Аннотация: Публикация и вступительная заметка Андрея Чернышева
Когда в середине 1950-х годов он, начинающий стихотворец, стал читать узкому кругу сверстников-друзей свои первые стихи, некоторые из нас сразу заговорили: "Этот парень далеко пойдет". Много лет спустя я услышал: "Он мог стать крупнейшим поэтом своего поколения".
Не стал. Крайняя бескомпромиссность делала его произведения невозможными для печати и неприемлемыми для читателя-середняка, того, кто ищет в поэзии либо развлечение, либо назидание. В конце концов, факультет, на котором мы учились, готовил не поэтов, а журналистов. Однажды я услышал: "Лучше бы Назаров писал о том, как неудобно составлено расписание предстоящей экзаменационной сессии".
Мы были студентами в бурное, переломное время. Сталин только что умер, контуры наступающей эпохи просматривались расплывчато. Познакомились на торжественном открытии комплекса новых зданий МГУ в сентябре 1953-го. Тысячные толпы у входа в главный корпус, ликование. Оратор с высокой трибуны читает по бумажке: страна устремлена в будущее, наша цель - коммунизм. Следующий выступающий размышляет о будущем: какие радужные перспективы ждут страну в науке, искусстве. Порукой тому мудрость партии. В стороне Назаров, он тоже говорит, но его аудитория - десяток слушателей. Доказывает нечто противоположное: пусть преподаватели высокие профессионалы, но, нашпигованные фактами, не умеют, боятся мыслить самостоятельно. Об устремленности страны в будущее: блажен, кто верует. О самом высоком здании Европы, перед которым проходит митинг: неудачно спланировано, неудобно для тех, кто в нем размещается. Вскоре мы услышали еще один оригинальный тезис Назарова: настоящим концом похода Наполеона на Россию стало 14 декабря 1825 г. Настоящий конец войны с фашистской Германией еще впереди: не станет ли им крушение "нерушимого союза"?
Как ни странно, очевидная крамола сходила ему с рук. То ли берег его от напастей ангел-хранитель, то ли выручала политическая ситуация в стране, когда постоянно кидало то в жар, то в холод. Мы, малоискушенные студенты, поочередно испытывали то стыд за свою страну (наши войска вторглись в Венгрию, залили землю кровью), то гордость за нее - узнали о первом запуске искусственного спутника. Удивлялись - где истоки его взглядов, противоположных общепринятым, расспрашивали, в какой семье он вырос, кто стал для него моральным авторитетом. Он отшучивался: "Считайте, что я - одиночка-инопланетянин". На деле, появление молодых людей с подобными взглядами, по-видимому, было приметой времени: почти не было семьи, которая не пострадала бы от сталинских репрессий, и вдруг маятник часов качнулся в обратную сторону.
Возьмем самое запоминающееся, самое эмоциональное стихотворение подборки, где в первой строке четыре раза повторяется как заклинание "вы лжете". Тогда подобное утверждение было в диковинку, это только в наше время, переделавшись в формулу "двоемыслие", оно сделалось чуть ли не банальностью.
Кому бросил обвинение Назаров? Стихотворение было написано по какому-то конкретному поводу, но по какому? Может быть, на комсомольском собрании. Назаров всегда усаживался в последний ряд амфитеатра, дремал. Узкий круг его адресатов - однокурсники, комсомольские активисты, демагоги всегда лгут. Более широкий круг - собратья по перу - и эти тоже лгут, кто в стихах, кто в прозе. Наконец, "вы лжете" было обращено ко всем 200 млн. соотечественников, не видевших ничего зазорного в том, что слово у них расходится с делом. Если "вы лжете" в основе общественной морали, то общество ждут неизбежные горькие прозрения. Стихи, подобные тогдашним назаровским, попытка к таким прозрениям подготовить. Друг поэта, его сосед по общежитию, в будущем видный кинодокументалист Виктор Ватолин сравнил его поэзию с игрой скрипача на одной-единственной струне, но виртуозность музыканта не давала упрекнуть его в монотонности:
У нас жеманность не в чести
И прост наш этикет:
Вперед нам некуда идти,
Назад дороги нет.
Назаров умел находить наиболее точно воплощающие мысль слова и располагать их в строчке в наилучшем порядке. Достигал афористичности:
Головы - чтобы думать,
Не для того, чтоб склонять.
Когда в его рифмованном стихотворении вдруг в одной строке рифмы нет - это не небрежность, а тщательно продуманный прием: без рифмы дано слово "свобода", оно вне контекста, выламывается из него. Автор иронически фиксирует: свободы нет не только в стихе, нет ее и в реальной действительности.
... Голову выше! Выше, мой гордый друг.
Был диктатор, да вышел,
Смейся, счастливый друг.
К черту, теперь свобода.
Тут Назаров меняет тональность:
Тише, мой смелый друг:
Кто-то идет, услышит,
Что-то тогда, мой друг...
Последний свой университетский год Назаров работал над поэмой "На грани", из которой заимствованы три вышеприведенные цитаты и ниже боль-шой отрывок. Поэма о его поколении, о нашем поколении, о переломе в судьбе страны, связанном с 1956 г. Но, кроме того, работал над дипломным сочинением на объемистую тему: русские театральные критики об Ибсене на рубеже XIX и XX веков. Его друзья замечали: он стал уравновешеннее, более терпимым в спорах, более глубоким в аргументации. Давно известно, что занятия историей содействуют зрелости - зимой 1957/58 года Назаров не вылезал из библиотек.
Диплом был готов, до защиты оставались считанные дни. Состоялось распределение выпускников, и Назаров без возражений согласился ехать в Красноярск - думал тогда, на несколько лет, оказалось, на всю свою жизнь. Раздумывавший о благополучии страны, поколения, не умел позаботиться о собственном благополучии.
А на другой день был вызван к высокому начальству давать объяснения по поводу крамольной поэмы "На грани": его вызвал заместитель декана по учебной работе. Текст поэмы и другие политические стихи Назаров бережно хранил от посторонних глаз в портфеле с секретным замком, портфель был заперт в личном сейфе, тоже с кодовым замком. Вспоминал позднее: преддипломная суета, долго в свой сейф не лазил.
Оказалось, лазили другие.
Первое, что ему бросилось в глаза, когда он вошел в кабинет начальника, были стоявшие на видном месте на книжной полке его собственные стихи: не только перепечатанные на машинке, но и аккуратно переплетенные. На какой-то миг поэт утратил самообладание и вместо приветствия начал с упрека:
Н.: У порядочных людей так не поступают.
З.Д.: В помещении был произведен обыск. Искали наркотики, заодно прихватили некоторые тетради.
Н.: И вы сочли возможным читать чужие, тщательно скрываемые от по-сторонних глаз рукописи, черновики?
З.Д.: По роду службы я должен быть в курсе настроений студентов.
Назаров постепенно остывает, к нему возвращается логика, здравый смысл. Он понимает, что его судьба висит на волоске, беседа может окончиться и исключением из университета и даже арестом. Через 10 мин. Засурский снова вызывает его. Теперь перед ним другой Назаров.
Н.: В ближайшее время я уеду в Сибирь по распределению и ваши злоключения с поэтом-оболтусом кончатся. Сейчас новое время взаимопонимания, согласия. Согласитесь, ни руководству университета, ни руководству министерства такие меры к выпускнику, как ссылка, арест, не покажутся адекватными. Я прошу вас историю со стихами спустить на тормозах.
З.Д.: (после нового телефонного разговора с начальством). Поздравляю вас, дело фактически решено в вашу пользу. Но вы будете подвергнуты дисциплинарному наказанию, не будете защищать дипломную работу. Без защиты вам выставят оценку "удовлетворительно" - чтобы не оставить вам ни единого шанса напоследок побезобразить на церемонии дипломной защиты.
И, как знак того, что разговор окончен, протянул студенту руку.
Назаров несколько раз в разные годы возвращался в воспоминаниях к этому разговору. Конечно же, случай редкостный: диплом, защищенный без защиты, общение с высоким начальником на равных, дело, начавшееся "за упокой", счастливо кончившееся "за здравие". Через пару недель он отправился в Красноярск, где он и прожил без бурь и потрясений еще двадцать лет, отпущенных ему судьбою. На местном телевидении его, редактора по образованию, почему-то взяли сначала в актерский отдел. Он не возражал: актером так актером. Аргументировал в письме: "никакому чрезмерному давлению не надо противиться. Стало быть, пришло время капитулировать". Писал идеологически выдержанные стихи для городской газеты, писал рассказы в жанре научной фантастики - о дружбе подростка и дельфина из дельфинария. Женился, у него родился сын. В Москву за 20 лет приехал всего два раза, оба накоротке. Местное издательство время от времени выпускало в бумажкой обложке тоненькие книжки его новых довольно слабых стихов.
Талант, видите ли, дамы и господа, существо болезненное и капризное. Чтобы выпустить книгу, автор должен заручиться одобрением начальства. Пишет для этого очередное славословие Владимиру Ильичу, и, казалось бы, велико ли его прегрешение? Но талант сразу учует: поэт кривит душой, и с этого момента им двоим, таланту и поэту, не по пути. Талант покидает поэта. Навсегда.
Последний раз перед его отъездом я видел его у своего порога. Он принес но-вые катрены для маленькой поэмы, посвященной Оскару Уайлду (он над нею тогда работал) : два листка из школьной тетради, исписанные крупным почерком, с множеством поправок:
Года пройдут. Все будет прах и тлен:
Политика. Заводы. Экипажи.
И только может быть один Роден
Кусками мрамора о наших снах расскажет
Для тех, кто будет завтра на Земле,
Кто будет завтра пить иное солнце.
А то, что есть, рассыпется во мгле,
Алмазной пылью в вечность унесется.
Налейте, друг. Я пью за крики сов,
За декаданс, за ночь, за цепи плена...
Представьте себе: людный перекресток в центре столицы. Все куда-то спешат, обгоняя друг друга: автомобили, люди, собаки на длинном поводке. На переднем плане два молодых длинноволосых интеллигента степенно ведут неторопливую беседу о Родене и людях будущего. Забыть не могу манеру Назарова вдруг пристально заглядывать в глаза собеседнику. Запомнил его как человека часто неожиданного, всегда интересного.
ТЕКСТЫ ВЯЧЕСЛАВА НАЗАРОВА
Сначала два стихотворения, написанные в военном лагере под Брестом в 1957 г.
I
Мы зарываемся в землю
Под медную песню горна,
Пока лишь играя со смертью,
Под сердце подводим прицел.
В окне сырая глина
И трав обнаженные корни.
Над бруствером влажный ветер
И небо, как бледный мел.
А кто-то в стране далекой
За далью бездонно-синей,
Как мы, играя со смертью,
Целится, щуря глаз.
Мы встретимся с ними завтра
На желтой разбухшей глине,
И будет весенний ветер
И небо - в последний раз.
II
Дожди идут семь дней подряд,
Семь дней туман и рокот грома.
Сто сорок коек по три в ряд,
Курсанты спят, курсанты дома.
Им снится странный старый край,
В котором нет стекла и стали,
Лишь золотистая искра
Звезды на темном шелке дали.
Сто сорок снов из той страны,
Где убивают только звери.
Они еще совсем юны,
Им трудно ни во что не верить.
"В ружье!.." Шальные голоса.
Сто сорок торопливых стуков.
Бездумны мутные глаза
И механические руки.
Не слышно слов, не видно лиц
Седое небо. Серо, сыро.
Сто сорок будущих убийц
Застыли перед командиром.
Антей
Вы лжете. Вы лжете. Вы лжете. Вы лжете.
Но ложь ваша веком взметенный гранит.
А песня моя как стрела на излете
Уже никого, никогда не сразит.
Когда вы снова настойчиво, грубо
Будете бить меня за стихи и прочее,
Я вынесу кровью набухшие губы
Прочь.
К земле, которой орете вы: "да здравствует!"
Глотками, охрипшими от вина,
Я прижмусь по сыновьи ласково,
Потому что она у меня одна.
Прижмусь и заплачу на пыльной дороге
Под тихие сказки дня:
Родина,
Ты смотришь нестрого,
Родина,
Ты простишь меня.
Простишь - хоть забрел я в далекие джунгли,
Замкнулся на ключ, не понял жизнь,
Спаленной мечты почерневшие угли
Храню, как сказочный джин.
Простишь и откроешь закрытые двери
В незабытую синюю даль,
За то, что я очень-очень верил,
За то, что я очень-очень ждал.
Голову тихо одует ветром,
Глаза засиренит ширь,
Рядом встанут ритмы и метры,
Рифмы прикажут: пиши.
И тонким, красивым, жгучим стеком
Просвищет стих, ожигая лбы,
И вся пугливая медленность века
Взовьется от этих строк на дыбы.
И тогда, разрешения не спрашивая,
Шагну, плечом знаменитостей смяв:
- Уважаемые, была пора ваша,
Теперь пора моя!
Из большой, временами бесформенной поэмы "На грани" мы предлагаем фрагмент, характеризующий эпоху конца правления Сталина и начала ветра перемен над Советским Союзом: