Мир, нарезанный в крыши
за белой чертой подоконника
незадачливо склеен из розово-серых полос.
Я молчу тебя, слышишь?
И сорванной веткой крыжовника
по ладоням черчу до невиданных ранее слез.
Золотится медовым
рисованный контур окраины
под закатной рукой, разорвавшей небесный рукав.
Не смешно и не ново,
а слишком привычно неправильно -
быть безумным тобой, по крупицам тебя же раздав
первым встречным бродягам,
не вдруг оказавшимся трусами,
продающим, меняющим вечное на ширпотреб.
Но спасительным ядом
осталось - твое послевкусие,
горстка жизни, как глупым синицам раскрошенный хлеб.
Предвечерним покоем
окрасятся стекла балконные,
наряжая в осеннее серые стены домов.
Утешаясь тобою,
как праведный старец иконами,
я пытаюсь расти - до тебя, не жалея стихов.