Аннотация: "Растерянный ты, нужно поддерживать тебя."
Слишком долгой показалась Шимону дорога в Шомрон, располосованная вспышками ярости сдержанной и частой жажды, а теперь время и вовсе остановилось. Небо обширней здесь было и ближе, чем в Йерушалаиме, а воздух - слаще, но так протяжно тянулись дни, медленные, незаполенные делами и случайными разговорами, что триста лет, свободу отгородившие, и представить нельзя было - такой долгий срок.
"Если вокруг большой город, - сказал Шимон Лабарту в первый вечер, когда подумал, что тот хочет понять и понимает, - много людей, много улиц...можно выйти утром из дома и позабыть о том, как всё стало, и будет легче. Но я забывать не хочу."
Здесь забыть нельзя было. Растянувшись в мягкой траве, сквозь закрытые веки следил Шимон за тем, как движется солнце по небу. Жажда была далеко, где-то рядом с закатом, тепло и покой запоняли душу, и полуденный свет проникал под кожу, но не была эта радость ясной и чистой, ведь забыть нельзя было - здесь Лабарту. Обернёшься - увидишь дом, где жил теперь Шимон по его решению, а Лабарту и видеть было не нужно - так глубоко пробрался в сердце, что ни на миг не забыть о нём. Думал, пройдёт время, и можно будет справиться с этим, но много, много дней прошло, и...
- Брат мой улыбается, - голос тихий и вкрадчивый, лёгкий, как звон серебра, и усмешка в этом голосе - лукавая, тонкая, - так приятно видеть...
Шай стояла над ним, обняв, держала кувшин с молока.
Из деревни вернулась. Проснулась раньше меня...
- Не может быть, чтобы я улыбался. - Шимон приподнялся на локте, сел, а Шай опустилась рядом, склонила голову удивлённо:
- Так грустно тебе до сих пор, что даже мыслям своим не хочешь улыбнуться?..
Посмотрел на неё Шимон - встревоженной казалась, словно расстроил он Шай своими словами.
- Мне...не грустно, - послушал сердце своё, тяжело оно билось и неспокойно,- Я хочу...
Я хочу свободы.
- Хочешь уйти? - подхватила Шай, - К семье своей вернуться?
- К семье?..
- Да. Ты знаешь...- Шай коснулась его руки, как тёплый ветер может коснуться, - когда господин мой обратил меня, я убежала от него, вернулась в родной дом. Но это не принесло мне радости, и тебе, если вернёшься, не принесёт.
Странно было слышать это от Шай.
- Почему убежала от него?
Она засмеялась тихо:
- Испугалась.
Рассмеялся тоже, не смог удержаться:
- Испугалась Лабарту?
Шай кивнула, и, сдерживая смех, что искрился солнечно в её карих глазах, добавила:
- Его и того, что сделал со мной. Такой был...так со мной говорил...
- Так что же, не любила его сначала? - перебил Шимон, и сразу, и по взгляду, и по улыбке её понял - зря спросил, глупо спрашивать о таком.
- Господин мой, - тихо сказала Шай, - дал мне новую жизнь. Та, что была прежде - лишь тень блёклая, несравнима. Не жила я прежде. Так благодарна ему...и ты должен быть благодарен.
Отвернулся Шимон. О многом хотел сказать ей, но не стал.
Не поймёт. Свободная, а зовёт его своим господином...
- Так часто мой брат хмурится, - в словах её тень печали звучала, - но верю - вскоре будет радоваться так же часто.
- Нет пока у меня причины радоваться. - не хотел отвечать ей, и прозвучало это грубо.
- Посмотри на солнце, - улыбнулась она, - это ли не причина для радости?
Но вместо этого взглянул Шимон на Шай. Так же тепло на него смотрела, так же ласково улыбалась...
Шай - как солнце..- подумал так и самому себе удивился.
- И если брат мой послушает сердце своё, - продолжила Шай осторожно, но лукаво, - поймёт, что ещё одна есть причина, а если внимательно будет слушать...
- Знаю, о чём ты, - не хотел Шимон своё сердце внимательно слушать, без того всё знал, что там было, - недостаточная это для меня причина.
- Вот, значит, какой у меня брат! - восторг в её голосе со смехом смешался, - мало ему, что и солнце для него, и новая жизнь, и...хочет чего-то большего! Значит, и правда, особенный.
- Часто он это говорит тебе?
- Сам знаешь, - Шай смеялась, и всё вокруг светлее казалось от этого смеха. Поднялась, кувшин с молоком подхватив, и прежде, чем уйти, повторила, - верю, скоро перестанет брат мой грустить о том, что в прошлом оставил, и радоваться будет - ведь подарили ему гораздо больше.
***
Дни начинались теперь рано, на заре. Солнце едва поднималось из-за гор -- а уже приходила к Шимону жажда, и Лабарту шел с ним, искал человека с чистой кровью. Смотрел, как Шимон чарами касается жертвы, как пьет... Возвращался потом домой -- солнце уже светило в окна, и в лучах его Лабарту засыпал снова, спал, пока оно не поднималось к полудню, и комната не погружалась в тень. Тогда Лабарту вставал и принимался за работу. Здесь же, под окном, на столике для письма растирал он чернила, доставал тростниковые перья, разворачивал свитки...
И сегодня было так.
Лабарту заточил тростинку -- нож, острый и тонкий, чиркнул трижды, и вот оно, перо. Приготовил потом чернила -- и больше времени ушло на это, чем обычно. Ведь нужна была краска алая, что не потускнеет на папирусе и не станет похожа на засохшую кровь.
"Подарок сестре моей, на свадьбу, -- так сказала вчера в Шхеме Ривка, жена богатого торговца. --Перепиши Песнь Песней, пусть будет она отдельным свитком, старыми буквами, цветом алым".
Лабарту положил чистый лист, перо обмакнул в чернильницу. Краска темной сейчас казалась, густой...
...словно кровью пишу...
Но, еще не успело перо коснуться листа, услышал -- скрипнула входная дверь. И громче звуков было чувство -- вот он, Шимон. В дом вошел, стоит за стеной.
Лабарту улыбнулся, сам не замечая того, принялся выводить первые слова. Букву за буквой, медленно, хоть и переписывал этот свиток тысячи раз. И, когда Шимон переступил порог, вошел в комнату, -- не поднял Лабарту глаз от папируса, пока не дописал строку.
"Песнь песней Шломо"
А когда поднял взгляд, увидел, -- сел Шимон у стены напротив, возле неубранной постели. Разбросаны там были покрывала и подушки, обшитые узорчатой каймой, и талит лежал с краю, где кинул его Лабарту утром -- кисточки по полу разметались, белые с синим.
Три шага от окна до стены... Шимон сидел молча, но молчание это другим теперь стало, -- казалось воздух потеплел, а звуки и все, что за стенами дома, -- отдалилось, исчезло.
Шимон не заговорил, взгляда не отвел, не отвернулся, как отворачивался прежде. Запах земли принес он с собой, полевых цветов и знойного неба. Травинка была у него в волосах, рукава рубахи закатаны по локоть, босиком пришел он...
И долго в глаза ему трудно было смотреть.
Так ярко горит...
Лабарту улыбнулся, мимолетно, и вновь наклонился к свитку.
Чувства Шимона текли в крови, с собственными мешались. Хотелось заговорить, но Лабарту сдержался. Вновь обмакнул перо, продолжил работу.
"Целуй меня..."
-- Что ты пишешь? -- спросил Шимон.
-- Хочешь, прочти, -- ответил Лабарту, не поднимая взгляда от папируса.
Буквы отказывались в ровные строки ложиться, чернила текли, по желтому красным.
Подумал мгновение, добавил:
-- Переписываю, Песнь Песней...
Как переписывать, когда вот сидит он, молчит и смотрит на меня -- так?..
-- Пришел, чтобы поговорить с тобой. -- Голос Шимона звучал тихо, но комнату заполнял, в воздухе оставался, как солнечные лучи остаются на коже. Лабарту поднял голову, но не успел ни слова вымолвить, Шимон перебил его: -- Пиши пока, думаю еще, что сказать.
Перо еле слышно скрипело по бумаге.
"...поцелуями уст своих..."
Шимон поднялся -- движением быстрым, мгновенным -- подхватил одну из тростинок и вновь опустился на пол, ближе, но не рядом. Тростинку крутил между пальцами -- была она массивной, широкозаточенной, пишут такой начальные буквы в свитке и украшают узорчатой линией стыки листов...
"...ведь ласки твои..."
-- Нож так крутят, не перо, -- сказал Лабарту, улыбаясь.
Шимон пожал плечами, по-прежнему глядя на него.
-- Ножа нет.
-- Дать нож тебе?
Шимон не ответил. Тростинка мелькала в его руке -- человеческий глаз не уследил бы за ней.
Пришел говорить со мной... не должен мешать ему, буду молчать, пусть говорит.
Вырисовывать буквы все труднее становилось, строка уплывала, не слушалась.
"...лучше вина."
-- Думаю, неправильно то, что я делал до сих пор, -- сказал Шимон.
Лабарту выпрямился, отложил перо.
-- С тех пор, как пришли сюда, три недели, -- продолжал Шимон, -- пытался не замечать... Но не могу больше делать вид, что нет тебя, потому что -- всюду ты, не могу не думать... Решил, что должен поговорить.
Всюду я...
Сам не заметил, как засмеялся, взгляд опустил к недописанной строке, к буквам кроваво-красным.
Заговорил очень тихо, словно боялся потревожить тепло, разлитое в воздухе, покоем текущее в жилах.
-- Если бы я мог сделать так, чтобы сразу стало у тебя достаточно сил... И чтобы свободен стал, не связан со мной... -- Замолк, слова подбирая. Боялся сказать не то, но и утаить не мог. -- Обучить всему, что должен знать экимму, недолго это, триста лет не нужно... Если бы мог дать тебе сейчас свободу и силу -- дал бы... Но невозможно это.
Шимон кивнул.
-- Знаю. Поэтому пришел, чтобы мириться с тобой.
-- Мириться? -- Лабарту облокотился о стол, взглянул удивленно. -- Я не в обиде на тебя.
-- Не за что тебе обижаться на меня! -- тут же ответил Шимон. Тростинка по-прежнему мелькала в его руке, не останавливалась ни на миг.
Вновь тишина заполнила комнату, и казалась спокойной. Так спокойной выглядит река, полноводная от дождей, способная сокрушить берега, уничтожить причалы и дамбы... Безмятежной кажется она, но силу ее кто измерит?
Лабарту потянулся к чернильце, повернул. Смотрел, как колышится краска, оставляя густые подтеки на стенках, слушал чувства свои и чувства Шимона... Но недолго просидел так -- очнулся, руку отдернул, сказал:
-- Пришел говорить со мной, а молчишь.
Шимон мотнул головой, усмехнулся чуть приметно.
-- Трудно говорить с тобой.
-- Мне молчать с тобой трудно! -- так воскликнул и тотчас пожалел о сказанном. Решил же, что не стану принуждать говорить. Зачем же... -- Почему трудно говорить со мной?
-- Смеешься над моими словами! -- ответил Шимон и отвернулся, почти также, как отворачивался в ночь после обращения, когда пытался Лабарту вести с ним беседу. Но лишь на миг -- тут же вновь вскинул голову, встретился взглядом.
Лабарту закрыл глаза, попытался вспомнить, не смог.
-- Я смеялся?..
-- Только что!
-- Раз не помню... -- Лабарту улыбнулся, качнул головой. -- ...Значит не над твоими словами смеялся, а просто так. И, выходит, не в этом причина, что тебе тяжело говорить со мной...
-- Просто так мне тяжело говорить с тобой! -- воскликнул Шимон. Воздух на миг горячим стал -- не вдохнуть, но потом Шимон засмеялся сам. Помолчал, глядя в сторону, заговорил вновь: -- Понял, неправильно это, делать вид, что не чувствую...
-- Что ты чувствуешь, я знаю, -- сказал Лабарту.
-- Что же?
Лабарту опустил взгляд, лист папируса расправил медленно, пальцами провел по высохшим строкам. Чувства Шимона, стремительные и глубокие, горячие как кровь -- вот они, в сердце, как не знать о них?
Такая тесная связь... Знаю...
-- То, что чувствуешь, -- проговорил он, -- не нравится тебе... или не нравилось раньше.
С резким хрустом сломалась тростинка в руках у Шимона, обломки ее упали на пол.
На мгновение такая тишина воцарилась, что стало слышно, как ветер шелестит в траве на склоне за домом, как блеют овцы вдалеке и как лает собака... Лабарту сдержал улыбку, взял другое перо -- то, которым писал недавно. Острие было алым, не просохла еще краска ... Протянул Шимону, и тот принял его, усмехнулся.
-- Все перья переломаю, нечем будет переписывать...
-- Ничего. -- Лабарту мотнул головой и только теперь заметил, что и сам примеру обращенного последовал -- подхватил со стола перо тонкое, для черной краски... -- Новые заточу...
Шимон не ответил.
И впрямь, тяжело молчать с тобой...
-- Спрашивал про то, как ты жил прежде, -- заговорил Лабарту. -- И тогда показалось мне...
В ту ночь, перед Песахом, в комнате темной, чужой, Шимон сидел у стены, не желая рассказывать ни о чем. И чудилось Лабарту, что за спиной у Шимона -- призрачный город, хрупкий, из папируса создан и цветного дыма...
Подумал тогда -- о чем спрашивать, если нет ничего?..
-- Показалось мне, что позади тебя жизнь твоя -- словно нарисована в воздухе... И, когда оглядываешься ты, чтобы посмотреть на нее, рушится она, исчезает...
Шимон смотрел на него внимательно, слушал.
-- Но было одно... голос твой по-другому звучал.
Лабарту закрыл глаза, снова оказался там, в Йерушалаиме.
"Как можешь говорить, что принадлежит тебе жизнь этой земли?! -- сказал тогда Шимон. -- Жизнь этой земли -- это люди!"
-- Когда говорил про людей... столько силы и чувства было в голосе твоем. И я понял -- вот единственное, что пришло к тебе из человеческой жизни.
-- Это правда, -- отозвался Шимон.
-- Раз так... понимаю, почему не говоришь о себе. Спроси что-нибудь, расскажу про свою жизнь.
Хочет ли... знать обо мне?
Но беспокойства не принесла эта мысль. Тепло струилось, вкус тростника был на языке, а в воздухе медленно угасал запах чернил, с таким старанием приготовленных в полдень.
-- Расскажи самое важное, -- попросил Шимон.
Растерялся, не знал, что ответить. Как найти самое важное среди множества дорог, среди солнечных и пасмурных стран, среди городов и людей, среди радости и скорби? Но чем дольше думаешь, тем сложней найти ответ.
И к чему искать? Знаю я...
-- Самое важное, -- сказал Лабарту, -- то, что я пришел сюда, в Кнаан. Жизнь моя очень долгая, и даже мелочи, должно быть, значение имеют, но... Где бы ни жил я и что бы я ни делал, никогда не был по-настоящему счастлив, пока не пришел сюда.
Замолк, взглянул на Шимона.
Тот полулежал на полу, на край постели облокотившись, смотрел.
-- Очень долгая жизнь -- сколько это? -- спросил он.
-- С сотворения мира считают немногим более трех тысяч лет, -- начал Лабарту. Вспомнил йешиву, свитки Торы, объяснения и толкования, и не сдержал улыбку. -- Но я старше. Почти четыре тысячи лет мне, и, когда я родился, мир уже был старым...
Увидел, что и Шимон улыбки не таит -- чувства его окрасились весельем, беззаботными стали.
-- Не веришь мне? -- спросил Лабарту.
Шимон махнул рукой, словно отрицая.
-- Не похож ты на того, кому четыре тысячи лет!
-- И не должен быть! -- кивнул Лабарту. -- Те, кто от рождения экимму, остаются...
-- Дураками! -- договорил за него Шимон, и засмеялись они, вместе.
-- Я не про это, -- вновь перебил его Шимон и замолчал на миг, в сторону глядя. -- Ты... слово трудно подобрать мне ... ты растеряный.
Я?
-- Только при других не говори так! -- Трудно было удивление скрыть, и не сумел. -- Здесь считают меня опасным, непредсказуемым и способным на многое!
-- Я не спорю с этим! -- тотчас ответил Шимон. -- Не о том говорю... Растерянный ты, нужно поддерживать тебя.
-- Никто никогда не поддерживал меня. Всего, что хотел, добивался сам. -- Мотнул головой, взвесил слова свои и знал -- они правдивы. -- Никто никогда не говорил мне такого, но вот, обратил Шимона, и он сказал. -- Повернулся, встретился взглядом. -- Хочешь поддерживать меня?
-- Я еще не решил, -- отозвался Шимон и откинулся на постель, руки за голову заложил, закрыл глаза.
Лабарту смотрел на него, и не хотелось говорить уже. Смотрел, и начинало казаться, что и сам лежит, глаза закрыв, и летний ветер касается лица, а теплые волны прилива накатывают, разбиваются о песок, не успев коснуться кожи, и, шурша, отползают снова. Лабарту глубоко вздохнул и рассмеялся.
Шимон сел, о постель опираясь. Спросил:
-- Опять просто так смеешься?
-- Нет! -- Лабарту отвернулся от стола, не хотел больше видеть свитков, красных чернил и недописанных строк. -- Смеюсь, потому что хорошо мне!
Шимон улыбнулся.
-- Ничего не знаю о тебе.., -- сказал он. -- Расскажи что-нибудь.
Самое важное... рассказал уже. Теперь можно говорить о том, что вначале было...
-- О своей семье ты не стал мне рассказывать, ничего она для тебя не значит... Но я человеком никогда не был, помню свою семью. Рассказать тебе о ней?
-- Если это важно, -- кивнул Шимон.
Воспоминания, самые ясные из ранних, вернулись привычно. Разноцветный шатер, стада овец, теплые руки матери, голос отца, ветер в степи. Солнце, пылающее над головой, тропа средь высоких трав... И реки.
-- Я родился на берегу Ефрата, -- заговорил Лабарту. -- Вавилона не было еще, не было Дамаска, Йерушалаима не было... Но были города меж двух великих рек. Ефрат... река широкая, спокойная. Вода в ней сладкая, можно пить ее.
Словно наяву, увидел -- простор, что кажется бескрайним, ленивое течение, вода, сияющая в лучах восхода. Продолжил, пытаясь слова отыскать:
-- А когда приходит разлив, заливает Ефрат поля, и всюду, насколько хватает глаз...
Чувствами Шимона обожгло и замолк. Казалось, от каждого удара сердца пламя бежит по жилам, не потушить его.
Взглянул и увидел -- Шимон лежит, уткнувшись лицом в покрывала, словно жажда сжигает его.
Но до жажды далеко ему... Не жажда это.
Знал, что с Шимоном, и потому продолжил:
-- Другая река, Тигр, уже и быстрее, неспокойная, бурная, и воду из нее не пьют люди. Говорили мне, что душа моя похожа на эту реку... Там стоял город, Лагаш. Втроем, родители мои и я, жили там, владели городом... Но все это неважно, расскажу сейчас, что важно.
Шимон повернулся, смотрел снизу вверх. Взгляд его снова внимательным стал, готов был слушать.
-- Расскажу, почему живем мы теперь так, прячась среди людей. Тогда по-иному жили -- люди считали нас демонами, приносили кровь нам, как дань... И вот, когда мне исполнилось двадцать лет, родители оставили мне город, ушли смотреть другие земли. И пять лет я был хозяином города, а потом...
Воспоминания яркие, некротимые рвались наружу, боль и ненависть несли в себе. Усилием воли подавил их, оставил только слова, чтобы было чем рассказать.
Шимон молчал, ждал, взгляда не отводил.
-- Двадцать пять лет мне было, как тебе сейчас... В тот год один экимму в Уруке -- Эрех он зовется в Торе -- осквернил главный храм города. В праздник поднялся в святилище, куда нельзя было всходить, и убил верховную жрицу, выпил ее кровь... Он жив до сих пор, Эррензи зовут его. -- И не смог сдержать ненависти, произнося это имя.
Шимон выпрямился, спросил:
-- Зачем он это сделал?
-- Я не знаю, -- ответил Лабарту. -- Считал... что все позволено ему. Из-за него...-- Нет. Говорить не хочу о нем и думать не стану. -- Люди решили -- больше не станем терпеть демонов в городах. Собрались, взяли серебряные стрелы, что оставляют раны и шрамы... -- Не удержался, взглянул на шрам на левом запястье, но опомнился, продолжил: -- Волшебство было у них, страшное. Всех, кто пил кровь в Шумере, убили. Но я выжил, и выжил Эррензи... Когда пришли в мой город, то произнесли свое заклятье и...
Казалось, тепло все ушло из мира, холод сковал землю, пробрался до глубин души... И подходит все ближе, ближе, и нет сил сдвинуться с места, словно во сне, словно...
Шимон обеими руками сжал его ладонь, крепко. Лабарту глубоко вздохнул и заговорил вновь:
-- Похоже это было на свет звезд, что сошел с небес, и движется прозрачной, сияющей стеной... Все, что на пути его живого -- убивает, развеивает, не оставляя пепла. Но все что мертвое, дома и камни -- остается... Еще один экимму был там со мной, огонь забрал его. А я убежал и поэтому жив... Вот почему все экимму... живут теперь, скрываясь. Вот что важно, вот что хотел рассказать тебе.
Заметить не успел, как Шимон обнял его, крепко, прижал к себе, не отпускал. Чувства их смешались, слились, не различить, и стук сердца не разобрать -- где чей.
Плохо ему от моих чувств, не должен был так...
-- Это было очень давно, -- еле слышно проговорил Лабарту. -- Особая память дана мне, воспоминания яркие, помню все, как сейчас... Но было это почти четыре тысячи лет назад, и... Никто теперь не знает о нас, никогда не повторится это...
Сколько просидели так -- Лабарту не знал. Но потом Шимон отпустил его, подался в сторону -- словно хотел пересесть подальше. Но не сдвинулся с места и руку не выпустил, сжимал по-прежнему.
-- Если такая ясная память у тебя, -- сказал Шимон и вновь откинулся на постель, -- расскажи хорошее что-нибудь... Расскажи, как пришел сюда.
В комнату уже полумрак пробрался, яблони за окном затеняли свет, слишком далеко ушло солнце, слишком долго длился разговор...
Час или два еще до твоей жажды, Шимон, но другая жажда сжигает тебя...Просишь рассказа о том, как я пришел сюда -- знаю, что рассказать тебе.
Улыбнулся, погружаясь в прошлое.
-- Приплыл по морю, сошел с корабля в городе Акко... Шел пешком, Галиль радовал сердце мое, но не знал я, где остановиться... И вот однажды днем лег спать в кипарисовой роще. Было там много солнца, и я считал, что не потревожат меня люди. Это было запретное место, жертвенник чужим богам... Я спал и проснулся, услышав молитву.
Шимон лежал неподвижно, закрыв глаза. Держал Лабарту за руку, сжимал запястье, там, где сердце отзывается биением крови.
-- Девушка молилась, так искренне... Не знаю, чей алтарь это был, но думаю -- Бааля. Запретно было приходить туда, но она пришла и молилась, просила явить ей милость. Я проснулся и обратил ее. -- Лабарту засмеялся, тихо, и добавил тут же: -- Это была Шай.
-- Она рассказывала.., -- отозвался Шимон, и голос его приглушенно звучал, словно сам он пробудился внезапно от сна.
-- Знаешь все? Не продолжать?
-- Продолжай, -- сказал Шимон и крепче сжал руку. -- По-другому говорила она...
Лабарту улыбнулся. Восторг сиянием расходился по телу, в воспоминаниях он был, был и теперь.
-- Она убежала от меня, позволил ей... -- Слова приходили сами, не думал о них. -- Решил, жажда поможет ей понять. Но она терпела жажду, целый день, ночь, и еще ночь и день. Два дня терпела жажду! -- сказал и засмеялся, не скрывая восторга. -- Представь, Шимон, какая сила нужна, чтобы вынести такое!
Так сжал Шимон его запястье, что кровь остановилась на миг. И чувства Шимона, как волны -- все выше становились, все сильнее, бушующее, необъятное море. А Лабарту говорил, не замолкал:
-- Но кровью левита утолила она жажду, и стала чистой... Вместе мы пошли... Но шли мы, и я думал: "Все здесь радует мое сердце, моя земля, моей будет". И мы пришли сюда... Поднялись на Гору Рассечений, и я увидел земли вокруг, и сказал, что от Гилеада и до обоих морей -- моя это земля. А хозяин Шхема сказал мне: "Неслыхано, чтобы были такие владения". И я ответил: "Сделаю то, что неслыхано!"
Казалось морской прилив, что шел издалека, из бескрайнего моря, берега достиг, поднялся огромной волной -- стремительной, страшной. И застыл -- всего на один миг, бесконечный. А потом обрушился -- горячий, сокрушающий преграды и стены.
Одним движением Шимон рванулся вперед, повалил Лабарту на пол, сжал в объятиях, не скрывая уже ни жара, ни страсти. И ни слов не осталось, ни мыслей -- разметало их, унесло приливом.
***
Стемнело уже, когда Шай вышла из Шхема. Шла она неспеша, и ни души не было вокруг, лишь издалека доносилось блеянье овец и голоса пастухов. Покрывало сбросила на плечи, распущенные волосы отдала вечернему ветру. Шла, смотрела на западный край неба, где появились первые звезды, и пела. Тихо лилась ее песня, в такт еле слышным шагам, и казалось -- идти бы так и идти, так легка и приятна дорога.
Но кончилась тропа, Шай вышла к дому. Поднялась по склону, миновала яблоневый сад, лишенный ухода, растущий дико. Оглянулась -- увидела свет в соседском доме, огненные отблески в глубине окон.
А в доме моем -- темно, но знаю, что господин мой и брат -- оба там, внутри.
Улыбнулась, подходя к крыльцу, и в этот миг отворилась дверь, Лабарту переступил порог, и Шимон -- следом за ним.
Поздно уже... Давно должна была подступить к брату моему жажда, отчего же...
Хотела спросить, но внимательней взглянула и засмеялась, поняла.
Лабарту ступал легко, но отрешенно, и взгляд его туманился, словно того, что вокруг -- не видел. А Шимон хоть и был уже во власти жажды -- сквозила она и в движениях и во взоре -- но все же...
Радость, что сильнее жажды, пришла к брату моему, от того и не грустит больше.
-- Шай...
Лабарту наклонился к ней, поцеловал. Медлил отпустить, словно счастьем своим хотел поделиться. Но Шай засмеялась, взглянула на Шимона.
-- Брат мой не хмурится больше, -- сказала она, улыбаясь. -- Печалиться больше не станет?
И, не дожидаясь ответа, ушла в дом.
И там не удержалась, рассмеялась снова -- увидела книги, упавшие на пол, листы папируса, чистые и залитые чернилами, тростинки для письма среди мятых покрывал...
Все еще смеясь, принялась сворачивать свитки, убирать в беспорядке брошенные вещи.
Когда обратил ты Шимона, спросила я: "Что ты сделал?" Но теперь знаю -- хорошо все будет, раз ушла из дома печаль и вернулась радость.