События, даты, имена персонажей, названия улиц, институтов, городов и стран абсолютно вымышлены и не имеют ничего общего с реальностью
1.
В то раннее майское утро семьдесят затертого года было мое дежурство, но я никак не мог заставить себя встать. Портвейн за номером "семьдесят два", принятый накануне в немереных количествах моим, пусть и неплохо тренированным, но не приспособленным к таким ударам по печени, двадцатилетним организмом, не успел еще превратиться в воду, углекислый газ, а также прочие, не делающие нашу жизнь краше, углеводороды.
Голова моя не хотела отклеиваться от подушки. В желудке что-то тихо происходило и просило не беспокоить. Сквозь пыльную мембрану настенного репродуктора гимн советского союза уже допиливал последние помпезные аккорды, а у противоположной стены нашей крохотной комнатки на своей скрипучей, как телега, раскладушке еще менее благозвучно исполнял свою партию Леха, мой напарник по комнате и друг детства. Оба источника издавали невыносимые звуки и спать дольше было уже невозможно.
Тянуть резину не было никакого смысла, иначе втискиваться в переполненный изношенными строительством коммунизма телами автобус, следующий до станции метро Юго-Западная, пришлось бы на пустой желудок. Другого способа добраться из нашего района, заброшенного на дальнем краю строящейся олимпийской деревни, до ближайших центров цивилизации не существовало. Нуль-транспортировка, еще не была открыта на том историческом этапе, всуе именуемом "развитым социализмом". Пребывание в переполненном автобусе, лишь внешне отличающемся от гитлеровской душегубки, даже на неотравленный дрянным пойлом желудок, удовольствие не из тех, что я занес бы в список необходимого для жизни.
Хотя такого списка не было на бумаге, он существовал в моей голове, причем постоянно мною пополнялся и совершенствовался. Этот секретный список являлся неотъемлемой частью грандиозного, не менее секретного, Плана, пока еще только приблизительно набросанного, но, тем не менее, уже постепенно мною реализуемого.
Согласно Плану, не позже, чем на середине жизненного пути, меня должен был поджидать отдельный Благоустроенный Остров, где я, окруженный семьей и роскошью, собирался провести остаток дней своих. По плану Остров должен был находиться где-то в тропиках, но не слишком близко к экватору, поскольку я плохо переношу жару и все такое.
Однако, до середины жизненного пути, судя по всему, еще было далеко, поэтому выходить из дома нужно было через полчаса, чтобы успеть на лекции к восьми пятнадцати. Острова островами, портвейн портвейном, а учеба пока еще стояла на первом месте.
Надо заметить, что я, вообще-то, практически не пью. Во всяком случае, ни в те далекие времена, ни, тем более сейчас, когда мой организм даже с большой натяжкой неплохо тренированным никак не назовешь, меня никогда нельзя увидеть озабоченно спешащим с авоськой в винный магазин в конце рабочего дня или стоящим в очереди за пивом. Как минимум, потому, что там, где я живу сейчас, почти никогда не бывает очередей. Особенно за пивом. Тем более не бывает авосек. Будь наоборот, мой Остров назвать Благоустроенным было бы никак нельзя.
В этом моем ужасном состоянии виноват был Леха. Он всегда пил как лошадь. Леха запросто мог выпить весь тот чертов портвейн в одиночку и ему было бы хоть бы что, ни в одном глазу. Я же, со свойственным всем придуркам стремлением всегда быть не хуже всех, вынужден был не отставать от него и пить эту дрянь наравне с Лехой и со всеми прочими придурками из нашей группы, несмотря на то, что мой организм самой природой вообще не был приспособлен для употребления алкоголя. Для чего мой организм конкретно приспособлен природой, я в точности не знаю до сих пор, но для чего он не приспособлен - так это для употребления алкоголя внутрь в немереных количествах. Теперь я знаю это точно.
С одной стороны, я не виноват в том, что существовала эта дурацкая традиция - как только собирается какая-нибудь компания, особенно если это твои однокашники или друзья, всем обязательно надо пить до тех пор, пока либо все не выпито или пока все не дойдут до состояния зомби.
С другой стороны, если никто не будет соблюдать традиции, даже дурацкие, то вроде бы могут рухнуть устои. В правильности устоев я в то время еще не сомневался, поэтому пока приходилось следовать традициям.
Наконец, вдохновляемой образом песчаного пляжа, мерцающего под тропическим солнцем, и яхты, покачивающейся на медленных океанских, а возможно, средиземноморских, водах, я страшным усилием воли отлепил свой разламывающийся на куски организм от пропотевшей простыни.
Собирая на ходу, я донес его до двери, заставил одну из трясущихся мелкой дрожью рук нашарить радио и прекратить, наконец, это невыносимое грохотание.
Любашка, счастливая, на звуки гимна никак не реагировала и продолжала крепко спать, тихо посапывая, после ночи любви, бурной, как аплодисменты на двадцать четвертом съезде кпсс, совершенно бесстыдно раскидав свои конечности на моей, еще до вчерашнего вечера, вечно одинокой и невинной постели.
Леха же храпел во сне как раненный вепрь. Я в жизни ни разу не встречался вепрей, ни раненых, ни здоровых, но я уверен, что раненные они должны храпеть именно так, как храпел тем утром Леха.
Я злорадно подумал, не поискать ли какой-нибудь выключатель и у этого чертова вепря, но он, видимо, почувствовав шестым чувством мои намерения, храпеть вдруг перестал самостоятельно. Моему организму, и без того сотрясаемому внутренними процессами, от этого стало немного легче. Задрав клочкатую бороденку и причмокивая толстыми губами, Леха продолжал уже без лишнего шума дрыхнуть на своей раскладушке, урывая остатки сна.
Тут я с удивлением обнаружил, что на мне практически ничего нет, кроме какой-то инородной вещи, странным образом затрудняющей мои передвижения. Проверив на ощупь, я обнаружил, что это обыкновенный презерватив, в просторечье именовавшийся "изделием номер четыре".
Изделие намертво присохло к соответствующим поверхностям, а также к внутренней части бедра. Подсознательно догадавшись, что в целях личной гигиены не помешает избавится от этого отвратительного предмета я, не задумываясь о последствиях, просто схватился за него и рванул...
Поскольку девственности я лишился лишь этой ночью, привычки пользоваться подобными изделиями у меня не было никакой, поэтому вместе с частью естественной растительности, я чуть было не расстался и со своим маленьким другом, что волею судьбы оказалось внутри "изделия номер четыре". Во всяком случае мне так показалось в первый момент.
Глаза мои выскочили из орбит, во всяком случае так мне показалось и я не знаю как мне удалось сдержаться и не перебудить всю квартиру. Некоторое время я стоял судорожно открыв в немом крике рот и вцепившись обеими руками в то место где обычно находится наша девственность. Через некоторое время, когда цветные круги и звезды в глазах немного поугасли, я с облегчением почувствовал, что буду жить...
Между тем, изделие номер четыре, вырвавшись из моей руки, улетело куда то в темноту, шлепнувшись обо что-то, как слизняк. Я не придал этому особого значения. С трудом найдя в темноте свои трусы, я кое-как натянул их, при этом, потеряв равновесие, я чуть не упал сначала на Любашку, а потом на Леху. Справившись кое-как с силами тяготения, я тихо прикрыл за собой дверь и, держась за свежеобклееный на днях чешскими обоями коридор, прилипая голыми пятками к свеженалаченому паркету, поплелся на кухню.
2.
Два года назад, победив со второй попытки приемную комиссию авиационного института, и поселившись при помощи моей стенодробительной мамули в почти новой двенадцатиэтажке на окраине Очаково, мы с Лехой сразу договорились дежурить через день. Дежурный должен был вставать в шесть утра и готовить завтрак на двоих.
Несмотря на то, что радио играло для меня всего лишь роль будильника, поскольку настоящего будильника в наличии не было, да и все равно ему, наверное, нельзя было бы довериться, государственный гимн, который исправно начинал грохотать в шесть утра, я с тех пор возненавидел всей душой и навечно. Аминь.
Свободный от дежурства мог спать лишних полчаса. Для меня это было бы счастьем, особенно тем утром. Но я был несвободен.
На завтрак мы с Лехой всегда пили кофе. Заварить вовремя кофе - было главной задачей дежурного. Потому что, для того, чтобы проснуться окончательно и бесповоротно одного желания получить высшее образование и место под тропическим солнцем было недостаточно. Это была другая, свято поддерживаемая последние два года, традиция. Против этой традиции я не имел и до сих пор не имею ничего против.
С трудом справившись со спичками при помощи трясущихся конечностей, я поджег природный газ и поставил маленькую плоскую алюминиевую кастрюльку на огонь. Важно было не прозевать, когда закипит вода иначе природный газ мог перестать быть другом. Чтобы не заснуть, я включил тихонечко радио на кухне и присел на холодную табуретку, время от времени, клюя носом.
Дикторы уже несли какую-то хрень бодрыми советскими голосами, что-то про Ильича и его шайку, про очередные достижения советского народа под его мудрым руководством, про практически сгнивший американский империализм, про битву за урожай, что именно - было неважно. Мне было важно лишь то, что говорили они бодро и это было то, что нужно.
Кстати, зависмость между степенью бодрости государственного вещания и тем, как идут дела в государстве обратно-пропорциональная. Чем хуже дела, тем бодрее и радостнее становятся вести с полей.
Вода, наконец, закипела. Я бросил в воду пять ложек кофе. Если бы в моей постели не лежала девушка, которая этой ночью наконец-то лишила меня девственности, я положил бы только три. Несмотря на ужаснейшее самочувствие, я, невольно улыбнувшись, живо вспомнил подробности этой ночи. С прыщавого пионерского детства, я, как всякий нормальный пионер, тайно мечтал об этом ночами. Впрочем, что Бога гневить, оно было несильно прыщавым, можно сказать вообще не прыщавым - спасибо родителям за гены и качественное питание, которое было в те времена доступно только жителям необозначенных на карте секретных поселений, за тройным проволочным ограждением ковавших тайное оружие партии. Впрочем, мечтал я об этом также днями и утрами, не исключая перерывов на завтрак, обед и ужин и школьных перемен.
В моем воображении этот сладостный момент во всевозможных интерьерах, вариантах и лицах происходил миллионы раз... Наконец, это событие стряслось со мной в реальной жизни и, как я, прошлый, полагал, я должен был чувствовать нечто совершенно особенное. Однако, честно проанализировав сигналы, поступающие от разных подразделений моего организма, я, кроме жжения в паху, ломоты в костях, головной боли и подступающей к горлу желчи я, настоящий, почти ничего не чувствовал...
3.
Как только я бросил кофе в воду, кипение тут же прекратилось и я приступил к окончательному этапу приготовления кофе на троих.
В конце семидесятых были времена, когда хороший чай частенько исчезал из магазинов, но, то ли отношения с латиноамериканскими режимами у союза были лучше чем с режимом Индиры Ганди, то ли по какой другой причине, молотый кофе почему-то бесперебойно продолжал поступать откуда-то из-за океана. Он продавался в ярких двухцветных коробках. Одной такой коробки нам с Лехой хватало на неделю. Мы могли некоторое время выживать без хлеба или без полудохлых молочных сосисок, но без кофе мы существовать не могли. Когда показывалось картонное дно, это был сигнал к походу в магазин согласно графику. По моим прикидкам, кофе должен был закончиться через два дня, значит теоретически в магазин предстояло идти Лехе. Впрочем, один хрен, наверное, мы, как всегда, пойдем вместе.
Это был, между прочим, большой вопрос - пойдем ли мы в ближайшее время вообще в какой-либо магазин!
Денег у нас с Лехой оставалось в обрез. Я уволился с кафедры еще месяц назад, поскольку вдрызг разругался с Дадиком Баканяном, бывшим баскетболистом, старшим ассистентом кафедры, и невероятным козлом. А до ближайшей стипендии нужно было еще дожить. Мало того, я опасался, как бы по результатам сессии меня вообще ее не лишили, а из родительского гнезда денег что-то давно не поступало. Кроме того, вчера я разбрасывал в какой-то забегаловке последние деньги направо и налево, как Савва Морозов на маевках. Вот же дурак, Боже ж ты мой...
На поверхности образовалась пенка и вода, наконец, снова начала закипать. Как только пена поднялась до краев, я тут же выключил огонь и снял кастрюльку с плиты. Торопясь, я помешал в кастрюльке чайной ложечкой, не дожидаясь пока осядет гуща, налил кофе в кружку, с трудом в нее попав, добавил пару кусочков сахара, потому что без сахара меня могло бы стошнить, по-прежнему трясущимися руками размешал его и, наконец, сделал жадный глоток. Крупинки еще, черт возьми, не осели, и горячо было ужасно, но вкус был что надо.
Я с надеждой прислушался к своим ощущениям. Желудок недоуменно побурчал немного, но в общем и целом не возражал. Еще глоток. Голова немножко начала варить. Еще парочку. Руки, наконец, почти перестали трястись. Мне намного полегчало. Становилось очевидно, что я остаюсь среди живых.
Надо отдать должное Любашке, если бы не она, я бы наверняка чувствовал себя гораздо хуже, а может быть и вовсе отдал бы Богу душу. Я временно забыл про похмельный синдром и снова вспомнил прошлую ночь. До меня начало доходить что это было все-таки здорово! Сбылась мечта идиота! Черт возьми, если бы не нелепый перебор с содержанием алкоголя в крови, воспоминания об этой ночи были бы сейчас самым главным для меня. Праздник был немного подпорчен... Лишиться, наконец, чертовой девственности, это же важнейшее событие!
Я сделал еще пару глотков, закрыл кастрюльку крышкой, чтобы не остывала, и поплелся в ванную приводить себя в порядок.
4.
Скоро запах кофе разнесся по всей квартире.
"Привет!", на кухне появился Леха. Всклокоченные волосы торчали в разные стороны как у типичного полоумного ученого из голливудских муви.
В семидесятые мы все носили длинные волосы. Я, например, старался подражать Джону Леннону, старательно раскладывая волосы на две половинки вокруг лица. Было довольно похоже. Но на этом мое сходство с Ленноном кончалось. Я не сочинял великую музыку и не был мультимиллионером в свои двадцать лет.
Отработанным движением Леха обеими руками всклокочил свои легкие волнистые волосенки. Он делал это специально, чтобы они казались гуще и не бросалась в глаза намечающаяся лысина. Леха, как большинство блондинов, начал подавать признаки будущей проплешины еще со школы, что вместе со слегка оттопыренными ушами и толстыми губами создало у него целый букет юношеских комплексов. Зато, как будто уравновешивая слабость головной растительности, растительность на Лехином лице могла дать сто очков вперед любому грузину.
Еще в школе Леха отрастил усы. Они нужны были ему, чтобы скрыть чрезмерную припухлость губ. Для подростка очень важно быть красивым и мужественным. Толстые губы не украшают подростка. Они не являются признаком мужества. Это известно каждому подростку.
К этому лету Леха отрастил настоящую бороду. Притом, что он был натуральнейший блондин, усы у него были темно-рыжие, а борода была угольно черной. Было такое впечатление, что весь меламин, распределяемый из неведомого центра управления Лехиным организмом по волосяным провинциям, застрял навсегда на полустанке под названием Борода. Некоторая полуразбавленная но вполне еще годная часть его по блату досталась полустанку Усы, но он так никогда и не был получен в конечном пункте назначения, которым, возможно, и являлась бедная Лехина Голова.
Эта странная разношерстная растительность делала его гораздо взрослее его реальных двадцати, чего он, как раз и добивался.
Мне тоже, как и всем вьюношам в этом возрасте, хотелось выглядеть старше. Но, к сожалению, усы были моей несбыточной мечтой. Мои попытки отрастить усы окончились полным провалом. Они росли досадно медленно и были практически прозрачными. В результате создавалось впечатление, будто у меня под носом какая-то грязь или что-то вроде остатков засохшей ряженки. Помучившись с полгода, я, наконец, принял по-настоящему мужественное решение - сбрить этот мусор под носом к чертовой матери. И когда в один прекрасный день я смыл пену с лица и причесался, я обнаружил, что выгляжу без этой дряни под носом гораздо мужественнее. И вообще, оказалось, я повзрослел уже безо всяких усов. Не исключаю, что если бы я этого не сделал, девственности мне пришлось бы лишиться намного позднее.
5.
"По честнянке, я думал что мы сегодня остаемся без кофию", Леха с очевидным удовольствием сделал глоток кофе.
"Сила воли... ее не пропьешь...", пояснил я, еще слабый, но уже живой. Леха оглянулся на дверь и шепотом спросил меня:
"Ты как Любашку подцепил, я не понимаю?"
"Я и сам не понимаю... Мне кажется это она меня сама подцепила. Не помню где. Надо у нее спросить... Ты лучше скажи, ты сам-то куда исчез...?".
"Слушай, а ты с ней это... того?" спросил Леха.
Я лишь многозначительно пошевелил бровью в ответ, дескать, спрашиваешь!
"Везет же... Головка не болит?"
"Ох, болит пока... Еще как..."
"Обе?" сострил Леха. Я сделал вид, что не понимаю глупых шуток, но на всякий случай прислушался к своим ощущениям. Сказать по честному, побаливали обе. Но боль в голове была просто ужасной!
"Башка просто трещит... подташнивает слегонца... Но в принципе приемлемо. Если бы Любашка не поездила на мне хорошенько, было б хуже некуда. Все-таки, как я теперь понимаю, секс помогает перерабатывать алкоголь...", несмотря на то, что я был еще пока совершенно неопытен в области половых отношений, поскольку это был мой первый настоящий секс в жизни, я старался не подавать виду и рассуждал, как опытный чувак и уже был готов пустится как бы невзначай в подробности, но тут открылась дверь из коридора и появилась Любаша, свежая, аккуратно причесанная и накрашенная, в легком весеннем платье, которое нагло выпячивало ее, уже близко знакомые мне, прелести .
"Как классно пахнет! Мальчики, а мне кофе дадут?"
"Дадут, дадут, ты только потише!", зашикали мы на нее, "Хозяев разбудишь!".
"Ой...", Любаша невольно прикрыла рот рукой.
"Быстро закрывай дверь! Иди сюда!", я замахал ей руками.
Мы галантно заторопились встать со своих стульев, затолкавшись на крошечном пространстве совдеповской кухни. Люба уселась на краешек моего стула, оставив мне половинку. При этом ее груди явно и недвусмысленно сообщили о своем пристутствии на празднике жизни из под тонкой ткани при помощи бесстыдно торчащих сосков. Я заметил, что Лехины зрительные рецепторы немедленно зарегистрировали этот животрепещущий сигнал. Леха заметил, что я это тоже заметил и мы оба заметили, что Люба заметила, что именно мы заметили. Однако она нисколько не смутилась и лишь как ни в чем ни бывало, наклонилась вперед, при этом как бы невзначай еще раз послав в наш космос очередной сигнал, и схватила мою кружку. Очевидно было, что ей нравилась эта игра. Леха сел на свой стул, слегка покраснев кожными покровами сквозь недополучившие вышеупомянутых поставок волосяные покровы. Я не покраснел, но с радостью почувствовал, что благоплучно возбудился. Все снова устроилось.
"Ммм! Классно! Чья работа?", одобрила мою стряпню Любашка, отхлебнув из моей кружки, пока я готовил ей персональную.
"Я варил..." вяло, но с гордостью доложил я.
"Молодец, Дрюнчик!", похвалила меня Любашка, погладив по ягодице. Я немедленно продолжил возбуждаться.
"Кстати, как ты себя чувствуешь?", тут она озабоченно посмотрела на меня.
"Отлично чувствую себя... Если по правде, ужасно... Если по честнянке, я вообще еле живой. Вчера перебрали так, что дальше некуда...", снова плавно призмеляясь на краешек стула, сообщил я.
"Бедняжка! Головка болит?", снова погладила меня по голове Любаша. Леха хрюкнул в свою кружку. Люба строго посмотрела на Леху.
"Да уж, ребята, вы вчера нажрались как свиньи... Леша, а ты как себя чувствуешь?".
"Кто? Я что ли? Отлично!", у него была дурацкая привычка все время переспрашивать, прежде чем ответить на любой вопрос. Леха почесал с хрустом бороду, поставил кружку с кофе на стол, намазал бородинский хлеб маслом, посыпал его сахаром и с аппетитом откусил сразу половину, обильно усеяв при этом бороду крошками и сахаром.
"Я гы казал пгек-гасно шебя чуг-твую! Бываво и хугэ конехно!", отвечал он с набитым ртом.
"А... Он никогда не болеет...гад...", вслух позавидовал я, осторожно пытаясь скормить своему организму кусочек обыкновенного черного хлеба безо всяких добавок.
"У него такой желудок, гвозди переварит...".
Леха действительно мог выпить сколько угодно, не подавая признаков не то что отравления, а даже опьянения. Для меня же и стакан портвейна был почти смертельной дозой. Накануне я сдуру превысил смертельную дозу в несколько раз.
"Ты не стесняйся, Любаша, угощайся чем бог послал!", гостеприимно пододвинул Леха Любашке хлеб и масленку.
"Спасибо, Леша!", вежливо поблагодарила его Любаша - "Вам что, не положено водить девчонок?".
"Э-э...", я замялся.
Девочнок у нас здесь ни разу не было вообще. В сущности, мы до вчерашнего дня оба были девственниками. Поцелуи на дискотеках и стремительные ощупывания девочек в тесных школьных коридорах, забитых толпами, спешащими в буфет на перемене, не в счет. Вообще-то у Лехи была девушка, но она осталась дома, за две тысячи километров от Москвы, и Леха тщательно хранил ей верность, надеясь, что она хранила то же самое для него. Спустя несколько лет они, наконец, поженятся и уедут в Красноярск, но пока между ними были абсолютно платонические отношения. Во всяком случае, насколько мне было известно.
Я же свою первую школьную любовь, которая преподала мне урок номер один, научив целоваться, уже почти забыл, тем более что она, не успев получить аттестат, выскочила замуж, родила и, как я обнаружил в свой первый приезд домой из Москвы, в свои двадцать уже успела превратиться в здоровенную дебелую бабищу. Хотя, надо отдать ей должное, лицом она все еще была что надо.
"Да, в общем-то, мы как-то не обсуждали даже этот вопрос...", Леха поглядел на меня в надежде на то, что я выручу его. Но он забыл, что я уже перешел из разряда девственников в разряд полноценных самцов и меня все эти душевные нюансы уже не волновали. Бородатому девственнику пришлось выкручиваться самостоятельно.
"Что не запрещено, то разрешено, я так думаю...", сделал Леха туманное заключение.
"Я что-то не уверен, что Елена разделит твои диссидентские взгляды...", я, наконец, пришел ему на выручку.
"Какая Елена?", посмотрела на меня Любаша, отрывая кусок хлеба своими крупными белыми зубами.
"Да это хозяйка наша, Елена Васильевна...", разъяснил Леха. Люба сделала очередной аккуратный глоток из своей кружки, повернулась к нему и спросила:
"Она не одобряет случайных связей?", спросила Любашка. Леха в ответ снова покраснел.
"Не знаю я, что она одобряет, а что нет, но, по-моему, она изрядная жопа и стерва, извините за выражение", пришла моя очередь.
"За какое именно?!", переспросила Любаша.
"Что какое?"
"Выражение говорю какое?"
"А ты одобряешь?", спросил ее, набравшись, наконец, наглости Леха.
"Что?", теперь уже Любаша переспросила его с набитым ртом. Неужели и у нее была такая же глупая привычка, переспрашивать каждый вопрос, подумал я.
"Ну... Случайные связи одобряешь?", уточнил Леха, снова приобретши свой естественный природный цвет, хитро поглядывая на меня. Я только пожал плечами, будто меня это не касалось. Любаша, надо отдать ей должное, снова нисколько не смутилась, спокойно прожевала свой кусок и запила его кофе.
"Ты имеешь в виду... что я с Дрюней переспала?", такая неожиданная прямота вогнала в краску теперь уже меня. У меня даже головная боль прошла.
"Так я не вижу здесь ничего страшного. Во-первых, я давно уже собиралась это сделать, подходящего случая только не было. Во-вторых, мы учимся в одной группе...", начала обстоятельно разъяснять она Лехе, загибая пальцы - "...поэтому случайной связью я бы это никак не назвала. Ты понимаешь, что я имею в виду? Я его знаю уже два года, он мне нравится и все такое. Хотя, я, конечно, не собираюсь за него замуж...", она посмотрела на меня, скалясь своими белыми зубищами.
"Как?", возмутился я - "А я-то думал, что после всего ты просто обязана на мне жениться!". Любаша оценила мое остроумие, радостно засмеялась и прижалась ко мне своей потрясной грудью. Леха немедленно зыркнул зрительным рецептором. Любашка продолжая как бы невзначай касаться меня своими сосками, продолжала.
"Во-вторых, немаловажный нюанс, мы пользовались противозачаточными средствами".
"Да...", подумал я про себя, "этот нюанс я уж точно запомню надолго.."
Леха, красный, старательно пережевывал последний кусок, не зная, что на это сказать. До таких откровенных подробностей даже мы в наших с ним разговорах о сексе не доходили никогда.
"И, в-третьих, я люблю потрахаться, и ничего тут не попишешь! Вот я и трахаюсь...".
Это было что-то! Я с восторгом смотрел на Любашку. У Лехи тоже отпала челюсть и недожеванный бородинский хлеб чуть не выпал из Лехи. Должно быть, он уже пожалел, что так долго и честно лелеял свою замшелую невинность.
"Любаша, ты просто прелесть!", похвалил я ее. Она чмокнула меня в губы и нежно потрогала мой зад.
"Хм!", издал неясный звук Леха. Тут я посмотрел на часы и чуть не подскочил на месте.
"Если мы через две минуты не будем на остановке, до метро пойдем пешком!". Леха поперхнулся остатками кофе, окончательно превратив свою бороду в подобие мочала. Мы побросали посуду в раковину, похватали свои вещи и пулей выскочили из квартиры. Леха вытрясал бородинские крошки из своей засахаренной бороды уже на бегу.
6.
Нам удалось втиснуться в автобус в самую в последнюю секунду, без стеснения оттеснив конкурентов, уныло отстоявших свое на остановке.
Затем мы долго и честно тряслись в метро. В это время вагон был набит так, что можно было спать стоя, не опасаясь упасть. Главное было - не выпустить во сне из рук вещи, которые могли быть легко унесены с толпой на другой конец Москвы.
Иногда, когда еще я был девственником, по пути в институт я действительно по-настоящему засыпал, и колени мои перестав получать от мозга соответствующие управляющие сигналы, анархистски расслаблялись и предательски подгибались. Мне еще во сне становилось от этого смешно, и я просыпался, хохоча над самим собой. Соседи не косились на меня как на ненормального, потому что сами то и дело приседали и клевали носами - советский народ заступал на трудовую вахту.
Но все это было в далеком девственном прошлом. Теперь мне было не до сна. Любаша стояла рядом, тесно прижавшись ко мне всем телом и кажется дремала, уютно уткнувшись лицом. Я вдыхал ее запах с удивлением и наслаждением. Вчера она пила этот проклятый портвейн почти с нами наравне и даже курила, но ничем подобным от нее не пахло. Только легкий запах влажных еще волос и каких-то духов. Меня всегда удивляет эта способность женщин не впитывать в себя все эти паскудные попоечные запахи, буквально липнущие к мужчинам.
Мне было уже практически хорошо. Тут Любаша перестала дышать мне в солнечное сплетение, подняла голову и посмотрела в лицо.
"Слушай, я забыла кое-что... Я вчера вечером постирала свои трусики и повесила сушиться в ванной, принесешь мне завтра ладно?"
"В ванной?!", выпучил я на нее глаза. "Ты оставила их в ванной!!?".
"Там... на веревочке в дальнем углу... Мы же так торопились, я совсем про них забыла".
"Мама моя...!", я представил, что я услышу сегодня вечером от Елены.
"Надеюсь ты не оставила там свой лифчик?".
"Какой лифчик? Дрюня, я вообще не ношу лифчиков!", чуть ли не на весь вагон с гордым возмущением заявила Любаша.
"Я не знал... то есть забыл... то есть знал, но забыл...", я только молча усмехнулся, ловя краем глаза недоуменные и завистливо-восторженные взгляды соседей. Я шепотом полюбопытствовал:
"Послушай, ты оставила свои трусы в ванной, а что ты... э.... надела в таком случае?"
"Во-первых, не трусы, а трусики. Во-вторых, неужели ты думаешь, я ношу с собой запасные?".
"Так ты что...? Вообще?...", у меня даже захватило дух, "Совсем ничего!?...", с восторгом представил я себе нечто невероятно заманчивое. Только от одной мысли, что под легким любашкиным платьем ничего нет, у меня сразу началась бешенная эрекция. Люба лишь слегка приподняла брови и загадочно улыбнулась.
"Кое что есть...", проинформировала она меня, "Ого! У нас кажется что-то встало?"
"Тс-с... ну ты крутая девчонка!".
"Ценишь?", Люба запустила свою руку мне под куртку и слегка сжала мою ягодицу, а другой пощупала явную выпуклость, возникшую с противоположной стороны.
Я был в восторге. Вот оно преимущество нового этапа в моей жизни! Новые грани и безграничные возможности в отношениях с девушками! Девственная обыденность отступила, растаяла в прошлом как дым. Мы с Любашкой прислонились к двери с надписью "Не прислоняться" и бездумно хихикали всю дорогу, дыша на стекло и забыв обо всем на свете.
7.
Весенняя зачетная сессия была в самом разгаре. Чтобы не вылететь из института, по уму, надо было каждый день сидеть с утра до вечера и готовиться к последним зачетам. Как мы с Лехой не старались быть прилежными студентами у нас это получалось не очень. Особенно в последнее время.
На Соколе толпа нас вынесла наружу. Снаружи было уже светло и ясно, несколько секунд можно было хлебнуть свежего утреннего кислорода еще не профильтрованного многократно сквозь пробеломореные легкие и проржавевшие глушители. Затем, уже другая толпа, лишь слегка изменившая свой социально-химический состав, запрессовала нас в трамвай под номером "шесть". Добрая половина народа выпала из трамвая у "гидропроекта", а через пару минут мы подползли к "строгановке".
Почему остановка называлась "строгановское училище", а не "московский авиационный институт", мне до сих пор неясно. Маи, пожалуй, будет поближе. Может быть, потому что наш институт имел некий специальный режим секретности? Впрочем, хорошо, что остановку не назвали "пищевой институт". Это дало бы очередной повод для вековой вражды. К "пищевому" у всех маевцев от самого зеленого козерога, до махрового дипломника, было особое отношение. С "пищевиками" дрались стенка на стенку по малейшему поводу. Из-за девчонок на дискотеках, из-за карт, из-за черт те чего. Правда, последние два года было нечто вроде периода перемирия, и нам с Лехой пока еще не довелось, слава Богу, участвовать в этих бессмысленных и жестоких битвах. Я всегда не прочь был подраться, но побоищ типа стенка на стенку терпеть не могу. Я волк-одиночка.
Альма-матер встретила нас знакомыми лицами.
"Ой, привет Вова!", прощебетала Любаша, продолжая висеть на мне, уже изнемогшем от желания. Вова, наш староста, не заметив моего явного либидо, сразу ухватил меня за рукав.
"Привет, салаги!"
Вова, как бывший армеец смотрел на всех неотслуживших в Красной Армии немного свысока и все еще не избавился от армейских привычек. Впрочем был он человек безобидный и добрый, скрывая свою доброту и безобидность под кожурой "дедовских" замашек. Мы его звали Дедушка Вова.
"Привет дедушка..."
"Как головка, не болит?", я уже понял, что отвечать на этот идиотский дежурный вопрос ни к чему и только молча возвел очи горе. Леха хихикнул где-то за спиной.
"Все понятно! Кто в армии не служил тот пить не может! Что с вас возьмешь с салаг...", завел было свою волынку Дедушка Вова.
"Любашка! Передай девчонкам, что стипендия переносится на неопределенное время! Денег пока не будет. Я вчера всю вашу стипендию в метро потерял...".
Мы все в немом ужасе выпучили на него глаза. Он что, хочет обречь нас на вымирание?! Моя эрекция мигом завяла и исчезла как улитка в ракушке.
"Шутка юмора! Расслабились! В кассе просто вчера не было денег. Забыл вам сказать...". Это была ежедневная порция армейского юмора.
Любашка накинулась на него с кулаками. Дедушка Вова, хихикая, уклонялся от хлипких неумелых ударчиков. Ни один, само собой, не достиг цели. Любашка быстро сдалась и снова приклеилась ко мне. Я уже перевел дыхание, а улитка тут же снова показалась из своей ракушки. С голоду помирать в мой План не входило.
"А я собиралась кое-что купить...", Любашкина рука бесстыдно скользнула мне под рубашку. Очевидно она несильно расстроилась. Судя по Любашкиным шмоткам, родители ее денег не считали.
"На следующей неделе обещали. Когда именно, пока не знаю. Возможно, сообщу сегодня после лекций".
"Ну ладно, ребята, пока! Я выхожу!", помахала Любашка всем и мне лично: "Пока, Дрюнчик...". Любашка чмокнула меня в губы и выскочила из трамвая, оставив простывать мой нагретый ее грудями бок. Дверь закрылась. Я наблюдал за ней с глупой счастливой улыбкой, пока она не скрылась в подземном переходе, на прощанье послав мне аэропоцелуй. Ей придется еще пройти до маевской проходной длинными дворами на Дубосековскую в глубине квартала. Почему-то, центральный вход в институт со стороны Волоколамки был заколочен наглухо, видимо, еще героями-панфиловцами со времен битвы за Москву.
"Следующая остановка панфиловцев...", хронически усталым голосом объявил по радио водитель трамвая. Меня всегда поражало, что в любой стране при любом режиме, обязательно находятся люди, способные вставать в четыре утра, чтобы изо дня в день, из года в год, из жизни в жизнь, снова и снова запускать и направлять огромную, почти никогда не останавливающуюся махину общественного транспорта. С одной стороны, я восхищаюсь ими, с другой, мне их жаль. По-моему, это какой-то особый сорт людей, способных отдать свою единственную и неповторимую жизнь в жертву этому ржавому, разваливающемуся на ходу, грохочущему и изрыгающему в атмосферу отравляющие вещества, бестолковому молоху. Впрочем, это, конечно, не решенный еще до конца вопрос - на что мы должны потратить нашу единственную и неповторимую жизнь...
Как только Любашка выскочила из трамвая, Леха материализовался, но, надо отдать ему должное глупых вопросов он не задавал, только корчил рожи и закатывал глаза.
Первые три пары были на военной кафедре, которая располагалась в отдельно от основной территории на улице вышеупомянутых героев. Чтобы попасть туда, нужно было перейти через Волоколамку по подземному переходу. Когда мы вышли з трамвая Леха хлопнул меня по плечу и скабрезно улыбаясь приступил к расспросам:
"Ну что, Ромео, как она?"
"Кто?", Лехина дурацкая привычка переспрашивать почему-то прилипла ко мне.
"Джульетта твоя сисястая..."
"Любашка-то? Классная девчонка, не видишь что ли? Много ты в сиськах понимаешь! Что с тебя возьмешь, девственник..."
Леха сначала угрюмо засопел в ответ, но обижался недолго, секунды две, и снова начал домогаться. Что я мог поделать? Я не удержался и рассказал все начистоту. Я небрежно похвастался тем, что первый раз я кончил Любашке прямо в рот и она умудрилась к моему восторгу не пролить ни капли, а в течение двух или трех других раз я даже порвал "изделие номер четыре" в клочья, что, понятно, было уже гиперболой. Меня распирало от гордости и подсознательно мне хотелось, чтобы о моем ночном подвиге узнала вся страна, но кроме Лехи поведать о нем было пока некому. Дедушка Вова не слышал нашего разговора, поскольку уже развешивал свою красноармейскую лапшу на уши коллеге с параллельного потока.
8.
На первых парах можно было вполне отоспаться, если проявить находчивость и бдительность. Военное дело не требовало особого напряжения умственных сил - для успешного постижения "секретов побеждать" необходимы были простейшие качества: умение быстро писать слева направо и способность к мимикрии.
До сих пор не понимаю, что могли бы предпринять в плане защиты Родины от загадочного Внешнего Врага офицеры, обученные таким манером. Разве что повести строевым шагом своих подчиненных сдаваться... С другой стороны, научиться "военному делу настоящим образом" даже за два года в настоящей красной армии все равно невозможно. Судя по рассказам моего брата, который по юношеской дурости оттрубил в стройбате на полную катушку, скорее даже наоборот... Вышедши из институтских стен лейтенантами, я в отличие от него, хоть знал чем отличается сопромат от матанализа. Вернувшись же из стройбата, мой брат узнал там только как пить водку, варить чефир и ненавидеть родное отечество во всех его проявлениях.
Пономарь в погонах подполковника читал нам по своему конспекту, а мы, как полковые писари, аккуратно записывали за ним слово в слово. Впрочем, если успеть занять место в задних рядах, примерно на расстоянии пушечного выстрела от кафедры, можно было неплохо вздремнуть. Чтобы голова не падала на стол, нужно был просто подпереть ее чем-нибудь, например, линейкой или карандашом. В чем-чем, а в этом искусстве спать, не теряя военной выправки и не отключаясь полностью, мы действительно преуспели.
Переписать конспект можно было и попозже, главное успеть до того, как староста заберет наши конспекты в спецчемодан и сдаст их обратно в спецотдел под роспись на секретное спецхранение. Для этого будет достаточно времени, поскольку после лекции обычно следовали несколько часов для "самостоятельного изучения материала", каковое заключалось в том, что те, кто спал на лекции, передирали у тех, кому этого сделать не удалось. Последние в свою очередь наверстывали упущенное. Они спокойно могли вздремнуть, расположившись с гораздо большим удобством, например, внутри огромных цилиндрических кусков расчлененного чего-то, на вид довольно баллистического.
Впрочем, мне было не до сна. Перед моиги глазами стояли только Любашкины прелести, и я мечтал о том, чтобы поскорее закончилась эта нудь и я мог бы прикоснуться к ним еще разочек.
Последняя лекция в тот день была лекция по математическому анализу. После нее начиналась зачетная сессия. Мы с Лехой сидели как всегда рядом среди небольшой общины дружственных особей мужского рода. Любашка время от времени посылала мне многозначительные мысленные сигналы с другого конца зала из среды особей противоположного пола. Я отвечал ей не менее многозначительными сигналами. Все нам было ясно без слов. По молчаливому согласию мы пока решили не демонстрировать человечеству наши особые отношения слишком явно.
Профессор Каратян ничего особо математического в этот день нам не сообщил, зато рассказал несколько смешных историй из жизни маевского научного сообщества, при этом совершенно не стесняясь в выражениях, что, кстати, всегда было ему свойственно. Звонок еще не прозвенел, до конца учебного года оставалось еще пятнадцать минут и тут профессор попросил парней остаться, а девчонок собраться в соседней аудитории, размером поменьше. После этого он пожелал нам успеха и попрощался до встречи на экзаменах. Все недоуменно зашушукались. Девчонки собрали свои пожитки и щебеча покинули нас. Я снова вспомнил, что у Любашки под платьем ничего нет. Промелькнула мысль, куда же именно улетело "изделие номер четыре"?
Учебный год закончился неожиданно.
Вместо матанализа оставшиеся пятнадцать минут доктор из областного венерического диспансера рассказывал нам, каким образом нужно предохраняться при половых сношениях, как уберечься от беременности и что делать, если уберечься не удалось, девушка забеременела или как быть если подхвачен триппер.
Эта короткая лекция вызвала бурное оживление в рядах вечно недосыпающих и вечно забывающих предохраняться студентов. Такая необычная по тем временам лекция была организована ввиду резко упавшего в последнее время морального облика маевцев и широко распространившихся, особенно в среде студентов, живущих в общежитии, неприличных заболеваний.
Внимательно запомнив, каким образом нужно мочиться после полового акта, если под рукой не оказалось презерватива, и, насмеявшись до колик, я сунул потрепанный за год конспект в сумку, и мы с Лехой пошли в столовую. Мой юный организм все же справился с алкогольным отравлением и надо было в знак признательности его хорошенько заправить.
9.
После того, как последний контейнер был забит гнилыми капустными листами, и прозвучал сигнал отбоя, Дедушка Вова, отправил девчонок домой. Однако ушли не все. Любаша, Иринка и Маргуля остались.
Тогда мы, зеленые юнцы, напропалую еще не спали после попоек с нашими девчонками и считали, что отметить окончание субботника мы должны в узкой мужской компании. Тем не менее, этих девчонок никто прогонять не стал. Они были какие то свои.
Мы собрались в темноватой холодной и грязной бытовке, и Володя достал, наконец, из своего рюкзака долгожданную "бомбу" - семьдесят второй портвейн в бутылке объемом ноль целых восемь десятых литра.
Так оно все и началось.
Это было наша не первая уже студенческая попойка. Начало бесконечной и разнообразной череде пьянок, которой все же было суждено однажды кончиться, было положено еще два года назад в ресторане "Лабиринт" на Калининском, где мы бурно и с купеческим размахом отметили сдачу первого экзамена.
Кроме того, это была еще одна студенческая традиция - после тяжелой работы в очередном "овощегноилище", или каком нибудь подмосковном колхозе "на картошке", обязательно должна была состояться коллективная пьянка. Но до этого дня мне как-то удавалось не пересекать определенную черту.
Конечно же, одной "бомбы" нам не хватило, Вова достал вторую, затем сбегали за третьей и за четвертой. Сколько было выпито в тот вечер и где продолжено, невозможно вспомнить. Я почему-то помню отчетливо только то, что закусывали мы российским сыром, потому что купить дополнительную закуску поручили мне. Он был заботливо тонко порезан доброй толстой продавщицей и завернут в дешевую серую пергаментную бумагу.
Скорее мы отмечали не окончание субботника, которых в нашем советском детстве и отрочестве было полно и они к этому времени стали обыденностью. Мы отмечали праздник нашей новой, взрослой, как мы считали, жизни. Мы с Лехой уехали за несколько тысяч километров от дома и, несмотря на то, что мы еще не заработали самостоятельно ни копейки, получали мизерные стипендии и до сих пор висели на шее у родителей, тем не менее, чувствовали себя как орлы, парящие над Гималаями - свободными и всесильными.
Мы ржали от беспричинного веселья, радуясь долгожданной свободе принимать собственные решения, пусть в большинстве своем совершенно идиотские, но свои. До икоты гоготали над анекдотами про Брежнева и Чапаева, кидались капустными кочанами, одним словом, веселились на славу. Затем нас видимо, попросили очистить помещение, и веселье переместилось в какую-то забегаловку, а после - на улицы вечерней Москвы.
Начали мы пьянку почти в полном составе мужского поголовья нашей группы. Когда мы вышли через проходную на такую же грязную и холодную как "овощегноилище" улицу было темно, хоть глаз вынь. Наш "споенный" коллектив постепенно начал незаметно распадаться на отдельные фракции. Фракции формировались по принципу места жительства.
Через некоторое время метро поглотило и остальные лица. Трудно вспомнить что-то конкретное - куски... Видимо сыр был слишком тонко порезан для такого количества выпитого. А может выпито было слишком много, потому что через некоторое время действительность полностью растворилась в тумане пьяного бреда. Беспорядочные размытые кадры мелькали перед глазами, утратив смысл и логическую последовательность.
10.
Видимо, душа моя отделилась на некоторое время от моего отравленного дешевым алкоголем тела и брезгливо наблюдала за всем происходящим откуда-то из-под потолка вагона, занося наблюдения в специальный журнал. Одним глазком мне удалось в него заглянуть.
Дедушка Вова, никогда не расстававшийся со своим настоящим кожаным портфелем, прислонившийся к дверям, аккуратно блюющий в этот свой портфель. Затем он так же аккуратно закрывает свой портфель и, даже не пошатнувшись, выходит на следующей остановке, видимо на несколько мгновений обретя прояснение сознания, которое всегда наступает после опустошения желудка. Мне кажется, это есть интересный факт, который заслуживает внимания отечественной и мировой науки.
Я, стоящий у этой же двери, окруженный пустым пространством и блюющий просто на пол вагона за неимением портфеля. Почти мгновенно образовавшийся вакуум вокруг меня...
До сих пор я удивляюсь, как никто из нас не попал тогда в отделение. Впрочем, пьянство в стране советов было обыденностью и в милицию попадали в основном, скорее, те, кто, наоборот, выделялся ненормальной трезвостью мысли.
Как обнаружилось на следующий день, где-то я потерял мешок со спортивной обувью, но папку с конспектами и последние остатки денег удалось сберечь. Я принципиально не пользовался кошельком и носил деньги в карманах, несмотря на то, что в результате такого обращения они превращались в неопрятные комочки, красящие карманы в странные цвета.
Впрочем, я и так давно уже ненавидел свои отечественные красные кеды, сделанные, казалось, не из резины, а из какого-то красного чугуна, и в глубине души на секунду порадовался неотвратимой необходимости покупать новые, и, наверное, скорее всего, вожделенные вьетнамские.
Чтобы доехать до "юго-западной", надо сделать пересадку на "площади революции". Однако, произвести эту простейшую операцию мне оказалось не по силам. Голова моя то и дело клонилась долу и я проспал эту остановку. С трудом продрав глаза, я с удивлением обнаружил что за окном вагона никакая не площадь никакой не революции, а совершенно ненужная мне "преображенка".
Я подивился этому, но, делать было нечего, я выполз из вагона. Я, с трудом выдерживая направление, перебрался на другую сторону перрона и упал на широкую дубовую лавку, отполированную миллионами задниц москвичей и гостей столицы. Этим удивительным дубовым скамейкам, сделанным с запасом прочности, достаточным, чтобы выдержать задницу слона, мне кажется, не будет износа как минимум еще пару тысяч лет. Я опустил слипающиеся галаза и вдруг обнаружил у себя между ног простую и ясную как день, надпись из трех букв, кем-то трудолюбиво и аккуратно выгравированную на гладкой поверхности скамьи. К этому нечего было больше добавить. Мне стало почему-то от этого дико смешно.
Интересно, какие выводы сделают археологи о нашей цивилизации, подумал я, читая надписи, нацарапанные тупыми перочинными ножами, блатными заточками и свернутыми в трубочку бутылочными пробками, на загадочных нетленных скамьях выкопанных ими с глубины в сотню метров через сто тысяч лет после очередного всмирного потопа или ледникового периода? Останутся ли эти буквы к тому времени в алфавите?
Следующий поезд подошел лишь минут через пятнадцать. Надпись между ного я уже выучил почти наизусть и мне стало скушно, и я чуть не проспал "паровоз". В последний момент я успел проскользнуть сквозь безжалостно закрывающиеся двери и, упав на мягкое дермантиновое сиденье, немедленно заснул. Очнулся я на "площади маяковского", снова проскочив "площадь революции", но уже в другом направлении. Это начало меня злить. Мне пришлось снова выбираться из уже практически пустого вагона, при этом я хорошо получил по заднице вагонными дверями.
Только через двадцать бесконечных минут пришел следующий состав. Я сел в вагон с твердым намерением, ни в коем случае, даже на секунду не закрывать глаза и, тем не менее, я опять заснул, лишь прикоснувшись к поверхности дивана. Проснулся я на уже знакомой "преображенке". В отчаянии обнаружив, что я снова проехал мимо "площади революции", я чуть было не заплакал. Я уже начал думать, что никогда не выберусь из этого проклятого заколдованного лабиринта имени Ленина и мне стало страшно и одиноко.
Измученный этими средневековыми пытками я, шатаясь, выполз из вагона и в отчаянии пнул уже знакомую скамейку. Она в ответ злорадно чуть не сломала мне ногу. Я решил, что поезд не придет уже больше никогда и я так останусь в подземном царстве с переломанными конечностями навеки. Я сидел посреди пустого перрона рядом со скамейкой один-одинешенек и то и дело клевал носом. Толстая тетка в фуражке и с красным кружочком в руках косилась на меня с сожалением, смешанным с презрением с дальнего конца перрона, находившегося от меня на расстоянии шестьдесят километров.
Поезд все же пришел. Чтобы снова не проспать, я гениально догадался не садиться на диван и поехал стоя. Это было нелегко, потому что ноги мои под воздействием алкоголя значительно ослабли и то и дело подгибались. Вестибулярный аппарат совершенно разладился и с трудом справлялся с вагонной тряской, а спать я мог, как оказалось, даже стоя. Руки держали поручень слабо и я то и дело терял с ним контакт, бестолково хватая непослушными пальцами сильно разреженный воздух и несколько раз мне пришлось упасть.
Чудовищным усилием воли я, наконец, заставил себя не смыкать глаз, и добрался, наконец, до соответствующей "площади". Близость желанной цели несколько оживила мой организм и я с максимальной поспешностью выскочил из проклятого вагона и, гордый своей победой над собой и над проклятым заколдованным подземельем, показал ему фигу. Поезд, обидевшись, хлопнул дверями и с воем спрятался в тоннеле.
Однако победа моя была пирровой - все переходы закрылись к чертовой матери! Все поезда ушли ночевать в депо до утра. А мне, измученному пьянством, усугубленным сизифовыми трудами, до крайности, пришлось подниматься наружу. Ученый скамейкой я не стал пинать ни в чем не повинный эскалатор и он в благодарность мирно доставил меня на поверхность.
Я переместился из подземельного тепла в холод ночной столицы скачкообразно. Темная пустая площадь. Ни одного автомобиля, ни одной живой души. Автобусы, троллейбусы и прочий общественный транспорт давно уже спали в своих отстойниках. Было почти два часа ночи.
Каким-то необъяснимо телескопическим зрением и обостренным слухом, которые бывают свойственны только совершенно пьяным людям, я вдруг запеленговал на противоположном конце площади, размером с небольшую солнечную систему, одну единственную машину и, стоящих около нее, мужчину и женщину, говорящих почему-то по-немецки. Это обстоятельство несказанно обрадовало меня, возможно, потому что меня пытались научить в школе немецкому и я вообразил, что овладел им в совершенстве, а может из-за все еще не угасшей тяги к приключениям. Я твердо решил использовать этот редкий шанс продемонстрировать свои лингвистические способности и стремительно направился к немецкоговорящей парочке напрямки через межпланетное пространство.
"Заген зи мир биттэ..." - начал я, даже не зная как закончить единственную засевшую в мозгу немецкую фразу, достигнув другого конца космоса.
"Тебе чего, парень?" - на неожиданно чистом русском участливо спросил меня мужик. Невообразимо красивая женщина с якро накрашенными губами и вызывающими даже из-под пальто грудями с уже знакомой со времен подземелья смесью брезгливости и испуганного удивления, молча уставилась на меня. Возможно, она была настоящей немецкой фрау.
"Нихт... их хабе нихт..." - упрямо настаивал я на продолжении беседы на чуждом мне наречии, незаметно примагнитившись взглядом к ее сиськам, плавно обтекаемым мягкими складками длинного пальто из какого-то неведомого инопланетного материала. Это меня почему-то сразу возбудило.
"Да ладно тебе, говори по-русски...", великодушно прекратил ее спутник мои лингвистические мучения.
"Отвезите меня домой... битте?...", легко перешел я на другой язык.
"Куда тебе, чудак?"
"Мне в Очакино... Очаково, то есть..."
"С ума сошел - в такую даль? Поймай тачку, вон идет, кстати. Деньги-то есть?"
"Яволь, мин херц... Их хабе деньги...", я зачем-то начал вытаскивать из карманов мятые купюры, десятки и трешки посыпались на асфальт и тут же начали разбегаться во все стороны при сообщничестве ветра. Я поспешно бросился их ловить, не удержал равновесия и упал на колени прямо перед спутницей "минхерца", непроизвольно схватившись за подол ее чудесного пальто. Она с неожиданным смехом увернулась и вдруг бросилась мне помогать.
"Данке шон хер..."
"Сам ты хер...", с усмешкой сказал мужик, подзывая такси. Такси послушно подкатило.
Добрый человек, он посадил мой измученный организм в такси и захлопнул дверь, от чего у меня заложило уши и начало слегка подташнивать. Зато я начал перемещаться, наконец, в направлении дома, а немецкоговорящие существа остались в прошлом.
Вдруг я обнаружил, что кто-то сидит рядом со мной на заднем сиденье. Я с трудом повернул голову и сфокусировал зрение на загадочном темном объекте.
"Эй, ты кто?...", пролепетал я непослушным языком. Свет редких уличных фонарей вдруг высветил лицо объекта. На меня смотрела, улыбаясь, Любаша.
"Любашка... Это ты что ли? Ты почему здесь?", глупо спросил я.
"Потом расскажу... Тебе куда ехать, Дрюнчик?". Я с трудом ей объяснил.
"Ленинградка отменяется. Поехали в Очаково", приказала Любашка шоферу.
"Как скажете, девушка...", с нескрываемой радостью согласился тот. С Очаково, очевидно, можно срубить гораздо гуще.
"Данке шон...", заплетаясь в собственном языке сказал я.
"Чего-чего?", засмеялась Любашка. Я только вяло покрутил головой. Меня начало укачивать и вдобавок я начал икать. Однако, я умудрился мужественно пережить двадцать минут качки и крутых поворотов и не испачкать интерьер. В те времена, если не ошибаюсь, доехать из центра столицы до Очаково стоило никак не больше "трешки". Когда же такси остановилось рядом с моим домом, я, с непонятно откуда взявшейся щедростью, отдал таксисту "десятку" - свой двухнедельный обед в студенческой столовой напротив главного корпуса.
Затем я буквально вывалился из такси "Данке шон, хер... шеф! Их волле нихт сдача... Ду хаст аллес...". Немецкий полился из меня свободно и легко как песня.