и дотащиться на ней до Слободского. То, что он приехал в поселок-городок на санях в сопровождении 10 человек, Зяма надеялся, не всплывет. Кто их будет опрашивать, тех работяг-красноармейцев из заставы на окраине городка. Сменят их и баста! Он опишет гибель продотряда, гибель его спецотряда под огнем более чем взвода прорвавшихся через далекий уже от этих мест фронт, казаков. А там, там язык куда-нибудь, да вывезет. Оправдываться - не отстреливаться. Первое он умеет, а второму его никто не учил. Раздавленный, готовый полностью повиноваться, Зяма обещал требовательным белякам, оформить все нужные им документы, и, отпущенный ими немедленно и самым тщательным образом, сделал это. И что? У него даже не шевельнулась мысль, а нельзя ли просто сбежать, поднять тревогу, собрать гарнизон и покончить с белыми? Мелькнула, конечно же. Как же? Но, когда товарищ Зяма подумал, сколько несуразностей придется ему объяснить в таком случае, лично проследив, предварительно, чтобы никто их белых не выжил, гарантированно. А если выживут, ведь все станет немедленно известно. И тогда ему конец. Нет, решил Каплан, себе дороже. Лучше подчиниться судьбе, предначертанной Яхве, чем воевать с ней. Он внезапно осознал, что из мути памяти возникло и прочно заняло места в глубине его души, давно, казалось бы извергнутое из себя иудейство. Атеист-большевик умер в Зяме за эти проклятые сутки, возродился же вполне справный ортодоксальный еврей-иудей. Впрочем, это не помешало ему исполнить еще одно требование Сергея Константиновича и ознакомить их с Валерием Владимировичем с оперативными документами, освещавшими общую обстановку, сложившуюся в результате борьбы Совдепии против малых белых террористических групп.
   Только к вечеру, завершив знакомство с документами и с удобством разместившись на конспиративной квартире ЧК, поужинав из своих запасов, Щербаков с Питкевичем приступили к детальной проработке своего дальнейшего маршрута. Со Слободской решено было идти на Нововятск и Котельнич, затем на Ветлугу, Нею и Галич. Там произвести обмен лошадей, запастись вновь сеном, и идти на Кострому, а позже на Нерехту, проходя краем Ярославской губернии, то и дело пыхающей не прекращающимся мужицким бунтом. А там уже через Переяславль Залесский и Сергиев Посад. И надо будет выходить к Москве, используя на всю мощь документы Слободской ЧК. В той неразберихе, что сопровождала, широко развернутую летучими белыми отрядами "малую войну", такой маршрут обещал им возможность добраться до своей цели без серьезных потерь. В путь они вышли ранним утром следующего дня, еще затемно.
   Недолго большевистская застава смогла следить своими осоловелыми, со сна, глазами, за санями казаков, гадая, куда это подались люди из ЧК и почему сам ее начальник товарищ Каплан, несмотря на огромное количество дел в городе и собственное ранение, нашел возможным, лично проводить их через заставу. Все покрыла еще не рассеянная близящимся рассветом зимняя мгла. И вот уже не слышно ни скрипа упряжи, ни приглушенных переговоров казаков в санях. А товарищ Зяма Каплан, морщась от боли в ране, облегченно вздохнул и потянул свои уставшие за последние, ужасно беспокойные, сутки, ноги по улице Слободского, думая, каков же будет новый секретарь в УКоме ВКП (б), и кого назначат новым предисполкома. В принципе задушенный им Иванович был вполне неплох. Жили они с ним, не ссорясь, дружно. Каков будет новый? И какие мухи у него окажутся в носу? Вопрос. А что поделаешь? Если бы он их не задушил, белые убили бы его, причем весьма просто. Умри ты сегодня, а я помру завтра! Не раз уже убивая людей, Зяма все еще сохранил в душе почтение к смерти и не мог никак смириться с тем, что и ему самому придется когда-нибудь, может, даже очень скоро, умирать. Но таков уж закон нашего мира - каждый рожденный женщиной, когда-нибудь, но умрет. Понимая это разумом, товарищ Зяма не мог принять этого знания душой. Ведь мир без него не может существовать. Не может! Это уже будет какой-то другой мир, не тот, в коем он обитал. Значит, он будет жить вечно...
   ...После долгих скитаний и многочисленных стычек с продотрядами, слава Создателю, обошедшихся без потерь, отряд Щербакова, наконец, прибыл в Сергиев Посад. Документы из Слободского, их полностью легализовали здесь, выдав за своих. Объявив в местной ЧК, что они таки уничтожили группу беляков, погубившую все руководство их уезда, а сейчас нуждаются в смене лошадей и починке амуниции, чтобы отправляться назад, они вполне легально расположились на бывшем постоялом дворе, ставшем местным клубом. Именно здесь нужно было озаботиться возможностью спокойного проникновения в Москву. Но они не напрасно перекраивали свой маршрут на Сергиев Посад, а не на Орехово-Зуево, как намечали ранее, еще на белой стороне. Хороший знакомец Зямы Каплана, Овсей Абрамович Гудфрайнд, оказался начальником ЧК именно в этом городе и даже обещал, как-то, перетянуть Зяму туда, поближе к Москве, поближе к безопасности. Обещал, но подзабыл, как это часто водится у очень и очень ответственных людей. Зяма заверил Щербакова, что если Овсея поставят перед таким же выбором, перед каким оказался недавно и он сам, Гудфрайнд сильно противиться не станет. По крайней мере, не сильнее самого Зямы! К тому же, он просил передать Овсею привет от него, от Каплана. Хитрый еврей правильно сообразил, что Овсей Абрамович постарается побыстрее перетащить его к себе. Но ведь и избавиться тоже постарается, усмехнулся тогда Питкевич.
   - Нет, ваше высокоблагородие, у нас, у евреев, так не принято. Мы постараемся договориться. Ведь и он знает обо мне тоже, что знаю я о нем. Квиты.
   - Ну смотри, пархатый, тебе жить, тебе и помирать, если что!
   Пообещал ему Валерий Владимировичем, а вот сейчас они с Сергеем Константиновичем уже вторые сутки скрипели извилинами, пытаясь придумать, как бы им получше исполнить своё намерение. Выходило так, что без "слепого языка" из ЧК, им никак не обойтись. Кого-то следовало брать. А кого? Понаблюдав за ЧК денек, сошлись на том, что брать надо молодого и щуплого делопроизводителя. Он и жилье Гудфрайнда укажет и его же голос побудит того открыть дверь, если нет телефона. А если есть? Тогда возникнут проблемы. Но Питкевич с великолепным апломбом предложил:
   - Давай решать проблемы по мере их возникновения! Главное ввязаться в сражение, а там будет видно!
   - Отличная мысль, Владимирович! Откуда она у тебя? Не у Наполеона стибрил? Так, наверное, и поступим!
   - Так что, берем делопроизводителя?
   - А что, у тебя возникли иные варианты?
   - Пока нет.
   - Тогда берем того, что есть!
   Так решилась судьба бедняги делопроизводителя ЧК, тщедушного, не иначе чахоточного бывшего наборщика какой-то местной типографии. Рано связавшийся с большевиками и воспринявший их призывы за истину в последней инстанции, этот малек был отловлен тем же вечером казаками, и доставлен на заброшенный дом, где люди группы Щербакова, устроили свою временную перевалочную базу. Пока один казак со зверским видом калил железный крюк на костерке, расположившись на загнетке печи, придурошный недоросль с большевистскими идеями, подвергался обработке психологической:
   - Так что же, юноша, так-таки вас и не ценят в ЧК нисколько. Вон даже где ваше начальство проживает, не знаете!
   - Как так не знаю? Еще как знаю! На Гороховой в третьем доме наш начальник живут, эва!
   - Правильно. Смотри ты!
   Несказанно удивился Щербаков и, наконец, сместился, приоткрыв перед юношей казака, калящего крюк на костерке. Сергей Константинович не испытал бы душевных мучений, доведись им пустить и саму пытку в ход, а уж использовать психологический аспект ее подготовки в нужном направлении, так и сам Бог велел.
   - А, скажите, ваше высокоблагородие, пожалуйста, зачем те господа железо-то калят?
   - Да для вас, мой юный друг, к моему глубокому прискорбию, исключительно и только для вас! Не для меня же, в самом-то деле! Я этого, юноша, недолюбливаю, страсть как.
   - Это пытать что ли? Так я же и так, вроде, все как на духу!
   - Ну-ну. А вы сами-то молодой человек у вашего начальника бывали?
   - Д-да!
   Лязгнул зубами изрядно напуганный делопроизводитель.
   - Ну, так и опишите нам ее подробненько, начиная с самого входа, да ничего не пропуская. А если я вдруг увижу, что вы неточны, эту железяку вам и приложат, да сразу ведь к гениталиям, понимаете?
   - Н-не надо!
   Прошептал донельзя запуганный делопроизводитель.
   - Это уж мне решать, мой юный друг, надо, или не надо. Так что пойте, юноша, пойте! И как в опере, придыханием!
   По иезуитски резюмировал Щербаков и сделал знак казаку подойти:
   - Начинайте, юноша!
   И молодой человек начал, сбиваясь и захлебываясь, боясь упустить хоть что-нибудь, боясь увидеть хоть малейшую досаду на небритом лице этого непонятного и, чего уж там, попросту страшного, человека. Явного беляка, хоть он только третьего дня предъявляя в ЧК вполне нормальные чекистские документы, откуда-то из Слободского. Так, взахлеб, он и выложил весь путь со всей обстановкой. Сергей Константинович помотал головой:
   - Надо же, что страх с людьми делает. Ни разу не ошибся, герой. Ну, ин ладно, идем!
   - Куда?
   Испуганно сорванным голосом взвизгнул юноша.
   - Навестим твоего начальника. А ты по дороге придумай чего-нибудь, чтобы он тебе дверь обязательно открыл, понял?
   Тот раздавлено кивнул, и они малой группкой, в четыре человека, предшествуемые парой своих казаков и сопровождаемые на расстоянии сзади еще одной, двинулись, к недалекой от их временной базы, Гороховой. Начинало слегка мести, темень по случаю низких туч была исключительная. Мечта диверсанта! Им явно кто-то ворожил. Может, Владимирович постарался? Ориентируясь только по тускло и весьма скупо подсвеченным окнам домов, добрели до нужного им дома. Делопроизводитель, дурашка, хотел, было, уже стучать, как его остановил, тот страшный казак, что калил крюк давеча. А Щербаков поцокал языком:
   - Ц-ц-ц... Что же вы так спешите, юноша? А что вы скажете Овсею Абрамовичу?
   - Скажу, что пришла срочная телеграмма из Москвы. Всенепременно откроет!
   - Правильно, юноша. Вот теперь, действуйте!
   Делопроизводитель постучал. Вскоре с той стороны к двери подошли. Переговоры через дверь шли не очень долго, звякнул, отходя, массивный засов и дверь приоткрылась. Один из казаков рванул ее на себя, со всей дури, и на руки Сергею Константиновичу выпал весь в исподнем шеф ЧК Сергиева Посада. Короткий, но ощутимый тычок стволом маузера под ребро, рука сгребает трещащую по всем швам нижнюю рубаху и он почти вносит длинного, но не тушистого, хозяина местного ЧК, в его собственный дом, а за ним туда же кидается вся его группа, с несчастным делопроизводителем, кроме двух пар охранения, оставшихся снаружи. Да Питкевич с еще двумя казаками остался на базе. В качестве скрытой засады, на всякий пожарный случай.
   - Надеюсь, вы одни, Овсей Абрамович?
   И вошедший с ним вместе казак сноровисто обыскивает площадь, особо проверив постель и вытащив из-под подушки маузер в расстегнутой деревянной кобуре. Смотри, какой аккуратный, даже подушку не захотел оружейным маслом грязнить, в кобуре под ней держал. А то, что его, родимого с собой брать следует, коль ночью к двери зовут, даже и не подумал, засранец! В кармане обысканного на вешалке полушубка обнаружился браунинг 1900 года, плоская и прикладистая штука, автоматический пистолет под маузеровский патрон калибра 7.65 мм с очень хорошо расположенным центром тяжести. Уравновешен, и хорош для прицельной стрельбы. Любитель оружия, Щербаков, сразу же подгреб игрушку себе, как и давешний маузер. Сгодиться. Подумалось: запаслив, однако, товарищ чекист. И в выборе оружия не совсем уж дурак, хотя в карман шинели лучше бы таскать самовзвод, типа нагана. Сам Щербаков так и поступал. Ну, тут насильно мил не будешь, тем более что пистолет у Гудфрайнда был в кармане взведен и выставлен на предохранитель. Разумно. Если приучен легко на ощупь этот предохранитель отыскивать и оружие с предохранения снимать. Приказал еще раз обшарить. Пристальнее.
   Чекист, быстро поняв, кого принесла к нему нечистая, сидел молча, наблюдая за действиями Щербакова, и не обращая внимания на остальных его людей. Понял сразу, мерзавец, от кого его жизнь зависит, по полной. Наконец он нашел в себе мужество сквозь зубы проскрипеть:
   - Ну-с, чем обязан, так сказать, значить?
   - Исключительно сотрудничеством, Овсей Абрамович, и ни чем, пожалуй, более, если все пойдет, как нам хочется.
   - А если нет, тогда что?
   - Тогда пойдем искать иного контрагента. Только вам, Овсей Абрамович, это будет уже абсолютно все равно.
   - Убьете?
   Вскинулся чекист.
   - От вас зависит, Овсей Абрамович, исключительно от вас. Нам ваша жизнишка, как вы, наверное, сами понимаете, совершенно ни к чему. Мало их, что ли, было, мусорных-то? Были и сплыли. Это же ужасно просто. Так что вам решать, любезный. Исключительно вам. Ведите себя примерно и останетесь, наверное, живы.
   Покорно вздохнул иезуитствующий Щербаков. Нравилось ему пытать чекиста пусть и только словесно, что тут скажешь. Даже и очень нравилась. Но, дело - прежде всего.
   И Сергей Константинович вкратце пояснил, что ему занадобилось от Гутфрайнда. Не желая, видимо, сдаваться сразу, тот взялся за переговоры:
   - Ну, положим, я выправлю вам эти документы. А кто помешает мне позвонить в Москву и сообщить о вас?
   - Ваша совесть коммуниста, Овсей Абрамович! Она и только она.
   Увидев изумленно вскинутые брови чекиста, Сергей Константинович, сделав знак казаку сильнее держать делопроизводителя, пояснил:
   - Просто прямо сейчас вы зарежете этого юношу, полоснув его своим кухонным ножом по горлу,
   И подал чекисту этот нож, другой рукой наведя на него его же бывший маузер. Кстати, в оружии Гутфрайнд действительно что-то, пусть и совсем чуть-чуть, но понимал. У него оказался маузер С-96, тот самый пистолет этой великой оружейной фирмы, у которого был вставляемый и снаряжаемый магазин на 20 патронов. И тут же в отдельных карманчиках кобуры, кроме стандартного ЗИПа имелись и еще два таких снаряженных магазина. У Щербакова сразу загорелся глаз на трофей. С металлическим щелчком привычно взвелся курок.
   - Н-ну, не стесняйтесь. Время идет.
   Пацан-делопроизводитель извивался в руках казака с надежно заткнутым ртом. Гутфрайнд поколебался с полминуты, потом же, вздохнув, решительно резанул делопроизводителя по горлу и вторым движением воткнул нож тому в живот. Судорога свела все тщедушное тельце делопроизводителя, а кровь фонтанчиком плеснула на нижнее белье чекиста. Казак отпустил пацана, и его тело мягко осело на пол, пачкая все вокруг кровью.
   - Так, Овсей Абрамович, так! Но мы люди тверезые, давеча от анадысь, как говориться, отличаем, и понимаем, что спасение вашей гнусной жизни, и вы, и ваше мерзопакостное начальство оценит, скорее всего, выше жизни какого-то делопроизводителя. Потому, прямо сейчас, не откладывая, мы пойдем к нему домой, и вы зарежете товарища Гусенкова его жену. Ребенка не надо. Мы ж не звери! А он по сугубой малости его - не свидетель. А вот товарища Гусенкова и его жену всенепременно, понимаете?
   Чекист вяло кивнул, пребывая, скорее всего, как в тумане. Щербаков заранее потрудился выяснить у уже зарезанного делопроизводителя и имя секретаря УКома ВКП(б) и где он проживает. Им действительно кто-то ворожил. Товарищ Гусенков, возглавлявший Сергиево-Посадский УКом партии, жил в 2 - 3 минутах ходьбы от Гутфрайнда, с женой, ответственным секретарем местной партийной газеты и двухлетним ребенком. Начавшаяся метель помогла быстро привести, очумевшего, от свалившегося на него счастья, Гутфрайнда, в чувство, и Сергей Константинович продолжал инструктировать Овсея Абрамовича, что и как тот должен сделать, чтобы сохранить свою единственную и такую драгоценную, жизнь. Посему, подойдя к дому секретаря УКома партии товарища Гусенкова, тот был достаточно готов к предстоящему, но предпринял последнюю попытку уйти от дела. Окровавленный нож он так и нес в руке и попытался воткнуть его в Щербакова, вырвавшись от казака. Но и казак был начеку, не упустив чекиста, да и Сергей Константинович сумел, вовремя отшатнувшись, нанести удар в глаз чекисту зажатой в кулаке рукояткой маузера. В следствие этого, процессии пришлось временно прекратить свое поступательное движение, юркнув в подворотню. Пока они приводили Гудфрайнда в чувство, прикладывая к его моргалу снег, за углом их охранение из 4 казаков, перестроившись, взяло всю группу в надежный ордер, называвшийся "ящик покойника", позволявший ответить совершенно адекватно на любую мыслимую угрозу. Хотя, какие угрозы ночью вооруженным и решительным людям, в спящем маленьком городке. Минут через пять Овсея Абрамовича полностью привели в чувство, а поскольку они уже находились у самой цели, его аккуратненько подправили к двери, постучав в нее и, страхуя чекиста сбоку. Вскоре из-за двери возбужденный и безмерно раздраженный фальцет вопросил:
   - Кто там? Чего нужно, блин?
   Испуганно косясь, на направленный на него маузер, Гудфрайнд ответил фразой, предложенной ему Щербаковым:
   - Срочное определение с Лубянки, к утру надо ответ, Иван Софронович. А без вас такое дело решать себе дороже. Сами понимаете. Это я, Иван Софронович, Овсей Гутфрайнд.
   - А-а, ты Сева? Ну, что там у тебя?
   С облегчением, спросили из-за двери. Послышалось шевеление задвижки и дверь начала приоткрываться. Сергей Константинович, ухватившись, рванул ее на себя и Гусенкова, увлеченного рывком, вынесло на порог. Воспользовавшись моментом, Гудфрайнд уже даже сноровисто воткнул нож в живот секретаря. Тот изумленно глянув вниз, тихонько замычал, хватаясь руками за кровоточащий живот, потом нагнулся. Воспользовавшись этим, Овсей уже где-то даже привычно рванул его подбородок вверх и, полоснув, как барану, перерезал главному большевику уезда горло. Тут уж кровь хлынула потоком, но Гудфрайнд, порываясь в избу, чтобы убить Люсю, жену Гусенкова, и побыстрее со всем закончить, оттолкнул умирающего большевика в тьму прихожей. Подвела большевистских лидеров привычка жить в отдельных домах. Еще из полутьмы спальни, не отходя от успокаивающего света тусклого ночника, жена заполошно спрашивала загремевшего в прихожей ведром мужа, не очень-то пока и волнуясь, мало на что можно наступить в темноте, да спросонья:
   - Иван, это что там гремит? Ты что-то перевернул?
   А Гудфрайнд уже несся метеором черным из тьмы на свет, словно ночной мотылек, носитель смерти. Люся попыталась достать мужнин наган из-под подушки. Но тот лежал под его руку, не с той стороны, она потеряла время, и Овсей Абрамович успел просто рубануть женщину сзади по напряженному горлу своим большим окровавленным кровью двух уже жертв кухонным ножом. Он перестарался, почти перерубив горло. Кровь плеснула пряно пахнущим потоком, еще более возбудив, утратившего человеческий облик чекиста. Он еще пытался выкрутить из руки умирающей женщины наган, когда в спину ему уперся ствол маузера и спокойный голос Щербакова произнес:
   - Спокойнее Овсей Абрамович. Очень уж вы возбудились. Понравилось? Ведите себя, как раввин в синагоге, достойно и внятно, а не как какой то поц с Молдаванки в борделе на углу Дерибасовской и Сундуклеевской! И все будет чудненько!
   Наган пришлось отпустить, а Сергей Константинович, увидев, что дело сделано, сказал, забирая его себе:
   - Очень хорошо, мой дорогой, а сейчас бросьте нож здесь и идемте опять к вам.
   - Зачем?
   Охрипшим голосом, бессмысленно озираясь вопросил чекист.
   - Переодеться вам все же следует, я думаю. Кожанку вашу обязательно одеть. Да и штаны другие. Эти ведь все в крови, гусенковской, наверное. И на снег натекло. Мои там присыпают, но это, вы сами понимаете, не надолго. Так что скоро вас сюда опять вызовут. Готовьтесь морально. Вам тут надо будет пылать гневом на белую мразь, делая вид, что вы старательно ищете убийцу.
   Гудфрайнда било крупной дрожью и всю дорогу назад беднягу пришлось вести, как пьяного. Дважды его сильно рвало. Буквально выворачивало наизнанку. Благо время такое, что на улицах нет никого, а порядок в городке большевики поддерживали такой, что ни один фонарь в принципе не горел. Придя на квартиру чекиста, ему дали переодеться под присмотром казака, а Сергей Константинович набулькал ему полный стакан спирта из его же запасов и заставил того выпить. Тот долго и судорожно хватал ртом воздух, пока ему не дали запить спирт водой. Захмелев, чекист стал выходить из ступора, порозовели щеки, слегка заблестев, ожили глаза. Переодев мерзавца, его повели назад, к ЧК. Он, на сегодня сделал еще не все, и право на отдых пока не заработал. Да и не будет у него сегодня отдыха, вообще, понятное дело. Ничего, начальник ЧК, к убийству людей, этой сволочи, не привыкать стать, в себя Овсей Абрамович вернулся чрезвычайно быстро. А это было важно. Им ведь еще в ЧК местную идти. Да и потом, им совсем не нужно, чтобы Гутфрайнд спалился на следующий же день. Нет уж! Пусть теперь эта сволочь поживет подольше! Пока они свои дела не сделают, чтобы их искать раньше времени не принялись.
   Дежурный, сидевший в ЧК не изумился, когда его шеф сказал, что с ним коллеги из Москвы. Видно, нечто схожее уже не раз случалось. Надо выправить им проездные документы. Всю дорогу к ЧК Щербаков проникновенно объяснял тому, почему ему не выгодно, чтобы его сегодняшние гости где-нибудь завалились, попав в ЧК. Кажется, чекист осознал и проникся. Документы и сопроводительное письмо с командировочным заданием с помощью дежурного по ЧК изготовили быстро. На вокзал их сопровождал лично Гутфрайнд, а потому посадка в поезд прошла спокойно. На прощанье Сергей Константинович напомнил чекисту, что ему еще нужно убрать следы крови у себя на квартире и избавиться от трупа делопроизводителя.
   - Так что, Овсей Абрамович, сразу домой, никуда не заходя. А наши люди за этим проследят. Так и вам ведь будет спокойнее. Да и нам тоже!
   Насчет своих людей это он так, для блезиру. Ему некого было оставить в Сергиевом Посаде. Да и незачем. Следить за чекистом? А когда он на службе, как за ним проследишь? Уже сидя в вагоне и делясь с Питкевичем информацией, доставшейся ему от Гутфрайнда, Сергей Константинович продемонстрировал тому письмо к известному руководителю ВЧК, Якову Сауловичу Агранову, возглавлявшему на Лубянке политический отдел. Валерий Владимирович оценил добычу и согласился, что сей подход, может быть чрезвычайно полезным, а главное, они получат источник информации, почти прямой. Не захочет говорить? А вот это уже совсем вряд ли. Под раскаленным железом говорят все. А мы ведь не поленимся свои вопросы задать и дважды, и трижды. А зададим их столько, что никакая память в уме не удержит, переполниться. Впрочем, оба они не сомневались в разговорчивости субъекта, был бы достаточно силен организмом, чтобы выдержать все, что ему доведется пережить. Впрочем, это будет в Москве, там об этом думать и станем. Пока же, единственный раз, за последние полтора месяца, имея время на отвлеченные размышления и разговоры, хотелось именно помыслить отвлеченно от их задания. Разгрузить мозги, так сказать, уберегая их от зацикливания.
   Снова глухо и ритмично стучат вагонные колеса, выбивая свой извечный ритм, отмечая каждый рельсовый стык. Мерно раскачивается шаткий вагон. Выбитое в верхней части окно заткнули старыми вагонными подушками, большой склад которых кто-то из казаков обнаружил в служебном купе проводника, пустом и затхлом. В вагоне жутко темно, темноту эту рассеивают лишь вспышки растягиваемых курильщиками цигарок, да редкие прикуривания мужиков. Вагон набит битком, как и всегда, но по приказу Гутфрайнда станционные чекисты старательно освободили им место в другом вагоне. А они, как только поезд тронулся, снялись с освобожденных им мест, и перешли в этот вагон, освободив место под себя насильно, не слишком стесняясь применить силу, причем сели, не так, как получилось, а так, как им надо. Из соображения возможной обороны, чтобы простреливать как можно больше направлений, не оказываясь, в то же время, на директориях стрельбы своих стрелков. Все это пользы выживания для. И этот переход тоже все для той же пользы. Так им будет спокойнее и не потому, что нету веры Гутфрайнду. Ему веры-то и на самом деле нет. Только вот и не сдаст он их по известной причине, вполне очевидно. По крайней мере, в первый же день не сдаст. А все же, так вернее будет. Ехать от Сергиева Посада до Москвы всего-то да ничего. Раньше, при царе, управлялись в световой день, либо в одну ночь. Но то при царе! Где ж тот царь ныне? А сейчас, как бы не больше суток тащиться придет. И ничего не поделаешь. Такие вот порядки, вернее беспорядки и на железной дороге настали. А ехать-то людям надо. Что станешь делать? Не пешком же идти? Да еще по зимнему-то времени. Так и ехали, благо поесть было чего.
   В вагоне жутко накурено, все смачно исплевано, повсюду грязно, все ругаются и грызутся меж собой. Привычно до омерзения. Но к ним не пристают, помнят, как они выпроваживали тех, кто здесь сидел до них. Нет же, в самом-то деле, дураков с такой большой, слаженной и явно спетой компанией даже и в пререкания вступать. Кто их знает, может и попререкаются для порядка, а, может, сразу морды бить учнут, да как бы еще и без стрельбы обошлось. Не буди лиха, пока тихо! Вот все и заткнулись и молчат. И молчать станут до самой Москвы! Такие уж порядки в поездах завелись при большевиках. Кто сильнее, тот и прав! Нич-чего! Едут. Уже больше месяца они все в санях, да возле костров и нодий, да вповалку в случайно приютивших избах. Так что даже этот обшарпанный и заплеванный вагон, представляется верхом цивилизации. На вокзале заставили Гудфрайнда сходить с ними в депо, помылись хоть там под душем, а то воняли так, что соседи дышать, наверное, отказывались бы. И того помыли, а то на нем запекшейся крови было уж очень много. Эх ма! Даже чистое белье одели, старое прихватив с собой. Будет время и место, в Москве постираемся. Нет - значит, нет. Терпеть станем. Люди служивые, нам не привыкать стать.
   А пока, наслаждаясь уже полузабытым состоянием чистоты и ощущениями чистой кожи, чистого тела, они, наслаждаясь, потягивали из стаканов мутного стекла, прихваченных казаками там же на станции, в местном буфете, некогда, при царе, опять же, работавшем, самогон. При этом Щербаков покуривал свои праздничные папиросы, какие ему не часто, в общем-то, доводилось курить в этом рейде. Ящиками их с собой в запас брать некуда. Они с Питкевичем беседовали вполголоса, обсуждая неслышно для тех, кто не был с ними весьма интересную для себя, но весьма отвлеченную, для сегодняшнего дня, тему:
   - А скажи, Константиныч, ты не слышал часом, откуда взялся этот поганый Петросовет, чья деятельность и стала залогом революции?
   - Залогом, говоришь, Владимирович? А что? Тут ты, пожалуй полностью прав.
   - И, конечно, прав, Константинович! Ведь именно деятельность этого проклятого совета создала в стране обстановку, удобную для любого переворота - двоевластие. Хуже может быть только полный хаос, анархия.
   - Помню Владимирович, откуда он взялся. Его ж избрали, по одному делегату от каждой тысячи рабочих крупных предприятий с многотысячными коллективами и по одному от мелких. Потом по одному от тысячи избрали и солдаты с матросами.
   - А обыватели?
   - А их никто и ни о чем не спрашивал. Кто такие обыватели для большевиков? Первым в этом совете председательствовал, кажется, меньшевик Чхеидзе, а его товарищами были, дай Бог памяти, эсер Керенский и меньшевик Скобелев.
   - Совершенно научно излагаешь, Константинович. И вообще, в первом составе совета у большевиков, помнится, не было большинства...
   - Не было, точно! Превалировал там меньшевики и эсеры.
   - Они его приобрели на летних частичных перевыборах.
   - Точно!
   - А когда и как совет этот набрал столько власти, чтобы сделать из себя альтернативу Временному правительству, создать в стране погубившее ее двоевластие?
   -Ну, Владимирович, это, мне кажется просто!
   - То есть?
   - Ты вспомни, все решения Петросовета были чрезвычайно популярны и угодны исполнителям для их исполнения. Что приказ N 1, отменивший дисциплину в армии, что приказ запрещавший отправлять части поддержавшие "революцию", читай "беспорядки", на фронт. А им, собственно, только этого и хотелось. Все остальное было до ближайшего осветительного фонаря. Нет? А у того трижды клятого Временного правительства с этой исторической проституткой, адвокатишкой Керенским, не нашлось никого, кто предложил бы и, главное, взял бы, весь этот Петросовет к ногтю. То бишь, поставил бы его в полном составе к стенке и отменил бы в явочном порядке все его распоряжения, вместе с их мусорными петросоветскими жизнями!
   Ну, отменить распоряжения, Константинович, возможно, следовало и не сразу. Уж очень они были популярны! А вот совет надо было расстрелять враз, тут ты прав.
   - Может и не сразу отменить, но создать для этого все предпосылки, это уж точно! Нас там не было, Владимирович!
   - А ты бы в эту байду пошел бы, Константинович?
   - Вряд ли, Владимирович!
   - Вот и я вряд ли! Потому туда и набилось столько несносного дерьма, с еще более жидким говнецом, вместо мозгов, что никто приличный дела с ними иметь не хотел. А все почему? Слишком много профессоров и адвокатишек. Причем профессоров исторического (Чего изволите?), и ерундического направления. Приличные люди с таким правительством, понятное дело, ничего общего иметь и не захотели. А говнюки прошляпили и просрали момент, когда спину Петросовету можно было сломать одним махом, не слишком и рискуя. Ну, расстрелять еще парочку - другую демонстраций, только уже по настоящему, поливая кровью Невский проспект, вдумчиво, без спешки, и спокойно дожидаться Учредительного собрания, переводя ведение идущей на фронте войны в глухую позиционную оборону, разве что, контратакуя, в ответ на атаки немцев. А австрийцев, лупя в хвост и в гриву. Ведь получалось же!
   - Получалось! А насчет земли, издать Указы, что принципиально решать этот вопрос тоже будет только Учредительное собрание, и только после решения и подготовки ее станут делить. Чтобы солдаты на фронте не рвались так домой, мол, землю без них поделят. А еще: ввести льготы для фронтовиков, существенные. Такие, чтобы те, кто белым билетом обзавелись, а было таких по деревням, весьма немало, локти себе грызть стали. И первоочередность отдать именно тем, кто на фронте был до конца, тем, кто имел ранения. Вот тогда бы власть до Учредительного собрания точно бы удержали и большевиков наверх, ну никак бы не допустили. Нет?
   - Получается, по всем статьям, что да, Константинович! И мы б с тобой тогда своим делом бы занимались, или, может, где на фронте, чем-нибудь командовали. А то бы уже и головы сложили?
   - И что поделаешь, вполне свободно могло бы и так случиться! Только я и на такой размен согласен, Владимирович! Уж больно недобро так получается, как получилось, словно перепились все накануне, а сейчас болеют похмельем. И рыгать нам с этого похмелья, даже если у белого движения все получиться, еще не один годок.
   - А как ты полагаешь, Константинович, в обороне, против германца, мы бы до конца войны устояли?
   - Полагаю, устояли бы, Владимирович. И даже если и подались бы назад, то всяко-разно не так страшно, как после Брестского мира, а сейчас бы все уже назад бы отбирали.
   - И Польшу тоже?
   - И Польшу! Только, Владимирович, не думаю, что нам она нужна. Ее бы надо выделить, только на всей воле России.
   - Ты знаешь, Константинович, у меня есть польские корни, и я люблю этот народ. Он ведь отважный и не глупый.
   - Все так, Владимирович, и отважный и неглупый. Да только от их государственности меня мутит. Вспомни только это их Liberum veto. А иные, как тот пан Лащ, себе плащи из судебных приговоров шили, имея по два десятка непогашенных баниций. Нет у них своего государства, и не будет. Будет это вечно чей-то придаток. Не наш и немцев, так британцев, французов, американцев, итальянцев заморенных, наконец!
   - А Финляндия?
   - Что до меня, то я бы и Финляндию отпустил. Но тоже только на нашей воле отобрав у нее Гельсингфорс и удобные куски побережья с островами, а также вытолкнув их с Кольского перешейка подальше за Выборг и лишив их Петсамо.
   - Здорово! Ну а с приболтами?
   - А что с приболтами? Нет там в Прибалтике их земли. Мы ее у шведов и у тех же немцев с поляками взяли, помниться? Чухонцев там никто и никогда не считал за людей. Так?
   - Так!
   - Вот пусть и отправляются назад, хотят в Швецию, хотят в Финляндию. Нам такие и на расплод не нужны! Но без земли. Своей у них просто нет! А чужой - хрен им в ж..., засранцам!
   - И у литовцев?
   - Ты прав, Владимирович, по чести сказать, у литовцев на те земли, где они сейчас проживают, есть хоть какие-то основания. Они их хоть как-то оборонять пытались. У чухонско-латышской шушеры и таких оснований нет. Да, с литовцами пришлось бы искать решение вопроса. Но не с чухной и латышами. Там и вопросов-то нет! Все абсолютно ясно! А литовцам можно бы предоставить выбор: хотите, живите в государстве российском, хотите, идите к полякам. Мы вам истребуем от них в условиях отделения автономию. Подселитесь к своим сородичам мазурам и будете жить, может, и безбедно.
   А поезд все стучал и стучал колесами, все продвигаясь к Москве. Разговор вился, прерываясь и приходя к завершению. Легко и непринужденно разрешались под стук колес геополитические вопросы, как и вопросы простого человеческого бытия. Но - разговор иссякал. Следовало поспать. Когда еще придется? Никто не мог этого гарантировать. И уронив буйные головы, поникли во сне Щербаков и Питкевич, наговорившись и уходя от ярой действительности, в умиротворяющий сон. Спалось в охотку. И им и казакам, кроме дежурного, конечно. Подъезд к Москве отметился проверками. Сначала был заградотряд, потом, проверка от ЧК. Но их документы нареканий не вызвали. Едут себе сергиевопосадские чекисты в распоряжение товарища Агранова. Чего тут подозрительного? Все прошло донельзя спокойно, буднично, и они прибыли, наконец, на Ярославский вокзал.
  

Москва златоглавая.

   "Москва златоглавая, звон колоколов, царь-пушка державная, аромат пирогов... Ка-а -анфетки-бараночки, словно лебеди, саночки..." вилось на известный мотив в голове Щербакова, когда они выгрузились на перрон Ярославского вокзала Москвы. Документы, выправленные Гутфрайндом, оказались настолько удачным, что их так-таки никто и не проверил и даже толком не досмотрел багаж. Интересно, как там Овсей Абрамович сейчас с трупами Гусенкова и его жены разбирается? А как разобрался с трупом делопроизводителя? А, впрочем, нам-то какое дело? Как-нибудь да разберется! Чекер поганый! Нам же важно чтобы он ближайшие сутки не накрылся. Нам этого должно хватить.
   Москву Щербаков знал плохо, он все больше в Питере бывал, лучше здесь ориентировался Питкевич. Подрядив трех извозчиков и погрузив на них весь багаж, а в город, с собой, кроме личного оружия и приличного запаса продуктов, брали еще один из пулеметов, в разобранном, разумеется виде, и одну трехлинейную винтовку с германской оптикой. Ну и солидный запас патронов, само собой. Куда ж они без них. Несомого багажа получилось немало, и переться с ним всем пехом через всю Москву в Замоскворечье, где обосновался, со своей группой, штабс-капитан Борисов, было бы глупо. Борисова с пятью его подручными прислали в Москву, еще летом 1918, "для осуществления наблюдения". Он и проводил всю предварительную подготовку операции, по устранению большевистской верхушки. Собирал информацию и налаживал связи. Хорошо зная темперамент Борисова, Щербаков нисколько не сомневался, что тот осуществлял это своими методами, используя "женский актив". Немыслимого мужского обаяния человек этот Владимир Георгиевич. Бабоньки летели на него, словно мотыльки на огонь. И точно так же сублимировали в огне его страстной натуры. Но вот только сейчас им вырисовывалась настоящая работа, каковая достоит ребят такой квалификации. Борисов был местный московский, а родители его жили здесь же, в Замоскворечье, имея там особнячок в Иверском переулке. И надо же, Борисов, не мудрствуя лукаво, поселился в отчем доме. До Пятницкой улицы доехали на извозчиках, а там по Малой Ордынке, выбрались в Иверский переулок. Пока вся компания отстаивалась в подворотне, Питкевич с еще одним казаком пошел искать описанный Борисовым большой одноэтажный купеческий дом с большим мезонином за номером 12. Минут через 20 они уже были назад, установив контакт с Борисовым. Подошел и штабс-капитан, он повел большую часть людей задами зданий к дому, а Питкевич и Щербаков с казаком сопровождения, пошли в открытую.
   В просторном купеческом доме, купленным родителями Борисова еще до войны, по случаю, разместились с удобством. Родители Борисова, всей душой ненавидевшие Совдепию, таким гостям были рады. Угощать их, правда, старикам было, по голодному времени, и вовсе нечем, но гости, слава Богу, пришли со своим провиантом. Пока размещались и собирали на стол, Борисов вводил Щербакова с Питкевичем в курс дел в Москве. Он сказал, что требующиеся для начальной стадии операции, заброшенные квартиры и подвалы, изыскал, нужные им слухи по всей Москве собрал. Из слухов настоятельно, но, к сожалению, недостоверно, следовало, что Ленин перестал жить в Кремле. Где живет сейчас? Пока неясно. И вообще, в отсутствии официальной информации, работать приходилось только по слухам. Картавому упырю, похоже, нужен был, до зарезу, свежий воздух. Говорят, что проживает он где-то под Москвой, возле деревни Горки, что ли? Троцкий, так тот никогда в Москве и не жил толком, хотя, минимум раз в неделю бывает, со своим специальным эшелоном, на одном из вокзалов Москвы, чаще всего, в последнее время, на Казанском. Восточный фронт, надо быть, беспокоит, гада. Штабс-капитан во время последнего пребывания поезда Троцкого на Казанском вокзале, попытался оценить подходы к нему. Охраняют плотно и многочисленно, мадьяры и китайцы. Правда, не слишком умело. Пролезть к поезду вполне реально. Неизвестно, правда, когда он точно будет в Москве. И точно ли на Казанский, неведомо.
   - А вот это мы, Владимир Георгиевич и узнаем, поточнее, в ходе нашей первой операции, охоте на Агранова. А что о Дзержинском?
   Ободрившись, Борисов рассказал все, что удалось узнать о Дзержинском:
   - Главный чекист ночует прямо на Лубянке, а, может, он и ночами там допрашивает и пытает арестованных, вурдалак ненасытный. Внутренняя тюрьма на Лубянке во все дни переполнена. Но Дзержинский ежеден выезжает в Кремль на доклад и инструктаж. Упыри совещаются. Маршрут установлен точно, возможные засидки для снайпера присмотрены и проверены на объекте. Вряд ли уйдет.
   - Какова достоверность твоих данных о Ленине, Георгиевич?
   - Боюсь не слишком высока, Константинович. Но то, что он живет вне Москвы мною проверено вполне надежно плотным наблюдением за почти две недели. Каждый вечер его машина, с сопровождением из десятка - полтора латышей на грузовике уходила в сторону Горок, по Каширскому шоссе, а днем дорогу им чистил полугусеничный вездеход Путиловского завода. Сам видел. Однажды один из моих людей рассмотрел внутри машины, когда отдернулась занавеска, Ленина. Впереди едет такой же автомобиль. Наверное, чекистское сопровождение. А последний месяц появился какой то монстр на гусеницах, а передний мост на лыжах. Из "Роллс-Ройса" переделка, мне кажется.
   В этом деле Борисов, закончивший задолго до войны политех, понимал сугубо, спорить с ним здесь было некому, да и зачем?
   - Прекрасно, Володя. Завтра, надеюсь, возьмем Агранова, и кто там будет с ним, заодно и уточним. Где живет Яков Саулович, установили, нет?
   - Установили, Константинович. Абсолютно точно. Недалеко отсюда квартирует, кстати. Занимает одноэтажный деревянный особнячок с мезонином в Климентовском переулке, похожий на наш. Охраны, трое чекистов в кожанках и шофер, тоже кожаный. Как униформа у них эта кожаная куртка, скажи ты на милость. Практичные, стервецы, кожу любят, ноская...
   Борисов был призван в армию в войну, прошел прапорщицкие курсы. Инженеров призывали всех. Так и служил, по инженерной части при авиаотряде. Отец его Георгий Николаевич, состарился со скальпелем и зажимом в руках, прооперировав пол-Москвы, оба младших братьев, врачи, призванные с началом войны в армию, служили до сих пор. Один, средний, у белых в Харькове, другой, младший, у красных в Могилеве. Оба в госпиталях, при деле. У них в семье разброда платформ и позиций не было. Профессия мирила. Матушка Маргарита Борисовна, домовитая спокойная женщина, основа семьи, содержала ее и в физическом и в душевном порядке. Играть перед родителями полную молчанку Владимир не стал, приоткрывшись, насколько мог, что прибыл сюда по распоряжению Колчака, для дела. Георгий Николаевич жутко обрадовался, что старший сын прибыл в Москву, может жить у родителей, да еще с ответственным заданием от белых. Опасность им всем грозившая не пугала старого хирурга. Поэтому и прибытие группы Щербакова, он встретил радушно, без каких-либо колебаний предоставив свой особняк под ее основную базу. Ну не по сердцу ему пришлись большевики, с их выкрутасами, не по сердцу, совсем! То, что младший сын у красных служит, так он не им служит. Он раненым служит. А раненые они вне всех цветов и оттенков. Их просто лечить надо, да и все. И неважно, какие они там: белые, красные, зеленые или совсем уж серо-буро-малиновые. Врачам все фиолетово! Вылечат какого, вот тогда и разбирайтесь какой он масти? К стенке его прислонить, или в строй поставить. Вот такая вот у них цветовая палитра. Все они только больные да раненые, хорошо, когда выздоравливающие и, сил нет, плохо, когда умирающие. Так она жизнь складывается.
   В это время всех позвали к столу. Из запасов отряда была сготовлена добротная яичница, с крестьянской колбасой и на сале. Хлеба тоже было достаточно. Не из скудного пайка же. Деревенский, настоящий, безо всякой дряни, домешиваемой туда большевиками для веса. Нашлась и выпивка. Даже и роскошная. В заначке Георгия Николаевича, отца штабс-капитана, нашлась парочка бутылок белого хлебного вина, еще довоенного, с сургучной укупоркой бутылок, белого сургуча с царевой монопольной печатью. По нынешним временам, так и вовсе полный пир. Провели приятный вечер, может быть впервые за все время Совдепии, ни от кого не скрываясь. И залегли ночевать, установив обычное охранение. Весь следующий день вычерчивали планы Климентовского переулка, уточняя подходы к квартире Агранова и возможные пути отхода. А после обеда Щербаков и Питкевич с Борисовым сходили на место будущей своей актиности, дабы своими глазами все увидеть, еще в свете дня. Своими то глазами доступнее, чем по любым, даже и самым наилучшим, планам. Конечно, лучше бы и ногами пробежаться, слов нет, да нельзя. Еще насторожишь Агранова не ко времени! Незачем это!
   Точно спланировав операцию, решили проводить ее именно этой ночью. Не было нужды тянуть, рискуя, что кто-нибудь, где-нибудь ошибется и провалит дело. Ввечеру, собравшись и вырядившись все в кожу, специально заготовленную Борисовым, охотившимся со своими подручными на чекистов, по такому случаю, начали осуществлять подход, как и планировалось. Щербакову с тремя казаками выпало заходить сзади с соседнего двора, где имелся пес. Не слишком большой, но ужасно голосистый. Однако, как и все собаки о сю пору, он был сильно голоден. И хозяев в том не обвинишь! Чем, в самом-то деле, кормить собаку, когда и люди по все дни не кормлены спать ложатся? А припасенная для пса сахарная косточка с не очень чисто обрезанным с нее мясом, пришлась ему совершенно по вкусу и была настолько восхитительна, что он даже и не подумал отвлечься от нее, обгавкивая своих благодетелей. Еще чего! Тем более, что посетители как раз и обошли стороной хозяйский особняк. Не он им был нужен. Ну а аграновский не входил в поле сторожевой компетенции доброго пса. Все четверо благополучно миновали этого подкупленного кормом сторожа и, перевалив забор, оказались во дворе такого же особняка, занимаемого Аграновым. Его служебная машина стояла тут же, во дворе. Добротный шестиместный Packard с высоким крытым кузовом. Значит, кроме обычных трех человек охраны еще и шофер. Нужно учесть. Собаки во дворе не было, что со стороны Агранова следовало понимать как основательную глупость. В сторожевых делах собачку заменить трудно. Проникали в квартиру через мезонин, выставив пикет перед входной дверью. Мезонином, по зимнему времени не пользовались, его не топили и лестницу на него, наверное, прикрыли дверью, как и у Борисовых, изолировав от жилых помещений, используя в лучшем случае, как склад. Было уже за полночь, когда четверо казаков тихо и бережно вынули раму окна в мезонине и проникли внутрь. Через 10 - 12 минут, входная дверь, едва скрипнув, отворилась. Сергей Константинович и Валерий Владимирович, получили возможность проникнуть вовнутрь. Борисов, со своими пятью боевиками придвинулся к дому, оставаясь на улице, занимая удобные отсечные позиции. Один из его бойцов был вооружен пулеметом. Мало ли что, так прикроет отход! Миновав небольшой тамбур, Щербаков и Питкевич прошли в прихожую, где валялся, подтекая кровью из основательно пробитой головы, холодеющий труп чекиста, по-видимому, шофера, судя по специфическому запаху бензина и машинного масла от трупа, перекрывавшего терпкий запах свежей крови. В следующей комнате их встретил еще один убитый, ножом в глаз, чекист, наверное, бодрствовавший, когда к ним свалились казаки и трое связанных. Один из них, судя по добротности валяющихся рядом с ним френча и брюк-галифе, а также по его ночному наряду, был Аграновым, а притащили его из соседней комнаты, где уже сейчас в темпе шел тщательный обыск. Пол левым глазом Якова Сауловича уже наливался, обещая в будущем очаровательные фиолетовые оттенки, добротный синяк. Ставил его добрый знаток этого дела, по всему было видно.
   - Пистолет успел схватить, собака,
   Пробурчал недовольным, почему-то тоном, казак, чье искусство, по-видимому, и лицезрели вошедшие, на физиономии Агранова. Он достал из кармана все тот же популярный у большевиков Браунинг 1900 года: пистолетом сразу завладел Питкевич. Тоже был мужик любителем доброго оружия:
   - С предохранителя снять не успел, выродок...
   Двое других чекистов, выражали своими лицами изумление и досаду, не более. Разве что еще сонное отупение. Синяков у них на мордах, не было и в помине. Скорее всего, их повязали сонными, дуром. Еще один валялся в этой же комнате, в луже крови, возле разостланного дивана, с которого, по всей видимости, успел вскочить, чтобы встретиться с кинжалом, вошедшего первым казака. Мельком окинув взором все это великолепие, Щербаков начал ёрническим тоном:
   - Ай-яй-яй, Яков Саулович, вас ли я вижу на этой жилплощади? А я грешным делом полагал, что достопочтенный и примерный иудей, Янкель-Шевель Шмаев, все еще примерно сидит за бухгалтерским столом склада лесной конторы Рогачевского уезда Могилевской губернии. Корпит над балансами, дебитами и кредитами... А что случилось? Отчего вас вдруг занесло в такую глушь, Я-а-ков Саулович? Москва, х-м. Это, что, скажите, очень далеко от Рогачева, да?
   - Кто вы такой? Что вам от меня нужно?
   Собравшись с духом, отчеканил, дергая связанными руками, чекист.
   - Боже ж ты мой, неужели Рогачевский раввин, почтенный рэббе Мордехай не рассказывал вам, что чужое брать грешно и что за это накажут, не на этом свете, так на том? Не рассказывал?
   Чекист молчал, пристально вглядываясь в лицо Щербакова. Пытался изобразить на своем лице презрение. Получалось плохо. Не реагировал на это белый, а что перед ним именно белый, Агранов понял почти сразу. Причем, наверное, в высоких чинах. поговорить любит, шкура! Он старался выразить по отношению к этому белому всю доступную его организму ненависть. Тот же, нимало не смущаясь холодным приемом, продолжал, поцокав языком:
   - Ц-ц-ц... Да нет же, конечно, я уверен, он говорил. Просто вы в это время увлеченно штудировали Маркса и за его словесными курбетами упустили вековую, тысячелетнюю, я бы сказал, мудрость слов рэббе. Маркс, понятное дело, тоже еврей, только ж он не Талмуд цитировал, а свои выдумки описывал, шлемазол. А в Талмуде, как известно, поистине изложена мудрость древних иудейских пророков, проверенная тысячелетиями. Как, впрочем, и мудрость всего еврейского народа, Янкель. Нет? Не говорил рэббе? Не может быть! Вот, по судорожному движению вашего лица, заключаю, что я прав. Говорил... Ох и напрасно же вы, Яков Саулович, не послушались мудрого рэббе...
   - Что вам нужно?
   Уже почти прошипел чекист, теряя терпение.
   - Уй, что вы, Яков Саулович, не бойтесь. Не совращать вас я пришел, отнюдь нет, ибо в отличие от вас, являюсь представителем нормальной сексуальной ориентации. Вольно же вам было бегать по всей этой излишне свободомыслящей и сумасбродной богемной публике. Вот и подхватили у них модную гомосексуальную заразу. А это, уверяю вас, как сифилис, не вылечивается. Разве что можно слегонца залечить, да и то не надежно Что сказал бы бедный фатер? Боже ж ты мой! Уй, какой позор на его седую голову и пейсы!
   - Вам угодно балагурить, милостивый государь. Так и валяйте, корчьте из себя клоуна. Мне спешить некуда!
   - Мне есть куда, Яков Саулович, мне! А когда вы ознакомитесь со всей нашей сегодняшней программой целиком, уверяю вас, вы искренне пожалеете, что так спешили...
   Двумя часами позже, когда они завершали свои показательные выступления, казак с сожалением отставил в сторону найденную в доме спиртовку и отложил остывающий крюк. В комнате кошмарно воняло горелым человеческим мясом. Агранов, закатывая глаза, полулежал, опершись спиной на диван. У него на ногах и на груди видны были места серьезных ожогов. Да, не ту себе жизненную роль избрал Янкель-Шевель Шмаев, ой не ту! В процессе допроса он обмочился и сейчас источал еще и эту вонь. Противно и как же больно! Кто там говорил, что любую пытку можно выдержать? Сюда бы этого знатока хренова! Посмотреть бы ему в глаза, когда его пытают, а дальше можно и умирать. А что умирать-таки придется, Янкель-Шевель понял уже давно, весь вопрос, как умирать? Его милостиво зарежут? Или будут снова пытать? Поняв это и оценив, почти сразу, он старался отвечать на вопросы честно, но кто знает, что там плели его болваны-охранники. Через глухие двери его хорошей, с добротной звукоизоляцией квартиры доносились крики его подручных, которых, похоже, пытали, как и их шефа. А теперь, видел Янкель-Шевель, эти проклятые гои, сличали их показания. Не дай Бог, из тех придурков, кто-нибудь попытался хоть что-нибудь героически соврать. Тогда будут еще пытки. Но, нет, вроде их палачи довольны показаниями, а тот толстый с бородкой, полковник, наверное, что допрашивал его, отделился от своих соратников и снова направился к нему. О великий Яхве! Дай мне силы все это пережить. Подходя к чекисту, Сергей Константинович усилием воли заставлял себя настроиться на прежний, ёрнический тон, так удававшийся ему перед допросом. Но допросы с пытками он видел впервые, а уж сам в них участвовал впервые и подавно. Пусть и не в качестве собственно палача. На душе было гадко. Начинались обычные интеллигентские рефлексии. А чего, собственно? Кого пытали? Палачей, тех, кто сам пытал уже не одну сотню людей, пытал изощренно, с выдумкой. Не так как они, стандартно и по необходимости лишь. Часто чекисты пытали, наверное, и просто так, для собственного удовольствия. Что там могли знать старики родители белых офицеров, попавшие в их руки. Хотя, какое тут может быть удовольствие? Однако, говорят, для некоторых может:
   - Ну что же, Янкель-Шевель, вы, кажется, хотя бы при самом конце жизни решили-таки последовать мудрому совету рэббе Мордехая, всегда-таки говорить правду? Похвально Янкель-Шевель, очень похвально. Лучше поздно, знаете ли, чем никогда! И, что самое интересное, будет вознаграждено! Еще на этом свете. Чем? Не делайте удивленные глаза, Янкель-Шевель! Конечно же, легкой смертью! Не жизнью же! Выберите, что вам ближе. Чтобы вас зарезали или задушили? Подушкой скажем. Очень способствует! Рекомендую! Есть у меня хороший мастер этого дела, Яков Саулович, настоятельно рекомендую, поверьте мне на слово. Итак, Янкель-Шевель, что вы предпочтете?
   - Пусть зарежут!
   Со сдавленным всхлипом выдавил из себя чекист, понимая, что иначе, выбор сделают и без него. Он попытался, было, презрительно отвернуться, но обожженные ноги и грудь пронзила такая боль, что ему пришлось остаться в том же положении: уж лучше не дергаться!
   - Напрасно, Янкель-Шевель, ой напрасно вы не вняли моей рекомендации. Впрочем, я уважаю ваш выбор, сам же его предложил. Что ж, вас сейчас зарежут.
   И они направились втроем к дверям, а в комнату вошли трое казаков. Щербаков приказал им:
   - Всех троих зарезать! Быстро и без мучений, как и обещали. Заслужили, мерзавцы!
   Они уже сидели в прихожей за столом, обсуждая, как поступить дальше. Выяснить удалось чрезвычайно важную вещь. Ленин и его жена с сестрой уже почти не живут в Кремле, разве что случиться задержаться на работе. Они живут, километрах в 35 на юго-восток от Москвы, в Горках. Это деревенька и помещичья усадьба в нижнем течении реки Пахра. Слухи, доходившие до Борисова, оказались правы. Усадьбой в разное время владели Спасителевы, Наумовы и Трубецкие. Последняя владелица усадьбы Зоя Рейбнот, вдова Саввы Морозова, известнейшего промышленника и мецената, жертвовавшего, придурок мохнорылый, и на революцию тоже. Уже при ней, Горки реконструировались знаменитым архитектором Фрицем Шехтелем. Живописнейшая, смею утверждать, усадьба. На дальних подступах её прикрывает батальон латышских стрелков четырехротного состава. В самой усадьбе охраны минимум, не более 20 человек. Хозяевам не нравится, когда у них много народу крутится под ногами. И тоже большей частью латыши и евреи. Любят эти печальники за Россию и ее бедный народ, доверять свою охрану инородцам. Доверяют, видимо, русским. Ой, как доверяют! Впрочем, ладно, тем проще эту сволочь к ногтю брать, душа не так болит. Не православное все же говно. Иудейское, или протестантское. За него и ответ, надо быть, не такой строгий будет. И еще один необычайно важный момент. Именно сегодня, в наступившую уже пятницу, со склада специального, исключительно вождей обслуживающего, так называемого кремлевского распредпункта, отправляется грузовая машина при четырех - пяти чекистах, везет продукты. Завоз у них дважды в неделю, в пятницу и во вторник. Продуктов много. Машина неплохо гружена. И это всем привычно. Ведь еще месяц назад там был санаторий для совдеповских служащих. Советская власть, еще не став твердо, уже озаботилась своим удобством, добротным отдыхом своих функционеров. Не народа ей подконтрольного, заметьте, а персонально своих функционеров. На-а-ародная какая власть у нас, однако! Да не надолго это оказалось. Понравилось вождю усадьба, и пришлось махом выместись санаторию, как его и не было там. Планы усадьбы, довелось рисовать всем троим чекистам и они, в общем, совпали. Главный дом посреди усадьбы, настоящий дворец с колоннадой и флигелями по обеим бокам. Справа у входа расположен хоздвор, с помещениями для прислуги и наружной части охраны, а также, для хранения продуктов. Есть парк с беседками и прудом, перед прудом - грот. Слева от дома прекрасная оранжерея и фруктовый сад. Там же и гараж. В гараже полугусеничный Rolls-Royce "Silver Ghost" Ленина, на котором он ездит каждый день до окраины Москвы, где его ожидает вторая машина. Он в нее пересаживается, а вездеход ожидает его в обратный путь. Сергей Константинович даже поспорил с Аграновым, мол, эта британская фирма не строит полугусеничных машин, а тот сказал, что это переделка по персональному проекту начальника личного гаража Николая 2-го Адольфа Кегреса, который так переделал машину для императора, поставив ее, на резиновые гусеницы сзади, и на лыжи спереди. Вождю очень стремились угодить, Свердлов лично ездил проконтролировать в Питер, на Путиловский завод, как идут работы над машиной. Но - сделали. А по Москве Ильича возит такой же Rolls-Royce, только, как и положено ему в оригинале, на колесах. Не за городом же! Но накрыть вождя на пересадке у них не получится, не подпустят, чекисты понимают, что это самый уязвимый участок пути, его прикрывает целая рота латышей. А перед тем, как Ленину ехать из Москвы, вся его охрана садится в грузовик. Латышский батальон, понятное дело, осуществляет дальнее прикрытие усадьбы, не показываясь на глаза. План операции составился быстро. Сергей Константинович и Валерий Владимирович прекрасно осознавали, насколько было бы сложнее брать Ильича в Кремле. Там и охраны целый полк и зданий чертова уйма. Легко запутаться и заблудиться. Здесь же ситуация представляется куда более простой. Важно только перехватить машину с продуктами, а сделать это с имеющимися у них чекистскими документами, а вот сейчас и с машиной Агранова, вдобавок, оснащенной специальным номером, представлялось не слишком сложным. За всеми допросами, ночь уже, считай, прошла. Машина с продуктами в Горки пойдет к вечеру, именно сегодня, в пятницу, вскоре после проезда Ульянова. Вот им и ориентир. Ульянов с охраной проехали, пора готовиться, скоро пойдет машина с продуктами. В прихожую вышли казаки, ходившие кончать чекистов, вытирая кинжалы простынями:
   - Как дети малые, прости Господи, и чего ж они только не посулят перед смертью, чтобы от нее отвертеться.
   - Ну и что конкретно тебе посулил Агранов, урядник?
   - Полные карманы золота обещал набить...
   - Вот так, служивый, разом разбогатеть мог!
   - Мог. А далеко бы я с тем золотом ушел?
   - Эт-то уж точно. Вряд ли далеко, урядник!
   Посмеялись и казаки вышли во двор, а подхорунжий, допрашивавший третьего чекиста, сходил все же проверить работу своих казаков. Вернувшись, он сказал только:
   - Все чисто!
   - Кто бы и сомневался, Семеныч, кроме тебя!
   - А мне, Валерий Владимирович, по должности сомневаться надлежит.
   - Ладно, подхорунжий, после узнаем кому что над, а кому и под лежит!
   И они засобирались в путь. Договорились так, что Борисов со своими, займется этим днем Дзержинским, пока они съездят в гости к Ленину. А после, станет ждать их у заставы на Каширском шоссе с извозчиками. Ездить по Москве с вполне приметными машинами незачем. В последний момент Питкевич предложил Борисову ждать не с извозчиками, а раздобыть пару - тройку саней. На том и порешили, и, погрузившись в аграновский Packard, поехали к заставе на Каширском шоссе. Ехали, набившись вдесятером в шестиместную машину в своих полушубках и валенках. Тесно, черт побери этого Агранова, не мог, гад, машину повместительнее себе взять. А, впрочем, хорошо хоть не двузместный "Бугатти". Ладно, потерпим. В тесноте, да не в обиде. Приехав на место поворота с шоссе, спрятали машину и устроили засаду. И, покамест, повалились отдыхать в авто, время от времени подогревая салон мотором. Скоро Агранова начнут искать, и уже позже ездить по Москве, на его машине было бы просто опасно. Найдут ведь дом, полный трупов, кинуться искать исчезнувший автомобиль. Через заставу они проехали до смены нарядов, значит, описать их Packard к моменту, когда придут спрашивать, будет уже некому. А завтра? Да завтра они уже будут на других колесах, если все удачно. А не удачно, значит, будут уже на небе. Обнимая арфу или бубен, кому что дадут, станут заинтересованно наблюдать за развитием ситуации. В обоих случаях возможное преследование их уже не волнует. Расчет прост, как песня несмазанной двери. Но в простоте-то вся и сила. Наступил полдень, и день покатил время к вечеру. Они обильно пообедали, благо Агранов не придерживался кошерной диеты и хранил в кладовой много свинины и в окороках, и в колбасах, и в сале. Была там и водка и шустовский коньяк, и Сергей Константинович не счел нужным запрещать своим принять по 150 -200 грамм. Оно и устав не запрещает. К тому же на морозе! Пока то действие, все выветриться. За рыбные консервы и фрукты так никто и не принялся. Намяли сальца, колбаски, да ветчинки. Взяли по яблочку, съели по апельсину и все. Снова потянулось ожидание и вскоре уже опять начало темнеть. Смеркалось. Наконец вдоль дороги полоснул желтоватый свет от фар, и мимо их, фырча двигателем на низких передачах, проехал странный монстр, передний мост которого стоял на лыжах, а задний был оснащен резиновыми гусеницами. Правду баял, знать, Агранов, чистейшую правду. Вслед за этим монстром ехал грузовик с охраной. Так, надо ждать машину с продуктами. Теперь понятно, почему она ходит после Ленина и его охраны, хотя логичнее было бы раньше. Просто, этот монстр, переделанный из почтенного Rolls-Royce всем им делает дорогу. Можно было бы, по идее, сделать засаду и на дороге, конечно. Но если первыми же выстрелами упыря бы не застрелили насмерть, водитель мог вдавить газ в пол, и вывести "вождя" из под огня. Лови его потом, когда на тебя насядут все эти латыши из дальнего прикрытия. Нет, вернее будет , по-видимому, в Горках. И действительно, часом, с небольшим позже, они лишь усели сменить полушубки на обрядовые чекистские кожанки, да выехать "Паккардом" Агранова на обочину дороги, снова послышался в лесной тиши рокот мотора, и вдоль дороги блеснули отсветы сильных фар. Они поспешили выйти на дорогу, изображая из себя чекистскую заставу. Машина с продуктами дисциплинированно установилась. Водитель, а с другой стороны сопровождающий открыли дверцы и к ним подошли "чекисты". Водитель сильно забеспокоился, увидев, что к кузову направились шесть человек, но, ни сказать, ни сделать ничего не успел. В лоб ему взглянул черный зрачок ствола маузера, а с другой стороны, также заворожено, смотрел на маузер "чекиста", онемевший от страха, и сразу принявшийся тихонько икать, сопровождающий. Но говорить им не пришлось ни этим двум, ни тем четверым, что были в кузове. Заговорили маузеры. В считанные секунды, менее полуминуты, все было закончено. Вытащив из кабины и кузова трупы, казаки вытерли их одеждой следы крови и, покидав падаль в кювет, принялись споро грузиться в машину. Питкевич, любитель водить автомобиль, сел за руль, Щербаков поместился рядом с ним за сопровождающего. Два казака забрались за продукты и залегли там, а четверо сели на место прежней охраны. Не остывший за столь краткое время мотор, чихнув, завелся на первый же оборот кривого стартера. Ровно зарычав, на первой передаче, машина тронулась и по пробитой Ильичем и его охраной колее, как по следу зверя, поехала к усадьбе. Щербаков с Питкевичем, не в силах побороть свое волнения, ощущая охватившее их напряжение, ехали, молча, глядя прямо перед собой, до тех пор, пока в свете фар не появились основательные ворота усадьбы и охранник-латыш, вышедший им открыть и проверивший их документы. Сходил он посмотреть и в кузов. И там проверил документы. Снова порадовались, что документы у большевиков без фотографий. Когда латыш, так же молча вернул им мандаты, Сергей Константинович, в который раз сказал спасибо этой мрази, Гутфрайнду, снова поименовав его про себя Шлехткамараден. Классные он им соорудил бумаги. Машина, тяжело выворачивая, заезжала на хоздвор. Питкевич в зеркало заднего вида наблюдал, как пялится им вслед латыш-охранник. Какое-то подозрение, наверное, шевельнулось в его дремучем медлительном мозгу, если у них, у латышей, такой орган вообще от рождения имеется, что совершенно необязательно. Ну, положим, он им генетически не присущ. А зачем? Мелкую рыбешку возле берега в Балтийском море ловить - большого ума не надо. А на большее, они чисто органически не способны. Мозг архитектурное излишество для латыша. Но латыш, так и не додумав свою трудную и такую долгую думу, по-видимому, оказалась слишком длинной и сложной для него, снова полез в свою конуру возле входа. А обеспокоило этого сторожевого пса то, что мандаты чекистов почему-то выписаны в Сергиевом Посаде, а сопроводительная бумага на машину с продуктами нормальная, со специального распределителя в Кремле, как обычно. Лопухнулись слегонца, ч-черт. А, впрочем, хрен их там разберешь, в их ЧК, да еще и без бутылки! Так наверное латыш сам себе и сказал. Груженая же машина, въехав, наконец, на хоздвор, остановилась. Щербаков и Питкевич, а также спрыгнувшие с машины двое казаков, пошли в хозяйственные помещения, большей частью пустые, по зимнему времени. Троих рабочих, что-то делавших здесь, на ночь глядя, они, связав, уложили отдыхать в разделочной и возле кладовой. Четверо же оставшихся казаков озаботились отдыхающей сменой охраны. Все пятеро дрыхнувших сторожей, должно быть, вся отдыхающая смена, так и остались дрыхнуть, уже навсегда. А их документы, Сергей Константинович велел казакам собирать. Авось сгодятся. Они и собирали. Разобравшись с отдыхающей сменой охраны, двое казаков подались в сторону конуры латыша-привратника. Один незаметно подобрался к самой конуре, а другой с ищущим видом направился к ней в открытую. Заметив, что латыш обратил на него внимание, казак махнул рукой, всем своим видом выражая вопрос. Наконец сторож с винтовкой с примкнутым штыком наперевес, сторожко вылез из своей конуры наружу, подставляясь под кинжал затаившегося рядом казака. Тот, встав за его спиной, с радостным хрустом вогнал кинжал сзади под лопатку. Фуражка с головы латыша полетела в снег, как, впрочем, и бесполезная винтовка. Добротный кавказский кинжал вышел из груди насквозь, пропоров и тело, и шинель. Латыш умер, так и не раскрыв рта. Ничего, откроется потом. Сам, если лежать оставят на спине. Еще и подвязывать придется. Вдвоем казаки заволокли труп в конуру, побросав туда же, фуражку и бесполезную винтовку, и даже озаботились присыпать снегом пятна крови, натекшей с охранника. Было морозно, а кровь на морозе сворачивается и замерзает, как известно, махом. Оба казака снова подались к своим, обыскивавшим хозяйственные помещения, предварительно потрудившись обрезать линию телефонного провода, специально проложенного в усадьбу, после поселения в ней Ленина. Случайности всем им были не нужны.
   Из троих повязанных слуг отобрав того, кто по виду казался старшим, принялись его допрашивать, потребовав, под угрозой пытки, нарисовать план дворца и флигелей. Запомни, мол, неправильно нарисуешь, всех нас уже не перебьют, а те, кто останутся, обязательно вернуться тебя зарезать. К тому же его изначально отделили от двух оставшихся работников, кого тоже принялись допрашивать. Этот мужик, оказавшийся старшим рабочим в смене, был довольно толков, и не раз уже бывал в господском помещении. План изобразил толковый, присовокупив, что подсмена охраны, находится, как правило, в левом флигеле, там дремлет одетая, и разгуливать по дворцу вне службы привычки не имеет. Хозяевам это сильно не нравится. Это отдыхающая подсмена. Пятеро несущих службу охранников, перемещаются по дворцу, не заходя только в личные комнаты вождя, баб его сопровождающих (сестры и Крупской), и гостей. Сегодня на дачу приехал с Лениным еще и Свердлов. Это была уже никак не запланированная удача. Но еще и три охранника Свердлова в придачу. Расположение гостевой комнаты старший рабочий тоже указал, сказав, что начальник охраны, насколько ему известно, все время находится при Ильиче. Ужин заказан на 8 часов, т.е. 20-00. разрубку и грубую подготовку мяса для ужина, муки яиц и прочих ингридиентов, они уже исполнили. Сейчас должны уже занести в дом, а после произвести подготовку к завтраку, и уже завтра утром в 7-00 придет им смена, а они пойдут домой. Ну и хорошо, поделился с ними Щербаков, знать не так уж и долго вам полежать предстоит связанным в тепле и в удобной позе. И тут же поинтересовался впрок:
   - А что ж так охотно рассказываете о своих хозяевах? Неужели непонятно, что мы сюда, к ним, не с добром пришли?
   - Понятно! А только, вашбродь, надоели они хуже горькой редьки. Сами жрут все самое что ни на есть лучшее и свежее, а мне и моим детишкам и кусочка мяса не унести и мучишки на пирожки не припрятать. Мария Ильинична как Цербер бдит! Да и Надежда Константиновна туда же! А купить, сами видеть изволите, негде!
   - Понятное дело! Ты что ж вождя своего прежде не читал? Нет? Тогда знай: по его словам, социализм - это учет и контроль! А ты мясца детишкам, мучишки на пирожки. Не заслужил, брат, слишком низко в их иерархии расположен. И не заслужишь уже, наверое впредь. Просто не успеешь, а мы постараемся, чтобы у тебя не было времени. Контроль тебе так и не доверят. Не ты контролируешь и учитываешь. Тебя контролируют и учитывают. Вот те, кто будет учитывать и контролировать, и жрать станут, в свое удовольствие. В том числе и за тебя...
   Так балагуря, Сергей Константинович старательно пеленал старшего рабочего смены, стараясь не пережимать излишне конечностей. Все же, людишкам до утра лежать, посреди трупов. А там, коли не дураки, остатки продуктов из погреба и чуланов холодных изымут, поделят с пришедшей сменой и хоть раз порадуют своих родных. Скажут - мы, де, беляки, то есть,выгребли! Нет - значит, не порадуют. Трусливы, значит, излиха. И нечего тогда! А ведь и сообщить-то отсюда о том, что случилось, у них не получиться. Телефон-то они уже изнахратили. Значит, побегут к месту проживания, а там, скорее всего, в милицию, или ЧК. Во! Сами, своими ногами, и явятся на расправу. Мол, вот они мы, все здесь! Сказал им вы, мол, когда оставшиеся продукты поделите, сначала их по домам разнесите и только после этого звонить бегите. Вас ведь, скорее всего, арестуют. Правда, потом, наверное, скоро и выпустят. Ясно будет - не ваших рук эта работа. Да и пришедшая смена увидит вас чин-чином связанных. А про этот наш разговор тебе незачем там и распространяться. Понял? Целее будешь! Так ведь?
   - Вряд ли, вашбродь! Они как озвереют, ни своих, ни чужих не разбирают. А после вашего сегодняшнего визита, они, скорее всего, сильно озвереют. Будет отчего.
   - Будет! Еще как будет!
   Весело подтвердил Щербаков:
   - Только зря ты это братец, меня вашим благородием титулуешь. Я ведь и не офицер даже. Впрочем, ладно, братец, отдыхай и не обижайся. Может и так статься, что им, паскудам, вовсе не до вас будет! Ну ладно, отдыхай...
   И Сергей Константинович заткнул ему кляпом рот, и направился к своим казакам, уже приготовившимся к штурму:
   - Ребята, идем туда,
   Указал рукой на неприметную дверь в тыльной части дворца:
   - Это служебный вход, туда рабочие должны были доставить заготовку продуктов для кухни, а войдем мы. Повяжем тех, кто на кухне и возьмем под контроль все здание. Понимаете? Действовать лучше без шума. Но если не выйдет не так и важно. Владимирович, ты с людьми,
   Кивнул Питкевичу и еще трем казакам
   - В этот флигель, там отдыхает подсмена охраны. Ее надо вырезать не нашумев. Очень желательно. Потом пошлете нарочного к нам. Из флигеля есть отдельные ходы и в главный дом и на кухню. И тогда вот мы займемся действующей охраной, ее дежурной сменой. Мы из кухни, вы - из флигеля. Сразу и возьмем под контроль и обстрел все правое крыло и центр дворца. Охрана, по моим сведениям, вся в первом этаже. На этом этапе шума можно уже и не бояться, хотя, если будет получаться по-тихому, лучше по-тихому. Телефонная связь обрезана, дать знать своим они не смогут. Все! Идем!
   Все десятеро пошли к служебному входу, постучались условным стуком, как показал старший смены. Им открыла женщина-поваренок. Заткнув ей рот, быстрой рукой связали. Остальных двух женщин и повара-мужика тоже вязали-стреножили, прислушиваясь к действиям группы Питкевича, пошедшей прямиком во флигель. Там все оставалось тихо, наконец, оттуда, крадучись, пришел казак, отирая кинжал какой-то одежкой:
   - С подсменой все, Сергей Константинович! Валерий Владимирович велел спросить: начинаем?
   - Передай, как услышит шум от нас, пусть врывается в правое крыло дворца и начинает действовать. Цель N 1 - действующая охрана. Потом кабинет Ленина и все, кто в нем.
   И сделал знак своим сгруппироваться возле выхода...
   А Владимир Ильич и Яков Михайлович, в ожидании ужина беседовали сидя в креслах:
   - Да, Яков Михайлович, белые нас сейчас явно переигрывают и в агитационном смысле и в стратегическом. Троцкий, как ни бьется, а не может сдвинуть белый фронт на востоке. Добровольческие белые дивизии держат его чрезвычайно плотно, а по нашим тылам, черт побери, этого лентяя Каменева, ставленника Троцкого, совершенно свободно, перемещаются сотни их казачьих групп. Уничтожают наши продотряды, лишая города, нам подконтрольные, продовольствия. Ведь до чего дошло - норму выдачи мы уменьшали уже три раза!
   - Уже четыре, Владимир Ильич! Вчера было признано необходимым уменьшить ее еще на 25%, завтра вам это распоряжение привезут на подпись.
   - Вот именно, Яков Михайлович, повсеместно растут голодные выступления людей, прежде против нас не выступавших. Даже армия и та голодает. Мобилизованные по сообщениям Троцкого тысячами сдаются белым, а те, не будь дураки, покормят, дадут им немного еды на дорогу, снабдят газетами и отправляют через фронт назад. Представляете, как потом эти дезертиры своих односельчан у нас в тылу агитируют. А ловить их, сил нет никаких. В деревнях целыми группами, а иногда и семьями, убивают комбедовцев и активистов. Бунтом полыхает уже не только Тамбов, но и Ярославль и Пенза. Нехорошо вокруг Курска и Воронежа. Белые ведь могли взять их в прошлом году, но не стали, закрепились южнее, на удобных для обороны позициях по линии Белгород - Лиски - Борисоглебск - Поворино - Елань - Камышин. И - не сдвинуть. И это ведь еще далеко не все. Мы вынуждены были вдвое уменьшить паек чекистам и даже аппарату Совнаркома. Выдачи продовольствия латышским стрелкам, размещенным в Кремле - и то уменьшена, аж на 30%. А продовольствия все меньше и меньше и новые поступления регулярно сокращаются...
   - Что делать, Владимир Ильич? Если в ближайшее время мы не достанем продовольствия, Советская власть рухнет повсеместно. Просто рухнет, потому что никто не захочет ее поддерживать. А к крестьянину не сунуться, отстреливается, да еще и эти летучие отряды белых. Загнали нас в угол, Владимир Ильич, совсем загнали!
   - Да уж, Яков Михайлович! А что Троцкий?
   - Мечется по фронтам, пачками расстреливает командиров и комиссаров, а дело не улучшается. По его данным дезертирство уже приближается к 70% списочного состава частей. Но он полагает - будет и больше. Скоро вся армия разбежится. Очень все просто - жрать, простите, нечего! Сам Троцкий, правда, не забывает пополнить содержание своего вагона-рефрижератора из спецраспределителя в Кремле, за каждым своим появлением в Москве. Мне Лейба Давидович недавно рассказывал, что он вынужден был пойти на сокращения норм выдачи продовольствия своим телохранителям и охраняющим его мадьярам и китайцам. Немцы убрались на родину, как только стало возможно, а эти вот, не спешат. Ну, венграм он это остроумно компенсировал выдачами венгерского вина, из купеческих подвалов в Москве. А чем компенсировать китайцам? Решил - выдачей нового обмундирования. Но со всей страной такой метод не пройдет Владимир Ильич!
   - Есть идея, Яков Михайлович - начать обмен ценностей Эрмитажа и Гохрана на продовольствие за рубежом.
   - Боюсь, Владимир Ильич, обрушим мировой рынок ценностей таким количеством!
   - А что нам еще остается, Яков Михайлович? Может, и обрушим, но что-то же все-таки успеем!
   - Вы правы, Владимир Ильич, больше ничего и не остается! Абсолютно правы!
   - Тогда...
   Их разговор прервал треск пистолетных и револьверных выстрелов, прокатившихся по всему дому. Перестрелка была короткой, но яростной и вскоре прекратилась. Группа Щербакова брала весь дворец под контроль, перебив всю охрану ценой жизни двух своих казаков и ранения третьего. Подхорунжий Лытко пригнал испуганную Марию Ильиничну в комнату Надежды Константиновны, приказав им сидеть тихо и не рыпаться. Но стоило ему только повернуться к двери, как Надежда Константиновна, явив не свойственную ее возрасту и комплекции прыть, выхватила из ящика стола дамский револьверчик, подаренный ей кем-то еще в Париже, и пальнула в спину казаку. Но калибр был безбожно мал, а патрон чрезвычайно слаб все по той же причине своей миниатюрности. Пуля, попав Юре Лытко в плечо, едва пробив кожанку, поверхностно ранила казака, а он, опершись на косяк двери спиной, с полуоборота, расстрелял обеих женщин, из своего рабочего маузера, вполне окончательно и надежно. Сунулись, дуры, в мужское дело, так и получите по-мужски! Да и как ему было не положить их, ведь учен казачий офицер был по весьма простому и действенному принципу: "Сначала стреляй! Думать кто там и зачем, после станешь, если останется чем! А двое казаков группы погибли вследствие случайной накладки, извечно сопровождающей подобные мероприятия, как их операция, как бы хорошо они небыли разработаны и спланированы. Один из двух телохранителей Свердлова, вместе с охраной Ленина, несших службу в первом этаже дворца, вышел покурить на улицу, поскольку был предупрежден, что Ленин не терпит запаха табака. Заслышав стрельбу, он метнулся в холл, и, не принятый в расчет атакующими положил одного из казаков, прежде чем другой завалил его. Но и это отвлечение от прямого дела, не запрограммированное и не подготовленное, стоило жизни еще одному из нападающих. Закончился расстрел охраны тем, что Питкевич пристрелил Петерса, пытавшегося выскочить на улицу. Затем они вместе со Щербаковым ринулись к кабинету Ленина, размещение которого заранее потрудились разузнать у горничных, запертых в комнате с трупами Надежды Константиновны и Марии Ильиничны.
   Дверь в комнату, где беседовали Ленин и Свердлов, высаженная ударом ноги, распахнулась и, потрясая маузерами, туда не вошли, а влетели, возбужденные предыдущей перестрелкой Щербаков, Питкевич и парочка казаков. Остальные четверо шныряли по дому, разыскивая и связывая прислугу и секретарей Ленина. Неожиданности, вроде той, с охранником Свердлова не были нужны никому. Ленин сделал неуклюжее движение, постаравшись открыть ящик своего стола и схватить лежащий там Браунинг. Все того же 1900 года. Дался же он большевикам. Хотя, понять можно, оружие весьма и весьма достойное. Только не к их он ручонкам делался. Ящик уже приоткрылся и рука нырнула в него. Но Щербаков, ударом ноги по ящику, пресек эту несграбную попытку:
   - Ай-яй-яй, Владимир Ильич! Вы же и пользоваться то им как надо не умеете! Вы, простите, в военном деле полнейший болван, как и во многих иных, впрочем. Зачем он вам? Застрелиться? Не надо, право слово! Мы вам эту услугу окажем и так, и вполне бесплатно!
   - Кто вы такие? Как смеете?
   Визгливо крикнул Свердлов.
   - Уй, Янкель Моисеевич! И вы голосок подали! Прорезался? К лицу ли председателю ВЦИКа так тонюсенько визжать, что твой поросенок. А мы посланники к вам, узурпаторам, от Александра Васильевича Колчака, Верховного правителя России. Знаете, наверное, такого? Ах, лично незнакомы? Напрасно, напрасно! Достойнейший, в отличие от вас, человек. Уверяю вас! Принесли вам привет от него и от погубленной вами царской семьи. Что? Мертвые приветов не передают? Мертвые взрослые нет, а дети, случается! Не знали? А зря! Вам, упырям, такие вещи знать по рангу вашему полагается!
   Ленин, тетешкая придавленную ящиком стола и столешницей руку, только открывал рот, подобно рыбе, желая что-то сказать. Но слова не шли из глотки, застревая. Хил был вождь на реакцию в неожиданной ситуации, ой как хил! Один из казаков подошел к Ленину, грубо взял его за плечи пиджака и встряхнул. Питкевич точно также поступил со тщедушным Свердловым. В его крепкой деснице Свердлов висел в воздухе, подобно нашкодившему котенку, слегка подгибая ножки. Щербаков, оценив шутку Питкевича, поспешил взять за шкирку Ленина, взвесив его в такое ж положение. Решили идти из кабинета, поскольку прибежал казак и сообщил, мол, все готово. Их привели, точнее принесли за шкирки, в бальный зал на первом этаже. Там казаки уже привесили на две люстры по петле:
   - Интересуетесь господа, зачем все это готовиться? Все просто. Вешать мы вас будем. Вы ведь изменники, а изменников, да будет вам известно, вешают.
   - Я глава государства, а глав не вешают!
   Вставая в третью позу заявил Ленин, дурея, по всей видимости, от страха.
   - Вы глава экспериментального государства, в каковое вы превратили всю Россию. Убив, опять же, для эксперимента, наверное, и всю царскую семью. Вот вас, полноты эксперимента ради, и повесят. Надо бы, конечно, за ребро, или гениталии. Но дело сие хлопотное, а умельцев таких, при мне нет. Как, впрочем и посадить вас на кол, что было бы, по моему, более соразмерно вашим деяниям. Как думаешь, Владимирович?
   Повернулся он к Питкевичу:
   - На кол, конечно, куда было бы соразмернее, Константинович! Но ведь, к сожалению, некому.
   Раздумчиво изрек тот. И Константинович, снова беря инициативу на себя:
   Посему, готовьтесь Владимир Ильич и Яков Михайлович, повиснете за шейки, простенько, но со вкусом. Обещаю. И не спешите обмочиться со страху, раньше времени, еще успеете. Брата вспомните, Владимир Ильич. Описанного его из Петропавловской крепости доставили? Не помните? Ничего сейчас мы вам все напомним!
   Тут, опомнившись, забазлал Свердлов:
   - А суд, суд уде? Это просто бессудная расправа!
   В холл казаки привели связанных гуськом работников и горничных усадьбы. Питкевич, приняв третью позу, держал пред ними короткую речь:
   - Приказом Верховного правителя России, адмирала Колчака, трое офицеров его армии уполномочены им рассмотреть и решить судьбу большевистских вождей, попавших к ним в руки. Данным им Верховным правителем правом, вольноопределяющиеся Щербаков и Питкевич и подхорунжий казачьей службы Юрий Лытко, единодушно постановили казнить захваченных ими большевистских преступников, Владимира Ильича Ульянова-Ленина и Якова Михайловича Свердлова-Эймана смертною казнью, через повешенье. Приговор обжалованью не подлежит, и приведен в исполнение, должен быть незамедлительно!
   Пленники, извиваясь в сильных руках, пытались что-то говорить, к кому-то аппелировать, но все было напрасным. Этот суд снисхожденья не знал, ибо направлялся не юристами, но самой справедливостью.
   На шею Ленину и Свердлову, одели только что написанные таблички "Изменник и детоубийца", быстро сунули их в петли, и, деловито выбив из под ног стулья, еще специально сильно подергали за бедра. Чтобы петли, обильно намыленные, как следует прилегли. Наконец Щербаков и Питкевич констатировали смерть обоих по пульсу. Да и все другие признаки были налицо: языки вывалились, рожи посинели, дергаться перестали, а мочевые пузыри опорожнились, добавляя действию недостающий колорит. Полчаса подождав, для надежности, обыскивали дом, найдя там несколько фотоаппаратов и множество документов. Документы упрятали в портфель Свердлова, объемистый и вместительный. Туда же Питкевич хозяйственно собрал содержимое роскошной ванной комнаты первого этажа. Им еще пригодиться, пожалуй, а этим уже и без надобности как-то. Их попросту карболкой помоют. К концу этих сборов, повешенные стали заметно холодеть. Собравшись внизу, сфотографировали все несколько раз, из разных ракурсов, повешенных, и на их фоне всю свою группу. И всех их секретарей и прислугу. И вышли, наконец, на улицу. Их грузовую машину, груженая продуктами, что сегодня везли Ленину, уже подавалась Питкевичем к крыльце дворца. Все разобрались по местам, не забыв погрузить в кузов и погибших в схватке казаков. Уже сидя в кабине, закурив папиросу, и, подсвечивая себе горящей зажигалкой, Сергей Константинович просматривал чекистские удостоверения, диктуя Питкевичу фамилии охранников:
   Дунц, еще Дунц, братья наверное, Цируль, Интэ, Звирбуль, Звейганэ, Пизан, Сталкис, Роберт и Арвид Габалини, Рубашевский, Эрдман, Хейфиц, Озолинь, Слесарев и Чебанов. У этих латышей и фамилии как клички, прости Господи!
   - Одиннадцать латышей, трое евреев и двое условно русских. Веселенькая компания. А как фамилия их начальничка?
   - Петерс, вроде бы, я смотрел.
   -Добре сегодня повеселились, аккуратнее правь, Владимирович, не хотелось бы под конец навернуться в какую-нибудь яму.
   К утру они, похоронив погибших казаков, и заметив место могил, выдвинулись к Москве, и миновали заставу на Каширском шоссе. Проехав вперед, разгрузили машину и принялись поджидать Борисова, бросив ее в переулке, у обочины.
   Рано утром, Борисов с напарником заняли лежку близ Лубянки, мимо которой должна была пройти машина Дзержинского. Ровно в 8 часов она и на самом деле пошла. Выцеливая через прекрасную цейсовскую оптику лицо главного опричника большевиков, старший урядник Харитонов, бывший у Борисова штатным снайпером нисколько не волновался. Мало ли он их побил на фронте? Четко взяв упреждение и выбрав свободный ход курка, Харитонов, привычно задержал дыхание, уловив промежуток между двумя ударами сердца, произвел выстрел. Утяжеленная винтовочная пуля, разогнанная и заверченная в канале ствола полным зарядом бездымного пороха легко пробила обычное, даже не закаленное стекло Packardа Дзержинского, не отклонившись и на долю градуса и легко проткнула лобовую кость "рыцаря революции", с веселым хлюпаньем пронизав мякоть мозгового вещества. Еще более легко вышибла теменную кость черепа, разбрызгав мозги вперемешку с кровью по боковому стеклу Packardа. А сидевший рядом, заместитель Дзержинского, Вячеслав Менжинский испуганно подался вперед, намереваясь подхватить, разом обмякшее тело шефа. Многому учили Вячеслава Рудольфовича дома, в семье обрусевшего и принявшего православие поляка, достигшего генеральских званий на статской службе. Учили как себя прилично вести в обществе, за столом, на балу, славно учили семи европейским языкам. Танцам и политесу. А вот как себя вести, оказавшись под огнем, не выучили. Дворяне, служилый класс, а не почли нужным, однако. А ведь могло бы и жизнь ему спасти, по крайней мере, сегодня. Ему бы юркнуть вниз, скрываясь за дверцей и уходя из под наблюдения стрелка. Может быть, и уцелел бы. Ведь не за ним персонально шла охота. А он прижался к уже мертвому Дзержинскому, стараясь удержать его сидя, как будто это могло еще хоть как-то помочь тому, уже мертвому. Заполняя своим расплывчатым силуэтом прицел винтовки. Стрелку же в темноте было некогда разбираться, что там происходит, в машине, кто там шевелиться. Он заметил движение и решил для уверенности послать еще пулю. А вдруг Дзержинскому еще не хватило. С вурдалаками так иногда случается, говорят. И послал. Пуля эта уклюнула Вячеслава Рудольфовича по-за ухом, прошив свод черепа вышла наискосок, пробив еще раз боковое стекло и смешав кровь и мозги начальника ВЧК с кровью и мозгами его заместителя. Так они и побратались в смерти, упав друг на друга. Два влюбленных поляка. Шофер, поступая, в общем-то, грамотно, дал газ, вывозя свой уже мертвый груз из-под обстрела, и только потом остановился, выскочив из машины, как и сопровождающий ее чекист. Очень радуясь, что выжили сами, они подобно крысам юркнули в ближайшие подъезды и отсиживаличсь там вплоть до прибытия следствия. Шофкр впоследствии стал клиентом психиаьтров, угодив в дом скорби.
   Стрелок же рядом с Борисовым, еще раз передернув затвор своей трехлинейки, в третий раз стрелять не стал. Не за чем. Сопровождающего чекиста и шофера им уничтожать не было велено. А убивать на большой войне случайных людей глупо. Убийств там и без них более чем предостаточно. Они спокойно, но, не мешкая, покинули лежку, выскочив на улицу, упали в розвальни, и, сидевший за кучера, казак, рванул упряжку рысью с места, увозя их от возможного пункта получения сдачи, как в крупных, так и мелких купюрах. Наглость была крупная - застрелить председателя ВЧК и его заместителя в 100 саженях от их осиного гнезда - Лубянки. Подхватив по пути еще парочку своих заготовленных заранее розвальней, Борисов появился близ группы Щербакова в версте от Каширской заставы полутора часами позже. Сразу и молча погрузившись, рванули в Климентовский, к Борисовым. Обмениваться впечатлениями начали только в санях, уже на пути к особнячку. Часом позже, подъехав к дому, разгрузились, юркнув во внутрь, как и не вылезали оттуда вовсе. Впрочем, вечером один казак выбирался наружу, ломать заборы пустых особняков на дрова. А в особняке у Борисовых топили ванную. Был помывочный день. С прекрасным мылом и шампунями, подарком покойных Ульяновых и Крупской, о каких и думать давно забыли в напрочь разоренной уродами большевиками стране. Потом же был шикарный стол с четырьмя бутылками шустовского коньяку и четырьмя бутылками довоенной смирновской водки. Понимая, что не стоило бы так распускать народ, Сергей Константинович, тем не менее, позволил своим расслабиться. И крепко выпить. Не кадровый военный все-таки. И стресс ведь надо снимать. Желательно сразу и, по возможности, кардинально. Народ к счастью у него в группе был опытный и ответственный, ошибок не наделал, обошелся без перебора и службу не забыл. Да и Питкевич друга подстраховал, пристрожив где следовало.
   Вот и спроворили, в особнячке Борисовых, сегодня, шикарный ужин на 16 персон и кота. Рыжий, некогда зверски избалованный ленивый красавец-кошак, нежился в лучах всеобщего почитания. Сколько рук чесало ему за ухом, гладило пальчиком такой чувствительный к ласке подбородок, гладила по шелковистой спинке, оглаживая и мордочку с прижатыми усами и ушами. А главное, главное, ждал его в плошке прекрасный деликатес из того, ушедшего в небытие времени, когда даже помойные коты отворачивались от кусочка хлеба, как от не съедобного для них продукта. А сейчас это деликатес. Гнилой вобле радуешься без меры, соленой и отвратной. Как тут жить уважающему себя котяре? Сидя на такой не съедобной диете? А ведь весна грядет. Кошки ждут! Где взять силы, люди? Силы, насущно необходимые для продолжения славного кошачьего рода. Род прервется люди! Да и мыши куда-то канули. Их число уменьшилось в разы! Что, тоже жрать нечего?
   Маргарита Борисовна Борисова, мать штабс-капитана, поделилась тем, что рассказали ей соседки у колонки. Говорили, что сегодня у большевиков страшный день. Убили, говорят три человека из верхушки ЧК. Какого то Агранова, заместителя начальника ВЧК Менжинского и главного чекиста Совдепии Дзержинского. Первого зарезали дома с четырьмя другими чекистами здесь, неподалеку, в Замоскворечье, говорят, двух других застрелили в автомобиле. Улыбнувшись, Владимир Георгиевич молвил:
   - Ой, маменька, страсти ты какие рассказываешь. Ужас просто, что такое.
   - Да вот Володенька! Чекисты эти, прости Господи, ладно, нагрешили сверх всякой меры, туда им и дорога, нехристям иудейским. А вот если тех, кто это сделал, найдут, беда ведь будет! Святые ведь люди, почитай, извергов извели!
   - Да, маменька тогда беда.
   Встал Щербаков и предложил тост:
   - Так давайте выпьем за то, чтобы всю большевистскую нечисть, вот так бы извести!
   И вставшие соратники негромко, но дружно и отрывисто проскандировали:
   - Ура! Ура! Ура!
   Были они за столом все за исключением двух погибших. Их погребли на кладбище у Каширского шоссе, еще тогда, утром. А у подхорунжего, удостоившегося пули из дамского револьверчика Крупской, пулю эту Георгий Николаевич, вспомнив свою богатую практику хирурга, выковырял еще днем, как только они приехали. И заштопал дырку. Не задавая вопросов, хотя и наполнился кое-какими подозрениями. И теперь подхорунжий сидел за столом вместе со всеми. Немного ослабевший и томный, но починенный и заштопанный, исправный.
  

Салон-вагон Троцкого

   Поезд Троцкого снова прибывал на Казанский вокзал. Последние месяцы Лев Давидович мотался все чаще по этому направлению, хотя дела на южном фронте, против Деникина, были нисколько не лучше, чем против Колчака. Напротив, временами, даже и хуже. Что-то изнутри говорило Троцкому, что Колчак стал главной фигурой белого движения. Это Лев Давидович понимал и знал уже давно. Но разработка Артузова, а именно он заправлял в ЧК внешней разведкой, показала, что новая тактика ведения войны, уже поставившая большевизм в России на грань поражения и полного уничтожения, пошла именно от него. Вначале Троцкий не понимал, почему белые не наступают. Казалось бы, толкни его армию и она упадет. Насильно мобилизованные красноармейцы, только и ждали удобного момента, чтобы разбежаться, превращаясь в дезертиров массами, сотнями и тысячами, порой дезертировали сразу целыми полками, оставляя ему, для расправы, наверное, только командиров и комиссаров. Поначалу он повелся, и принялся их расстреливать пачками. Потом опомнился, поняв, что отыскивать людей на эти должности, стало неимоверно тяжело. Силы, противостоящие белым, уже не были и, что тоже было важным, даже не казались теперь столь внушительными, как, например, осенью. Оставаясь на фронте, в окопном сидении они таяли все быстрее и быстрее. От них осталась уже едва треть. Слабо помогал и заградотряды, вводимые в дело Троцким и Тухачевским. Их собирали из инородцев, мадьяр, китайцев, тех же латышей. А русские мобилизованные красноармейцы гораздо лучше были знакомы с местностью. И легко уходили из-под присмотра заградотрядовцев.
   - С той мобилизованной армией, что была у нас осенью, Лев Давидович, можно было только наступать. При движении вперед она становилась бы более устойчивой и, пожалуй, даже надежной. Наступая, можно было бы рассчитывать, к тому же, постоянно захватывать чужие склады, использовать запасы противника для довольствования своих войск. Но, уже становясь в оборону, она теряла бы больше половины своей остойчивости и две трети надежности. В отступлении же, она просто развалится сразу. Там более всех других видов армейских операций, нужна холодная злость и абсолютная твердость духа. А тут еще жесточайший недостаток провианта. Он агитирует за белых лучше самых сумасшедших их успехов. У них, изволите видеть, не голодают, а мы голодаем! Причем непрерывно и постоянно, хотя и грабим мужика в деревнях напропалую.
   Привычно рассуждал вслух любимый главком Троцкого, Каменев Сергей Сергеевич. С Троцким он особенно не искал выражений, политичных и округлых. Тут главное было донести свою мысль. А выдерживать лояльные ноты и подыскивать округлые, ни к чему не обязывающие формулировки, было совсем не обязательно. Как этот кадровый военный, с академией Генерального штаба за плечами, попал на службу к большевикам и почему на ней остался? Это надо бы порасспросить его самого. Идеям Маркса он не сочувствовал нисколько. Это факт. Высоких званий, ну пусть и не главкомовско-фельдмаршальских, а тогда еще полковничьих, он достиг еще при царе. И в перспективе мог рассчитывать на гораздо большее. Что ему нужно было от этой революции? Чем купил его Троцкий? Ведь был же, был он уже полковником! И сразу после Февральской революции избрали его начальником штаба, а позже и командиром корпуса. Неужели мгновенный карьерный взлет с полковника и до главкома так повлиял на его мировоззрение? Ведь все же он из старого дворянского рода, записанного еще в Бархатную книгу, как, собственно, и Тухачевский. Ну, с тем более понятно: из поручиков сразу в генеральские позы попал. Тому интересно и лестно воображать себя Наполеоном. Командарм все же! Хотя армия его этой зимой, понеся огромные потери в наступательных боях конца осени, начала зимы, позже усохлась из-за повального дезертирства до размеров корпуса, да и то, неполного штата царской армии, порядка 30 тыс. человек. А весь фронт в своем составе не дотянет и до пары корпусов. Но, если Тухачевский ничего не умеет, кроме как эшелонами, последовательно, гнать красноармейцев на убой, то Каменев хоть на что-то способен. А вот форму Тухачевский носит действительно потрясающе великолепно, сказывается кавалергардская косточка. Этому Лев Давидович всегда завидовал. Форма на нем самом сидела как на корове седло. А хотелось ведь. И еще как хотелось:
   - А откуда я вам, Сергей Сергеевич, возьму не мобилизованную армию? Желательно добровольческую? Нет? Красногвардейцы? Сознательные рабочие? Вооруженный народ? Совсем по Марксу, да? Так это будет куда меньше, или, в лучшем случае, примерно столько же, сколько офицерских, юнкерских и казачьих формирований. Надо ли вам объяснять, Сергей Сергеевич, насколько качественно лучше в профессиональном отношении юнкерско-офицерские, да еще и казачьи формирования белых. Они сомнут нас враз. Пройдут сквозь нас, как раскаленный нож проходит сквозь масло. Нет, батенька, без мобилизаций нам перед ними вообще не устоять! Ни полмесяца, батенька, ни даже, боюсь, недели. Нисколько!
   - А и с мобилизациями тоже не устоим, Лев Давидович! Вы посмотрите, три раза за эту зиму сокращали нормы пищевого довольствия по всем армиям и фронтам. Восточный фронт численностью сведен до состава слабенькой армии двухкорпусного состава. И все за счет повального дезертирства. Зимой мы ведь почти не наступали. Потерь, таких, как осенью, когда у Тухачевского дивизии погибали быстрее иных взводов в империалистическую, зимой у нас не было. А голод? Хоть в армии нормы, я слышал, и вдвое выше, чем в тыловых городах, но это все равно безбожно мало, особенно против деревни. Вот мобилизованные крестьяне и предпочитают дезертирство. И ничего не поделаешь! Заградотряды, которыми так хвастался Тухачевский, неэффективны. Их вырезают. Когда сами мобилизованные в Красную армию крестьяне, становясь дезертирами, когда, облегчая им жизнь, белые диверсионные группы. Да и у загрядотрядов нормы пищевого и вещевого довольствия уже совсем немногим лучше, чем у мобилизованных частей. Они тоже принялись разбегаться, понимаете Лев Давидович? Даже они! А ведь без них, фронт уже просто рухнет, как вы не расстреливайте командиров и комиссаров разбежавшихся частей. Да и в последнее время и они не остаются на месте. Убегают вместе со своими бойцами, не оставаясь вам на суд и расправу. Знают ведь чем все это кончается! Неважно, виноват, не виноват!
   - Ну и, что вы предлагаете Сергей Сергеевич?
   - Пока ничего, Лев Давидович, но думать в этом направлении нам всем следует и очень, очень крепко! А скажите, Лев Давидович, что произошло в Москве?
   - А что такое, Сергей Сергеевич?
   Вообще-то главковерх Сергей Сергеевич Каменев пользовался конфиденцией у Троцкого, но сегодня тому захотелось чуть-чуть поиграть, а вдруг всплывет нечто важное, им незнаемое.
   - Да уж больно слухи ходят нехорошие, плохие, прямо скажем, слухи!
   - Не думаю, что много хуже того, что случилось на самом деле!
   - ???
   - В ночь с пятницы на субботу в Горках, где проживал последние полгода Ленин, белая диверсионная группа уничтожила всю охрану и, убив Надежду Константиновну Крупскую и Марию Ильиничну Ульянову, повесили Владимира Ильича и Свердлова, гостившего у них на даче, с табличками "Предатель и детоубийца" на груди. В ту же ночь, возможно, даже ранее чуток, был у себя в особняке зарезан крупный функционер ВЧК, начальник политического отдела Агранов. Его перед смертью пытали и Бог весть, что он там сказал с пытки. Может, по его наводке и накрыли Ульянова со Свердловым. А утром того же дня неустановленный пока что снайпер застрелил председателя ВЧК Дзержинского и его первого заместителя Менжинского. Так что за одну ночь и утро, обезглавлены Совнарком ВЦИК и ВЧК. На хозяйстве ВЧК остался Моше Трилиссер, Енох Иегуда он же Генрих Ягода и Артур Артузов, Петерса убили в Горках, он был начальником охраны Ленина...
   - Это конец, Лев Давидович?
   - Не знаю, Сергей Сергеевич, пока еще не знаю! Но удар очень и очень сильный! боюсь, смертельный!
   - На что же вы рассчитываете?
   - В марте, через две с половиной недели, начинается съезд партии. Может, удастся найти решение, как продержаться до лета.
   - А что летом, Лев Давидович? Разве что-нибудь изменится к лучшему?
   - Вряд ли, конечно, Сергей Сергеевич, хотя, ситуация и меняется ежеминутно. Но все не в лучшую для нас сторону. Если совсем откровенно, нам с вами нужно хотя бы какое-то время, чтобы подготовить свое бегство из России. Да-да, Сергей Сергеевич! Речь идет уже только о бегстве! Не в Европу, она нас не примет. У неё перед носом достаточно помахали красной тряпкой. Как перед тем быком на корриде. Нет, Сергей Сергеевич! В Латинскую Америку, никак не севернее Мексики. САСШ слишком связаны с Европой. Помяните мое слово!
   - Так, может, прямо сейчас?
   - А жить там вы на что станете, Сергей Сергеевич?
   - Так мы что же, из идейных борцов за новую Россию превратимся в банальных воришек?
   Троцкий, разумеется, промолчал о той полудюжине картин, что он уже успел отправить из Эрмитажа в Нью-Йорк, своему старшему брату Александру, пристроившемуся там, в банке, клерком. Если Каменев такой чистоплюй, пусть привыкает к участи таксиста в Нью-Йорке, а он не дурак, и дураком никогда не был. Он постарается себе обеспечить безбедную жизнь и за рубежом, как сейчас они живут безбедно в голодающей России.
   На самом деле, на столе у Троцкого стояли яства давно уже позабытые рядовым обывателем Совдепии. Икра, черная и красная, вологодское сливочное масло, иного Лев Давидович просто не признавал, балыки мясные и рыбные, копченое мясо, маринованные грибки и огурчики из Нежина. Стоял шустовский коньяк и прекрасное вино из Крыма. А на жаркое ожидалось нежное седло барашка.
   - Так что, Лев Давидович, эксперимент закончен?
   - Да, Сергей Сергеевич, скорее всего да! Хотя и надо еще провести восьмой съезд нашей партии. Не слишком я верю, что кто-нибудь предложит нам что-нибудь очень серьезное на съезде. Вот уж вряд ли! Так что готовьтесь, Сергей Сергеевич, собирайтесь. Но пока молчите об этом нашем разговоре. Молчите вглухую.
   - А если белые на юге примутся наступать с линии Брянск-Орел-Елец-Воронеж-Борисоглебск? По нынешнему бедственному состоянию нашей армии, через три дня они будут в Туле и Калуге, еще днем позже - в Рязани, а еще через два в Обнинске, Серпухове и Коломне. И их ведь уже не остановить. К концу первой недели они захватывают Подольск и Люберцы, атакуя Химки, и охватывают Москву с двух сторон, наводняя ее своими малыми группами. Ведь это реально уже сегодня и с каждым днем продолжения нынешней ситуации, будет становиться все более и более реальным. А шесть - семь отборных полков Юденича без труда пробьются к Санкт-Петербургу. Там и вовсе едва бригада в прикрытии. Кронштадская матросня ведь отказалась идти на фронт. Весь их революциионный порыв иссяк, растаял вместе с кокаином. И это тоже будет конец. Там мы ничего не сможем и противопоставить. Все мы тогда останемся в России как в клетке с разъяренным слоном - русским народом, которому вы пообещали всеобщее счастье, дали только моря крови, да голод. Нет?
   - И это все, тоже правда, Сергей Сергеевич, все вы, как человек военный, оцениваете сугубо точно. Для этого мне и нужен этот съезд. Белые, надеюсь, скорее всего, не знают, что такой рывок, какой вы описали, уже вполне реален. Это даст нам с месяц времени. Вряд ли больше, Сергей Сергеевич. Из этих сроков я и вам предлагаю исходить, если не хотите раскачиваться под фонарем с табличкой "Изменник и кровопийца" на груди. А, может, придумают чего и похлеще. Например - садить на кол. Очень способствует прояснению ума и исправлению осанки, говорят. Или нечто в этом роде...
   Они молча закурили, наслаждаясь покойным уютом салон-вагона. Давно уже поезд Троцкого разросся до 12 - 15 вагонов, имея в своем составе классные вагоны для секретариата, личную библиотеку на колесах, пополнявшуюся самым революционным способом - реквизициями, телеграф, типографию, баню и царский вагон-гараж с двумя автомобилями и бронемашиной. А еще к нему прицепляли вагон-рефрижератор, где возили провиант для товарища наркомвоенмора. Ну и почти два батальона охраны, в отдельных эшелонах, все те же мадьяры, латыши и китайцы.
   Мог ли мечтать юный Лейба Бронштейн, там, на хуторе Янов, Херсонской губернии, купленным его отцом, где они вначале жили в жалком земляном домишке о таком. Да и позже в хезере и реальном училище в Одессе ему это даже и присниться не могло, что он будет жить в такой роскоши. И еще позже, когда он уже стал Троцким, присвоив себе имя надзирателя одесской тюрьмы, где отсидел два полных года, ему не верилось в это. Не верилось даже осенью 1917, когда, выйдя снова из тюрьмы, он был сразу веден, а вскоре и избран председателем, Петросовета, превращая его в реввоенсовет и осуществляя всю практическую деятельность по захвату власти большевиками в столице воюющей страны.
   И потом, став ее наркомом иностранных дел, ведя мерзкие переговоры в Брест-Литовске, он еще не думал, что это возможно, отправляя втихаря картины импрессионистов из Эрмитажа в Штаты, где брат Александр пристроит их, деля прибыль от продажи пополам. И только сделавшись наркомвоенмором и обретя невероятную, невообразимую даже и императору власть, и окружив себя великолепным комфортом, он стал думать, что это уже навсегда. И все шло к этому, в принципе. Но белые, сделав парочку выдающихся ходов, переиграли их, вчистую. Что ж, игра закончена, кажется, но не жизнь. Жизнь, господа, продолжается. Это Ульянов и Свердлов сыграли в ящик, с ними все, а он... Впрочем и в игре еще нужно доиграть эндшпиль, обеспечив себе и своей семье безбедную жизнь за рубежом. И прав Каменев, не стоит ему рассчитывать более, чем на месяц - полтора. За это время надо извлечь еще дюжину - другую картин из Эрмитажа и залезть в скарбницу алмазного фонда. А ведь после смерти Старика он становится первым и самым сильным лицом в государстве. И ему такое залезание по плечу. Кто ему помешает? Х-ха, ребята, привет собакам! Конечно, почистить Эрмитаж как следует, ему не удастся, нет времени, но уж на безбедную жизнь за рубежом он накопит всяко-разно и за месяц. И другим не станет препятствовать. Грабь награбленное. Не удалось стать первым, ну, ладно, пусть вторым, лицом процветающего государства, так он станет просто очень богатым человеком, и будет развивать свою теорию перманентной революции на свой счет. Благо, он у него появится. И, скорее всего, немалый. Помутневшим взглядом он следил, как, откланявшись, покинул салон Каменев. Троцкий думал, кто сможет составить ему конкуренцию в споре за положение первого лица в государстве. Пусть и на месяц, но все же! Так, Бухарин, нет, это смешно. Смешной и глупый Коля Бухарин его, пожалуй, забавлял. Теоретик, ядрена Матрена! Хихикс, ваше благородие! Кто там еще? Зиновьев-Радомысльский Григорий Евсеевич. Не гигант мысли и совсем уж мелковат характером. Нет авторитета. Чужой в Москве. Каменев, да не Сергей Сергеевич, у этого хоть какие-то знания и умения имеются, нет, Лев Борисович? Родственничек Розенфельд, мать его, женатый на его младшей сестренке Саре. Надо подсказать дурню, чтобы хватал спешно свои пети-мети, если они у него есть, и выметался из страны, пока не ловят придурка повсеместно, как нашкодившего кота хозяйка. Просто сестру жалко, помнит, как они еще в детстве игрались, она ведь одна в семье меньше его была, Сара-Сарочка, а так... Володарский-Гольдштейн Моисей Маркович? Этот из второго эшелона партийцев, но вполне подойдет, чтобы возглавить ВЦИК вместо Свердлова. Ему говорить? А хрен ему в зубы! Сам дойдет - дойдет, нет - нет! Иоффе Адольф Абрамович? Ах нет, он полпредом в Берлине, пусть там и остается. Не будет дурак, в Россию не вернется, когда здесь всех партийных будут по фонарям пристраивать. А на место наркомвоенмора можно назначить Лазаря Кагановича. Тот, побыв у него комиссаром агитационного отдела Всероссийской коллегии по организации красной армии, поднахватался, должно быть. Тоже вроде не дурак. Вот пусть и продолжает их борьбу до конца. На ВЧК утвердить Трилиссера. Моше совсем не дурачок, скоро поймет, к чему дело клонится, и попытается "сделать ноги". А ему дело? Помнится, в Одессе говаривали: "Это таки уже не наша головная боль".
   Ну так, сильно обескровленную систему он подлатает на скорую руку. Месяц, пожалуй, выдержит, а больше ему и не надо. Вот только съезд надо ускорить, провести его через неделю, в начале марта. Фронт обрушится к середине - концу весны. На востоке и на юге. Юденич вряд ли до этого успеет взять Питер. Выскочим. А если успеет? Тогда поездом и через Белоруссию и Польшу в Германию и Европу. И, не задерживаясь там, пароходом в Америку. В Нью-Йорке у Саши забрать свою долю от продажи картин и начинать устраиваться надолго в покое и удобстве где-нибудь намного южнее, в Мексике, например. Есть там у него последователи, есть. Пописывать статьи, умствовать и теоретизировать, с точки зрения попробовавшего жизни практика. Ему, скорее всего, станут заказывать лекции университеты и парламенты. Как же, одно из главных действующих лиц такой заварухи! Так что еще поживем, еще поездим, еще поучим. Лучше бы конечно остаться первым лицом в России, но это, скорее всего, невозможно, к сожалению. Придется брать лучшее из того, что остается возможным. Он все-таки прагматик, хотя и революционный, но прагматик. Лев Давидович разделся, и лег в постель. Утром уже будет Москва. Дел уйма и ездить нужно немыслимо много. Мысленно к этому он был уже готов.
   Жаль, Ленина очень быстро сковырнули. Вместе они, возможно, что-нибудь да придумали бы, чтобы вывернуться из той тупиковой ситуации, в какую их загнали белые. Кто ж ожидал, что вместо того, чтобы, вылупив глаза, переться на Москву, подобно быку на корриде, белые возьмутся за ум всерьез? И предложат им беспроигрышную для себя тактику малой войны? Никто из них такого оборота дел не только, что не рассматривал, но и близко не держал. Но вдвоем, они, может быть, хоть как-нибудь да выскочили бы. Пусть даже и с огромными потерями! Уж очень действенный тандем они составляли вместе. Ленин с его стратегической жилкой и он, Троцкий, с его неуемной энергией, оперативно-тактическим дарованием и организаторским гением. И оба они совершенно не страшились крови. Даже невинной и излишней. Даже и детской. Наплевать им обоим на маразматика Достоевского со всеми его "слезинками ребенка". Тут уж ближе Раскольников: "Тварь я дрожащая, или право имею?" А за "иудушку" Владимир Ильич, на том свете рассчитаемся. Угольками, улыбнулся Троцкий.
   Ладно, чего уж там: мертвых - закапывать, живым - жить продолжать. И он принялся продолжать жить со всей своей дьявольской энергией, столько раз приводившей в полное изумление и друзей, и врагов. Еще только прибывая к перрону, он уже распорядился снимать с платформы броневик "Остин" и крытую "Испано-Сюизу". Кабриолет той же фирмы, возимый им в вагоне-гараже, принадлежавший раньше кому-то из великих князей, очень удобен, чтобы летом мотаться по частям, произнося, не выходя из машины, зажигательные, ультра революционные речи. Оставить на зиму ее было негде, разгромят, гады, вот и возил за собой. Нравились ему машины этой марки, изящные, легкие на вид и быстрые. Еще подъезжая к перрону, погнал спрыгнуть на ходу одного из адъютантов и приказать грузовик для охраны к платформе. Там, где Троцкий, все должно крутиться и вертеться с удесятеренной энергией. И бегом, бегом, бегом! Это не обсуждалось.
  

Москва, дом возле Казанского вокзала.

   Щербаков и Питкевич со своими казаками, сделав свое дело, убыли через Ярославский вокзал, на Сергиев Посад, назад к себе, точнее, к Колчаку, оставив Борисова наблюдать за обстановкой, с заманчивым предложением ликвидировать Троцкого, по возможности, разумеется. Штабс-капитану пришлось отставить, на время, разумеется, привычное ему траление девочек, по всем московским закоулкам и приступить непосредственно к делу. Впрочем, такое дело, кажется, было ему по душе. Троцкий, прибыв в Москву после казни над Лениным и Свердловым, не поселился в Кремле. Он не считал его стены непреодолимыми для диверсантов. В общем-то, и правильно сделал. Налаживать настоящую охрану, большевики не умели, а стены без этого стоят весьма и весьма умеренно. Бывший наркомвоенмор принялся, как обычно, жить в своем спецпоезде на Казанском вокзале. Но исполнение должности Предсовнаркома, пусть даже и временное, заставляло его каждым утром прибывать в Кремль, туда, где работал аппарат Совнаркома. И каждое утро кавалькада из трех машин: броневик "Остин", крытая "Испано-Сюиза" и грузовик "Ганомаг", набитый инородческой личной охраной, выкатывались из туманно-темного поутру нутра Казанского вокзала, отправляясь в Кремль, а вечером возвращаясь назад. Владимиру Георгиевичу стало ясно, что Троцкого надо брать именно у вокзала, утром или вечером. На пути в Кремль, или, наоборот, при возвращении оттуда. Созрел четкий план его подрыва, для которого Борисов стащил в дом, балкон которого, считай, нависал над дорогой диктатора, почти полтора пуда динамиту, в добротном, окованном железном ящике, вставив в него очень коротенький, секунд на 7 - 12 бикфордов шнур. Обосновались они до поры на чердаке, намереваясь наведаться на квартиру либо вечером перед казнью, либоутром в день казни. Домишко этот с его, прямо скажем, выдающимся, в прямом и переносном смысле слова, балконом, помогло найти очередное увлечение Борисова, жившее, по воле слепого, а может и вполне зрячего, случая, на этой же улице. Откувыркавшись с ней он, встав, подошел к окну, и его очень заинтересовал крайний дом, ближайший к вокзалу. Уже утром следующего дня, он убедился прямо с улицы, пройдя под балконом, что он нависает над узким тротуаром, практически забираясь на несколько сантиметров на проезжую часть. Лучшего места для совершения задуманного трудно было и пожелать. Крайний дом для этого крайне подходил, да простят меня за этот невольный каламбур. К тому же, дом, стоя на краю улицы, обещал неприятности от взрыва поделить более или менее однородно между двумя, разместившимися на противоположных сторонах улицы домами. Кровожадностью Борисов не отличался и лишние трупы ему были попросту не нужны. Утренний выезд
   Троцкого для атаки представлялся более удачным, поскольку ориентировочно были известны и место и время оного. Вечерний был сильно разнесен во времени. Ведь иной день, Троцкий был к спецпоезду часов в 8 вечера, а другим разом, задерживался и до полуночи. А один раз и вовсе не вернулся, заночевав где-то в Кремле. Но личная "любовь" Борисова к Троцкому, была столь велика, что задание, решил Борисов, они все равно исполнят, не сегодня, так завтра.
   Слышно стало, Лев Давидович готовил восьмой съезд РКП(б), имевший состояться где-то в десятых числах марта. И Борисов заторопился. Стало понятно, что, заделав на съезде, пусть и по сильно временной схеме, пробоины в организационном строении Совдепии, Троцкий, легитимизировав свое господствующее положение в большевистском государстве, вынужден будет окончательно обосноваться в Кремле. И теракт против него придется готовить по-новой. И Борисов, наконец, решился.
   В гадкий оттепельный мартовский день, когда сильно капало с крыш, а огромные сосульки, казалось, охотились за прохожими, рано утром, еще в кромешной темноте, он и двое его помощников заняли позиции на втором этаже избранного дома, вынеся ящик с приготовленной бомбой на балкон, вставили в него взрыватель с 11 секундным шнуром. Чем прекрасен бикфордов шнур, так это тем, что он на полном основании может быть помещен в эталонную палату мер и весов, либо в качестве эталона длины (метр, это отрезок шнура, сгорающий за 100 секунд), либо в качестве эталона времени (секунда временной отрезок, необходимый для сгорания одного сантиметра шнура).
   Все прикидки Борисова показывали, что 11 секунд вполне хватит ему, чтобы бросить ящик на крышу изящно-прекрасной "Испано-Сюизы" Троцкого, но не хватит охране Троцкого, если она вообще хоть что-нибудь заметит, чтобы хоть что-нибудь предпринять. А бросить полуторапудовый ящик требовалось всего на 1.5 - 2 метра. Взяв бинокль, Борисов наблюдал за воротами вокзала. План был прост, как только в них появляется кавалькада Троцкого, он прикуривает папиросу. Борисов никогда не курил, но ради такого случая придется, не в затяжку, конечно, не подумали б чего плохого родители. Посчитано, кавалькада Троцкого от ворот вокзала до их углового балкона движется 7 с половиной минут. Когда авангардный броневик окажется под балконом Борисов примется поджигать шнур от окурка папиросы. По их прикидкам, "Испано-Сюиза" Троцкого, как раз въедет под балкон. Вот он и бросит ей на крышу ящик с динамитом, а сам рыбкой нырнет в открытую дверь балкона. Там казаки должны помочь ему убраться дальше. Лежа за прочными капитальными стенами, они переждут взрыв. Если Бог за них, обрушения здания не будет. Стены у него, они смотрели, основательные, прочно сделанные. Давным-давно, когда все еще строили на совесть, не жалея, ни трудов, ни яиц в раствор. Авось выдюжат. А там, дай, Боже, ноги. Трое иных его боевиков остались по всей протяженности пути для его вящего прикрытия дорожки отхода группы. Мало ли кто не ко времени всхомяшится. ЧК там, или еще кто. Помирать им явно было рановато - не все еще девки перепорчены в округе. Есть, есть еще пространство для творческого полета мужских устремлений. Но сегодня девки не играли. Хмуро сдвинул брови Борисов, сегодня надо было исполнить дело. Собственно, все было для этого готово. Три коробка гарантировано сухих спичек, немалая ценность в современной Совдепии, распихано по карманам кожанки, избранной в качестве униформы для сегодняшней операции. Кожанки любили носить чекисты. А они собирались двигаться комендантским часом, да еще с грузом взрывчатки, когда самое естественное дело маскироваться именно под чекистов. Впрочем, навыки не подвели, просочились они к своему месту действия без серьезных проблем и сбоев. Не читать же проблемой ту красотку, развешивавшую запоздало постиранное белье по пути сюда, за которую зацепился его завидущий глаз. А обратный путь пойдут налегке, имея колоссальный шухер сзади. Не до красоток станет. Как говорят в Одессе отодрать бы когти по делу! Может, тогда и завернуть к той красотке? Хотя уж это совсем вряд ли! На отходе ее квартиру искать просто некогда. Поежившись под зольным утренним морозцем, Борисов продолжал пристально следить в бинокль за вокзалом. Было то время, когда даже самые отъявленные мартовские коты, отчаянные марцуны, и те покидали вожделенные крыши и подвалы переходя с приподнято-сексуального на голодновато-ищущий режим жизни. Вместо того, чтобы орать свои мартовские песни, они расходились по помойкам, добывать хлеб свой насущный. Утро начиналось вовсю. Смотреть за вокзалом Борисов принялся все пристальнее.
   Вот, дрогнув, отворились ворота вокзала и поехали нараспашку, а возле них обнаружилось три десятка человек в кожанках. Чекисты, мать их! Правильно, в общем-то, медленный выезд кавалькады и затянутый разворот - удобное место для атаки, его надо прикрыть. Борисов же, чертыхаясь, прикурил папиросу. Набежало вас там, придурков кожанных, бурчал он себе под нос. Рыча моторами, и плюясь вонючим дымом, кавалькада Троцкого приближалась. Вот броневик медленно втягивается под балкон, и Борисов начинает спешно прижигать шнур, бурча, что из-за всякой пархатой красной солочи и приличным людям спать недосуг. Когда прелестный капот "Испано-Сюизы" миновал правый срез его балкона, шнур загорелся. Убедившись, что горит он надежно, разбрасывая искры кругом и дымя характерным синеватым вонючим дымком, и никак не собирается гаснуть, Борисов мельком бросил взгляд вдоль улицы. Ни из броневика, ни из грузовика, ни с тротуаров никто не пытался ему помешать. И даже никто не смотрел на него в полутьме мартовского утра. Хотя самому Борисову, шумно дышавшему и возившемуся с тяжеленным ящиком, казалось, что не заметить его могут только мертвые. Он приподнял бомбу и, заботливо стараясь бросить ее плашмя, толкнул вперед. Прямо под балконом, всего метром ниже его проплывала срез полированной жестяно-фанерной крыши "Испано-Сюизы". Фанера, не выдержав веса ящика да еще сброшенного с высоты, пусть и такой небольшой, протрещала, пропуская того в салон. Но этого Борисов уже не успел рассмотреть, рыбкой нырнув через балконную дверь в комнату, где, возле входа в нее, его дожидались оба его боевика, подельники, схватившие его под руки, уже вместе с ним прыгнувшие через дверь в прихожую. Там, повернув к входной двери, упали за толстую капитальную стену, прикрываясь ей от ожидающегося взрыва...
   Нынешний жилец этой квартиры, товарищ Бумин из аппарата ВЦИКа, с прошлого вечера и, уже навечно, отдыхал в ванной, в емкой чугунной посудине, использовавшейся прежними жильцами, да и им самим, до этого момента, для омовения. Через час - полтора его, наверное, хватятся на работе. Да и как себе хотят. Им инкогнито уже ни к чему. Все уже сделано, кроме грамотного отхода. А табличку прежнего, еще дореволюционного хозяина этого жильца, посчитав ее очень к делу Борисов, со товарищи, еще утром, прикрепили к крышке ящика. На табличке, потускневшим золотом было написано "Медиум и контактер с потусторонним миром брахман Залман Нийоб, член калькуттской академии медиумов". Троцкому явиться на небеса с этой табличкой будет весьма достойно, да и после подрыва, если ее найдут, слухо-ов бу-уде-ет! А вообще, этот дом, заселенный работниками ВЦИКа, по всей видимости, рассматривался большевиками, как надежный...
   Лежа у капитальной стенки, Борисов думал: жаль, что не у кого станет спросить, каково это блюдо - Троцкий отбитый под ударной волной и запеченный в собственном соку под тысячеградусной температурой продуктов взрыва? Изыск, наверное, придушенный недостатком продуктов писк изящной кулинарии?...
   Троцкий же начал сегодняшний день как обычно, не ощутив его изначальной праздничности. Встал, оделся, позавтракал. Ничего особенного: два яйца, стакан молока, гренки, щедро намазанные вологодским, другого Лев Давидович, гурманствуя, не признавал, маслом и джем. Напоследок - кофе, ароматный и вкусный. С ложечкой коньячку, для улучшения с утра настроения, ну, и, разумеется, внутренней секреции. Закурив ароматную папиросу, Лев Давидович одел свою привычную глянцевую кожаную куртку и фуражку с крупной рубиновой звездой, и вышел на перрон, куда уже подогнали его машину. Если Ленин любил основательность "Роллс-Ройсов", то он, Троцкий, всемерно и неизменно уважал изящество линий "Испано-Сюизы". И снова не преминул им полюбоваться, таким ярким и заметным даже в этой утренней мартовской хмури. Оттепель, черт побери, как мерзко. Уж лучше бы морозило вовсю! Троцкий сел в услужливо открытую адъютантом дверь, а два адъютанта прыгнули весенними активными мухами на переднее сиденье и диван сзади, рядом со Львом Давидовичем. Все, как было установлено, раз и навсегда. Сегодня надо не забыть распорядиться, чтобы Наталья Ивановна со старшим сыном Сергеем и младшим Левушкой-Лейбой, оформив документы в секретариате совнаркома еще на старых, дореволюционных, бланках, выехала в Брест. Там есть надежный человек. Поживет с месячишко у него, дожидаясь приезда самого Троцкого. И уже вместе - за рубеж. Пусть хоть у нее и у детей документы будут не вызывать сомнения. За его советский паспорт там, конечно же, вцепятся, гады. Этого не миновать. Это данность. Не преминут гады буржуйские потрепать нервы, не преминут. А вот Шуру найти не удалось. Благо хоть нашли Зинушу, ее предупредили, сделали документы. Отошлю и ее в Брест с Натальей Ивановной. У той идиосинкразии к его дочери от первого брака нет, друг друга они терпят сносно, месяц до его приезда, как-нибудь переживут, скоротают. Ну и флаг им в руки. Троцкий не был уверен, что белые, одержав победу, станут преследовать его семейных. Скорее всего, нет. Не того пошиба люди. Но он стремился лишить их даже искуса сделать это, даже возможности. А вот уже после всего этого, он займется именно близящимся съездом. Без него там никто ничего делать не станет. Да и не по силам им. Раньше они делили работу по подготовке съездов с Лениным и Свердловым. Иногда подключались другие члены ЦК, всем секретариатом съезда занималась Крупская и секретарь Ленина, Фотиева. Фотиева уцелела на даче в Горках, но она в ступоре. Пользы от нее ноль! Ох, как тяжко идет с этим съездом. Но сделать это надо! Обязательно надо! Иначе белые ему и месяца не дадут. Вчера Сергей Сергеевич докладывал: и Колчак, и Деникин, и Юденич, всемерно активизировались, генерал Миллер уже принялся наступать от Романова на Мурмане. Их оголодавшая, наполовину, да куда там на половину, на две трети, разбежавшаяся Красная армия посыпалась еще сильнее, а крестьянские бунты в Тамбове и Ярославле все усиливаются и свирипеют, принимая уже совсем нешуточный оборот крестьянской войны. Кстати, белым удалось оригинально решить задачу батьки Махно и батьки Григорьева. Они просто объявили Гуляйполе, и прилегающие земли, казачьим войском, дав им надлежащую автономию. И поимели мир у себя в тылу и на фланге. Более того, эти новообретенные казаки парировали все усилия большевиков зайти с фланга. Остатки же бывшей сорокинской армии добивают на Северном Кавказе кавказские инородцы и терские казаки. Наверное, в будущем с этим гуляйпольским казачеством белые еще хлебнут горяченького, но им то, большевикам это, пожалуй, будет уже все равно. Да!
   Шедший впереди броневик уже въехал на улочку привокзального района, а его "Испано-Сюиза" еще только проезжала мимо угла крайнего здания. Адъютанты насторожились, уставившись в разные стороны, замерли, пристально наблюдая. Внезапно, сверху, что-то тяжелое ударило по тонкой крыше машины и Лев Давидович, взглянув вверх, увидел, что наполовину пробив крышу, в салон "Испаны-Сюизы" медленно вползает угол какого-то ящика. Окованный металлической полоской обычный ящик, в каких хранят всякую всячину. Что это? Какой-то дурак что-то уронил? Ящик под цветы с чьего-то балкона упал, что ли? Адъютанту справа Троцкий резко приказал:
   - Выйдите, посмотрите, что там?
   Тот открыл дверь и начал вылезать из остановившейся машины, когда внезапно грохнуло. Мощный взрыв потряс весь переулок. На крыше "Испано-Сюизы" расцвел ярко желтый с ослепительно белым в центре и красным на периферии, цветок, окаймленный черным дымом и копотью. Под его невыносимой гремучей тяжестью, "Испано-Сюиза" осела сразу на оба моста, начав разваливаться, стекла повсеместно посыпались, дробясь в мелкую пыль, впрочем, как и по всему переулку. Ударная волна, подбросив балкон, с которого недавно успел смыться Борисов, уже опускала его вниз, оторвав окончательно и, разбирая по кирпичику, на останки багажника и заднюю часть крыши кузова подорванного автомобиля. Но всего этого Лев Давидович уже не видел и не слышал. Он видел только ослепительную вспышку перед глазами, а ударная волна от завершившейся детонации, пришедшая раньше разгружающихся прямо в изящно отделанный салон "Испано-Сюизы" продуктов взрыва, окончательно и намертво оглушила наркомвоенмора, убив еще до того, как его испекла вспышка взрыва, и раскромсали на части продукты детонации и обломки бедного автомобиля. Вместе с Троцким, превращенным взрывом в комок окровавленной плоти, дробленой кости и изорванной одежды, смешанный с обломками машины, погибли и оба адъютанта и шофер, вид которых оказался ничем не лучше вида наркомвоенмора...
   Борисов и двое его подручных пережили взрыв, лежа у самой входной двери, прижавшись к капитальной стене.. Когда оглушенные и временно ослепленные они стали неуверенно приподниматься с разбежавшегося и ставшего, внезапно, очень шатким, пола, весь объем занимаемой ими квартиры, был наполнен штукатуркой, пылью, обломками и остатками дробленого, а местами и вовсе пульверизованного, до состояния мелкого порошка стекла, плитки и штукатурки. Входная дверь, перекошенная и вырванная разнонаправленными ударными волнами, отраженными и преломленными всеми наличными плоскостями бедного дома, висела и со скрипом раскачивалась на одной завесе, являя собой весьма прискорбное зрелище. Передний боевик вынес ее ударом ноги и они, поддерживая друг друга, оказались на, странным образом, совершенно сюрреалистическим образом перекошенной лестничной площадке, с болтающимися привольно ограничительными перилами, откуда вела вся изломанная трещинами и перекосами, некогда такая надежная, бетонная лестница. Из-за полусорванных с петель дверей других квартир, выходивших на эту площадку, доносились стоны и крики ошеломленных людей. Но помогать им было некогда. Да и не их это задача - помогать комунякам. Пролетарский интернационализм им в помощь, сукам пархатым! Тем более, сотрудникам ВЦИК. Разве что помочь расстаться с жизнью. С трудом пробираясь по остаткам лестницы, несколько раз едва не оборвавшись, они выбрались ко входу в подъезд. Там, охраняя их, оставался еще один боевик. Сейчас он, с ног до головы осыпанный кирпичной и штукатурной пылью, тряс головой, поскольку был основательно оглушен ударной волной прошедшей через дом, хотя и сильно ослабленной многочисленными преломлениями, но все еще очень и очень мощной. Захватив его с собой, они вчетвером бросились уходить со всей доступной им скоростью по заранее намеченному и проверенному пути отхода. Через четверть часа, повернув в подворотню, где их страховал четвертый боевик, только слегка ошеломленный мощью взрыва, они подбежали к подъезду незаметного дома, возле которого их дожидался уже пятый их боец, совершенно не задетый действием взрыва. Он провел их в занятую ими ранее буржуйскую квартиру, где они, наконец, смогли попадать на диваны, предоставив троим, остававшимся вдалеке от взрыва и относительно не пострадавшим членам их коллектива, позаботиться о себе. Уже через два - три часа, когда ЧК, оцепив весь район диверсии, обыскала в районе взрыва, все квартиры, они вновь обрели возможность полноценно двигаться и соображать. Но, как и предполагалось, должны были оставаться на своей явочной квартире весь день, наблюдая за возней чекистов вокруг района совершившейся диверсии. Рисковать было незачем.
   Трилиссер и Артузов, возглавившие ЧК после смерти Дзержинского и Менжинского. получив известие о случившейся диверсии, и гибели Троцкого предприняли вообще-то все что нужно. Но, сойдясь в кабинете Еноха Иегуды (он же Генрих Ягода), они, ошеломленные и убитые известием, пытались проанализировать обстановку. Михаил Александрович Трилиссер сипел, последние дни его страшно мучила ангина:
   - Товарищи! Это ведь черт те какой провал! Судите сами: только за последнее время убиты Ленин, Свердлов, Троцкий. А у нас: Дзержинский, Менжинский, Петерс, Яша Агранов. Десятки рядовых товарищей. Не говоря уже о сотнях и сотнях рядовых ЧОНовцев. Это что, действия одной и той же группы? Или у нас таки завелось разветвленное антисоветское подполье, то чем мы все время пугали Ильича, сами четко осознавая, что его, в принципе, нет. Наши подразделения ЧОН в последнее время боятся высунуть нос из городов, поскольку за их пределами за ними начинают охотиться. Заметьте товарищи! Не они охотятся за летучими отрядами белых, а те за ними. Надо честно признать...
   - Надо честно признать, Моше, наше дело окончательно погублено и погублено именно этой "малой войной" и тем, что белые в состоянии организовать мирную жизнь у себя в тылу! А мы не можем!
   Вклинился в разговор Артур Христианович Артузов, пожалуй, самый умный и образованный из присутствующих:
   - Наверное, Артур, все теоретические изыскания наших лидеров, и, в первую очередь, пожалуй, ленинская государственная монополия внутренней и внешней торговли, оказались ложными посылами. Мы попробовали, и нас сразу поставили раком. Сейчас остается ждать, пока попользуют...
   Задумчиво вымолвил Трилиссер.
   - Да нет, товарищи, надо ведь что-то делать!
   Очнулся Енох Иегуда.
   - Что, Генрих?
   Накинулись на него Трилиссер с Артузовым, которым все было уже ясно. Но Иегуда не сдавался:
   - Ну, может, наберем еще заложников, часть их расстреляем, объявив, что если эти террористы не сдадутся - расстреляем остальных!
   - Было, Генрих, было! И ничего, кроме очередных неприятностей нам не дало. Нет, это не метод. И ввобще, заложников больше лучше не брать. Да и тех, что есть, следует отпустить. А с военным коммунизмом мы зашли настолько далеко, что сейчас непонятно что и делать. Я слышал как-то, Ленин и Троцкий обсуждали возможность перехода от продразверстки и продотрядов к твердому продовольственному налогу. Как у белых. Но, похоже, не успели.
   - И что ты предлагаешь нам делать, Моше?
   - Товарищи, друг от друга нам таиться нет смысла. Все мы знаем, что каждый из нас, с самого начала, с 1917 года, готовил себе местечко на черный день, отсылая за рубеж что кому перепало. Сейчас нам важно не приняться усиленно топить друг друга, мешая каждому из нас грамотно организовать свое бегство за рубеж...
   Услышав о подготовке бегства вклинился более осторожный Артузов, кстати и наиболее возрастной из них:
   - Что вы, Миша, сразу так и бежать. Бывало ведь и труднее я думаю. Сдюжим!
   - Что вы такое говорите Артур, вон мадьяры и китаезы Троцкого, возле Казанского вокзала схлестнулись с латышами, посланными из Кремля, их успокоить. Не слышите разве?
   Вмешался в разговор, склонный к истерике Енох Иегуда, уже вовсю привычно истеривший, Артузов угрюмо ответил:
   - Слышу, конечно! И что же?
   - А то, Артур Христианович, что это лучшие наши части, наиболее боеспособные и полнокровные!
   - Я по-прежнему не понял, Генрих. Что из того?
   - А то, Артур Христианович, что после этого боя они уже не будут такими полнокровными и боеспособными, а такие междуусобицы, слышал я, сегодня не только в Москве. Юденич уже выбил последние рабочие дружины из цехов Путиловского завода и вопрос взятия Питера - вопрос нескольких дней, ну пусть недели, я полагаю. Да и то только потому, что армия Юденича самая слабая, кроме, разве что, армии Миллера на Севере. Колчак или Деникин давно бы уже готовили свои дивизии к переброске в Москву. Момент-то жутко удобный. Полнейшее безначалие, разброд и шатания. Кстати, товарищи, а где тело Ленина, кто этим занимается?
   - Мне кажется, Троцкий поручил это дело ВЦИКу, сказав, что должна же быть и с козла хоть какая-то польза.
   - Да-а? И что же, Миша?
   - Мне кажется, Артур Христианович, я слышал вчера еще доклад Льву Давидовичу, что тела на Петроградском вокзале, на платформе. Речь шла о том, чтобы сегодня с утра прицепить к нему вагоны с охраной и сопровождением и отослать в Питер.
   - Ну, тогда, наверное, уже отправили, я думаю!
   Ободрился Ягода, которому никак не улыбалось, посреди этого разброда, заниматься еще и покойниками.
   А в центре города, меж тем, вовсю вскипала нешуточная схватка. Поначалу мадьяры и китайцы из охраны подорванного Льва Давидовича, ринулись, было, искать виновных, убивая любого увиденного ими на улице в этот час человека. И именно в это время чекисты пытались оцепить район покушения. Вследствие этого и пали, кстати, многие чекисты, посланные с Лубянки в этот пункт, расследовать факт убийства Троцкого, а остальные, видя такую реакцию охраны Троцкого, вступили с нею в бой. Но тех было немало, целых два батальона, почти полторы тысячи вояк, ведь им с Казанского вокзала легко было перебрасывать туда свои подкрепления, однако кто-то из Кремля распорядился полку латышских стрелков выступить и восстановить порядок. Латыши привычно и бездумно подчинились. И выступили. Было их почти вдвое больше чем охраны Троцкого, да вослед им из Кремля выслали еще один батальон. И еще подходили к ним на помощь небольшие спецотряды ЧК, части ЧОНа и прочие малые формирования, вплоть до последних красногвардейских дружин с московских заводов.
   К вечеру одни наемники загнали других наемников в помещение вокзала, где те, прикрываясь уцелевшим пока броневиком, сумели организовать устойчивую оборону. Сам отдаленно напоминающий Кремль, и его Спасскую башню, по крайней мере, Казанский вокзал превратился в серьезный узел обороны. Попытка атаковать его сходу, стоила латышам и чекистам больших жертв. Стали дожидаться артиллерии, но оказалось, что за нею даже и не послано. Послали, затеяв, меж тем, переговоры с мятежниками из охраны покойного наркомвоенмора. Те тоже послали за своим надежным бронепоездом, и тот уже, по слухам, поспешал к ним на помощь. Дело оборачивалось серьезным противостоянием двух банд наемников в центре Москвы. Люди из обывателей, те, кто проживал рядом с Казанским вокзалом, бежали подальше от него, на окраины Москвы, укрываясь там, у знакомых и родственников. К утру, подкинув к латышам три их оставшихся в Кремле батальона и восьми орудийную батарею шестидюймовых полевых гаубиц, остановив бронепоезд Троцкого верстах в 30 от Москвы, кремлевские наемники начали преобладать, понуждая охрану Троцкого сложить оружие. К вечеру следующего дня, попускав еще в охотку друг другу кровь, мадьяры и китайцы сдались латышам и те препроводили их в спешно организованный под Москвой лагерь. Но мятежниками просто некому было заниматься, и латышам к вечеру приказали перебить их. Те, окончательно потерявшие на службе Советской власти, человеческий облик, сей приказ и исполнили. Штыками. Но в Кремль, назад, их уже не приняли, и они отправились на окраину Москвы, где в казармах располагалась вторая бригада их дивизии. И там пришипились, надеясь на чисто русский "Авось?" Хотя их лидеры, конечно же, понимали, что их вскоре пошлют на Восточный, или Южный фронт, как самое боеспособное соединение, еще остающееся у большевиков. Латыши и без того понесли большие потери и понимали, что в схватке с настоящими войсками им быстро придет конец. Надо было что-то срочно придумать. И тут латыши вспомнили, что они, собственно, практически и не сражались с белыми. А может?... Такой мысли главное появиться, а позже она уже самостоятельно разъест неподготовленный мозг, отравляя недавно казавшийся еще таким здоровым организм. К тому же, верность красным, не обещала более латышам дивидендов. Полуголодное уже сейчас существование с единственной перспективой дальнейшего снижения пайка. Это не соблазняло. Уже через два дня все латыши готовы были в едином порыве поддержать попытку переговоров с белым руководством, с Колчаком...
   Пока китайцы, мадьяры и латыши увлеченно, находчиво и вдумчиво, насколько были к этому способны, вообще, истребляли друг друга у Казанского вокзала, на запасных путях Петроградского вокзала, обслуживавшего Николаевскую железную дорогу, формировался особый поезд. Еще живой и властный Троцкий, все же решил исполнить волю покойного Ленина, выраженную им в специальном завещании, оставленном в секретариате, у Фотиевой. В нем Ильич выражал странное на взгляд тогда еще не упокоившегося Льва Давидовича желание быть похороненным по православному обряду рядом со своей матерью, на Волковом кладбище в Петрограде, бывшем Санкт-Петербурге. Странно было, конечно, не то, что возле матери. Странно было то, что еврей и атеист Ульянов хотел быть упокоен по православному обряду. Может, подлог? А потом он вспомнил, что и мать Ульянова была похоронена по православному обряду, пусть и в отсутствие самого Ульянова. Многое стало понятным. Будучи 100% атеистом, Ульянов все же, частью натуры, верил в загробную жизнь и боялся, что разница обрядов похорон, помешает как-то им с матерью найти друг друга там, в загробном мире. Лев Давидович, тогда еще, позволил себе криво улыбнуться, да, мол, Владимир Ильич, для вас это все уже актуально. Живой Троцкий все еще оставался циником. Откуда ж ему было знать, что через парочку дней и он станет уже неживым, а хорошо прожаренным бифштексом. И уж, понятное дело, отпевать Ленина должен никак не менее, как сам патриарх. Но владыка Тихон наотрез отказался, а заставлять его через ЧК, не было времени. Трилиссер просто нашел попа, который, опасаясь за своих семерых детей, согласился. Но платформа с четырьмя гробами, а Троцкий решил похоронить их всех одни махом и там же на Волковом, еще и этим досадив вождю, что заставил его и в вечной жизни оказаться рядом с опостылевшей тому Крупской. Этот-то факт от проницательного Льва Давидовича не ускользнул. Подогнанная к запасному перрону Петроградского вокзала, так и не была дополнена вагоном с сопровождающими их попом с причтом. А вокзальное начальство как всегда спешило, торопясь вытолкнуть опостылевшую им платформу в Питер. А классный вагон к ней все не подгоняло, не было цу них такого вагона. Именно поэтому, не нашли на чем ехать в Питер, припозднившиеся и упустившие поезд делегации от Совнаркома и ВЦИКа, назначенные представительствовать на похоронах. Да и как собирались хоронить вождя революции в городе, в который с противоположной стороны, уже врывались войска Юденича. Но и приказ Троцкого никто не спешил отменять. А на первых порах, так просто и некому было. По крайней мере, Григорий Евсеевич Зиновьев представить себе такие похороны не мог. Платформа с трупами в прекрасных гробах, шедеврах от лучших московских похоронных контор, постояла у первой платформы Петроградского вокзала, почти до самого апогея разборки наемников, но станционному начальству потребовалось место, чтобы принять и поставить на временный прикол бронепоезд с севера, пришедший помочь Москве в тяжкое время. И, несмотря на очевидную невыгодность такого шага, подцепили к платформе паровоз и вытолкнули ее в Петроград, по назначению, без единого сопровождающего. Машинисту было все равно, и платформа пошла в Питер. Без какого бы то ни было сопровождения. И, когда Владимир Георгиевич Борисов, дождавшись окончания стрельбы на Казанском вокзале, пошел со своими подручными в Сандуновские бани, как ни странно, работавшие даже сейчас, платформа, принятая на Московском вокзале Петрограда, как две капли перцовки напоминавшем Петроградский вокзал в Москве, была загнана на запасной путь Московского вокзала и его сортировочного узла, и оставлена там отстаиваться. Ведь телеграмма Зиновьеву, встречать гробы и организовать их похороны, была отправлена только после полного подавления мятежа наемников в Москве. Да и то в Смольный. На Московском вокзале о прибытии специальной платформ и вовсе не были извещены. Порядки на телеграфе в атакуемом Юденичем Питере, были таковы, что телеграмма пришла намного позже самой платформы. Случилось это к тому же ночью, когда вымытый и славно поразмятый своими подчиненными и паром, штабс-капитан Борисов мирно и беспечно почивал в старом доме своих родителей, наслаждаясь присущим ему тишиной и покоем, а всеми потерянная платформа, тихо стояла на запасном пути, овеваемая мартовскими ветрами и, оплакиваемая, обильной капелью.
   Возле нее крутился пролетарий, работник депо, искавший топлива для своего замерзающего домишки. Его уже более часа привлекал вид тех шикарных, по нынешнему времени, гробов. Он не раз уже взлезал на платформу, и, приподнимая тяжелые крышки, осматривал содержание гробов. В одном лежал мужик в тройке, невысоконький, но вполне упитанный, рыжеватый, с большой лысиной и бородкой. Явно удавленник, синяя морда и борозда на шее свидетельствовала о том пуще всяких слов. В другом, лежал худой, как велосипед жидовин в кожаном пиджаке, без галстуха, со сбившейся бородкой и в пенсне. И тоже - явный висельник. В третьем и четвертом какие-то бабы со стрелянными дырками. Одна старая и совсем неряшливая, другая чуть моложе и чуть более опрятная. Поначалу Семеныч, а именно так звали этого потомственного питерского слесарька, отстал, было, от гробов, опасаясь связываться с покойниками. Но быстро вспомнил, как холодно дома. И вернулся. А гробы были сделаны по первому разряду. Какова обивка, а глазет, а кисть, наконец. Да разве сейчас где и бывает такая кисть? Подушки под головами покойников были тоже добротными. У него дома, и живые-то спят на куда худших. А дерева с них, хватило бы на топку, на добрую пару дней, а со всех четырех, так не меньше, как на неделю с гаком. А, может, и на две. И еще раз, крепко подумав, Семеныч послал пацана-рассыльного из депо за четвертинку горбушки пайкового деповского хлеба к себе домой, за Петрушкой, семнадцатилетним сыном. Да пусть прихватит, балбес, большую тачку, на какой они с ним шпалы возили на дрова. Где, впрочем, те шпалы? Давно уже сгорели, попиленные и колотые в буржуйке.
   Сидя на одном из гробов, Семеныч ждал сына с тачкой, покуривая махру, даже не отвлекаясь в мыслях на то, что покойник в гробу, при жизни, терпеть не мог ни табачного, ни, тем более, махорочного дыма. О чем думалось старому пролетарию? О том, что все наврали большевики, обещая чуть ли не рай земной при жизни. А при царе, даже в самые худшие времена, желудок не был столь пуст, и в доме никогда не было настолько по-собачьи холодно. А будущее детей выглядело хоть и не простым, но, возможно, и вполне успешным. Да и работая в депо, горя они, до переворота, по большому счету, не знали. Да еще о том, что быстрее бы шел этот бес Петрушка, не ровен час, еще кто польстится на гробы.
   Но вот, послышался грохот тачки, сын, подойдя к платформе, ломким юношеским ломающимся баском спросил:
   - Чего там батя? По что звал?
   - Ставь тачку к платформе, ётить, а сам лезь сюда, нехристь!
   Сын, быстро пристроив тачку, легко вскочил на платформу, но, увидев гробы, сморщил нос:
   - Зачем они нам, батя?
   - А топить Петюнчик мы чем станем? Твоим кизяком? Так он не качественный, ётить! Не горит, сволочь...
   - Известно, батя, как жреш, так и срешь!
   Заржал Петр, но тут же спросил по делу:
   - А с покойниками, батя, чё делать станем?
   - Зачёкал, етить! Вон на задах станции выгребная яма видел? Туда их пристроим!
   - Не по божески это, батя!
   - А мерзнуть, как мы мерзнем, и голодать, как голодаем, ётить, это по божески, сынок?
   Сын смолчал, а отец продолжил:
   - Тогда заткнись, ётить, и давай перегрузим все четыре гроба на тачку. Надо, пока темно, доставить их к яме. Кто знает, чья это падаль, ётить? Больно уж гробы-то добротны. Не стали б доискиваться.
   Они в темпе перегрузили все четыре гроба на тачку и рысью поволокли ее к большой и вонючей выгребной яме, не замерзавшей и в морозы, а сейчас в оттепель, так и вовсе полной своей тайной и вонючей жизни. Тут, сняв крышки с гробов, все четыре тела вытащили из них, пыхтя и матерясь. Воровато огляделись. И, размотав за руки и ноги, на раз, два и три, зашвырнули поближе к центру выгребной ямы. Там только утробно чавкнуло, забулькало и как бы нечто заворочалось. Словно кто-то, живший в яме, глотал трупы. Те тонули не сразу и молодой парнишка Петька, оправившегося от временного ступора быстрее отца, ошеломленного свершенным им самим с сыном невозможным ранее святотатством, насмешливо проговорил:
   - О, блин, батя, говеннее самого говна, людишки, видать, были. Не тонут враз, заразы.
   - Пошли отсюда, ётить! Чего разинулся, балбес? Как бы нам за них счас сдачи не дали!
   И они с сыном, погрузив крышки на тачку к гробам, поперли ее, облегченную от четырех тяжелых тел, к дому.
   Так, питерский пролетарий, бегавший когда-то в 17-ом на Финляндский вокзал, слушать ленинские апрельские тезисы, и приперший из Зимнего дворца в октябре парчовую штору на зимний верхний салоп жене, а из буфета дворца чертову дюжину полных серебряных приборов, там все тогда мародерили, предал тела Ленина, Свердлова и двух дур, ввязавшихся в мужские дела, вполне заслуженной ими участи. А теперь они с сыном с гиканьем мчались назад - топить свои домашние печки. Конечно, дней через пять, когда станут искать тела, он поймет, кого они так лихо схоронили, но промолчит, разумеется. И сын его, осознав, промолчит. А все остальные и не знали ничего. Так никто этого приговора и не поправил. Так он и остался окончательным. "Говеннее самого говна..." как выразился неунывающий Петрушка...
   Впрочем, ни в Москве, ни, уж, тем более, в занимаемом белыми Питере, было в те дни не до них. Только попик, благодаря в душе Господа, что не привел его, поперек своего убеждения и вопреки воле патриарха Тихона, отпевать безбожных упырей-нехристей, мелко крестясь, истово служил благодарственные службы в своей церкви. А вот после пышных похорон испеченных в ярком взрыве взрывчатки, останков Троцкого и его адъютантов, Рыков, принявший на себя всю полноту власти, как заместитель Ленина в Совнаркоме, в той самой столовой, во втором этаже бывшего здания Сената, поинтересовался у Бухарина, оторвавшись с трудом от прекрасного жаркого:
   - А что, Николай Иванович, ты не слышал, где тела Ленина, его сестры, жены и Свердлова? Я что-то не слышал, чтобы их когда хоронили!
   - Я тоже ничего не слышал Алексей Иванович. Только сейчас и вспомнил.
   - Еще когда Троцкий всем распоряжался, помнится, он зачитывал на ЦК документ завещание Ленина. И говорил, что в соответствии с этим завещанием похоронить их надо в Питере, на Волковом кладбище, рядом с телом матери.
   Дали задание Горбунову, а тот, наведя справки, сообщил, что тела отосланы в Питер, в день гибели Троцкого, на специальной платформе. Без какого-либо сопровождения С Питером к этому времени у большевиков связи не было, вернее, телеграф-то работал, только отвечал по нему дежурный белый офицер. Он с удовольствием доложил Горбунову, что Зиновьев, кажется, арестован и препровожден в Петропавловскую крепость, а может и еще куда, остальные смольнинские большевики тоже. Горбунов доложил это все еще совещающимся, Рыкову и Бухарину. Те, осознав происшедшее, задумались уже совершенно о другом, позабыв о покойниках:
   - А не пора ли нам пора, Николай Иванович?
   Задумчиво протянул Рыков, хотя уходить из этой уютной и такой сытной столовой, куда его в былые времена не часто и пускали.
   - Я думаю, Алексей Иванович, нам это уже не поможет. У тебя есть что-нибудь ценное, чтобы жить за рубежом?
   - Нет, в общем-то. Мне раньше не казалось, почему-то, что все произойдет так быстро. Думалось, что мы, как говаривал Ильич, тут надолго...
   - Вот и я точно так же. Что делать будем? Он то здесь остался навсегда, ему-то все равно, а нам?...
   - Не знаю, Николай Иванович, ума не приложу. Завтра съезд начинается. Может, товарищи чего подскажут?
   С унылым каким-то выражением лица делился с ним Рыков. А Бухарин гнул свое:
   - А многие Алексей Иванович уже побежали. И Томский, и Пятаков и Лев Каменев.
   - А Сергей Сергеевич?
   - Я видел только, как он садился в свой автомобиль и куда-то уезжал.
   - С конвоем?
   - Без.
   Протянул Бухарин удивленно, уже понимая, что главковерх их провел. И в самом деле, Сергей Сергеевич, бросив все, уехал в Смоленск, куда еще третьего дня отослал свою семью. Там, соединившись со своими, он сел в поезд, идущий в Берлин, все еще скрывая свое имя и лицо. Опытный Сергей Сергеевич потрудился выправить документы и себе и семье. И он был прав, и он поступил правильно, хотя и подло. Но каково время - таковы и люди. Эти две категории всегда соответствуют друг другу. В это время и в этих условиях, выживали именно такие субъекты. Сменятся условия, и выживать станут иные люди, обозначив собой уже совершенно иную человеческую породу.
   Так и получилось, что рушащееся царство большевизма, вызвало при своем обвале очередной поток крыс. Тех, кто спасался от ими же вызванного обвала, панически боясь быть под ним похороненными. Вот так, поняв, что власть большевиков рушится, ринулись из страны все, кто эту власть насаждал. Те, кто успел припасть к вонючему источнику большевизма, в надежде освежиться, а оказалось, что припал к канализационному стоку. Гибель недавних кумиров воспринималась как предательство этих самых кумиров. Как они смели так быстро подставиться, дать себя уничтожить? И кому? Жалким остаткам некогда действительно грозного воинства. Они не понимали, что эти, с позволения сказать, "жалкие остатки", имели за спиной историческую правоту и выбрали, к тому же верную линию поведения, возможно, единственную в этих условиях. Всем вдруг стало понятно, вокруг чего шел великий спор в гражданской войне, вспыхнувшей в России в 1918 году, сразу вслед за разгоном Учредительного собрания большевиками. А вопрос, собственно был необычайно прост и единственен - за кем пойдет русское крестьянство? Соблазнится ли оно бессовестными посулами большевиков, обещавших им землю и волю, поскольку сотни и сотни лет просьбы этого самого крестьянства никто не слышал. Соблазниться и попадет в жуткую кабалу, невиданную и неслыханную прежде, перед которой любая уже пережитая кабала, покажется воистину Царством Божьим на земле. Или все-таки случится нечто, что остановит сползание к подобной катастрофе, прервет и остановит его. И случилось. Родилась идея "малой войны", при которой сторона, обладавшая исторической правдой, сделала единственное, что могло еще позволить сломать злые козни большевистской, ленинской словесной магии. Она не на словах, а на деле, взяла под защиту тех, кому все только обещали в будущем, далеком и не далеком, черпая у них полными пригоршнями здесь и сейчас. Белая сторона просто взяла сторону крестьян. Самого огромного и многочисленного сословия России. Она стала защищать ее от красных продотрядов, на красной же стороне России, и установила нормальные правила обмена продукции села, на продукцию города на своей, белой, стороне. И именно это решение, жертвенное, казалось бы, стало спасительным для белого движения. Поскольку иначе, крестьяне станут втягиваться в сферу постоянных большевистских обещаний светлого будущего, на которое они были щедры всегда, поверят им и поведутся на них. И тогда белому движению конец. Последует унижение массовой эмиграции, распыление по всей земле, удобрение русским мозгом чужих пашен. Какие муки придется при том при всем перенести России? Даже и не счесть сколько их! Но нужное движение все же было сделано. А резкие хлесткие теракты, в столице большевиков, затронувшие отнюдь не второстепенных персон большевистского движения, а саму его головку, поставили большевизм сразу на грань катастрофы. Исторически окончательной. Многие, как Сергей Сергеевич Каменев это уже понимали, другие, как Лев Борисович Каменев-Розенфельд, полагали, что придут еще и к ним лучшие времена, и они снова вынырнут. Третьи, как Бухарин и Рыков, просто сожалели о том, что не успели набить собственные карманы, пока была такая возможность. Некоторые еще надеялись.
   А военные специалисты, собранные Троцким, тужились через силу, пытаясь остановить окончательное расползание Красной армии. Ведь их родственники и семьи все еще были заложниками, обеспечивая их верную службу большевистской власти. И они совершенно не сомневались, что эти дорогие им люди будут совершенно безжалостно расстреляны большевиками, если они вздумают поступить так, как велит им их совесть. Именно их бешенные усилия и позволяли большевистскому фронту разваливаться медленно, откатываясь к Москве, а не рухнуть сразу, разом, похоронив под собой всех красных полководцев, тех, кто служил большевикам не из страха за своих близких. А ведь были и такие. И было их, паче чаяния, совсем даже и немало. Кто обиженный пределами службы в царской армии, кто в надежде быстро и эффективно выслужиться. По разным, в общем причинам. Но были!
  

Это счастье путь домой

   Щербаков же и Питкевич, добравшись в розвальнях до Слободского, встретили там уже неспешно и размеренно наступавшие войска Колчака, но никак не застали своего старого знакомца Зяму Каплана. Изловив какого-то чекиста и допросив его, по-своему, узнали, что Каплан вскорости после их убытия из Слободского, был вызван зачем-то срочно в Сергиев Посад. И исчез с концами, оставив при этом не расследованными дела по убийству секретаря УКома партии и предисполкома с женой, и, даже, увезя с собой все материалы по их первичному осмотру, из-за чего те дела и зависли в воздухе.
   Щербаков и Питкевич, пробираясь с 6-ю казаками по территории взбудораженной событиями Совдепии, естественно не смогли остаться в стороне от местных дел, нападая на маленькие местные продотряды, а, временами, выдерживая перестрелки и с разъездами ЧОНа. Это, к сожалению, стоило жизни еще 2 казакам и ранения Константиновичу, правда, легкого, в плечо навылет. Именно поэтому, они и зашли в Слободской, чтобы показаться местному эскулапу, вспомнив, что Каплан тогда при встрече говорил, мол, наш врач из тех еще, настоящих земских врачей. Врач действительно оказался неплох, ни о чем не спросил, а только послал в ЧК. Но чекистов, разумеется, встретили, было кому, а рану врач обработал, и в самом деле, на высшем уровне. Отлеживаясь по старой памяти на конспиративной квартире Слободского ЧК, еще той, что указал все тот же Каплан, Щербаков и Питкевич вслух сожалели, что, будучи сразу после Москвы, в Сергиевом Посаде, не потрудились разыскать товарища Гутфрайнда и порасспросить его о его собственной судьбе и судьбе Каплана. А, впрочем, хрен с ними, эти чекисты были уже отработанным материалом, хотя и подметать за собой иногда весьма стоит. Пока они так рассуждали, отлеживаясь и греясь, а их казаки отсыпались в тепле, после лесных-то ночевок, к городу подошли передовые колчаковские отряды. Шли они воистину неспешно, стараясь не опережать свои же собственные тылы и не перенапрягать боевые части в наступлении. Из своего убежища группа наблюдала, как продуло красную шушеру сквозь Слободской, словно сквозь газодинамическую трубу у господина профессора Жуковского, где они с Питкевичем не по разу бывали, работая в Санкт-Петербурге, еще до войны. В самом деле, однажды, в начале апреля, в по весеннему яркий, солнечный день, когда уже вовсю звонил разгулявшийся, по настоящему весенний, смешливый, капель, по городу потоком потекли штабы красных войск. Самих войск еще, собственно, и не было, а вот штабы, те действительно текли потоком. фронтовые, армейские, дивизионные. И все укомплектованные, полнокровные. Потом появились госпиталя и снова штабы, но уже полковые. И только после них появились, наконец, первые войска. Торопливо пробегая через город, и постоянно оглядываясь через плечо, красноармейцы, временами, обернувшись, стреляли. По кому? Да Бог весть, кого они там видели и видели ли хоть кого-нибудь, кроме своего страха? Вот, может, в страх-то они и стреляли? Может. Но вот они сами стали раз за разом падать под выстрелами невидимых еще беляков, совершенно натурально, кропя снег красным. Разорвалось с пяток снарядов малого калибра, не более 3-х дюймов, а то и вовсе 47 мм. Потом на лихих конях проскакало парочка всадников и тачанка без пулемета, но под завязку груженая всякой обывательской рухлядью. С малым перерывом, вслед за ними проскакали казаки, полыхая яркими под апрельским солнцем, взблесками шашек. Заполошно выскочил на улицу, прямо под копыта казачьей кавалерии подзадержавшийся в городке красноармеец волоча за собой винтовку с примкнутым к ней штыком-багинетом. Ему бы дураку бросить ее, поднять в гору ручонки, остался бы цел. Нет, он принялся передергивать затвор, ну, кто-то из казаков, натурально, и заинтересовался, а что это он там делает, подскакал к нему и очень вежливо и ненавязчиво предложил сдаться, рявкнув, слышно было даже через двойные окна:
   - Сдавайся, красножопый!
   Красноармеец стал медленно, как во сне, поднимать винтовку. Расправа последовала короткая и показательная. Шашка в своем круговом движении лязгает по штыку, отводя ствол винтовки в сторону, потом, завершая полный круг, взблеснув на солнце, опускается на голову незадачливого, но, похоже, излишне идейного, красноармейца. Однако Питкевичу показалось, что казак, в последний момент, подвернул шашку плашмя и только оглушил красноармейца и порезал ему кожу на голове, но черепа шашкой не просек, как мог и даже должен был. Кому должен? Может, хватит уже убитых, пора бы остановиться и прекратить, хотя бы случайные смерти. Глупо это на огромной войне, где каждую минуту гибнут люди, еще и убивать их случайно. Когда после казачьей лавы, унесшейся далее на запад, по улице негусто понесло колчаковскую пехоту, Щербаков выслал своих казаков посмотреть, что там с красноармейцем, а, окажется жив, так и подобрать. Молодого, безусого парня, еще с нежным пушком на щеках и сплошь окровавленной головой, принесли в комнату их квартиры. Он слегка постанывал и пытался закатывать глаза. Видно было, что ЧМТ нет, скоро очнется. Казаки сноровисто взялись перевязывать ему голову, сказав, что череп просто не задет, подвернул станичник шашку, как есть подвернул, ударив плашмя, пожалел дурака, на юность его. Может, урок впрок пойдет. А по наблюдаемой ими улице, текла уже пехота в строю. Не густо, но явно из добровольцев, стройно и споро, прошли город передовые части, а потом тоже показались штабы, полковые и дивизионные. Еще перед их отъездом Колчак втрое сократил штат штабов, стараясь свести их к какому-либо разумному уровню. И свел многие полки из 300 штыков, или сабель, по три и даже по четыре в один полк, уменьшая число штабных и повышая за этот счет число штыков и сабель. Но штабы, как известно, плодятся подобно кроликам, безостановочно. Вон мелькнуло, всплеснув на апрельском ветерке, знакомое знамя Анненкова, и Щербаков решил - пора вылезать. Борис Владимирович встретил Сергея Константиновича радушно, как старого и доброго знакомца, быстро и толково описал ему текущую обстановку в регионе и в стратегическом плане. Колчак, разумеется, в Слободском не ожидался, он с ядром наступления и своим штабом шел через занятые уже Вятские Поляны, на красные еще Казань и Нижний Новгород. Как и везде в гражданскую войну, поезда ходили по-прежнему, и из Слободского в Нижний Новгород можно было добраться кругом, по железнодорожной ветке, прежде считавшейся губернского значения. Едучи через Котельнич, Шахунью, Ветлужский и Семенов, они должны были достичь Нижнего, день на третий, вслед за колчаковскими войсками, поскольку те, пользуясь разбродом в Красной армии, шли ходко, но, не нарушая собственных порядков. Себе дороже их после восстанавливать. А еще Анненков сказал, что Колчак не стал снимать выдержавшие большевистский напор войска из-под Перми, оставив их там близким резервом и так, на всякий случай, вторым эшелоном, что ли:
   - Страхуется Александр Васильевич, ой страхуется. Впрочем, это ведь и разумно. Железную дорогу, на которую, как на шампур нанизана вся Сибирь, лучше держать под своим контролем всегда.
   Сергей Константинович с ним согласился. Сдали Анненкову под расписку двое своих розвальней с единственным уцелевшим пулеметом, выправили у него в канцелярии проездные документы, Борис Владимирович стал к этому времени официально командиром полка, входящего в одну из дивизий генерала Каппеля, хотя и считал, что дать ему должны были не менее чем бригаду. Однако Колчак реформировал армию, убирая из дивизий бригадное звено и оставляя в ней три полка только. Это позволяло упростить структуру управления и уменьшить количество требующегося командного состава. Как собственно и штабов. В строю оставались лишь отдельные бригады, там, где это представлялось выгодным тактически и оправданным стратегически. Щербаков и успокоил Анненкова, мол, не тужите, Борис Владимирович, мужчина вы молодой, а уже полковник. Вырастете еще на службе. Будете и на бригаде и на дивизии, а там как знать, не в главковерхи ли выдвинитесь. Анненков слушал его, как оракула, не прерывая и впитывая все услышанное, словно губка. Запасшись продуктами на дорогу, и сдав медикам Анненкова раненого красноармейца, группа Щербакова погрузилась в поезд. Порядка в местных колчаковских поездах было побольше, чем на красной территории, и в вагонах появлялись, наконец, проводники. А на станциях немедленно объявились станционные начальники, щеголявшие в форменных шинелях и петлицах со звездочками при разном числе просветов, в зависимости от значимости железнодорожного узла и станции. Но в общем и целом вид вагонов был, примерно, все тот же. Да и как ему было быть иным, коли ходили они сквозняком через всю Россию, что белую, и что красную. На станциях Сергей Константинович и Валерий Владимирович то и дело посылали казаков к телеграфу, и уже за Шахуньей, по пути к Ветлужскому узнали, что колчаковские войска, сломив сопротивление добровольческих красных рабочих дружин, ворвались в Нижний Новгород. Да, большевикам приходил конец. Деникинские и колчаковские войска соединились на юге, обойдя с севера Царицын, заняв Камышин и Саратов. Крупная большевистская группировка войск была блокирована в Царицыне и отчаянно голодала, дожидаясь бунтов местного населения у себя за спиной. Там всем заправлял некий Сталин, очень жестокий человек и, судя по всему, убежденный большевик. Но, подтачиваемые отсутствием пополнений и транспортов с боеприпасами и продовольствием из Центра, силы той группировки постоянно таяли, и дело ее окончательной капитуляции становилось только вопросом времени. Все большевистские группировки на Северном и Центральном Кавказе потихоньку блокировались туземными силами и, лишенные подвоза из Центра и даже элементарной связи с ним, попросту уничтожались или пленились. А новости из Москвы были одна другой краше. Давно уже белые известились о счастливом вознесении в состоянии частичной сублимации Троцкого. В том, как это было осуществлено, Щербаков с Питкевичем немедленно опознали руку Борисова. Власть над Совдепией принял заместитель Ленина по Совнаркому - Рыков Алексей Иванович, ВЦИКом стал заправлять Бухарин Николай Иванович, а главковерхом был неожиданно назначен ими Фрунзе Михаил Васильевич, в обход еще Троцким назначенного Кагановича. Лазарь Моисеевич, с облегчением вздохнув, продолжил собираться за рубеж. Весь Восточный фронт был оставлен Фрунзе на подрастерявшегося Тухачевского, а Южный на медлительного, как и все латыши, и, наверное, именно поэтому еще не удравшего прочь, латыша Эйдемана. Образовался еще и Северный фронт, созданный Юденичем, занявшим Петроград и генералом Миллером, выбросившим, наконец, большевиков из карельского Заполярья. А на западе, в Белоруссии удачно воевал с ослабевшими большевиками Булак-Балахович, также приславший Александру Васильевичу, окольными путями заверения в признании его высокого статуса Верховного правителя России. Многие уже открыто вопрошали, а не принять ли Колчаку диктаторские полномочия, на что по известиям досужих газетчиков, тот, жестко прищурившись, отвечал: "Не доводите до греха, господа, ой, не стоит!" Сергей Константинович, живо представив, как это выглядело в натуре, расхохотался и сразу предположил, что вопросы о диктаторстве у газетчиков сразу иссякли. Валерий же Владимирович тут же заявил, что Александр Васильевич от своих слов не откажется, и Учредительное состояние на Руси все-таки состоится. Именно оно изберет и форму правления и, наверное, первого правителя, учредив порядок смены власти и порядок ее поддержания. А готовиться к сему сборищу следует уже сейчас. При этом, они вновь заспорили с Сергеем Константиновичем, поскольку тот отвергал европейские принципы выборов для Учредительного собрания и полагал, что избрать его следует, отталкиваясь от земских принципов, сформулированных некогда еще министром внутренних дел государя Александра 2-го, Михаилом Тариеловичем Лорис-Меликовым в его так и не принятой, по случаю убиения бомбистами самого государя-императора Александра 2-го Освободителя, Конституции. Позднее она была принята к исполнению Петром Аркадьевичем Столыпиным. Она предусматривала постепенные ступенчатые выборы, когда избираемого хорошо знали его избиратели на каждом последующем этапе. Знали и его личностные качества, и деловые. И не было тут места обычным для Европы и Америки партийным шашням, и закулисным играм столь популярным в тех обществах, где царит принцип выборов всех и каждого на основе глупейшего для России положения: один человек - один голос. Так как предлагал Лорис-Меликов, конечно дольше, да зато и надежнее. А спешить в подобном деле, господа, себе ведь дороже получается. До хрипоты поспорив, приходили к согласию. Владимировича блазнила европейская парламентская система, но и он соглашался с Константиновичем, что для России подобная система слишком чревата, ибо подвержена неустойчивости партийных коалиций. А как они могут быть неустойчивы и шатки, Европа демонстрировала раз за разом и до войны и во время и, уже совсем недавно, после оной. И если лилипутским государствам Европы такая неустойчивость была не слишком страшна, ибо инерцией крупного организма они не располагали, кроме, разве что, Германии и Франции, то для России подобная неустойчивость могла оказаться и совсем смертельной. Поспорив и придя к общему согласию, Сергей Константинович и Валерий Владимирович успокоились, вновь принявшись развлекать своих спутников рассказами из истории России, копаться в коей, оба они любили и умели, в мирное-то время. Наибольшие споры вызвало у них состояние именно верховной власти в России. Восстанавливать империю? Как? Призывая кого-нибудь из сбежавших Романовых? Спасибо, не нужны! Показали уж свою полную и окончательную, пожалуй, бессмысленность. Избирать на Учредительном собрании нового монарха, родоначальника будущей династии? Возможно, но маловероятно, в общем. Избирать Верховного правителя всем миром? Как? На основании общеевропейских принципов? Не оправдали себя, раз за разом приводя к власти случайных людей, мало подготовленных к управлению страной. Это был вопрос.
   Сразу по появлении Щербакова и Питкевича в Нижнем Новгороде, их вызвали к Колчаку. Александр Васильевич выслушал их доклад, распорядился технической службе своей армии как можно быстрее проявить фотографии, сделанные ими в Горках, и попросил написать развернутый отчет об акции для газет востока и юга России, предупредив при этом, что этот отчет, скорее всего, будет перепечатан и иностранной прессой. Посему - никаких имен господа, большевики могут еще отомстить людям, через их родню, вспомните бессудные и бесправные массовые расстрелы заложников. Аккуратнее, у вас, Щербаков, насколько мне известно, никого из родных и даже друзей в пределах досягаемости большевиков, кроме, разве что, Борисова в Москве, нет. А вот вам, Питкевич, надо бы поосторожней. Но, тем не менее, отчет нужен. Политически весьма желателен. Приведение в исполнение пусть и заочного приговора упырям. Это значимо. Я подошлю к вам редактора. Свои настоящие имена и фамилии не называть. От греха. Так и допишите, по личному распоряжению адмирала А. В. Колчака, до поры до времени, наши имена не подлежат разглашению. И побольше красок, господа, побольше деталей и красок. А о наградах подумаем в Москве и Питере, потому как, сделанное вами необычайно велико, и награды, по всей видимости, потребует особой.
   Щербаков и Питкевич порадовались, что из семейных Ленина, или охранников кто-то увлекался фотографией, что заметно расширило их фото архив с этой операции. Все-таки в два фотоаппарата снять можно вдвое больше, а их оказалось и вообще сразу три. Тем более, что и Щербаков и Питкевич фотографировать, в общем-то, умели. Баловались мирным временем в Питере. Непрофессионально, конечно, но два всяко-разно больше, чем полтора. С редактором они встретились уже через час, договорились о том, что завтра принесут краткий отчет об акции. Тот обещал, со своей стороны, приставить к этому делу самого толкового своего писаку. И даже подмигнул Питкевичу, тот, слушая с приятным выражением на гладко выбритом, наконец, по случаю полного завершения рейда, лице, казался добродушнее и благостнее, бородатого и непонятного, да что там, казалось, иногда, звероватого, Щербакова, мол, мы с вами создадим тот еще шедевр, мировую сенсацию. И пошла писать губерния. Муки творчества Щербакова и Питкевича, прервал только приход к ним, как к старым знакомым, генерала Ракитина. Тот уже был наслышан об их подвигах и поделился, наконец, сведениями об общем состоянии дел на текущий момент. А именно этого Сергею Константиновичу и Валерию Владимировичу более всего и хотелось. Тем более, что дела были замечательно хороши. С начала марта месяца оба главных командующих фронтов гражданской война, Антон Иванович Деникин и Александр Васильевич Колчак, пришли к солидарному выводу, что противник в достаточной мере ослаблен их действиями в стиле "малой войны" и начинает утрачивать связное и благоразумное руководство над своими, еще остающимися в распоряжении, военными силами. В самом деле, войска, противостоявшие армии Колчака, численно уменьшились едва ли не в пятеро, разбегаясь вначале взводами и ротами, а позже уже, подчас, и целыми дивизиями. Даже, казалось бы, сверхнадежные партизаны Блюхера и те не захотели заполнять собой заградотряды, призванные расстреливать мобилизованных крестьян, не желающих напрасно идти умирать на белые пулеметы и прекрасно организованный винтовочный огонь колчаковских батальонов, состоящих из добровольцев-профессионалов. А потом, с развитием "малой войны" в красном тылу, начался просто повальный голод. И даже эти, блюхеровские, все сплошь бывшие добровольцами, решились. Они, вначале небольшими группками, потом, все большими и большими, стали не дезертировать в тыл, что было привычно, а наоборот, пошли через фронт, сдаваться белым, оголяя фронт. Дом то их всегда был в тылу у белых. Домой и пошли, надеясь невесть на что. Но - сошло. Повинная уральских партизан была благополучно принята, им разрешили вернуться по домам, без оружия, конечно. Этот момент и был переломным. Именно с него взяло начало уже полнейшее разложение Красной армии голодом и террором. Всей, а не только на Восточном фронте, у Тухачевского. Его жестокость и легкость, с какой он расстреливал людей, уже ни на что не повлияла. Неспособность руководства даже просто нормально кормить и снабжать мобилизованных ими людей, вскоре привело к повальному дезертирству из них. Не помогали ни заградительные отряды, ни подразделения ЧОН, шныряющие в тылу с задачей охоты за дезертирами и белыми группами, борющимися с красными продотрядами. Троцкий и Ленин, еще когда были живы и у власти, попытались отвлечь часть красноармейцев в действующих частях, отправляя их в составе продотрядов в тыл. Эта идея оказалась еще глупее всех предыдущих, не слишком свидетельствовавших об уме их произведших на свет. Недавно мобилизованные и вооруженные крестьяне просто оставались в тех деревнях, куда их посылали, а позже вместе с другими крестьянами, часто своей родней, устраивали засады на подразделения ЧОНа и другие продотряды, из городов, помогая белым и, со временем, пробираясь к себе домой. А ведь для продотрядов отбирали не самых худших красноармейцев. Подобное, как оказалось, происходило не только на востоке, но и на юге, и северо-западе страны. Более того, группы, рассылаемые с Дона и Кубани, доходили до самых западных окраин Совдепии, повсюду помогая селянам избегать продразверстки. Мобилизация и из этих областей упала донельзя. Дезертирство же, напротив, возросло.
   К Рождеству, нормы пищевого довольствия красноармейцев урезали уже во второй раз. Красная армия переходила на по-настоящему голодный паек. Даже своих наемников, мадьяр, китайцев и латышей, большевики, хоть и старались довольствовать лучше, чем линейные части Красной армии, но делали это явно недостаточно. Даже они, основные участники заградотрядов, еще одного великого изобретения Троцкого и Тухачевского, мало-помалу, становились просто не надежными. И даже приезды на фронт, тогда еще вполне живого и активного Троцкого, уже не давали прежнего эффекта, хотя он и не стал меньше расстреливать. Тухачевский, тот просто растерялся, не понимая, как быть далее. И Фрунзе, Михаил Васильевич Фрунзе, чья преданность революции и лично Ленину никогда и никем не ставилась под сомнение, слал с фронта отчаянные телеграммы с содержанием такого рода:
   "Состояние войск вверенного мне фронта находится ниже всякого мыслимого уровня. Срочно требуется 10 - 12 полных, в 40 -50 вагонов каждый, эшелонов с продовольствием, иначе, уже через неделю будет просто поздно. Красные войска просто разбегутся полностью, уничтожая всякого, кто попытается их задержать и принудить продолжить активную борьбу с белыми. Ситуация отчаянная и исправлена локальными мерами, без восстановления снабжения, быть просто не может!"
   А белые просто разворачивали все шире подрывную деятельность в тылу красных, отправляя туда все больше малых групп, все лучше и лучше подготовленных и обеспеченных. Все попытки красных начать такую же борьбу в белых тылах срывались казаками при полной лояльности к ним сибирского и уральского крестьянства и нейтралитете уральских рабочих, до кого все же доходили сведения о том, какова жизнь в Совдепии. Эти сведения заметно истощали их революционный порыв. После Нового Года, к крещению, белые снесясь между собой, решили приступить к правильному осторожному наступлению и сразу поняли, насколько ослаблена диверсиями, голодом и массовым дезертирством Красная армия. А в тылу красных, уже вовсю, и очень ярко, полыхали крестьянские восстания: в Тамбовской, Ярославской, Нижегородской и Вологодской губерниях. Восстали даже голодные рабочие Царицына, требуя от красных командиров уйти из города, оставив его белым. Начались жестокие уличные бои в самом городе. Белые, с востока и юго-запада, поспешили занять город, соединившись флангами самых крупных армий, деникинской и колчаковской. Уральские и терские казаки просто растерзали деморализованные красные части, выбитые из города в окружающую степь. В город срочно подвозили продовольствие из запасов белых. А на северо-западе, Юденич, уже долго пребывавший в районе Пулковских высот придвинулся вплотную к Петрограду. Оставленные без поддержки из Центра, большевики на севере не умели оказать существенного сопротивления генералу Миллеру. Но самое главное началось уже в феврале, когда из Москвы просочились слухи об уничтожении Ленина. А когда в начале марта взорвали и Троцкого, судьба Красной армии стала весьма незавидной. Из нее посыпались даже военспецы из бывших офицеров, кого большевики привязывали к себе их семьями, взятыми в заложники.
   Дело для большевизии обретало весьма паршивый оборот. Возглавивший ныне Совнарком, бывший заместитель Ленина, Рыков заметался, изыскивая последние резервы. Но их уже просто не было! Выгребли предыдущие начальники. Еще бы, ведь Юденич уже ворвался в Петроград, продвигаясь к Смольному дворцу, где с осени 1917 года обосновались большевики. Глупые и голодные питерские рабочие, чувствуя свою вину за случившееся в 1917, предчувствуя скорую и, в общем-то, справедливую расправу, оказывали ожесточенное сопротивление профессиональным белым полкам, погибая тысячами, поскольку воевать-то они не умели. Грабить, что плохо лежит - пожалуйста, а воевать - извините-подвиньтесь. Снова снесясь между собой, лидеры белого движения подписали, а Александр Васильевич, как Верховный Правитель, утвердил специальную декларацию, объявлявшую, что рядовые участники октябрьского переворота 1917 года, репрессированы белым движением не будут. Преследоваться станут только лидеры, заводаторы, провокаторы и подстрекатели. Декларацию поторопились довести до сведения рабочих. Рабочим, впрочем, без особой надежды на их сотрудничество, предлагалось сотрудничать в обнаружении зачинщиков и предании их военно-полевому суду трибунала. Это заметно ослабило напряжение в рабочих городах, где имелись крупные промышленные предприятия, а главной задачей белого руководства, становилась организация нормальной жизни на освобожденных от большевиков территориях. Даже вылов прячущихся большевистских функционеров, отступал на второй план. Куда они денуться, в конце-то концов? К середине апреля, белые войска, никуда не спеша, распространили свой контроль на бо?льшую часть территории бывшей Российской империи, заняв, в том числе и Петроград.
   Войдя в Петроград и узнав, что тела Ленина, Свердлова, Крупской и Марии Ульяновой, вроде должны были прибыть в город, для похорон, еще по приказу ныне покойного Троцкого, белые начали их усиленно разыскивать. Еще бы, надо ведь опознать этих упырей и документально подтвердить их смерть. Раз и навсегда. Чтобы те не сумели ускользнуть от справедливой расправы. Нашли платформу, на которой они прибыли на Московский вокзал. Платформа там, в общем-то и стояла, куда прибыла. Определили, где она пребывала большую часть времени и все-таки разыскали мальчишку-посыльного, бегавшего за сыном Семеныча Петрушкою. Так вышли на Семеныча. И взяли его с сыном в оборот. Приказано, правда, было - обойтись без пыток. Не враги, все же. Так придурки бестолковые, обманутые демагогией большевиков. И обошлись. Первым раскололся Петрушка, протрещав, как сухое полено, снизу доверху, и все рассказал. За его отца всерьез принялись, располагая предварительными признаниями пацана. Семеныч здраво рассудив, что после признания Петрухи, запираться напрочь, и вовсе бессмысленно, стал тоже колоться, указав точное место. Туда немедленно поехали, но оказалось, что искомую выгребную яму уже благополучно зарыли. Переполнилась, мать ее! Спешно привезли из Крестов арестованных чекистов и партийных функционеров во главе с Зиновьевым, раздали им, гугнявым, лопаты - разрывайте, мол, товарищи, ищите ваших вождей дорогих. Самая для вас и работа. Почетная, не каждому и доверишь. Те и разрыли, обнажив вонючую, еще только начавшую фильтроваться в землю пульпу. Их же и заставили кошками прочесывать сию аппетитную субстанцию. Выволокли наружу несколько трупиков дохлых кошек и собак, еще с тех, видно, времен, когда их не подъели начисто голодные горожане. И только потом, зацепив, вытащили наружу первое тело. Первой оказалась баба. Тут же подхватили полуразложившийся уже, осклизлый труп на машину и повезли на эксгумацию и опознание. К вечеру выловили еще двоих, мужика и еще одну бабу и тоже отвезли опознавать, сказав чекистам и руководящим большевикам, что работать они будут до победного конца. Количество то трупов в сопроводительной было указано чин-чином, как положено, числом и прописью. Привезли береговой прожектор из Кронштадта, подсветили путевым станционным, и продолжили упражнения по прочесыванию вонючей ямы кошками. К самому утру выловили, наконец, последнего. В разъеденной дерьмом одежде, совсем без волос и без глаз, выеденных крайне едким дерьмом, валялся в мощном свете прожекторов, весь в дерьме, тот, кто еще совсем недавно писал в телеграммах, в том числе и присутствующему тут же Зиновьеву:
   "Больше, больше расстреливайте! Вы непозволительно мягкотелы! Оставьте это на Бога, и больше, больше расстреливайте!"
   Его тоже увезли в морг на опознание. К концу недели оно было завершено. Ленин и Свердлов были опознаны товарищами по работе, Марию Ильиничну опознал брат, Дмитрий Ильич, вот Надежду Константиновну опознавать, родственников не обнаружилось. Пришлось довериться бывшим коллегам по партии и их опознанию. А потом началось многотрудное решение, что с ними делать дальше? Запросили всех командующих фронтами, и ото всех четырех пришел примерно одинаковый ответ. Убедились, что эти упыри действительно сдохли? Убедились! Чего же вам еще? Правильно их и пристроил тот пролетарий. По месту. Туда и возвернуть. И вернули. Пусть будет так, как распорядилась история. Края ямы укрепили добрым слоем бетона, да и саму яму, опять зарыв, забетонировали поверху. Прочно и весьма надежно. Чтобы эти упыри более не тревожили русских просторов. Все это место обнесли высоким забором с колючей проволокой. Получился антипантеон, пугало для детишек все будущих поколений.
   К этому времени, войдя в Москву, белые уже начали наводить порядок, и по всей стране шел отлов бывших чекистов и руководящих партработников большевиков. Сдались, не выдержав напора белых, и Тухачевский и Фрунзе, оставшиеся едва ли не сам-четверт против всей колчаковской мощи. Капитулировал, отступив к самым стенам Москвы, командующий южным фронтом красных, латыш Эйдеман, настоящая фамилия Эйдеманис. Отловили не успевших, или не решившихся сбежать за рубеж, Рыкова и Бухарина. Определили их ждать суда, в тюрьму. В горах Чечни нашел свою смерть, попытавшийся ограбить местного чабана, ради пищи, Сталин, пробиравшийся к себе, в меньшевистскую пока еще, Грузию. Он был банально зарезан лихими удальцами-горцами. Привыкшего воровать и отбирать чужое, отучать муторно и без толку, куда проще его убить.
   Но взбудораженная гражданской войной страна, успокоиться смогла далеко не сразу. Слишком коренным образом, по самым душам людей, прошел раздел в этой дурацкой склоке.
   Все это время Щербаков и Питкевич занимались выловом прятавшихся чекистов и большевистских функционеров, помогали в расследованиях бесчисленных преступлений большевизии. Они лучше многих других понимали, насколько труден и неоднозначен процесс воссоединения, распавшейся в агонии многосотлетней монархии, страны. Колчак, хорошо это понимавший, личным распоряжением включил их в комиссию по подготовке Учредительного собрания. Важно было дать стране такие квоты выбора представителей этого решающего института, которые бы предотвратили новое засилие слюнявой гуманитарной интеллигенции, всех этих профессоров истории (Чего изволите?) и юристов, с их гиблым и гугнявым либерализмом, в главном представительном собрании страны. То засилие, какое красной нитью пронизывало все революционные думы, собиравшиеся не Работать на благо родины, а под аплодисменты дипломированных идиотов, толкать страну к прелестям революции. Сейчас само это слово становилось внароде ненависным, любого, посмевшего сказать о себе "революционер" рвали повсеместно без суда и следствия. Хватит! Хлебнули лиха, боле не хотим. В Новом Земском Соборе, венчавшем собой эту отчаянную смуту, таких оказаться было не должно, а есоли и просочиться кто, так самую малость. Главное преобладающее представительство в стране, где подавляющая часть населения было крестьянским, и иметь должны, конечно же, крестьяне. Кто там говорит что крестьяне глупы. Полнейший дурак может только и говорить такое. Глупцу не выжить на земле. Там, без ума, ни посеять, ни сжать урожай. А уж продать его, осуществить заготовки всего необходимого на длинный год, да сделать это не абы как, за дорого, а по-хозяйски, так и вовсе требует вполне недюжинного ума. Это вам не железяку ржавую на токарном станке обтачивать и не напильником в тисках ковыряться, хотя и тут определенная сметка потребна. И уж, во всяком случае, не высасывать из пальца очередные социологические теории. И не изобретать новое летоисчисление в мировой истории. Тут работать надо! Головой желательно. Думать прежде, а потом работать, но так, чтобы более думать об этом не приходилось. У них, у крестьян, нет ведь за спиной гарантирующих хоть что-нибудь профсоюзов. Живут и хозяйствуют полностью на свой страх и риск. И помощи не просят. Просят одного. Не докучать излишне с налогами и поборами. А о семичасовом рабочем дне, гарантиях и отпуске и не заикаются, обходясь только помощью родни и соседей. Тоже мне, дураков нашли. Сами дурейте так-то!
   Кроме крестьянства, льготные квоты на участие в будущем Учредительном собрании должны получить те, чьими усилиями и была достигнута победа в этом противостоянии, служилое офицерство четырех белых армий: Колчака, Деникина, Юденича и Миллера, и казаки основных казачьих областей России, включая и вновь образованное Гуляйпольское казачье войско. Еще не хватало омрачать такое дело, как Учредительное собрание, ссорой с батькой Махно, который, надо быть, не умедлит явиться на собрание лично. И чего прикажете пугаться? Косноязычной проповеди анархизма, гражданам предельно уставшей от отсутствия твердой власти страны? Ну вас, противные! Пугайтесь чего пострашнее. Исходя из этих соображений, и шла работа по выделению квот участия, представителей разных групп населения огромной России, в Учредительном собрании. А, кроме того, нельзя было обойти квотами инородные, не русские группы населения, кроме, разве что поляков, сдуревших приболтов и финнов, с ними предполагалось разобраться особо.
   Еще до Учредительного собрания, Колчак, как Верховный правитель России декларативно объявил, что Россия не признает Версальского договора на том основании, что он не учитывает интересы России, одного из главных участников прошлой войны, и заключен странами Антанты вопреки всем имевшимся до войны соглашениям. И в подтверждение не голословности своих заявлений, он опубликовал эти секретные соглашения со свидетельствами многих русских участников переговоров. Мерзкая задумка англо-французов быстренько заключить мир на своих условиях, учитывавших только их интересы не прошла. Быстро почувствовав возможность отыграть кое-что из уже уступленного в Версале, активизировались немцы. Не до шуток стало полякам и финнам. Более разумный, чем Пилсудский, Маннергейм, немедленно погнал послов в Петроград, для переговоров с генералами, обладавшими всей полнотой власти в России, намереваясь быть туда в скором времени и сам. Ведь до 1917 он пребывал генерал-майором русской службы и знал лично всех генералов победившей белой армии. Пилсудский, тоже служил в русской армии, но не скрывал своих националистических устремлений и с русским генералитетом не сближался.
   К лету политику квот на учредительное собрание выработали окончательно. Произвели полную раскладку, так чтобы представители избирались не от партий, а от земли. От каждого города и каждой волости и уезда. А крупные города по участкам разделялись. Получили льготные квоты все армии, участвовавшие в борьбе с большевизмом и казачьи войска. Все это время страна, трудно сказать, что жила успокоено. Частично не упокоенные, пока, и не успокоившиеся еще, маргиналы, пытались уходить в леса, прятаться в горах, и постреливать по ночам, из темноты. Однако, не имея поддержки широких слоев местного населения, эти маргиналы были обречены, хотя и крови они пустить были еще способны, как и времени отнять у занятых людей. И пускали и отнимали. А что сделаешь? За все в этой жизни приходится нам платить. А за ее, жизни, спокойное течение, так почасту и самую дорогую цену. По всем городам и весям Руси Великой поднимали и приводили в чувство местные власти, восстанавливали полицию и уголовный сыск, осознав необходимость сильного политического сыска, настраивали и его. Дел было столько, что проще перечислить, чего делать было не надо, чем называть то, что делать следовало. И спешно. Но честно отработав в комиссии по проведению Учредительного собрания, Щербаков и Питкевич испросили у Александра Васильевича Колчака месячный отпуск. Питкевич, на проведывание родителей и приведение в порядок семейных дел, а Щербаков, по случаю отсутствия у него семьи, как таковой, собирался проведать свое прежнее место службы, возможно, наладив там отношения, а потом, съездить в Москву, навестить Борисова. Переписываться, они перекидывались махонькими записками, а видаться со времени охоты за революционными упырями, им не довелось. Звал его с собой и Питкевич, а Константинович, уже побывав, ранее, в его родовом гнезде, прекрасно знал, что будет им там отлично интересно, найдут они, чем им заняться без труда, но к Борисову было нужнее. А потому, проводил Питкевича на Витебский вокзал, откуда в неделю раз отправлялся поезд в Киев, через Белоруссию. А там, у себя, Владимирович, слов нет, разберется, еще и порядок наведет, коли потребуется. Проводив Питкевича, побрел Константинович на Московский вокзал. Что, неблизкий конец? Согласен. И пешком? А как еще? Коли большевики, у?роды, дохозяйствовали до такого непотребства, что все трамваи стали. И только ценой неимоверных усилий в последнее время электростанции под Петроградом стали давать ток, а трамваи пошли, вначале по центральным маршрутам, продвигаясь постепенно на окраину. Появились и извозчики. Потому, как во времена повального голода, как им было появляться? Сожрут ведь лошадей махом. Так, не выпрягая, на куски и порвут, а попытаешься защищать, так и тебя вместе с ним. Всяк жирнее будет! С приходом в город настоящей власти, в него начала, пусть вначале и боязливо, возвращаться частная торговля. А, вместе с ней и достаток. Деньги в ходу были царские, керенских и большевистских не принимали. Еще б обои резали и за деньги выдавали. Или пипифакс! Установился свободный обмен валюты. Но на рынках Питера пока процветал иной обмен - натуральный. Что ж, это шаг, к сожалению, необходимый и без него - никак. Засилие бартера тоже надо пройти, как неизбежный этап перехода от военного коммунизма и связанных с ним этапов, к нормальным товарно-денежным отношениям, описанным, кстати, все тем же Карлом Марксом, в его столь почитаемом большевиками "Капитале". Но вот что интересно, почитать они "Капитал" почитали, а понять из него так-таки ни хрена и не потрудились. Они так и не удосужились понять, что все эти отношения, столь подробно описанные господином Марксом, наступают тогда и только тогда, когда кого-то предприимчивого и уже скопившего известный капиталец начинает привлекать интерес - извлечение прибыли, а еще лучше и свехприбыли. Нажива, как, выкатывая глаза, любили обличать большевики и прочие иные коммунисты. И что интересно, черт возьми. Ничто без этой прибыли-наживы не зашевелится и не поползет никогда, будь ты хоть распробольшевик, хоть распрокоммунист, хоть рассоциалист. Думая все это, Сергей Константинович, меж тем, поспешал по неблизкому пути от Витебского вокзала к Московскому. Поезда в Москву ходили дважды в день, утром и вечером. Уже, к счастью, исчезли, как и не было их, учрежденные большевиками посадкомы, выписывавшие, помниться поганые бумаженции вроде: "Тов. Тютькина, едрена Матрена, на поезд посадить, мать-перемать, нехай подлец едет, куды ему нать." А куда там садить, коли в вагоне черт те что твориться и только нахальная уверенность, подкрепленная недюжинной физической силой, могла позволить этому самому несчастному индивидую Тютькину, в вагон проникнуть и место оккупировать, а позже на нем и удержаться. Что тоже совсем не было гарантировано. Нет, вся эта лафа для блатной публики, так же, как и приблатненной, с приходом белых, была немедленно и окончательно отменена. Слов нет, поначалу это потребовало жесткого контроля и не менее жестких мер, но вот теперь, люди уже начали снова потихоньку привыкать к нормальному порядку вещей, что надо вначале купить в кассе билет на поезд, с указанием места. Потом обязательно явиться к отправлению поезда, которые, по первости, не слишком соблюдали установленный график. Разбаловался и железнодорожный народец, чего там говорить, распустился, перестав на лету мух ловить, и лопать их в охотку. Но и этих потихоньку брали к ногтю, приводя к истине. И привели-таки! Да они и сами к ней идти были готовы. Все же при полном развале в стране железные дороги, худо ли бедно, а работали, и перемещали по стране грузы и людей, даже и в Гражданскую войну, даже и при большевизии. Срывы графика стали много более редкими, следить за ним принялись, не шутя и по взрослому. Порядок всегда появляется там, где прикладывают усилия к его поддержанию. Эта беспрестанная борьба с энтропией и ее порождением - хаосом, безмерно утомляет, но отсутствие порядка утомляет уже всех, заводя их жизнь в глубины хаотически-анархического кошмара. Этой бурды Россия за время Совдепии, хлебнула полной мерой и большущей ложкой. Более дурных, пожалуй, и не было, снова эту байду лакать.
   Когда Щербаков приперся на вокзал, до отправления московского поезда оставалось еще почти полтора часа. Этого ему за глаза хватило, чтобы, не спеша, пройтись до касс, купить там свободно, без обычной у большевиков толчеи, билет, а в соседней с вокзалом булочной взять полбатона белого и выйти на улицу в охотку жуя. Но, надо же, подвернулся беспризорник, а гражданская война, убивая налево и направо людей, понаделала си?рот немерянно. Чумазый мальчишка в отрепьях и не просил ничего, но так жадно и завидуще-голодно смотрел на булку, что Константинович не выдержал, и отдал ему все, хотя и самому поесть уже хотелось не по детски. Неспешно в прогулочном режиме подходя к вокзалу, он услышал сдавленный писк и, присмотревшись, узрел на сером фоне углового здания, привычную со времен гражданской войны картину: трое урок придавили на углу женщину с большой кошелкой. Оставшийся с тех же времен, и нисколько не позабытый навык, мигом явил из внутреннего кармана одетой им сегодня легкой куртки привычный маузер, когда-то позаимствованный у Овсея Абрамовича Гутфрайнда, 20 зарядный С-96:
   - Стоять сволочи! Руки вверх!
   Никто не попытался прикрываться от него женщиной, как будет это практиковаться в более поздние времена. А почему? Глупые урки были, что ли? Да нет. Урки как раз тоже, как и крестьяне, крайне редко бывают глупыми. Глупые там долго не живут. Разве что самые молодые, начинающие. Глупые потому что избрали этот путь. Со временем они умнеют, чего ну никак не скажешь о гуманитарной интеллигенции. Порвать со своей средой, в отличие от тех, хотят. Только сделать уже ничего не могут. Редчайший человек может порвать с братвой, и начать жить совсем по-новой. Нападавшие сразу отметили хищный силуэт маузера в руке Щербакова, и иллюзий не строили. Они просто прекрасно знали, что живой щит стрелка не остановит, и он все равно станет стрелять. По стоящим и неподвижным. А женщина? Ну что же. Кому не повезло, тому не повезло. Тут уж ничего не поделаешь. Подвернется под пулю - будет ранена, не повезет окончательно - и убита. Обманывать природу незачем, что женщинам, что мужчинам. Но и бандитам не уйти! И не напасть еще на кого-нибудь более. Стоять же дураками под огнем маузера, желающих, судя по всему, не оказалось. Бросив объект своих домогательств, урки воробьями брызнули в разные стороны. Только и это мало им помогло. Щербаков, убедившись, что жертва, опершись на серую стену, стоит самостоятельно, уже одна и самостоятельно, принялся аккуратно выцеливать разбегающихся и за пять выстрелов положил всех троих, хотя один из них и попытался на ходу стрелять по нему из нагана. Но попасть на ходу, да еще и из нагана, это надо таким стрелком быть, каких среди подобной публики, по определению, не водится никогда. По ним же стрелял человек, какому последние год -полтора только и доводилось делать, что стрелять по движущимся объектам. Константинович аккуратно выцеливал очередного бегущего, беря по всей стрелковой науке упреждение и мягко, соизмеряя с дыханием и биением сердца, нажимая курок. Поэтому-то, чаще всего, после каждого выстрела, очередная кегля занимала лежачее положение, подергивая иногда конечностями, а иногда обходясь и без этого. Жалости к подобным субчикам у Щербакова никогда не было ни на грош. Мусор это и, подобно мусору, их надо с земли нашей грешной убирать. Безо всяких там прокуроров и адвокатов, а вот так вот, деловито стреляя, без жалости и сантиментов. Они когда грабят, насилуют и убивают, разве с прокурорами и адвокатами погаными, к своим жертвам являются? Нет? Зачем же тогда комедию ломать? Все всё знают и понимают, а вот смелости сделать, как следует, на себя часто просто брать не хотят, полагая, что должен кто-то придти, да сделать. А надо самим, ни на кого на закладываясь, иначе ведь жить, как следует, нам не придется, господа хорошие. Будем поступать, как получается, и жить станем, только как получится, а не как можем, или хотим.
   Отстрелявшись, Константинович поколебался, куда ему идти в первую очередь, к жертве, или уркам, направился все же к уркам. Мало ли живые еще остались, уползут куда. Доделывать дела надо, господа, обязательно доделывать. И до самого конца! Убедившись что правка не требуется, на скорую руку обшмонал их карманы. Добыл пару - тройку кастетов, три финки и два нагана. Распихав оружие по карманам своей куртки, направился, ко все так и стоящей возле угла здания, женщине. Слегка удивился, натолкнувшись взглядом на ее молодое, почти юное, вполне приятное лицо. "Даме" было не более двадцати. А издалека, по бесформенному салопу и корзинке с какой старушки ходят на базар, Щербаков подумал о незнакомке, как даме далеко за бальзаковский возраст. Что же, тем лучше, господа, видит Бог, тем лучше! Побледневшее лицо ее и подгибающиеся ноги говорили о близости с трудом сдерживаемой истерики, а, может, и обморока. Не сильно церемонясь, Константинович выписал барышне парочку очень легких пощечин, ибо при его тяжелой, не для каждого и мужика переносимой, руке, можно было, не сдерживаясь, и убить барышню, благородно пытаясь привести ее в чувство. Вовремя предложенное лекарство безотказно помогло, глаза приняли осмысленное выражение, стал вполне уместен вопрос:
   - Кто вы барышня? И что здесь делаете?
   - Я? Питерская жительница, Маргарита Стеклова. Шла на вокзал. Надо в Москву, навестить дядюшку. Он, помнится, прибаливал еще перед гражданской войной, а позже, ни слуху, ни духу. Папенька погиб, а у маменьки еще трое мал-мала-меньше на руках. Как ей ехать-то? Вот и послали меня...
   Барышня, обретя вновь дар слова, знай себе тараторила, а Константинович, понимая, что ей нужен билет, направился, было, с ней к помещению касс. Однако, оказалось, барышня билет уже взяла. Развернулись и пошли к перрону. Дожидаясь поезда, разговорились уже совсем, как два старых и добрых знакомых. Девица оказалась интересная, питомница-смолянка, не глупа и весьма хороша собой. Да и трудно не быть хорошенькой, когда тебе едва 20 лет, даже учитывая голодные и неблагоприятные к проживанию времена, какие ей довелось уже пережить. По невозможности чем-нибудь заняться во времена Совдепии, много читала, благо папенька оставил неплохую, даже по питерским меркам, библиотеку. Ничто так не мобилизует мужчину любого возраста на общение, как наличие рядом с ним молодой пригожей женщины или девицы, склонной к общению с ним. Тут уж будь ты хоть четырежды убежденный и трижды потомственный холостяк, а гены не обманешь. Они свое слово неизбежно скажут. Причем громко и недвусмысленно. И Константинович отметил, что он, кажется, уже тоже, по обычаю всех мужчин, во все времена, стал распускать петушиный хвост, стараясь блеснуть перед барышней особенностями его окраса. Что может быть более поощряющим к этому занятию, как не внимание молодой особы противоположного пола. Сделав над собой усилие, Сергей Константинович, остановил назревающую собственную похвальбу, тем более, что и похвастаться, в общем-то, было чем. Он стал, наоборот, расспрашивать девушку, о ее житье-бытье в Петрограде, под властью большевиков.
   Барышня рассказывала об этом с охотой, наверное, хотелось ей высказаться, после чего, возможно, удастся подвести черту, как любили говаривать, не к ночи будь помянуты, большевики, под этим периодом жизни, и позабыть его, вступая в новый. Папенька девушки, а звали ее, как уже сказывалось, Ритой, генерального штаба подполковник Стеклов, с самого начала февральской революции, был всерьез озабочен происходящим, ну, а со времени октябрьского переворота, стал просто угрюмым. Сделался молчалив и насторожен, готовый взорваться спором с любым человеком и по любому поводу. Когда же большевики вооруженной рукой, насильно разогнали Учредительное собрание в начале 1918 года, папенька не выдержал, засобирался на юг, к Корнилову. Перед самым его отъездом пришло известие о гибели Корнилова под Екатеринодаром, но это никак не остановило папеньку Риты, уже решившего для себя, что без него эта святая борьба не обойдется. И уехал. Потом окольными путями дал знать, что вступил в Корниловскую дивизию, взводным командиром, воюют с красными, бьют их вовсю. Обещал вернуться с победой. И замолчал навсегда. А вот уже сейчас, когда большевиков прогнали, маменьку известили, что муж ее, Генерального штаба подполковник и командир взвода Корниловской дивизии, Стеклов Сергей Григорьевич, погиб смертью героя, обороняя город Воронеж от красной сволочи. Маменька долго плакала, плакала и Рита, вспоминая отца, доброго и умного мужчину с сильными руками и громким, но ласковым голосом, какого она помнила с раннего детства. Но перед этим, в большевистском Петрограде, они хлебнули горяченького. Город сделался каким-то серым и неприветливым. Везде постреливали. Уезжая, папенька притащил в дом и поставил там печь-буржуйку, неизвестно где им и взятую, натаскал разного рода дерева и обломков на дрова, сказав детям, что им самим надо привыкать пилить дрова и топить постоянно печку. Запас, сколько смог добыть, еды своим. Но царствование большевиков оказалось все-таки слишком длинным, заготовленных отцом припасов, конечно же, не хватило. Приходилось и матери и им, старшим детям, искать, где придется, остатки деревянных конструкций, мебели и заборов и таскать их в дом, чтобы топить печку. Хотя бы в одной комнате у них все же было тепло. Мать ее совершила воистину героическое усилие, умудрившись сберечь всех четверых детей, никого не потеряв. И, слава Богу, их обошли все наборы заложников, которые просто опустошили их квартал. Там преимущественно селились перед войной семьи офицеров, и именно у них красная сволочь собирала больше всего заложников. То, что обошли их квартиру, было чудом. Но оно свершилось, и все дети подполковника Стеклова остались, слава Богу, живы и здоровы, дождавшись прихода в город войск Юденича. Рита рассказывала о том времени ужасы, в общем-то, слышанные уже Сергеем Константиновичем, но не так вот, впрямую, от живого, теплого человека, тем более, от молоденькой, впечатлительной девушки. И столько было ненависти в ее словах и мыслях ко всему красному, совдеповскому, что Сергей Константинович уже усомнился, а правильно ли они поступили, повесив Ульянова и Свердлова. Может, все-таки следовало повозиться и посадить-таки их на осиновый кол. Наверное, это было бы правильнее, но и труднее. И времени заняло бы, конечно же, больше. А, мучаясь и издыхая на колу, эти мерзавцы отмучились хотя бы малой частью той муки, на какую они обрекли весь русский народ, вот таких вот милых Риточек и многих, многих других. Поразил рассказ девушки о том, как они с матерью искали в холодном и обезлюдившем городе хоть какую-то еду для детишек. Каким праздником бывало для них изловить чью-то кошку, или отыскать в брошенной отчего-то квартире, полбуханки каменно твердого уже хлеба, испеченного наполовину с отрубями. Как, радуясь весне, варили первую лебеду. Как собирали щавель на окраинах города, пытались вырастить картошку. Как ходили в ближние деревни побираться, а их по пути назад ловили заградительные отряды. Счастье еще, признавалась девушка, что все закончилось относительно быстро. Особенно тяжело было в последние дни, когда пищи достать стало просто негде, всех собак и кошек, добрые горожане к этому времени всех подъели...
   И странным образом, переходя от своего рассказа, девушка вопросила, а правда ли Ленина и Свердлова повесили? Точно ли? Надежно ли? Она и не знала, что спрашивает именно того, кого спрашивать об этом и следовало. Сергей Константинович со всей убедительностью заверил барышню, что все это святая правда. Повешены. И даже похоронены в выгребной яме, недалеко от того вокзала, на котором они сейчас и пребывают. девица порывалась сходить и хотя бы плюнуть на их могилу, но в это время, слава Богу, подали поезд и это ее кощунственное, хотя, в общем, понятное и, наверное, даже похвальное, желание, так и не было осуществлено. Обычной для Совдепии толчеи, при посадке в поезд, не было. Возле каждой открытой двери в вагон стояли строгие проводники в строгих железнодорожных мундирах со знаками различия в петлицах, и тщательно проверяли билеты, указывая, при необходимости, места пассажирам. А вот накурено в вагоне сразу стало почти как тогда, при Совдепии. Щербаков, извинившись перед Ритой, тоже закурил, сказав, что, к сожалению, спрашивать у проводников чаю пока не приходится. Сие придет позже, с полным восстановлением должного порядка на дороге и в стране. Но неизбежно придет.
   - А чем, позвольте вас спросить, Риточка, вам запомнились последние дни большевистской власти в городе?
   - Растерянностью большевиков, Сергей Константинович! Абсолютной и полной растерянностью. Даже эти противные рабочие отряды на западные окраины Питера и те шагали тоже как-то растерянно, ни на что, по-видимому, уже не рассчитывая. С обреченностью проигравших. А они в эти дни не могли ничего достать поесть и варили корни лопухов и остатки лебеды с пустыря, добыв, к счастью, с Бадаевских складов рассыпанной там соли. Но были счастливы, ожидая скорого окончания своих мучений. Оно и пришло, принесенное солдатами Юденича на блестящих остриях их штыков. Она прекрасно помнит, как стрельба с западных окраин все ближе и ближе смещалась к ним, к Лиговскому проспекту, а потом по их улице, загнанно дыша, разбродной совершенно беспорядочной толпой, пробежали красногвардейцы, кто еще с винтовкой, а кто уже и без оных. Тогда она впервые увидела, как убивают людей. Но это были противные красногвардейцы, их ей было совсем не жалко. Словно и не люди они совсем. Пусть их хоть всех перебьют, хотя мать и говорила, сокрушаясь, что нельзя так, у них тоже, наверное, где-то просят кушать дети. Так почему они их не кормят, а воюют с честными людьми за эту противную революцию и Совдепию? Воюют уже без надежды победить, без какого-нибудь видимого и внятного смысла. Мать же говорила, что их обманули, повели к несбыточным мечтам хитрые люди, в основе своей евреи, преследовавшие все как один, свои персональные цели, ничего общего не имеющие с декларируемым ими счастьем народа. Как, впрочем, и того же еврейского народа, в частности. Вот, обманутые дураки, и бросаются, обезумев окончательно, убивать тех, кого обмануть не смогли, причем бросаются с убежденностью и таким пылом, какие нечасто и встретишь. Их ведь на тех, кого убедить не сумели, специально науськивают, как собак заставляют, бывает, атаковать ничего им плохого не сделавших людей. Рита спросила у матери, а наш батюшка/? Он что, тоже обманут? Нет, терпеливо отвечала та. Папенька твой и муж мой, Генерального штаба подполковник Стеклов Сергей Григорьевич сознательно воюет против большевистской нечисти, вынужденно убивая этих обманутых, поскольку их сейчас ничем не остановишь, кроме, разве что, пули. И голода, добавила Рита, уже понимавшая к чему дело идет. Да и голода, согласилась с ней мать. И тут они узнали о смерти Ленина и Свердлова и о том, что к ним, в Питер, отосланы для похорон их трупы. А еще тремя днями спустя, быстро распространились слухи о счастливом уничтожении Троцкого мощной бомбой. Повидать бы когда-нибудь людей свершивших это святое дело.
   - Может, когда и повидаете...
   Смягчая и пряча улыбку в губах, пообещал барышне Щербаков. Потом же, продолжала она, пришли солдаты Юденича. Их встречали счастливыми слезами. Слава Богу и всем святым, закончилось, наконец-то, царствие Сатаны! И следующим утром, услышав благовест церковных колоколов, всей семьей, возглавляемые матерью, они пошли к соседнему храму. Слабые от голода, но сильные отчаянной радостью, что все самое страшное уже позади. Хотя ведь и после прихода Юденича, люди еще долго не могли оправится, а многие еще продолжали умирать голодной смертью, просто перейдя ту черту, из-за которой уже нет возврата.
   Туда, в церковь, уж оказалось не протолкнуться, народ стоял на площади перед храмом, заполняя собой все свободное пространство. Вышел батюшка и прочитал приказ занявшего Петроград генерала Юденича, которым все органы большевистской власти объявлялись низложенными и утратившими всяческую силу и полномочия. Людям объявлялось, что решением Верховного правителя России, адмирала Колчака, вся власть в стране, вплоть до принятия решений Учредительным собранием, переходит в руки военных, и будет осуществляться посредством военных комендатур. Объявлялась свобода торговли, свобода собраний и свобода совести. Сразу появилось множество газет, открылись магазины и магазинчики, в которых торговали за царские деньги. Им, уходя, отец оставил немалую сумму в царских и керенских. Но керенки пошли в ход только несколько позже. Вначале торговали лишь за царские. А советскими предлагали комнаты оклеивать, для всего иного, они годились плохо. Но голодные дни для них миновали. Мать тратила запас денег, не шикуя, помня о пережитом голоде, и все старалась разузнать хоть что-нибудь об отце. Из штаба армии Юденича послали запрос в штаб Деникина. Но дело это оказалось не таким уж и быстрым. Ответ с известием о судьбе отца, к ним пришел только в апреле. А вот сейчас, слегка оправившись, они решили, наконец, узнать о судьбе брата отца, проживавшего до переворота в Москве. Но он и так писать был не мастак, а тут, когда почта практически не работает, так и вовсе пропал. Вот ее и собрали в путь, надеясь установить его судьбу, как только все мало-мальски улеглось, и в стране снова появилась твердая власть, обещающая спокойствие и процветание. Однако, набранная недавно полиция, со своей работой еще не справлялась, к тому же, в стране были утрачены большинство полицейских картотек, отчего преступность распоясалась вовсю. Вот и ее прихватили гадкие уркаганы, еще в самом начале пути. А у нее и денег то совсем небольшая сумма, да и продовольствия не так уж и много. Много ли ей одной надо? А может они и еще чего, похуже того хотели?
   -Ничего!
   Успокоил ее Щербаков:
   - Отхотели уже всего, мазурики! И навсегда!
   - А вы прекрасно стреляете Сергей Константинович. Наверное, воевали? У кого?
   - У Колчака и папеньку вашего видеть, Риточка, простите, не сподобился.
   - А звание у вас какое? Наверное, полковник?
   - Нет, Рита, я был вольноопределяющимся. Звания у меня и вовсе нет никакого. Перед войной защитил диссертацию и работал приват-доцентом в питерском политехе, учил студентов, работал в лаборатории. Во время войны, когда потеря строевых офицеров стала слишком велика, был призван на подготовительные офицерские сборы, где и прошел подготовку по курсу субалтерн офицера полковых охотников, включающего стрельбу, начала маскировки, подготовку по рукопашному бою и тактику. Но производство в офицеры не состоялось. Состоялся большевистский переворот. Вначале пытался как-то выживать посреди большевиков. Но быстро стало противно. Подался к Колчаку. Там тогда всерьез выступали чехи, и пробраться оказалось проще. Вступил к ним в службу, в качестве вольноопределяющегося. И вот, отвоевался сейчас. Начинаю снова нормальную, цивильную жизнь.
   - И чем вы станете заниматься, Сергей Константинович?
   - Пойду опять в приват-доценты, милая Рита, стану работать в лаборатории, заниматься наукой. Думается, в той, новой России, какая сегодня рождается, все это будет здорово востребовано.
   - А служить не хотите?
   - Что вы, Рита, куда мне сейчас служить? С прапоров начинать? Стар я для такого непотребства. Пришла беда, большевики засилили, послужили отчизне, раз другие не смогли!
   - А чем вы у Колчака занимались? В каких войсках служили? В автомобильных, наверное?
   - Никак нет, Рита. Я, с группой казаков осуществлял террор против продотрядов, уничтожал те, что уже успели ограбить крестьян, возвращали тем зерно и разгонял те продотряды, что только выходили за продразверсткой. Боролись с большевистским ЧОНом. Уничтожали их партийный и исполкомовский актив, отстреливали чекистов. Дел, в общем, хватало.
   Девушка расширенными от интереса глазами, придвинувшись, заглядывала в лицо Щербакову. За такой содержательной беседой и прошел этот путь до Москвы. Она прерывалась разве на еду. Да на нескольких станциях Сергей Константинович выскакивал из поезда в поисках кипятка для чаю, им с Ритой. В том приподнятом состоянии, в каком он, благодаря Рите, находился, он нашел бы кипяток, даже если бы его там вообще не было. Но кипяток на станциях в буфетах был, как ему и полагалось, по приказу Верховного, и задержек с ним не получалось. Сергей Константинович с охотой повествовал своему благодарному слушателю о блуждании верхом, по летнему времени, или розвальнях, по зимнему, с казаками по красным тылам, о стычках с продотрядами и ЧОНом. О своих нечастых визитах в занятые красными города, которые завершались обычно гибелью одного, а чаще нескольких большевистских партийных функционеров, или чекистов.
   В Москву они прибывали на Петроградский вокзал. Красивое и большое здание с часовой башенкой, точно такое, как и в Петрограде, создавало впечатление, что их поезд так и простоял все это время на месте. И только уже наполовину застроенный пустырь у Каланчевского поля, твердо указывал, что они уже не в Питере на Знаменской площади у основания Невского проспекта, а в Москве. Щербаков с барышней сошли с поезда, и только потом, Сергей Константинович спросил ее, где, собственно, живет их дядюшка. Оказалось, в Замоскворечье в Климентовском переулке. Там где был тогда, зимой, особняк Агранова, всплыло в памяти Щербакова, пока они ждали извозчика. Узнавать плохо знакомый город, да еще летом, те места, где был только зимой, трудно, однако особняк Агранова, Сергей Константинович узнал сразу и, когда они его проехали, от сердца у него отлегло. Они остановились у следующего деревянного одноэтажного особнячка и тоже с мезонином, как и у Агранова. Тот, где мы подкормили тогда собаку и двором которого пробирались к аграновскому, вспомнил Щербаков. Рита сказала, что они на месте, и Константиновичу ничего не оставалось, как взять ее кошелку и сопровождать барышню. Собака, взгавкнув, сразу умолкла, радостно заколотив хвостом по бокам, по-видимому, не забыв своего случайного знакомого, давшего ей поесть в то жутко голодное время. Таков уж весь собачий народ. Кто его подкормил, того уже не забудет. Рита, с дрожащим сердцем позвонила в дверь дядюшкиного особняка. Наконец, после долгого ожидания, раздались шаркающие шаги, и дверь открылось, без задавания обычных в таких случаях вопросов: кто? Да зачем? На пороге стоял высокий и немножко грузный мужчина, лет этак в 50, с небольшим. Выглядел он слегка обрюзгшим, лицо его приобрело слегка бледный вид, по-видимому, мужчина редко бывал вне дома.
   - Дядюшка, ты жив!
   Взвизгнула Рита, бросаясь на шею пошатнувшемуся от неожиданности мужчине.
   - А? Что? Это кто? Почему?
   Растерянно вопрошал дядюшка в пространство, придерживая рукой за спину, повисшую у него на шее девушку.
   - Дядюшка Степа, ты, слава Богу жив!
   - Это ты, что ли, Ритка? Откуда?
   - Из Питера, конечно же, дядюшка. Мама послала, тебя проведать!
   - И вправду Ритка! Ну здорово певунья-стрекоза. Выросла-то как, а?
   Последний вопрос он отнес к Щербакову, переминавшемуся с ноги на ногу, позади визжащей от счастья Риты. Тот, улыбнувшись, пожав плечами.
   - А что ж мы торчим на пороге? Вы проходите, гости дорогие!
   И дядюшка, увлекая внутрь особняка все еще счастливо щебечущую Риту, сделал знак Щербакову, приглашающий зайти. Сергей Константинович повиновался. Они оказались в особняке, со знакомой еще по дому Агранова планировкой. Так же как и там, дверь на лестницу в мезонин была закрыта на зиму, и еще даже не открыта на лето. Вообще в особняке, хоть и было достаточно чисто, чувствовалась мерзость запустения. Большой особняк, для немалой семьи, а жил в нем, скорее всего, один только Степан Григорьевич. Рита, наконец, опомнившись от радости, поспешила представить Стеклова и Щербакова, друг другу.
   - Степан Григорьевич, Сергей Константинович. Это дядюшка, мой попутчик и спаситель от бандитов.
   - Откровенно говоря, рад был оказать эту услугу вашей милой племяннице!
   - Да, да, Сергей Константинович, очень рад, очень рад! Раздевайтесь, прошу вас и присаживайтесь!
   И хозяин радушно указал гостю на стул стола, а Риту, стащив с нее пальтишко, усадил на другой стул из трех еще, стоявших тут же, у стола. Все, наконец, разделись и присели, затеяв разговор, под который откуда-то появился графинчик с водочкой и колбаса, квашеная капуста и соленые огурчики, а рюмочки хозяин попросил достать Щербакова из шкапа, стоявшего у него за спиной, как, впрочем, и ножи с вилками. Оживившийся Степан Григорьевич предложил немедленно выпить и закусить, чем Бог послал. Константинович даже тайком подозрительно и пристально осмотрел его лицо. Нет, все другие приметы состоявшегося алкоголика отсутствовали. Наверное, просто обрадовался человек и искренне предлагает выпить за встречу. Хозяин, твердой рукой, что еще раз показало Щербакову, что перед ним, слава Богу, не алкоголик, разлил водку по полной рюмке. Рита немедленно возопила:
   - Дядюшка, помилуй! Вам с Сергеем Константиновичем, наверное, не привыкать стать к таким дозам, я понимаю. Но я то водки и не пила никогда!
   - А вы, Риточка, все сразу и не пейте. Отхлебните, сколько сможете, и ставьте рюмку назад.
   Вмешался Сергей Константинович. Хозяин его немедленно поддержал:
   - Сразу видно человека с жизненной опытностью, Ритка! Рекомендую!
   И они опрокинули по первой, закусив это дело, кто чем. Рита действительно отхлебнула глоточек и долго сидела с полуоткрытым ротиком, помахивая перед ним ручкой. Сергей Константинович, воспользовавшись ее вилкой, подал девушке огурчика:
   - Закусите огурчиком, Рита! А потом занюхайте корочкой хлеба и сразу все пройдет. Останется лишь приятность легчайшего опьянения.
   Но краем глаза Константинович видел, что хозяин почему-то все время к нему присматривается. Наконец, выпив по второй, Степан Григорьевич, наверное, решился:
   - А скажите, милостивый государь, не вас ли я видел в своем дворе, еще с тремя товарищами, в ночь, когда убили этого красного вурдалака и моего соседа, Яшку Агранова?
   - Ой, дядюшка вряд ли! Сергей Константинович в это время, наверное, сражался с продотрядами и ЧОНом!
   Немедленно вмешалась Рита. И Сергей Константинович сразу же принялся вторить ей:
   - Да, Степан Григорьевич, наверное, вы ошиблись, спутав меня с кем-то еще. Хотя в Москве я и бывал о ту пору.
   Они выпили, еще поговорили о том и о сем, хотя хозяин и не переставал все время пристально вглядываться в Щербакова. Наконец тот, заявив, что ему уже пора, пообещал Рите, что днями обязательно завернет ее проведать, простился со Степаном Григорьевичем, одел свою куртку, и откланялся.
   В полдень следующего дня, когда Рита уже завершала уборку, Степан Григорьевич спустился из убранного первым мезонина, куда его отослала Рита, чтобы не мешал при уборке, и торжествующе возопил:
   - Говорил я тебе Ритка, что точно видел этого благородного господина, Сергея Константиновича, то есть, в ту ночь, на своем дворе. Помню, он еще что-то бросил моему Азяму. Тот, хоть и хороший пес, но кормлен по тем временам, помнишь голодуху, был скверно, и сахарной косточкой соблазнившись, пропустил их без шума во двор к Агранову. А мне в ту ночь не спалось, как не спится сейчас очень и очень часто. Ближе к утру со двора Агранова выехал его автомобиль. Это я тоже видел. А уже к обеду следующего дня пришли чекисты и все обыскивали, доискиваясь, кто убил Агранова и его охрану. Потом меня забрали с собой на Лубянку и отпустили только после того как подорвали Троцкого. А в той неразберихе, что тогда возникла, могли и расстрелять! Если бы не соседи, особняк бы мне почистили. Спасибо Марье Федосеевне, соседке, не побоялась придти и закрыть дом, и пса кормила, хотя и сама голодала.
   - Ну, а причем тут Сергей Константинович?
   - Я же тебе и говорю, что он, как вылитый, похож на того человека, что был предводителем группы, не знаю, вся она шла через мой двор, или только часть. Наверное, второе. И в ту же ночь убили этого Агранова, а следующим вечером повесили Ленина и Свердлова, застрелив Крупскую и сестру Ленина. Так вот тебе свежая газета, официальный орган Верховного правителя России. Официальнее некуда. Читай. Здесь статья о твоем Сергее Константиновиче. Он, кстати, не упоминал с своих рассказах такое имя - Питкевич Валерий Владимирович?
   - Ой, дядюшка, упоминал и не раз. Это его друг, с которым они воевали по красным тылам!
   - Ну, тогда читай, Ритка, найдешь много интересного, уверяю тебя!
   И Рита, тут же, сидя на полу, посреди незаконченной уборки, прочла развернутый репортаж, выполненный прекрасным репортером по следам отчета Щербакова и Питкевича, об операции по казни Ленина и Свердлова. Были там и фотографии повешенных большевистских упырей и описание их условий и быта с фотографиями открытого холодильника в хозяйственном дворе и продуктов привезенных им с тем транспортом из Москвы, на котором и прибыли исполнители казни. Были там и фотографии роскошного холла дворца, где жил Ленин и фотографии его кухни. Но более всего, внимание девушки привлекли фотографии, на которых были повешенные Ленин и Свердлов, с табличками на груди. На одной из этих фотографий в группе из восьми диверсантов-казаков стоял и Сергей Константинович Щербаков, на фоне только что повешенного Ленина. В статье были названы все имена, и отмечалось, что герои награждены недавно восстановленным орденом Андрея Первозванного, высшим орденом Российской империи и, наверное, высшим орденом будущего государства российского. Вот это да! А ведь даже и не упомянул, что участвовал в этой операции, а он ей, оказывается, еще и командовал! А насчет звания своего действительно, не соврал. В статье так и написано: вольноопределяющиеся Щербаков и Питкевич. Интересно. Это ж какое звание им предложат сейчас?..
   А Сергей Константинович в это время садился за праздничный стол у Борисовых. Все они были в прекрасном настроении. Давно уже дали знать, что с ними все в порядке, два младших сына Борисовых, Юрий и Дмитрий. Писали, что скоро приедут. Старший, Владимир, так и просидел всю войну в Москве, на глазах, вроде, у родителей, так и не рассказав им, чем он все это время занимался. И только вчера, из газеты, они узнали, что это оказывается их сын, со товарищи, взорвал этого кровавого упыря Троцкого. А еще, это они, оказывается, на несколько дней, дали приют той диверсионной группе, что повесила Ленина и Свердлова! Дали им подготовить и провести их дерзкую акцию. Как жаль, что они раньше не знали, чем занимались эти люди. Ведь могли и помочь, хоть чем-то, а не просто заштопать одному из их плечо после акции и создать им приличные условия проживания на весь период подготовки. Впрочем, слава тебе Господи, сподобил хоть чем-то оказать помощь людям, что совершили такое, воистину, святое дело. А их старший, их Володенька, он, оказывается, готовил всю исходную информацию и прикрывал тылы группы, что ходила казнить большевистских вождей в Горки. А еще, когда Щербаков и Питкевич, со казаки, уехали, Георгий Николаевич приступил к своему сыну с распросами, сопоставив информацию большевиков о теракте против Ленина и Свердлова с отсутствием группы все сутки перед этим и именно в ту ночь. Но группа уже исчезла. А сын даже и не обмолвился, что это его снайпер и под его командой застрелил этих обер-палачей русского народа: Дзержинского и Менжинского. А потом их сын сам, своими руками подорвал этого кровопийцу из кровопийц, убийцу из убийц, мерзавца и насильника Бронштэйна-Троцкого. Именно в тот день и перед ним, Володя исчез из дому, а после того взрыва, какой слышала вся Москва, не появлялся целых три дня. Потом нарисовался, потряхивая головой и жалуясь на временную частичную глухоту. Объяснил, что все эти дни пережидал стрельбу на Казанском вокзале, оказавшись на квартире у очередной женщины в самом начале сражения латышей с мадьярами и китайцами. И он, старый врач, дал себя провести, хотя и подумал тогда, что-то поведение сына, слишком сильно похоже на поведение слегка контуженного человека. Но, решил, что тот, по своему обыкновению, повесничал и просто оказался не в то время и не в том месте. И вот, только сейчас, из официальной газеты, вместе с приказом о внеочередном производстве сына в полковники, минуя звание подполковника, капитана он получил еще зимой, как оказалось, за обеспечение операции Щербакова-Питкевича, он узнает и о его награждении высшим орденом, Андрея Первозванного, которые в имперские времена носили, бывало, только коронованные особы и члены августейших фамилий.
   Но зато у них сегодня за столом собрались сразу два именинника, родной сын Володя и друг его Щербаков, один из тех, кто собственноручно повесил Ленина. Пусть вместе и ответ держат, почему так долго водили старых, заслуживающих всемерного доверия, людей за нос, держа за пешки в большой игре. Щербаков, тот хитрый, сразу вывернулся, приказ, мол, у меня был, дорогие мои Георгий Николаевич и Маргарита Борисовна. Я человек не слишком военный, но понятие "приказ" понимать обучен, как следует. Приказ он всегда приказ. Не правда ли? И что старикам делать было, как не кивнуть, рассмеявшись, счастливых оттого, что все три сына их прошли живыми и здоровыми через всю эту необхватно-огромную гражданскую войну и чести своей нигде не уронили. И выпили вместе, довольные тем, что все живы, что прошло это суровое лихолетие, что удалось русскому народу изжить эту мерзость большевизма за два года. Два долгих года скажут те, кто жили в течении их в России. Только два коротких года, скажут те, кто в это время в тепле, тиши и сытости почивал в Европах, Америке, либо еще где. Ну, этим нас просто не понять, да и черт с ними, с придурками. Пускай живут, как хотят, лишь бы к нам не приставали. А нам сейчас самое время организоваться, как следует, и организовать свою страну так, чтобы и нам и внукам-правнукам нашим жить в ней было бы легко и удобно, покойно и радостно. И тут же выслушали сообщение Щербакова о том, что сын их, Владимир Георгиевич Борисов, избран членом Учредительного собрания вместе со Щербаковым и Питкевичем от армии Колчака. В числе 57 иных офицеров и генералов. Приказ об этом, по словам Сергея Константиновича, подписан был еще позавчера:
   - Так что, Вова, готовься, судьба России, на этот раз, не без нашего участия решаться станет. Александр Васильевич велел тебе передать, что уже перед самим открытием Собрания, он решил созвать своих офицеров и попытаться выработать вместе с ними коллективное мнение о дальнейшей судьбе России.
   Днем позже Сергей Константинович завернул, как и обещал в Климентовский переулок в особнячок Стекловых. Он не поленился собрать в Москве информацию о Ритиных дядюшках. К этому времени он уже знал, что три сына действительного тайного советника Григория Афанасьевича Стеклова, купившего по случаю, для своей немалой семьи, этот особнячок, служили по военному ведомству. Двое, старший Степан и средний Сергей закончили академию Генерального штаба, а младший, Семен, не успел. Он погиб в армии Самсонова, где служил командиром роты, в звании штабс-капитана, в первые недели мировой войны, еще в августе треклятого 1914. Сергей Григорьевич, после начала гражданской войны ушел на юг к Деникину, воевал в Корниловской дивизии, командиром взвода, в звании Генерального штаба подполковника, и погиб в бою с красными. Старший же брат Стеклов, Генерального штаба полковник Степан Григорьевич Стеклов, еще до войны, заболев астмою, вышел в отставку со службы, и счастливо избежал на этом основании внимания ВЧК, подгребавшей военспецов для Троцкого, что и позволило, в свою очередь, уцелеть семье его среднего брата в Петрограде. В противном случае, их шанс, стать заложниками, был бы слишком велик. Семья младшего брата Семена, осталась жить где-то в Белоруссии и во всех этих раскладах просто не участвовала. Все это Сергею Константиновичу, по его запросу, быстро раскопали в Кремле. Неудобно ему показалось, ничего не знать о хозяине квартиры, куда он шел сейчас. Не позабыл он и прихватить от Борисовых сахарную косточку с костным мозгом и не слишком чисто срезанным с нее мясом, для Азяма. Стоило восстановить былое мимолетное знакомство. Как знать, не зачастит ли он в этот двор? Славный пес, мигом вспомнив по запаху, того, кто прикормил его как-то ночью, в голодную пору, радостно заколотил хвостом по бокам, припадая к земле и умильно глядя на Щербакова снизу вверх. А когда ему обломилась еще косточка, причем весьма основательная, радости доброго животного не было предела. Сергей Константинович успел уже в охотку приласкать доброго пса, когда, накинув пальтишко на плечи, во двор выскочила Рита, и сразу принялась стыдить Щербакова:
   - И не стыдно вам, Сергей Константинович, выставлять меня такой дурой?
   - Отчего же дурой, милая Рита, я не понимаю?
   - Дядюшка вас давеча верно узнал, и правильно все говорил, что именно вы шли его оградой к дому Агранова в марте. Ведь правильно?
   - Ну, да. Правильно.
   - А я, как истинная дура, уверяю его, что вы боролись с продотрядами и в город быть никак не могли...
   - А вы вспомните Рита, я ведь говорил вам давеча в поезде, что время от времени мы заскакивали в города и уничтожали там большевистский и чекистский актив. Я почему уточняю, да потому что среди чекистов до самого мятежа было много и левых эсеров. Говорил?
   - Говорили...
   Уже слегка растерянно протянула сбитая со своих исходных позиций Рита. А Константинович готовил продолжение своей контратаки:
   - Ну вот! Я ведь никоим образом не утверждал, что не был во дворе у почтенного Степана Григорьевича той ночью, я просто выражал сомнение, что он бы смог меня узнать. Темно ведь было. Не более того!
   - Да, правда, именно так и было! И это я кричала, что вы не могли здесь оказаться!
   Сергей Константинович только хитро улыбался, наблюдая за сменой настроений, понравившейся ему очаровательно юной барышни:
   - А вы утверждали это, потому что по молодому, невнимательно, прослушали мой рассказ и запамятовали тот момент, где говорилось об еще одной стороне нашей подрывной деятельности в красном тылу - уничтожении совдеповского актива всех уровней. И то, что мы иногда заскакивали в города. Вот, собственно и все. Не вижу оснований для бурных сцен, Риточка!
   - Мне просто очень обидно было узнать о вашем подвиге из газеты.
   - Помилуйте, Рита, какой подвиг? Добротно и досконально исполненный приказ командования и ничего более. Ну, была приложена определенная фантазия и выдумка. Не отрицаю и горжусь! Так спросите хотя бы дядюшку, она совершенно необходима в любом серьезном военном деле. Совершенная правда, кстати! Да, нам удалось перевыполнить приказ. Но это просто чистая удача. Мы и знать не знали, что к Ульянову в Горки поехал еще и Свердлов. И трое его охранников были для нас непредвиденным сюрпризом, что, в определенной мере и стоило нам потерь в два человека. Ну, а когда все уже было сделано, мы с восторгом осознали, что у нас в руках оказался не только Предсовнаркома Ульянов-Ленин, но и председатель их ВЦИКа Свердлов. Тем больше чести, казнить их обоих. Казнить не одного палача своей страны, а сразу двоих. Причем из главных, одного, так, пожалуй, и самого главного. Вот так вот Риточка. А женщин мы убивать не собирались. Они, как вы знаете из статьи, погибли случайно и это - святая правда. Крупская, конечно, всей своей предыдущей жизнью и собачьей преданностью Ленину заработала, чтобы ее казнили вместе с ним. А вот сестра его, на смертную казнь еще не заработала. Попросту сработали боевые инстинкты подхорунжего Лытко. Только это ей было авансом. Осталась бы жива, она бы уж постаралась бы. Хотя как знать. А вдруг, после этого дня, Бог бы ей глаза-то и открыл? Но, Риточка, об этом поздно. Что сделано - уже сделано и переделке не подлежит. Может, к сожалению, а, скорее всего, к счастью!
   - Хорошо, хорошо, Сергей Константинович, только идемте в дом. Дядюшка там стол готовит, и велел вас тащить, как только вы придете.
   - Что, и покурить не позволите?
   - Не позволю! В доме покурите! Там все курят, вот и вы...
   Когда они снова вошли в давешний особнячок, Сергей Константинович его не сразу узнал. Собственно и раньше, Степан Григорьевич содержал свое жилье в похвальной для стареющего мужчины-холостяка чистоте, но что сделала с ним женская рука, сделать он изначально не мог. Особняк словно обрел новую жизнь, вычищенный от мезонина и кладовой до спальных комнат и прихожей. Все было вычищено и все сияло чистотой. Рита где-то разыскала, еще бабушкиной стирки, свежие занавески, скатерть и белье, повесила их на окна и застелила свежим стол, определив огромное количество всяческого домашнего тряпья в стирку. Постирать его при большевиках, было бы просто невозможно. Сейчас же, в жутко короткие сроки, частная торговля привезла на улицы Москвы, как, собственно, и других городов России, чертову уйму всяческих товаров. В том числе и моющих средств. Исчез вообще практически всякого рода дефицит, определявший человеческую жизнь в Совдепии и даже диктовавший поведение многих людей. Оказалось, что практически все в стране есть. Надо только найти и привезти. А, раскованная от дурацких условностей, победившего их большевизма, инициатива людей измышляла самые различные пути, доставлять то, что где-то оказывается весьма востребованным, именно туда, где оно и было наиболее востребовано. В Москве на рынках и в магазинах, среди которых не было государственных, было почти все. Плати только деньги. Причем деньги старые, царские, что считались уже утратившими силу при большевизии. Зарабатывать деньги снова стало модным и насущным. Пенсия же Генерального штаба полковника позволяла Степану Григорьевичу совсем недурно существовать в нынешней Москве. Стол они вместе с Ритой соорудили достойный случая, а Сергей Константинович прикупил к нему бутылку даже по довоенному времени недурного светлого французского коньяка "Ласточка". Сидели, закусывали, беседовали. Хозяева, успокоившись тем, что ранее рассказывать хоть что-нибудь Сергей Константинович не мог, по причине распоряжения самого Верховного Правителя, старались хотя бы сейчас удовлетворить свое любопытство. Ведь именно о повседневном быте Ленина, в те скудные для всех дни, знать им хотелось как можно более и в первую очередь знать, действительно ли этот главный кровопийца жировал вовсю, когда весь народ, населявший Совдепию, коме разве что наиболее приближенных к нему людей, партийных функционеров и самых оголтелых чекистов, откровенно голодал.
   В одном из своих тостов, Степан Григорьевич поднял рюмку за тех, кто обеспечил победу белому движению, с чем Щербаков совершенно не согласился. По его мнению, эти удачные теракты в сердце Совдепии, конечно сильно помогли именно быстрой победе, но случилась она, прежде всего, оттого, что белое руководство верно избрало тактику ведения войны. Не стали массово призывать и мобилизовывать крестьянство в армию, тем самым, делая его своим врагом, а, наоборот, сумели создать ему приличные условия существования в своем тылу, а красным смогли полностью расстроить весь их тыл "малой войной", доведя их до открытого голода. Причем, голодало не только население, но и войска. Что понудило насильно мобилизованное крестьянство, составлявшего подавляющую часть Красной армии, ответить повальным дезертирством и мятежами. Так, например, Тамбовская губерния, так и не допустила красных на свою территорию, а сейчас, как и все, активно избирала своих представителей на Учредительное собрание. Спорить с его мнением, мнением человека, казнившего главного большевистского упыря - Ленина и самого участвовавшего в "малой войне", никто не стал. Раз говорит, наверное, знает. Далее разговор перешел на предстоящие события. Степан Григорьевич оказался активным деятелем всего районного участка Замоскворечья, где набралось почти три десятка околоточных участков. Они должны были избрать двоих представителей. Избрание шло по формуле из двух этапов. На первом избирался представитель от каждого околотка, затем, уже эти представители, образовав участковую комиссию из своего состава, избирали двух представителей в собственно Учредительное собрание. Многие другие участки Москвы и Петрограда избирали и вовсе по одному представителю. А ступенчатость избрания, по мнению тех, кто готовил Учредительное собрание, в том числе, и, по мнению, того же Сергея Константиновича, позволит уменьшить вероятность попадания в состав Учредительного Собрания, коему предстоит решить судьбу страны, случайных людей. Как это бывало раньше, еще при царе, на огонек забежала соседка, добавив своего перцу в общий разговор. Проговорили до сумерек, потом Щербаков откланялся и поспешил к Борисовым, где он и проживал, будучи, оказавшись в Москве. У Риты он только поинтересовался, когда она намеревается уезжать домой, в Петроград. И договорились о встрече следующим днем, с целью погулять по Москве. Весна, даже и старые пни расцветают, а тут еще и 42 нет. Хотя... Уж седина скребется в бороду, а бес, едри его в качель, норовит попасть в ребро! Так распекал себя Щербаков, меряя ногами, путь до особнячка Борисовых, когда в переулке дорогу ему преградили три вертлявые, хлыстоватые фигуры в кепках набекрень и с фасонисто замятыми папиросками, шпански помещенными в уголках рта. У среднего, в лунном сете, тускло мерцнула во рту фикса, но вопросы задавать начал не он, а более тщедушный барбоска, по виду, слева:
   - Откель? Куды? Пошто, папашка? А чё, поговорить-та не хошь? Ой папашка, молчун никак? А может... Мы спеши-и-им? Спатьки хотим? Ай-яй-яй, какой правильный папашка нам обломился, однако! Распорядок дня блюдет, что твой скаут, скажи.
   Издевательски просюсюкал он, сплюнув-цвиркнув сквозь зубы прямо под ноги Щербакову. Маузер где? И словно ответ верного маузера в подсознанье всплыло: как всегда во внутреннем кармане куртки. Только зачем тебе маузер, Константинович? Пацаны же, похоже, себя давно уже пробуют на воровской шпанистой тропинке. Не спеши! Поучи, засранцев! Убить их всего-то и делов, как чихнуть! Это же вши, право слово, даже мельче. А вдруг, Бог их еще захочет простить! Дать им хорошенько, чтоб пока оздоравливают, было время над жизнью своею, поцарапанной, задуматься. Авось из них еще чего и получится нужного? Как знать? Неисповедимы, говорят, пути-то Господни. Может, и вразумит он их, засранцев, по доброте своей. А вдруг именно для этого он и послал их на его дорожку? Л-ладно, придержим характер, хотя, конечно, свернуть шею, по его разумению, гораздо надежнее. Ведь если бы не он здесь шел, а кто-нибудь другой, как бы ему и с жизнью-то распроститься не довелось! А женщине какой, или не приведи Бог, Риточке!
   - Чего, колготитесь, засранцы? Давно вам ботинками по мордам ходили? А, может, подзабыли запах доброго кулака?
   - Мотряй, Штырь, папашка-то заговорил! Разговорчива-ай! А молчал-то де се, молча-ал! Чтой-то про наши морды прогундел! Ой, не ндравится мине это, Штырь!
   - И мине тоже, Огрызок! Эй, папашка, не зли меня, выворачивай карманы и ходи до дому, пока проход имеется! Тебе уже пора к кладбищенскому сторожу на огонек, место там себе присматривать, а он, говнюк, туда же, умничать с занятыми делом людьми взялся!
   Тот кого назвали Штырем, говоря это, вытащил из кармана нож-выкидушку и, щелкнув, выбросил лезвие. Крайний шкет, доселе молчавший, и никак не названный приятелями, хищно и радостно одновременно осклабился. Общая картинка предстоящего сражения сформировалась. Тот шкет, что тявкал больше всех слева, явно их пацан на побегушках, наиболее опасный тот, с ножом-выкидушкой, в центре. Правда у того, что справа, на правой же руке, тускло отсвечивала под луной обычная накладка. План боя Константинович уже сформулировал про себя, в общем и окончательно, но для пущего шика нужна была еще фраза, хлесткая и запоминающаяся уркам:
   - Я, конечно, дико извиняюсь, шкеты, но вас трое и работать мне придется по-взрослому! Просьбы и протесты рассматриваться не будут!
   Озадаченное и настороженное молчание шпаны, было самым правильным и ожидаемым ответом на эту фразу. Трудно им, гундосым, представить, что кто-то может не испугаться их троих, с ножами и накладками, таких храбрых (трое-то на одного!) и таких боевитых ребятишек. Сам же Константинович, скользя левой ногой, по-над самой травой обочины, чтобы наименьшим образом рисковать нарушить собственное равновесие, самое распоследнее это дело в драке, сделал шаг влево, перенес на левую ногу, вес своего немалого, в общем-то, тела, и ребром ступни, освободившейся правой ноги, обутой в добротный офицерский сапог, царского еще дела, нанес резкий и безжалостный удар под коленную чашечку опорной ноги среднего урки, того, что с ножом. Довольно-таки безжалостно, Если кто понимает, конечно. Громко хрустнуло. Немо взвывший урка, мешком дерьма, плюхнулся пятой точкой на подвернувшуюся ногу, бездумно выронив нож. Кто когда-нибудь не то что пробовал, а хотя бы видал действие такого удара, оценит. А невидевшему как объяснишь? Сказать, что небо ему почудилось в овчинку? Ну в овчинку! А как передать дикое ощущение боли, пронзившее колено шкета, и махом поднявшееся в пах и далее к позвоночнику, а уже оттуда наотмашь хлестнувшее мозг? Этот урка из боя выбыл и, похоже, весьма надолго. Человек, лишившийся возможности передвигаться, в драке совершенно бесполезен. Обуза, мать его! И дураки те, кто начинает драку высокими ударами ног, в голову, там, или грудь, рискуя подставить свое причинное место под бой противника. Своего супостата, в первую голову, всегда следует лишать подвижности, или, хотя бы, ограничивать оную. Сергей Константинович продолжил свое движение влево, именно к левому, скорее всего, наименее боевитому члену компании. Держат таких Огрызков, что называется, для понта, задира и зачина драки. Побалаболить перед ней. покрасоваться своей шпанистой удалью. Да создать нужный численный перевес, отвлечь внимание подопечного. Еще они, балаболы-зачинщики, вельми горазды попинать уже избитого и сваленного на землю ногами, уже после драки, в общем-то. Вредный народишко, и, как правило, наименее поддающийся перевоспитанию, если уж говорить на языке засранцев-гуманистов. Тех, кто в подобных случаях немедленно вспоминают о полиции, а о том, что и сами рождены были, вроде и как бы, мужчинами, забывают. Да именно потому, думаю, что "вроде" и "как бы". Те, кто без "вроде" и "как бы" не очень-то и задумываясь, решают подобные вопросы самостоятельно, не давая в себе, дурацки понятому гуманизму, победить мужское начало. Его предположение оправдались целиком и полностью. Шпаненок-зачинщик отскочил назад и забазлал на всю улицу:
   - Кар-раул! Гра-а бят! Убива-ают!
   Но пластуны, учившие Константиновича на сборах драться, учили еще и не упускать из внимания общую обстановку. А ведь чаще всего так и бывает, кого-то забудешь проследить и получаешь атаку, да еще с самого неудобного для любого бойца направления - сзади. Нет уж сосунки! Такого удовольствия я вам не предоставлю! Он так и не выпустил краем глаза того, оставшегося справа и видел, как он скользнул к центральному, гибко, по молодому, нагнувшись, подхватил с земли его выпавший нож-выкидушку, и, продолжая хищно скалиться, неспешно и неотвратимо приближался сзади-справа. Так! Константинович резко и длинно прыгнул влево, и развернулся. Урка, уже осторожнее, все же последовал за ним. Нож виртуозно и невесомо порхал из руки в руку, чертя замысловатые фигуры перед самым носом. Чтобы не позволить точно сосредоточиться на руке с ножом и атаковать, захватывая на болевой прием, именно ее. Да уж, сей фрукт, кажется, что-то умел. Быстро сев в присяд на левой ноге, Щербаков, крутнувшись, описал правой почти полный полукруг, въехав ступней правой ноги под колено опорной ноги атакующему. Тот, конечно же, не удержал равновесия. А кто удержал бы? Не тот это удар, чтобы удерживали! Но пасть на землю просто так, без прощального напутствия, вскочивший Константинович, ему уже не дал. Невместно. Скользящий шаг правой, уже вправо, равновесие нарушать, Боже упаси, никак нельзя ни на мгновение, еще перенос веса и ступня снова ставшей опорной правой ноги, накрывает в шаге снова выпавший из ослабевших ручонок нож. Хватит ему гулять по варначьим рукам. Левая же нога, перестав быть опорной, всей своей немалой ступней, в рассчитанном ударе ложится, накрывая морду правого. Хорошо же ему стало! Хрустнуло и хлюпнуло, кажется на весь переулок. Залившись обильной кровью из основательно сломанного носа, шкет, слегка взмыкнув, упал навзничь, брызгая кровушкой во все стороны. Словно продолжая грозный боевой танец, Сергей Константинович все тем же скользящим над землей шагом скользнул к первому пострадавшему, который, кусая до крови губы, уже сел, обхватив руками коленку. Он раскачивался словно китайский болванчик, мыча сквозь зубы от боли. Урок следует завершить. И снова ступня, на сей раз уже правой ноги, накрывает морду урки. Обещал ведь в начале драки походить по мордам. А обещанное, даже и такой гнуси, надо исполнять. Не может мужское слово не сопровождаться адекватным действием. В противном случае и слово не слово, и давал его не мужчина. Так, самец! Главный урка снова упал, на сей раз навзничь, отпустив, наконец, колено. Сломанный нос - гораздо больнее, по первости, по крайней мере. То еще удовольствие, поверьте! Не рекомендую и проверять на практике. Краем бокового зрения отметил шевеление слева. Ага! Шкет-задира, зачинщик всех нападений шпанистой троицы, решил встать на пяту и вдариться бечь! Ха-орошее дело! Не стал ждать своей очереди, понимая, что отоварят, обязательно отоварят. И что делать с паскудой? Не бежать же мужику после 40 и за центнер весом за шкетом? Люди засмеют! Ну и не отпускать же поганца, так, без острастки, надлежащего и сурового урока! Рука сама скользнула во внутренний карман куртки, доставая маузер и взводя курок. Но, выцеливая объект, Константинович помнил, что все же это еще почти пацан, и взял прицел чуть ниже обычного, опустив его ниже пояса, на уровень ягодиц. Выстрел плетью хлестнул тишину переулка, а шпаненок, взмекекнув словно юный баран, свалился, сунувшись носом вперед и замер, подтянув обе руки под грудную клетку. Разлегся он по пути следования Щербакова и тот не спеша, осмотрев тела двух других отдыхающих, пошевелив носком сапога морду одного, а после и другого и убедившись, что урки уже потихоньку приходят в сознание, неотложной медицинской помощи пока не надо, направился к третьему. Тот так и лежал, как будто собирался отжаться, а на фартовых его штанишках, на правой ягодице, расплывалось кровавое пятно. Хорошо, подумал Щербаков, стрелять еще не разучился, куда целился, туда и попал, слегка сьездив шпаненку носком сапога по ребрам, скомандовал:
   - Перевернись, засира, на спину!
   Тот, завсхлипывав сразу, перевернулся.
   - Ну, что, шкет! Вот и у тебя по морде башмаки походят!
   И безжалостно, правда, не всем весом, череп бы хрустнул запросто, все ж серьезно за центнер, а так, слегонца, наступил ему на рожу, специально покрутив ступню чуток, чтобы обязательно сломать нос. Под ногой явственно хрустнуло. Снял ногу, а пацаненок судорожно повернулся на бок, держась обеими руками за морду, и взахлеб плача, мешая кровушку с соплями и слезами.
   - Вот так вот, засранцы! А встречу еще когда, пусть и не при делах, перестреляю всех, напрочь! Последний шанс вам дал, людьми стать, придурки!
   И не поворачиваясь более назад, пошел дальше. Не сказать, что бы душа пела, но и жалости в ней не наблюдалось. Вы-ы-ыживут, поганцы! Такие живучи. От самих их приличные люди, в куда худшем состоянии, бывало, уходили. Первый, правда, тот, что был в центре, ходить еще долго не сможет, а и потом, скорее всего, будет прихрамывать. Но лучше начать прихрамывать на ногу, чем всю жизнь хромать на голову. А третьему пуля в заднице. Ну, это уж совсем не смертельно. Встанет и пойдет, тоже прихрамывая на первый раз. Не без этого. Да и пойдет не на их разлюли-малину, а к врачу хирургу. Еще то удовольствие - пулю из ягодицы выгребать. Ничего, может, заодно и нос поправят. Чуть-чуть, конечно. Потому как сломан он был добротно, вдумчиво, на совесть, и навсегда. Такое не срастается окончательно. И все трое при виде ножика содрогаться станут, вспоминая этот поздний вечер. Но, с другой стороны, может эта ночь станет для них концом их прежней жизни и началом новой. Оч-чень даже может быть! Если уже совсем не поздно, конечно!
   Дальнейший путь по ночной Москве прошел без приключений и Сергей Константинович, мысленно благодаря Господа, что послал этих засранцев ему, а не кому-нибудь еще, Рите, там, соседке дядюшки, или самому дядюшке, подошел к особнячку Борисовых. Владимир Георгиевич окликнул его со скамейки перед домом:
   - Подходи, Константинович, посидим, поговорим.
   Щербаков подошел и уселся рядом с ним. Закурил вкусную папиросу. Борисова интересовали вопросы основательные:
   - Ты там в Питере, не слышал, Константинович, когда точно начинается Учредительное собрание?
   - Конечно, слышал. 25 октября, Георгиевич, во вторую годовщину большевистского переворота.
   - Символично, однако, а, Константинович?
   - И не говори, Володя, та еще символика! Два года из-за этой сволочи потеряно. А сколько еще по новой сделать предстоит, а народу сколь побито понапрасну, а?
   - Уж, да, уж, Константинович! Развлечение с большевистской поганью - дорогое удовольствие. Врагу не пожелаешь!
   - Отчего же, Вова, врагу-то как раз и пожелаешь! Что б им, англичанам и французам поганым, всю жизнь с такими разбираться!
   - А почему англичанам и французам? Это же немцы их к нам через свою территорию наладили?
   - Немцы, Вова, с нами воевали, имели права и за это оружие схватиться! Но выпестовали то монстра большевизма, пачвару, как образно и верно, сказал бы Питкевич, лягушатники и британцы. Долго пестовали и подкармливали и выпестовали, наконец! Да и после того, как эти ублюдки, проехав через всю Германию, объявились в Финляндии, отчего их Временное правительство в покое оставило. Повода не было? Какой Керенский не дурак, прости Господи, а повод даже он, адвокатишко сраный, сыскал бы мигом. А кто такой Ульянов и чем он дышит, ему ли, самому урожденному симбирцу, одну гимназию с тем заканчивавшему, да не знать? Не смеши меня, Георгиевич! Я сегодня хорошо наелся, лопну! В самом деле, группа господ призывного возраста, всю войну укрывавшихся от призыва по заграницам и даже не интернированных в Австро-Венгрии, с началом войны, едут на территорию империи через территорию воюющей страны, хотя та же нейтральная страна и граничит со страной союзной, Францией. Какие ему еще поводы, либералу вонючему. Дезертирство и измена Родине. И ведь оба этих обвинения жизнь подтвердила, а? Кто-то же надавил на дурака Сашку, чтобы он не трогал подонков. А кто мог на него надавить? Внутренние либералы? Какие они не дураки, а, все-таки, лишних конкурентов себе плодить бы не стали. Убеждения самого Керенского? Я же просил тебя, Володя, не смеши меня! Лопну, не соберешь всего. А сколько доброй еды испортится! Так что, значит снаружи? Кто? Американцы? Ой, вряд ли. Они так глубоко в нашу ситуацию не лезли. Французы? Им-то мы еще без внутренних проблем были нужны, на их ведь территории война еще шла! Британцы? А вот это - скорее всего!
   - А причины? Зачем это все британцам?
   - Вспомни, Володя, 1917 год, конец войны уже просматривается явственно, положение Германии ты помнишь - хорошо организованный массовый голод. Их армия все еще на вражеской территории, но шансов у нее нет. И что? Победили и взялись все делить. Ты вспомни предвоенные договоры. По ним нам отходили Босфор и Дарданеллы с Царьградом и Армянское нагорье. Британцы триста лет против этого боролись и одни и в многочисленных коалициях. Вот, чтобы нам проливы не отдавать, они и организуют эту подлянку. А что? Поражение немцев, не в последнюю очередь и нашими усилиями достигнутое, уже не за горами. А если они, паче чаяния смогут еще дополнительно ослабить французов, так это англичане, думаю, даже и приветствовали! Не так?
   Попав на интересующую его тему, Константинович снова закурил, замяв папиросу.
   -Так и получается, Георгиевич, что начать все это выгодно было, конечно, и немцам, но им, по их намерениям, хватило бы только Февральской революции, а вот развалить все и напрочь, здесь выгодно было только британцам. Мы с тобой на ерундических факультетах не обучались, но древний, как мир, принцип: ищи, кому выгодно, знаем. Единственно, пожалуй, полезная вещь, какую эта плесень ерундическая придумала. Вот по этому принципу и получается - британцы, больше некому. А этим сразу несколько выгод вплетается. Устраняют конкурента в Азии, того, кто мешает им прибрать к рукам Афганистан и нависает над их, нежно обожаемой, в качестве неотъемлемой колонии, Индией. Убирают того, кто грозит вмешаться в дальневосточные расклады. И не надо исполнять свои обещания, отдавать нам проливы с Царьградом. А ведь, проливы у нас - это для них дополнительная головная боль на Средиземном море. Нет?
   - Конечно, да! А главное, Константинович, война, ты правильно говоришь, уже, в общем-то, выиграна. Причем, в самой опасной ее стадии, в основном нашими усилиями и нашей кровью. Согласен с тобой - большевики порожденье англичан. А еще они, наверное, размечтались иметь здесь из-под большевиков многочисленные заказы и концессии!
   - Наверное. Я так слышал от тех, кто разбирает кремлевские архивы большевиков, такие переговоры о разного рода концессиях и больших заказах, англичане уже вели с Лениным.
   - То-то они нам помогать не спешили, все выжидали и хитрили, да и французам все больше мешали, хотя по духу соглашений Антанты и должны были, вроде. И семью царскую принять к себе не захотели. Маленькая Дания, свою принцессу и нашу императрицу Марию Федоровну к себе вытребовала. А английский король своего двоюродного брата и внучатую племянницу своей королевы Виктории с их детьми, даже и не запросили. Зачем они им? А вдруг, в тиши да без спешки, разберутся, что к чему, да еще пасть откроют? Нужна британцам эта головная боль, Борискин?
   Иногда Константинович позволял себе называть Борисова его еще институтской кличкой. Ему, по их древней дружбе, многое позволялось.
   - Правильно, Константинович, не нужна была британцам еще и эта головная боль. А вот ты скажи, ты ведь был в тех краях об это время? Могли белые спасти царя его семью? Могли или нет?
   - Технически, Володя, могли. Может не всю семью полностью, так хотя бы ее часть. Но Николай сделал себя никому не нужным, а свое присутствие в любой белой армии нежелательным. Вот никто об этом думать и не захотел. Нет, Володя, если бы можно было их спасти попутно, освобождая земли и города, наверное, от этого бы уже не отказались, и расследование Александр Васильевич велел провести настоящее, что в Екатеринбурге, что в Алапаевске, где, ты знаешь, большая часть великих князей погибло, под большевистскими пулями. А вот организовывать специальную экспедицию для вызволения царя его обожаемой семьи, рисковать людьми многими, никто и не захотел. Для большего и настоящего дела нужны. Да и сейчас, на Учредительном собрании, насколько я понимаю, Романовым страну не вернут никак. Что упало - то пропало! Нет их, Романовых - мыши съели! Без них жизнь налаживать надо.
   - А как думаешь, Константинович, к чему дело обернется?
   - Думаю, Георгиевич, к республике, президентского типа, не столь подверженной коалиционной свистопляске, но все же к республике. Только само иностранное слово президент, я думаю, не прозвучит. Останется, наверное, как есть на сегодня - Верховный Правитель. И по-английски звучит неплохо - Supreme Ruler. И несет и содержит. А первым правителем, думаю, изберут Колчака. Лет, наверное, на семь. А потом, уж куда кривая гребанной демократии вывезет.
   - А как выбирать Верховного правителя станем? Всеобщим голосованием?
   - Я что, Володя, Учредительное собрание, что ли?
   - А думаешь как? Какие там ветры у вас в питерских заоблачных высотах дуют?
   - Какие в заоблачных высотах, Георгиевич, не знаю, а вот то, что избирать Верховного правителя будут, скорее всего, по земскому образцу, к этому склоняются, практически все, это я слышал.
   - Ну, и слава Богу. А то, как то вся эта европейская муть с выборами, к душе не ложится!
   - Так ты ж Володя, как и я, будешь на этом Учредительном собрании. Вот и выступай! А то вся эта вонючая гуманитарная интеллигенция, какая туда в итоге пролезет, будет за европейские образцы вопить, "как во всем цивилизованном мире". И с какой еще пеной у рта! С какой убежденностью. Все, сволочи, рассчитывают, случись что, за нашими спинами отсидеться. Сами ведь ни к чему ни способны и миллионы справок заготовили, для всех мыслимых и немыслимых инстанций. И, ведь, ничему эта мразь не учится, Вова. Один раз страну едва под откос не спустили, а все туда же гнут. "Цивилизованные страны! Образцы цивилизации!" Паскудство, поганое! Когда собаке не хер делать, она хоть свои гениталии вылизывает, а эта мразь от безделия, устройством жизни других норовит заняться. Ничего не зная, ничего не понимая и ничего в этой жизни толком не изучив. А вот когда они напортачат и заведут дело в никуда, тогда орут. Тогда сразу, караул, люди! Помогите! Мы не виноваты! Не по написанному пошло!
   - Да уж, Георгиевич, много ли мы их с тобой видели среди бойцов, когда большевиков охаживать довелось? Если и был кто, так только жалкая кучка! Те, разве что, кто воистину заблуждался. Все остальные по норам сидели пришипившись. Большевиков осуждали. Их ошибки в исполнении поганых марксовых теорий выискивали. А воевать ни-ни. Убеждения не позволяют. Остается надеяться, что большевики добре эту мразь проредили! Чтоб не мешали, под ногами путаясь!
   - Они-то проредили бы, Константинович, да мы поспешали чересчур. Боюсь - не дали им проредить, как следует! И голоду не слишком дали ее перебрать.
   - Искренне жаль, Вова. Вот уж где, правда, искренне жаль, так жаль! Но и нам, к сожалению, поспешать следовало. Уж слишком много нужного народа, вместе с этой бессмысленной гуманитарной и ерундической дрянью, погибало. Проще их самим, обозлясь, к ногтю взять!
   - А что ты думаешь, Константинович? Может, именно так и придется поступать!
   - И вполне свободно, Володя! Да я бы хоть сейчас! А вот ты сам, чем после учредительного собрания займешься? Тебя, я читал, в полковники произвели. В генералы пойдешь? Служить продолжишь? Тогда тебе в Академию Генерального штаба путь прямой, надо быть, ее-то восстановят.
   - Ее-то, наверное, восстановят. Да только я, Константинович, офицер лишь, на время войны. Далее, себя на службе, в упор не вижу!
   - Правильно, наверное, Вова, я тебя тоже на службе не вижу. Не твое это. А чем тогда займешься?
   - Инженерить примусь. Строительную фирму, может быть, организую. Строить то сейчас многое что придется. Производство я знаю. Его организацией заниматься приходилось. Сам себе хозяин и сам себе директор. Все в едином лице. Чего же лучше?
   - Это да, Володя. И это дело!
   - Ну, а ты чем станешь заниматься, Константинович?
   - Вернусь к прежнему делу, в прежнюю лабораторию. Да, я собственно уже и начал.
   - Понятно. А Владимирович?
   - Не знаю! Еще с ним не говорили как-то. Времени все не было! Ничего, вот вернется из дому, поговорим!
   - Разбегаемся, значит?
   - Разбегаемся по своим делам Володя! Но дружить-то мы от этого не перестанем, правда?
   - Конечно, Константинович! Ведь через такое прошли! А ты к кому это, собственно по вечерам бегаешь, а? Завел кого то?
   - А ты как думал? Только тебе за барышнями бегать? Нет уж Борискин, извини-подвинься, но и наша доля тут имеется!
   - Да я что? Я и ничего.
   Посмеивался Борисов. Так, перешучиваясь, они встали и побрели в дом. Пора была и отдохнуть.
  

Питер в октябре 1919 года.

   25 числа, как и было запланировано Верховным правителем адмиралом Колчаком, началось Учредительное Собрание России. Началось оно при огромном стечении народа на Дворцовой площади, где Колчак произнес вступительную речь. В этой речи он описал положение в стране и задачи Учредительного Собрания, заявив, что Россия возложила на своих избранников определение судьбы их страны. И никто, кроме настоящего Учредительного Собрания не смеет даже пытаться решать судьбу России, даже и подсказывать ей. В том числе и так называемые правительства, так называемых независимых стран. Воровски провозглашенных татями на территории, принадлежащей Российской империи, и оккупированной немцами. Единственным легитимным распорядителем имущества той, погибшей России, и является данное Собрание. Они же попробовали под сурдинку, воровски, поторяю, отделить какие-то земли под свои резервации. Нет уж, бывшие господа, а ныне мерзавцы клятые, не бывать этому! Он, объявленный Верховным правителем около года назад, и иные господа генералы, командовавшие армиями, сражавшимися с большевиками, взяли на себя труд установить в России, очищенной от большевистской скверны, такого мироустройство, к какому склонится ее народ. Склониться, выразив свою волю через своих законно избранных представителей на данное Учредительное Собрание. Именно их содружество и единомыслие и обеспечивало порядок в стране и ее, хотя бы еще и незначительное, но восстановление, после ужасающей Гражданской войны и новой смуты. Но их власть длится только для того, чтобы обеспечить возможность нормально работать настоящему Учредительному Собранию, представляющему все земли России и все населяющие ее народы, а по завершению его работы, привести к обязательному и незамедлительному исполнению его решения. Затем, Верховный поздравил всех с началом работы Учредительного Собрания. Россия выстрадала свое право определять, как ей жить самостоятельно, как это свойственно русскому народу, соборно и с Богом в душе. Затем, состоялся большой молебен, испрашивавший Божьего благословения для Учредительного Собрания. Молебен проводил патриарх Тихон лично, участвовали в службе многие иерархи РПЦ. Над всем Питером, да, собственно, и над всей землею русской плыл колокольный звон. Службы по велению патриарха, самого бывшего членом Учредительного Собрания, служились по всем церквям, храмам и монастырям Святой Руси. Народ русский этими службами просил прощения у Господа, за то, что он, забыв человеческий облик, поддался дьяволову наущению, впав в богомерзкую и братоубийственную междуусобную прю, Гражданскую войну. И анафемствовал тех, кто сознательно его в эту прю втолкнул - большевиков! Не участвовала в этом всенародном молении только высоколобая и бессмысленная гуманитарная интеллигенция, всегда склонная к ереси атеизма и никогда ничего полезного из себя не представлявшая. Она-то и полагала себя обиженной тем, что совсем немногие из ее представителей, доказавшие свою необходимость людям, удосужились стать избранными членами нынешнего Учредительного Собрания. Они понимали, что, буде, выборы бы проводились общеевропейским способом, по принципу: один человек - один голос, да при всеобщем голосовании, куда больше ее представителей, бессмысленных, но красноречивых, подкупив недалеких людей своим и закупным красноречием, попали бы в представительство. Но от этого Россию избавила ступенчатая, основанная на земстве, система выборов. Нам не юристы надобны были там, а люди со смыслом и в душе и в голове, так и сказал Верховный о системе выборов, построенной на основе земской. Обиды и ропот этой части интеллигенции, уже совсем никем не воспринимались, как что-то к чему следовало хотя бы прислушиваться. Уж слишком основательно они были скомпрометированы всем, что произошло во время и после февраля 1917 года. Доверие народа к этой части населения было полностью и окончательно подорвано.
   После столь праздничного начала, вся работа Учредительного Собрания, переместилась в здание Таврического дворца, где некогда заседала Государственная Дума, скомпрометировавшая себя своим поведением в период Февральской революции. Полный состав Учредительного Собрания был воистину грандиозен - 1611 человек. Первые заседания вел Верховный Правитель, позже был избран постоянный председатель Собрания, поскольку дел по управлению страной у Верховного об эту пору было бесчисленное множество. А собрания должны были течь беспрерывно, решая многие и многие вопросы, среди которых, важнейшими, пожалуй, были первостепенные вопросы о власти, о земле, о государственном устройстве России, и о мире. Принципиальные решения, принятые Учредительным Собранием оспаривать и изменить было уже просто некому, разве что Богу. Но он по все дни не спешил явно вмешиваться в дела людей, по своему обыкновению, предоставляя им их вершить по своему разумению и внутренней склонности. Все делегаты это понимали и решения принимали крайне осторожно и взвешенно, по многу раз объясняя людям каждый пункт и каждую запятую принятого. Такая тактика была избрана специально, поскольку почти 65% депутатов поставило крестьянство, еще 11% - представители победивших белых армий и казачества, около 9% пришлось на рабочих, чуть менее 8% на мещан и городских обывателей, около 5% на духовенство и только чуть больше 2% на интеллигенцию. Вполне закономерный расклад, после всего того, что уже произошло. Работа собрания шла непросто, Верховный, для координации действий создал даже свою фракцию, именно с теми 11% от победивших армий. Позже к ним добавилось духовенство. Это заметно помогло, работа пошла намного быстрее. Однако Учредительное Собрание, не уложившись в первоначальный полуторанедельный регламент, трижды его продолжала, растянувшись более чем на полный месяц. Все это время Щербаков, Питкевич и Борисов проводили вместе, много общались, ну и конечно усиленно работали в Учредительном Собрании.
   Роман Щербакова с Ритой Стекловой продолжался своим чередом. Сергей Константинович его не форсировал, хотя девушка очень сильно ему нравилась. Смущала, естественно, разница в возрасте, но верные друзья уверяли, что вот это-то как раз и пустяк, подумаешь 42 и 21, всего то вдвое. То же самое говорила и Рита. Сам же Щербаков еще до начала работы Учредительного собрания, уже начал работать в лаборатории политехнического института и читать студентам классическую физику. Впрочем, квантовую и релятивистскую, студентам политехнического никогда и не читали. Втягиваясь снова в режим работы, Сергей Константинович замечал, как он от всего этого уже отвык. Вернувшийся с побывки на родину, Питкевич в институт не возвратился, сказав при этом Щербакову:
   - Константинович, ну не вижу я для себя ясных научных перспектив. Время идет, и годы бегут, а я не вижу и все!
   - И что ж ты решил, Владимирович?
   - Решил я, Константинович, весьма просто все. У меня тут завелись кое-какие контакты. Стану-ка я заниматься финансами...
   И уже через месяц после того разговора с подачи какого-то знакомого из свиты Верховного стал работать в одном из частных банков Петрограда. Но в частной беседе с Константиновичем, он признался, что рассчитывает материализовать свои связи, образовавшиеся в результате Гражданской войны, в собственный частный банк, где он сам будет совладельцем. Мало понимая во всей этой механике, Константинович не полез с советами, просто предложил, в случае чего, рассчитывать на его посильную помощь. Борисов тоже, еще до начала работы Учредительного собрания, уже зарегистрировал свою строительную фирму. Именно ему должен был достаться подряд на штопку Кремля, поврежденного большевистским обстрелом ноября 1917 года. Бороться за этот завидный и весьма выгодный подряд с героем закончившейся Гражданской войны и личным знакомцем Верховного, у возможных конкурентов недоставало ни сил, ни наглости. А подряд обещал помочь новой фирме создать необходимый для выживания задел на будущее. И материальный и моральный. Ибо шутка ли - фирма починявшая Кремль. Это еще та реклама! С окончанием работы Учредительного собрания, а случилось это к рождеству 1919 года, друзья поспешили по своим местам, оставляя Щербакова одного.
   Работа Учредительного собрания закончилась полным триумфом Верховного Правителя. Оно окончательно и безапелляционно констатировало факт пресечения власти династии Романовых, как суммарный результат двух последовательных отречений, последовавших в кратчайший срок в 1917 году. Первое - Николая Александровича Романова, царствовавшего императора, в пользу своего младшего брата Михаила Александровича Романова. Оный брат, даже не попробовав царствовать, отрекся, подписав отречение вообще, без указания лица, в пользу которого оно произошло. В результате этих отречений стала возможна Февральская революция и режим власти Временного правительства, сиречь власти поганой либеральной интеллигенции, неумелые и пассивные действия, а точнее, бездействие, коего, и привело к октябрьскому перевороту, в результате чего, эта династия полностью лишилась своей былой власти над страной, как де факто, так и де юре. Русский служилый класс - дворянство, и весь русский народ этими отречениями был отрешен от присяги на верность императору и всему дому Романовых, что вызвало к жизни известные события, стоившие всей России неисчислимых бед и страданий. Однако Учредительное Собрание не стала делать и выбора нового монарха, декларировав, что Россия станет отныне страной с республиканской формой правления. Ее высшее должностное лицо, Верховный Правитель станет избираться народом, сроком на 7 лет. Первого Верховного Правителя изберет настоящее Учредительное собрание из числа свободно выдвинутых группами делегатов персон, все последующие, станут избираться на основе всеобщего тайного голосования всех жителей России по принципу: один человек - один голос. Тем не менее, избрание высшего представительного органа страны - Государственной Думы, станет осуществляться по ступенчатому земскому принципу, когда каждый предыдущий уровень представительного органа, станет кооптировать определенное количество своих гласных в последующий, вплоть до самого верхнего. При наличии соответствующего права отзыва, не справившегося гласного, вплоть до самого низкого уровня. Такая система позволит избежать наполнения представительных органов на всех этапах политизированной бездельной публикой, чьим основным видом активности в таких случаях и становится говорильня и словоблудие. Полномочия, адресованные собранием Верховному Правителю, мало в чем уступали императорским. Полномочия же Государственной Думы были лишь незначительно расширены. Надо ли говорить, что первым Верховным Правителем России, был избран Учредительным Собранием адмирал Александр Васильевич Колчак. Собрание подтвердило своими полномочиями прежнюю декларацию Верховного правителя о непризнании Россией Версальского мира, о полном непризнании независимости русских провинций Лифляндия и Курляндия под видом так называемых "государств" Литва, Латвия и Эстония. Верховному правителю вменялось в обязанности разобраться с подобным положением и восстановить "статус кво", выпроводив, если потребуется, местных националистов с их семьями за пределы России, либо, просто уничтожив их. По поводу Польши и Финляндии, в целом, согласившись на независимость этих бывших областей империи, Учредительное Собрание предложило Верховному Правителю провести переговоры об установлении справедливых границ, устраивающих, прежде всего, российскую республику и впредь не допускать подобного самоуправства. В случае деструктивных действий со стороны этих образований, Верховному разрешалось использовать силу, по его усмотрению. Впрочем, Верховный уже вел переговоры с правительством Маннергейма, представлявшим Финляндию, а в Варшаве, осознав тяжесть ситуации, спешно снаряжалось делегация от Польши, на переговоры с Россией о границах. Переговоры с Маннергеймом были очень тяжелыми, не менее тяжелыми, похоже станут переговоры с Пилсудским, кто успел подмять под себя отлетевший от развалившейся Австро-Венгрии кусок со Львовом и Черновцами. Выработав позицию по всем основным вопросам русской жизни и учредив власть и властные органы в центре и на местах и, утвердив их, Учредительное Собрание, решив еще добрые три - четыре сотни больших и малых дел, завершило свою работу. Заключило его новое выступление Верховного Правителя и заключительный благодарственный молебен, отслуженным снова самим патриархом Тихоном.
   Вечером того же дня, ощущая жуткую легкость от того, что все сделано на Учредительном собрании как следует, Щербаков возвращался трамваем к себе, после заключительного совещания их фракции, у Верховного. Тот, справившись у Сергея Константиновича, чем тот собирается заниматься в мирной России, просил его оставаться своим советником. Именно оставаться, а не стать вновь. Из последовавшего разговора, Сергей Константинович узнал, что такие же просьбы Верховный адресовал и Питкевичу с Борисовым. И вот сейчас, раскачиваясь в дребезжащем и вихляющимся, на неровных рельсах, трамвае, Сергей Константинович размышлял о зигзагах жизни. Интересно получается. В 1917 году об этом же, примерно, времени года и тоже к вечеру, он ехал в умирающем трамвае российской столицы, власть в которой была полтора месяца назад захвачена большевиками.
   Тогда он ехал с досрочно, на целых три дня ранее, завершившихся офицерских военных сборов. Начальник сборов полковник Синицын, выстроив их в последний раз, объявил, что программу военных сборов, они, в общем и целом, прошли успешно. В иное время им было бы, безусловно, присвоено звание прапорщиков, но в связи с событиями в Петрограде, именно так осторожно и выразился тогда полковник, присвоение им первого офицерского звания и развод по частям не состоится. Сборы завершены. Он с благодарностью предлагает и приказывает всем господам бывшим курсантам, разъехаться по домам. Хорошо, хоть юнкерами их, мужиков сплошь за 30, а многие и за 40, не называли. Приняли к обращению нейтральное по возрасту "курсант". Но вот так их и распустили, две сотни и доучившихся, но так и оставшихся ни два, ни полтора, мужиков. Не сказать, чтобы они тогда шибко грустили по поводу отсутствия производства и развода по частям. Народ был поживший и дисциплинированный. Необходимость осознавали и ей готовы были подчиниться, но самостоятельным желанием обязательно попасть на фронт никто не горел, видит Бог. Это бывает в мальчишеские 17 - 20 лет, но не в их зрелом уже возрасте. Недозавершенность старта их офицерской карьеры, расстраивала тем более не шибко. Напрягали, и весьма сильно, вести из Питера, где, судя по всему, упавшую на землю власть, силовым образом подхватили большевики. Поначалу ему даже импонировала их энергичная программа, пугая лишь неопределенностью, и очень слабой теоретической проработанностью основных целей. Сам ученый и, в некоторой степени, экспериментатор Сергей Константинович знал: так эксперименты не ставят! Для экспериментов изначально выбирают модельные объекты, не слишком обширные, чтобы в случае неудачи минимизировать ущерб. А вот так вот, во весь размах, сразу и на огромной стране. Это уже не эксперимент - это авантюра. Арест Временного правительства никого из них тоже не расстроил, хотя и насторожил. Его нервные, как бы испуганные действия, а большей частью, совсем даже и бездействия, давно уже и всем надоели. Нельзя же быть такими ослами, да еще в воюющей стране, честное слово! Поделом вору и мука! Либерализм в России даже и не сдох, он народился сразу мертворожденным. Но уже первые бессудные аресты и бессмысленные расстрелы, насторожили. А воспоследовали они сразу. Начиналось нечто дикое, требующее анализа и оглядки. И вот он, почти полгода оторванный от всего штатского, едет в дребезжащем умирающем трамвае, порожденье умирающий империи. Народ в трамвае, как-то целиком и все вместе сменил свой облик, став намного серее, невзрачнее и дерганее, чем бывало это обычно. Заметно больше стало деградированных, едва не дебильных, морд. Щербаков пока просто присматривался, не спеша делать выводы. Зашли двое матросов с винтарями за плечом, никого не стесняясь, спеша и рассыпая на шаткий пол под ногами, нюхнули кокаинчику, и сразу же пристали к нему. Сергей Константинович знал такое свое особое свойство. Людей трезвых его вид успокаивал, настраивая на неспешную, без обострений, беседу. А вот пьяных, или, хуже того, под дозой, почему-то настраивал на желание с этим невероятно крупным, богатырского вида мужиком, обязательно сцепиться в драке. Наверное, потому что пьяному и море по колено...
   - Смотри, Гриша, какой разъевшийся, упитанный дядела куда-то прется! Куда бы это?
   - А что, Миша, ему бы здоровее было бы пешочком, ухватившись за трамвай, поспешать. Трусцой, трусцой!
   - Х-ха, Гриша! Эт-то ты здоровски придумал! Вставай, дядя! Приехал!
   И схватил Константиновича за плечо его солдатской шинели. Вот с подобным поведением, Щербаков во все времена был мириться не в настроении. И особенно теперь, когда настороженно ко всему присматривался. Тем более, что на сборах его учили в субалтерн-офицеры охотников. Учили пластуны и, надо сказать, учили строго, если не жестоко. Правый локоть молчащего Сергея Константиновича, совершил быстрое движение, въехав в причинное место ближнего к нему матроса и тот сразу, взревев от боли, присел-согнулся, подвывая и всхлипывая сквозь сжатые, до скрипа, зубы. А Константинович, наоборот, вскочил. Если сейчас не поспешать, тот второй успеет скинуть винторез, дернуть затвором и его шансы сожмутся в точку прилета пули. Но и этого, поврежденного за спиной так просто не оставишь. И, потому, уже делая первый шаг к слегка опешившему и утратившему инициативу второму кокаинщику, Щербаков, отходя от души и с чувством, вполне вдумчиво и с осознанием делаемого врезал пяткой ноги в морду, тому, первому. Его без звука завалило на пол, закровавился из носу и разбитых вдрызг губ. А первый, вместо того, чтобы козлом отпрыгнуть назад, сорвать винторез с плеча и рвать затвор, загоняя патрон в ствол, отчего-то полез в карман правой рукой, скособочившись и пытаясь что-то достать оттуда, широко расставив ноги. Хорош, вояка, мать его сено ела! Не давая придурку опомниться, быстро ступил к нему широким скользящим шагом и на сближении правой ногой, полной ступней, нашел уязвимое причинное место и этого огрызка. Засранца с кокаином в мозгах, болью свернуло в дугу. Не спас от этой боли и кокаиновый наркоз. Не тот уровень боли, засира! Все и сразу стало не нужным. И винтовка и все, что у него там, в кармане. Весь мир съежился до размеров собственных гениталий. Аг-га! И левая нога безжалостно бьет по роже с выпученными мутными от кокаина и болевой натуги глазами.
   - И-и-эть!
   И этого моремана бросает на пол, прижав всем телом так и оставшуюся бесполезной винтовку. А что он там собирался вынуть из оттопыренного кармана. Так! Наган. Ну, так я и думал. А что у первого? Так-с, лимонка со вставленным взрывателем. Со сборов Константинович привез домой, на всякий случай, лимонку и взрыватель к ней по отдельности, как и положено, собственно, перемещать подобные вещи. Его арсенал стремительно разрастался, не балуя, пока, разве что, разнообразием. Но трамвай пора покидать. Убивать этих козлов еще не было той злости, что появится вскоре. Быстрыми шагами, не глядя на отшатывающихся от него, чур нас, чур, пассажиров, прошел к вожатому и попросил его остановить, держа в руке еще не сунутый в карман наган.
   Места здесь он знал прекрасно, дойдет домой и пешкодралом. Не так и далеко, чего уж там. Эти двое способны станут к осмысленным действиям не раньше, как через четверть часа, а то и еще позже. Не ждать же их, в самом-то деле. Так совершился и завершился, его первый конфликт с нарождающееся Советской властью. Дома он подбил бабки. В приходе: наган, в нем полный барабан, семь зарядов, и лимонка, в расходе: два смертных врага на такой огромный город. Совсем неплохо.
   А потом потянулись бессмысленные дни. Исчезающая работа и исчезающие постоянно студенты и откровенный голод. Спасал обход разоренных магазинов. В одном из них он разжился лопатами и топорами, в другом - куда более насущным - мешком гречневой крупы, кем-то припрятанной, но попавшей ему на глаза. В пятом или седьмом по счету ему достался маленький, пуда на два, мешок сахару. А вот за холщовый мешочек баранок пришлось подраться с таким же, как и он сам, добытчиком. Баранки достались ему, как впрочем, и прекрасный синяк под левым глазом, глубоко фиолетовый и роскошный. Противник был весьма противный, и не дурак подраться, ко всему. Все более становилось очевидным - не ужиться ему с этой красной властью рабочих и крестьян. Правда, причем здесь обираемые продразверсткой крестьяне, Константинович, убейте его, понять никак не мог. Рабочие - ладно! Что сейчас их время - время хама, видно было при любом выходе на улицу. Сжегши всю мебель из оставленных по соседству квартир, свою Сергей Константинович жечь, на первых порах, избегал, и, обыскав все разгромленные магазины по соседству, Щербаков решил, достаточно! С этой властью мириться преступно. С ней следует бороться. Еще в январе восемнадцатого, когда большевики разогнали Учредительное собрание простецким и хамским: "Караул устал!", Щербаков хотел присоединиться к тем, кто собирался идти протестовать. Но его не устраивал сугубо мирный характер намечавшейся процессии. Непонимание ее устроителей, что с бандитами и узурпаторами говорить вербально бессмысленно. Разговаривать с ними должно оружие. Но там его даже не пожелали выслушать и точно, полтора десятка выстрелов в воздух разогнали массовую демонстрацию. Все! Время протестов прошло. Пришло время действий! Время убеждать и уверять кануло в лету. Пришло время убивать. И весь февраль Сергей Константинович провел в сборах и раздумьях, вырабатывая стратегическую линию борьбы с Советами. И, как ему показалось, выработал, выбрал. Теперь оставалось гарантированно донести ее до кого-нибудь из действующих генералов, причем не просто донести, а сделать это так, что бы тот проникся ее правильностью. Ну, или, хотя бы, всерьез над ней задумался. Легче всего ему казалось дойти до разума Александра Васильевича Колчака, тем более, что они были неплохо знакомы, работая совместно над контактным взрывателем торпеды для минной дивизии Балтики, командиром которой и был Александр Васильевич в начале большой войны. Он знал Щербакова за дельного и инициативного человека, склонного генерировать идеи. Шансы были. И на эти шансы надо было ловить удачу. Натура у Щербакова была достаточно склонная к авантюре. Отобрав у кого-то из комиссаров большевиков билет из посадкома, где было карандашом нацарапано: "Товарищу Кривцову предоставить место в поезде, направляющемся в Самару", он попал через оцепление в первый поезд. Так началось его, предполагавшееся бесконечным, путешествие на восток страны. Пожаловаться на него обиженный им комиссар не мог, мертвые не жалуются. Началось и казалось по первости, бесконечным.
   И вот оно все-таки завершалось. Завершилось, как ни странно, полной удачей. Да, страна сильно пострадала в этой пошлой разборке между своими. Зато получила качественную прививку от интеллигентского либерализма. Сейчас во всех школах особенно пристально станут изучать период между началом 19-го и началом 20-го века. Эдак, с наполеоновских войн и до последнего, будем надеяться, Учредительного Собрания. И что интересное, ведь и он сам, со своими друзьями, Питкевичем и Борисовым, попал в историю, причем именно в замечательном смысле, как ее действующий субъект. Причем, что особенно приятно, действующий в том направлении, которое и одержало окончательную победу!
   А трамвай, дребезжа и раскачиваясь на неровностях, позванивая звонком на поворотах и перед остановками, перемещался по его любимому городу, символизируя собой, на сей раз, не умирание, но возрождение. Да и пассажиры в этом трамвае были полярно иные по сравнению с теми из 1918 года. А на улице начинался год 1920, большевиков же в этом году не предвидится совсем, разве что отловят еще кого, оставшегося пока не наказанным. Именно для наказания, сурового, но справедливого. У него теперь была интересная работа, друзья и девушка, которая ему очень нравилась. О чем еще и мечтать-то человеку?
  
   Июнь - август 2007 года, Минск.
  
   Ронин, так назывался японский самурай, повелитель которого погиб. Целью жизни ронина обычно становилась месть за своего господина.
   В годы гражданской войны поезда по молчаливой договоренности обладали экстерриториальностью. никто не трогал машинистов и поездные бригады, ни красные ни белые. Прошерстить вагон и вытащить оттуда не приглянувшихся пассажиров, могли и те и эти. Могли и шлепнуть их тут же у насыпи не мудрствуя лукаво. Но грабить и останавливать поезда решались только самые отвязанные из зеленых. Так и шли поезда: красное плечо, зеленое плечо, белое плечо. Твердым красным плечом считалась территория, подчинявшаяся центральному правительству в Москве.
   1.65 кг граната предназначенная для подрыва проволочных заграждений.
   Опереточные итальянские повстанцы времен борьбы за независимость Италии.
   У британцев багинетом обзывается любой штык, в том числе и ножевой, а у нас, только игольчатый четырехгранный штык, принадлежность винтовки капитана Мосина.
   Граната французского производства с рубчатым яйцеобразным кожухом и мощным осколочным действием. Далее выпускалась в СССР под индексом Ф-1.
   Главенствовали, доминировали (жаргон).
   Команды солдат в русской армии, занимавшиеся преимущественно разведкой.
   Деклассированные личности.
   Еврейская религиозная начальная школа, вроде церковно-приходской.
   Церковно-приходская школа.
   Сопля.
   Националистическая армянская организация.
   Свердлов.
   Граница территорий на западе, преимущественно в Польше, Белоруссии и на Украине, где позволено было проживать в Российской империи евреям, сохраняя иудейскую веру. Они могли принять святой крест по любому из обрядов, хоть православному, хоть католическому и черта оседлости на них распространяться переставала.
   Военнослужащий (рядовой, унтер-офицер, офицер), назначавшийся к войсковому штабу, к командиру или к почетному лицу для выполнения их поручений, главным образом для связи и передачи приказаний.
   Унтер-офицерское звание в русской кавалерии, соответствующее фельдфебелю в пехоте, последнее унтер-офицерское звание, далее следовали офицерские.
   Из крещеных евреев.
   Подполковник казачьей службы.
   Говаривалось, что в Москве сорок сороков колоколен.
   Самураи оставшиеся без повелителя, целями жизни коих стала месть за него.
   В средневековых теологических спорах так называли одного из красноречивых, начитанных клириков, назначенного церковью оппонировать именно в данном споре.
   В Таврическом дворце заседала Государственная Дума в 197 году. И великий князь Кирилл Владимирович нацепив красный бант привел гвардейский экипаж к Таврическому, выражая, тем самым, поддержку Думе.
   Во время всероссийской переписи населения в графе "Род занятий:" Николай 2-й написал "Хозяин земли русской.
   Существует пророчество, что в Европе ни одна династия не удерживается у власти более 300 лет, а Романовы отпраздновали 300-летие своей династии в 1914 году, а в 1917 уже отреклись от власти.
   Это произошло в Алапаевске.
   колючие -- многолетнее растение, дающее прекрасные бутоны, которые человек с древних времен использовал в качестве пряности; Родиной, их считают Азию. Как пряность использовали еще древние греки и римляне, о чем свидетельствуют предостережения Ди оскорида и Галена, что якобы каперсы могут вызывать отравление. Жизнь и исследования других ботаников отвергли предположения древних. До сих пор Испания, Италия, страны Балканского полуострова, а также Франция, Алжир, и другие государства Северной Африки с успехом выращивают и заготовляют каперсы, а также поставляют их на мировой рынок (Большая часть каперсов на мировой рынок поступает с плантаций Франции, Испании, Италии.).
   Военный и морской нарком.
   Председатель Совета народных комиссаров.
   Так однажды Ленин поименовал Я. М. Свердлова.
   Библейская притча из Ветхого завета.
   Связь в Российской империи была централизованно замкнута на Питер, столицу. Переехав в Москву, правительство вынуждено было использовать двухступенчатую связь: сначала телеграмма в Питер, а после, из Питера в Москву.
   Нарком военный и морской.
   Поцелуй меня в зад
   Губернский комитет.
   Уездный комитет.
   Специальным отрядом ВЧК в 1918 году командовал левый эсер Попов, поэтому под час восстания левых эсеров, этот отряд принял их сторону
   Императора Николая 2-го большевики между собой именовали "Кровавый", имея ввиду Ходынку и "Кровавое воскресенье".
   Партийная кличка Ульянова, бытовавшая еще до псевдонима Ленин.
   В детстве оставшийся без отца Иван Грозный оказался "опекаем" синклитом из семи великих бояр, тянувших каждый в свою сторону и Русь и юного царевича.
   Жена Александра 3-го и мать Николая 2-го, Мария Федоровна в девичестве была датской принцессой и именовалась Дагмар.
   Вице-адмирал, командующий русской эскадрой, под чьим командованием она и потерпела сокрушитльное поражение в Корейском проливе, известное, как Цусимское.
   Вице-адмирал, возглавивши флот после выхода из строя флагмана с адмиралом Рожественским и сдавшего его остатки японцам уже на следующий день после Цусимского сражения.
   Император Германии Вильгельм 2-й.
   Военный министр.
   Русский игольчатый трехгранный штык.
   Комитет членов учредительного собрания.
   Наследственное владение.
   Генерал почти 20 лет прослужил в Маньчжурии участвовал и отличился в русско-японской войне.
   "сознательные" пролетарии служившие в основном крестьянских подразделениях.
   Частям особого назначения.
   Тип ручного пулемета, калибра 7.62 мм.
   "Язык", взяты вслепую с целью прояснения общей оперативной обстановки.
   Железный лист, постеленный на пол, перед печной дверцей и поддувалом.
   Запчасти и принадлежность, прилагаемые, как правило, к оружию, для обеспечения ухода за ним.
   Уездный комитет.
   Общее наименование для всех времен юридических факультетов и наук со стороны естественных факультетов и наук.
   Право любого шляхтича в сейме заорать "Не позволям", налагая вето на любой вопрос уже не раз губила Речь Посполитую.
   Реальная историческая фигура.
   Высшим наказанием для шляхтича в Речи Посполитой Польской было изгнание - баниция.
   Стрелковые снайперские позиции.
   Нечто вроде сукиного сына (еврейск.)
   Игра слов, Гутфрайнд на немецком и на иврите - хороший друг, а Шлехткамараден - плохой товарищ.
   Подлинный список охраны Ленина в Горках.
   Начальная еврейская школа при синагоге.
   Партийная кличка Ульянова, бытовала задолго до того, как он стал Лениным. Почтенное погоняло, надо сказать.
   Наталья Ивановна Седова, вторая жена Троцкого.
   Александра Львовна Соколовская, первая жена Троцкого. Брак с ней расстроился в 1902, когда Троцкий увлекся Натальей Ивановной Седовой.
   Зинаида Львовна Волкова, дочь от первого брака Л. Д. Троцкого с А. Л. Соколовской.
   Нынешний Мурманск.
   Оба вокзала были построены по одному и тому же проекту.
   Черепно-мозговая травма.
   До этого дивизия состояла из двух бригад по два полка в каждой, что только увеличивало количество штабов и постоянно плодило неразбериху.
   Та Конституция действительно предусматривала свободные выборы только самого низшего звена гласных, волостного и участкового, когда люди избирали людей, наблюдая их перед этим в повседневной жизни. А в более высокие представительства люди отбирались уже путем последовательной кооптации, отработав в нижнем звене не менее года и доказав, тем самым, свои потребные деловые качества. Система и в самом деле позволяла отмести всякую чушь и хрень, так свойственную всем современным выбором любого уровня, базирующихся исключительно на принципе: один человек - один голос.
   Сверхнадежные поскольку они прорвались в состав красного фронта из Колчаковских тылов. И состояли в основном из рабочих-добровольцев и малого числа примкнувших к ним казаков.
   Посадочные комитеты.
   Воспитанница института благородных девиц в Смольном.
   Японцы, мастера каратэ, называют такой удар ёка-гери.
   А такие удары те же японцы-каратисты называют мая-гери.
   Чудовище (белорусск.).
   Имеется ввиду все тот же Керенский Александр Федорович. Вообще-то многие общавшиеся с ним, полагали, что он не дурак, но Константинович думал иначе. И, как мы видим, не безосновательно.
   Городок на Урале, где были убиты большевиками многие члены великокняжеской фамилии..
   Русская православная церковь.
   Знаменитая фраза матроса Железняка, распустившая Учредительное собрание в январе 1918 года.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   204
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"