Колючий мартовский ветер пронизывал до самого нутра. Уже не было сил стоять перед этой проклятой могилой. Церемония еще не закончилась, но толпа уже начинала редеть. Желающих почтить память покойного было на удивление мало, если учесть, что тело, из которого в настоящий момент вылетала душа, принадлежало не увешенному сединами старцу, а совсем еще молодому человеку - юноше немногим старше 20 лет. В этом возрасте человек еще не растерял старых друзей и не рассорился с новыми, и желающих проводить усопшего в последний путь всегда наберется предостаточно. Смерть...! Каждая из троих поежилась... И такая смерть... Заслуженная смерть. Если только смерть можно заслужить...
Первой ожила Ника.
-Я не могу больше на это смотреть, пойдемте отсюда... Что вы тут стоите?! Это все уже закончилось! Слава богу, что все это закончилось! - ее била истерика.
-Успокойся, Ника, на тебя люди смотрят, можешь хоть на двадцать минут сохранить достоинство? - укоризненно сказала Леля.
-Пусть смотрят, а тебе все нипочем, у тебя вообще чувства не развиты. Вон посмотри на Шурупчика - ей тоже плохо, и она себя не сдерживает. Сморкается в платочек, который ей мама погладила, слезки трет. Почему я должна кого-то стесняться?!
Шурупчик, она же Юля Шкарупина бросила затравленный взгляд на Нику, но огрызаться не стала. Она тихо сказала:
-Нужно уходить, Ника права. Все равно мы не можем больше изображать тут вселенскую скорбь, когда каждая из нас знает, что...
Юля была не права. Нет, уходить было, конечно, нужно. Она была не права в том, что каждая из них знала ЭТО....
1
Жалкие остатки летнего солнца заливали смотровую площадку перед зданием МГУ. Там стоял раскатистый гул голосов собравшейся толпы. Было первое сентября - начало нового учебного года. В числе возбужденных студентов были три юные девушки, стоявшие в конце колонны первокурсников. Они познакомились совсем недавно на вступительных экзаменах. Дружба завязалась мгновенно, как это бывает в юности...
Это было сочинение, кажется. Ника пришла слишком рано и сидела около аудитории, борясь с приступами кишечной слабости - ее обычная реакция на все виды нервной активности. Ее рассеянный мозг посылал сигналы в ложном направлении. В здании было еще пусто, видимо, другие абитуриенты предпочитали волноваться в домашних условиях. Вдруг в конце коридора раздалось звучное постукивание каблучков.
-Кто-то хиляет, - с отвращением подумала Ника. - Теперь в сортир по-человечески не сбегаешь.
Из дымки льющегося из окна солнечного света материализовалась невысокая девушка, в скромной, по представлениям современных девушек, блузке и некой профанации юбки, предлагающей для обозрения загорелые ноги, обработанные эпилятором. Она глуповато улыбалась.
-Привет! - лучезарная улыбка стала еще шире.
-Здрасьте, - мрачно поздоровалась Ника.
-Ты на сочинение? - улыбчивая не собиралась отвязываться.
-Нет, у меня урок фигурного катания.
Девушка с удивлением колыхнула ресницами, удлиненными и загущенными фиолетовой тушью, и продолжила допрос:
-А что же ты тут сидишь?
-Жду, когда на улице каток зальют...
-Ты шутишь, - неожиданно догадалась лучезарная.
Во избежание конфликта Ника решила помолчать. Но у доброжелательной были другие планы. Ей, наверное, в детстве не хватало живого общения.
-Я - Юля, - поделилась она сокровенным. - Тебя как зовут?
-Юдифь, - с мукой выдавила Ника.
-Какое странное имя, еврейское что ли? - эрудиция добродушной не знала границ.
-Слушай, ну что ты пристала? Не видишь, плохо мне. Страдаю мизантропией, людей не люблю!
-У меня тоже голова иногда болит, но с людьми я нормально, - открыла еще одну маленькую тайну человеколюбивая.
Этого было достаточно. Ника уже готова была пойти мучиться в другое место, но вокруг уже постепенно начали собираться другие абитуриенты, изможденные бессонной ночью, проведенной в лихорадочном повторении того, на что в школе отводится одиннадцать лет. Непостоянное внимание сияющей уже было сосредоточено на ком-то другом, возможно, более доброжелательном, чем Ника. Прошла еще четверть часа, и абитуриентов пригласили в аудиторию, где и должна была произойти реинкарнация знаний, добросовестно укорененных в подсознание школьной программой.
Навестив туалет в последний раз, но не получив искомого облегчения, Ника тяжелыми шагами командора потащилась на отведенное место. Заняв место с краю, чтобы свести количество соседей к минимуму, Ника осмотрелась вокруг. Справа, слава богу, был проход - молчит, с вопросами не лезет, списать не просит. Слева сидела девица хиповатого вида с чертами лица, выдающими всю родословную до пятого колена. "Вот она - Юдифь", - подумала про себя Ника, но, скрестившись с соседкой взглядом, унизилась до улыбки.
На этом вступительная часть знакомства закончилась, потому что кто-то из официальных лиц приемной комиссии, покончив с пугающими подробностями того, что будет, если вдруг абитуриенту придет в голову проконсультироваться с соседом или, что еще хуже, списать, объявил о начале экзамена. Несколько часов пролетели незаметно. Ника сделала все, что могла, чтобы не расстроить маму с папой и сделать свое поступление более или менее правдоподобным. Выходя из аудитории, Ника Осмолина вдруг ощутила подзабытую легкость в нижнем отделе живота и приливы человеколюбия, захлестывающие верхний отдел головного мозга. "Я опять счастлива и открыта общению, - с удовлетворением подумала она про себя. - Надо будет забуриться сегодня куда-нибудь, чтоб отметить окончание этой образовательной Голгофы". Результаты ее мало волновали, они были известны уже после эпохальной встречи папы с председателем приемной комиссии на даче у вышеупомянутого. Никино студенческое будущее было улажено за десять минут. Ровно столько времени понадобилось папе, чтобы передать пухлый конверт, набитый иностранными дензнаками в потные, трясущиеся руки председателя. Остаток времени был потрачен на то, чтобы, потягивая французский коньяк, принесенный папой, натужно делать вид, что не за этим, в общем-то, они здесь собрались. Председатель приемной комиссии имел навязчивую привычку закреплять удачно обтяпанный контракт с партнерской стороной за счет последней, чему служила неоспоримым доказательством синева, покрывающая мясистый, пигментированный нос, и неуемные в своей подрагивающей пляске загребущие руки, транспортирующие пухлые конверты в карманы брюк, сильно потертых в местах транспортации.
Людской поток вынес Нику из аудитории, затем занес в лифт. Плечом к плечу с ней держалась ее горбоносая соседка, не предпринимающая ни малейшей попытки вступить в контакт, чтобы поделиться пережитым. "Мымра какая-то", - поставила диагноз Ника, шевельнув ногой, что означало попытку отодвинуться. Двигаться на самом деле было некуда, потому что при каждом неосторожном движении или особенно глубоком вдохе Никино тело, слегка смещаясь назад, ощущало неприятное прикосновение анатомически выделенной части другого тела, принадлежащего быковатому парню с татуировкой в виде кролика Банни на недобритой щеке. "Вот с такими козлами придется изучать прикладную лингвистику", - подавив приступ отвращения, подумала Ника. Юнец против Никиных прикосновений ничего не имел, и, неприятно осклабившись, пытался заглянуть в разрез ее платья, чтобы получить зрительное представление о том, к чему нельзя было прижаться.
Когда стремительный поток вынес Нику из лифта, она ощутила себя во враждебном кольце, стиснувшем ее справа - горбоносой девицей, сохраняющей выражение потусторонней отчужденности, а слева - поклонником кролика Банни, расправляющим затекшие в лифте члены.
-Слушайте, девушки, а не поиметь ли нам по рюмке пива? - решил начать романтическое знакомство татуированный абитуриент МГУ. - Меня, кстати, Леха зовут.
-Почему бы нет? - неожиданно включилась хиппи справа.
Нику приглашение не удивило. Было заметно, что Кролик Банни хотел с ней познакомиться. К такому обороту дела Ника уже давно привыкла, потому что в свои неполные девятнадцать лет она уже была измучена мужским вниманием, обволакивающим ее везде, где бы она ни появлялась. Ника была замечательная красавица. Ее саму иногда приятно удивляло совершенство ее анатомии. Она была высокой шатенкой с волосами азиатских шелков, стекающими по плечам водопадом. Ее нежная, как велюр, кожа лица, почти не тронутая косметикой, подчеркивала безупречность тонких и благородных линий носа и губ, запредельную глубину слегка насмешливых серых глаз, убранных длинными угольными ресницами, а коралловая полоска по-младенчески пухлых губ была украшена примостившейся над верхней губой легкомысленной родинкой.
Неожиданно на Нику снизошло миролюбие. Покопавшись в себе, она не нашла причин, чтобы отказать сочному Рэмбо в его невинной просьбе - скрасить его по-холостятски одинокий вечер своим дурманящим присутствием. Напрягала только чужеродная хиппи, магически переместившаяся из состояния транса в состояние лимитированного возбуждения.
-Ладно, пойдем, красавчик, - так сформулировала свое согласие мадмуазель Осмолина.
Уже нацелив свои стопы в сторону выхода, группа была остановлена пронзительным криком, который мог издавать только человек, опоздавший на самолет, улетающий на Бали.
-Юди-и-и-ифь!
После секундного анализа, Ника поняла, что это по ее душу. Сомнений быть не могло и в том, что так назвать ее мог только один человек на свете - улыбчивая, лучезарная, человеколюбивая, длинноногая и короткоюбая лапушка Юля, с которой судьба свела ее с утра перед дверьми аудитории. Но Юля была не одна. Стремительно и настойчиво, как ледокол "Ермак", пробивающий себе дорогу к большой земле во льдах Арктики, девица прокладывала себе путь сквозь толпу, таща за собой еще одно невинное создание с лазоревыми, застывшими в боязливом удивлении глазами. Венчал процессию высокий молодой человек чрезмерно симпатичной наружности, стильно прикинутый в широкие, по-американски бесформенные штаны, модную рубаху и ботинки, ранее явно обитавшие на полке "Калинки-Стокман". Его коротко стриженные темные, почти черные волосы были поставлены торчком усилиями геля для волос, а в правом ухе болталась сережка в виде католического крестика.
Потом Ника часто вспоминала эту минуту, потому что это была первая минута их встречи - противоречивая, неправильная, неизведанная минута, несшая в себе ипостась вещей так отличную от той, которая сложилась позднее.
Кролик Банни уставился на стоящих рядом с ним девушек. На его лице была заметна напряженная работа мысли, катализируемая сильным желанием узнать, которой из двух принадлежало это необычное имя. Чувствовалось, что он всем сердцем желал, чтобы Ника оказалась Наташей, Верой или, на худой конец, Глафирой, но только не Юдифь... только не Юдифь, господи, боже ты мой, только не это!
Удивление перерастало в неловкость и смятение. Нужно было что-то делать.
-Хай, - по иностранному поприветствовала Ника вновь прибывших.
-Ой, приветики! - затараторила лучезарная Юля. - Ну, как вы, отстрелялись? Я так боялась, что, по-моему, все напутала, проверить даже времени не было. Слава богу, последний экзамен. Теперь хоть отдохнем по-человечески. Кстати, знакомьтесь - это Леля. А это - Макс, они тоже поступают. Я - Юля. Ну, тут я только Юдифь знаю, а остальных как зовут?
Услышав свой псевдоним, Ника вздрогнула. Волна удивления прошла по другим лицам. Леха выглядел разочарованным, в его глазах замерцала тоска.
-Я хочу внести некоторую ясность. Я пошутила. Я не Юдифь, а Ника. Ника - это мое настоящее имя.
-А мне Юдифь больше нравится, - неожиданно встрял "в модной рубахе".
Жизнелюбивая зашлась гомерическим хохотом.
-Ой, ну надо же такое придумать, а я, дура, и поверила.
Леха опять стал проявлять интерес к жизни.
-А Ника это от чего? - осведомился он.
-Это от Виктории Генриховны, - положила Ника конец надоевшему ей разговору.
-Ну, ладно, - решила выступить по делу дружелюбная Юля, узнав, наконец, имена остальных. - А вы, куда это собрались, может, мы с вами?
-Мы выпить хотим, у нас трубы горят, - коротко сформулировал ближайшие планы Леха.
Хохотнув над шуткой, Юля засуетилась о деталях.
-Мы тоже думали, что надо где-то отметить. Здорово, что мы вас встретили. Давайте в "Патио пицца" пойдем, здесь недалеко.
-Вы просто фонтанируете блестящими идеями, - начал выпендриваться Макс. - С вашего общего разрешения, один звонок драгоценному родителю и нежной возлюбленной, и я с вами.
Сопровождаемый тяжелым взглядом Лехи, стильный юноша направился к телефонам, висевшим неподалеку в вестибюле.
-Ты где этого пижона откопала? - голосом пролетария, угрожающего буржуазии, произнес кролик Банни.
-Он - милый, - впервые обнаружила свое присутствие тихая Леля. И вдруг, с тревогой в голосе, - Соня, тебе плохо?
Тут все посмотрели на Соню. Сказать, что Соне было плохо, значило сделать Соне незаслуженный комплимент. Потому что по ней было видно, что ей было ужасно. По лицу разливалась мертвящая бледность, местами прорывающаяся в синеву, руки стиснуты кольцом так, что ногти, похоже, нарушая тонкий покров эпидермиса, проникали глубже в плоть, терзая сосуды. Ее глаза с расширившимися от какой-то внутренней боли зрачками, выглядели безумными, готовыми выпрыгнуть из орбит и побежать от этого места лошадиным галопом. Она была близка к какому-то припадку, ведущему к длительному помрачению сознания. В общем, она выглядела так, как будто провела ночь в покойницкой, где трупы, обреченные на скорое захоронение, неожиданно воскресли и устроили шабаш.
-Я...ничего... Мне надо домой срочно... Я забыла, меня ждут, - невнятное бормотание Сони ничуть не объясняло ее неожиданную дурноту. Даже Ника, не склонная к сантиментам и милосердию, почувствовала укол жалости. Соня, на негнущихся ногах поплелась к выходу, развивая скорость улитки, преследуемой голодным хищником. После короткого обмена гипотезами, объясняющими случившееся, было решено, несмотря ни на что, праздник себе не портить и пойти в "пиццу", чтобы напиться, как следует.
-Только я не пью, - вдруг застеснялась Леля.
-А мы мирные люди, отрицающие насилие, так что заставлять не будем, - успокоил ее подоспевший Макс.
-Я на "колесах", - обрадовал всех Леха, - Нас пятеро, все влезем.
Гомоня по дороге, сиюминутно сплоченная компания двинулась к выходу. Прямо перед зданием, нарушая все мыслимые правила парковки, покоился Лехин БМВ, заставляя матерящихся прохожих обходить его справа и слева, наступая при этом в грязные, мутные лужи, оставленные вчерашней непогодой.
-Какая тачка! - задыхаясь от восторга, смешанного с мистическим ужасом перед большими доходами, всхлипнула Юля.
-У моего папы такая же, только другого цвета, - просто, как в подготовительной группе, заметила Леля.
-Ну, я смотрю, я тут один малообеспеченный, - продолжил обсуждение Макс. - А вы, мадам, чем владеете?
Вопрос был адресован Нике, но ответила на него Юля.
-Мне папа тоже обещал, когда я права получу.
"Значит, еще не скоро", - почему-то подумала Ника.
Забравшись всей компанией в комфортное, кондиционируемое авто, молодые люди понеслись по суетящемуся в своей дневной рутинной занятости Ломоносовскому проспекту.
В ресторане гуляли широко, как в последний день перед исповедью. Макс неистощимо острил. Его элегантная, наполненная афоризмами, тропами и идиомами речь, вызывала поступательное помрачение взгляда простоватого Лехи. Лехино неуязвимое при обычных обстоятельствах самолюбие унижало не только то, что суть некоторых высказываний велеречивого Макса ему была недоступна, "обидно было, что все бабы за столом смотрели в рот этому говнюку".
А справа сидела будоражащая Ника. От нее исходил аромат, который щекотал ноздри и путал мысли. Леха знал женщин, а женщины знали его. Но Ника была другой, настолько другой, что его смятая в одночасье и разорванная как письмо неверного супруга, молящего о прощении, чувственность вызывала толчкообразные движении в паховой зоне, рискуя разодрать в клочья тугой барабан джинсовой ткани. Но сладкоголосый конкурент не унимался. Было видно, что за столом шла немая борьба искрящегося интеллекта с железобетонной силой воли. Ставка в игре сидела рядом, томно заводя ресницами в поднебесье одной ей ведомой думы. Движение головкой в сторону Лехи, обращенный к нему взгляд, вопрос, прорвавший бурлящий поток Максовой болтовни, и толчки в области паха стали переходить в землетрясение.
-Слушай, Леха, а как это тебя на филологический занесло? - Никины глаза выражали то ли интерес, то ли недоумение.
-Да мне батя сказал, что мне надо в институт идти. Я говорил, что хочу на банкира, чтоб потом у него в банке работать. А он мне говорит: "Ты - дурак, а там учиться надо. Иди в литературный, там один мужик за экзамены отвечает, он мне бабки должен".
-Это, Ника, часто встречается, когда конвульсивные желания, порожденные противоречивыми импульсами, внезапно обрываются обнаженной, как правда, действительностью. Вот перед нами, возможно Риккардо или Смитт политэкономии, а его суровый, не признающий в нем таланта родитель, толкает в объятия не нашедшей себе места среди девяти других музы филологии.
-Лабуду ты какую-то сказал, Макс. Сам ты Рикки Мартин, - встрепенулся Леха. - Мой батя, между прочим, МГИМО закончил и на трех языках хреначит.
-Я поражен! Но почему же не чувствуется благотворного влияния интеллектуала, обреченного передать свой могучий умственный запас генетическим путем?
-Потому что сидел он десять лет. А мать с ним не жила и мне не давала встречаться. А пять лет назад в больницу попала, и батя меня к себе взял.
Над столом нависло неловкое молчание, порожденное жутью услышанного рассказа. Только Ника, сощурив бездонье серых глаз, озвучила мучающий всех вопрос:
-Так за это же не сажают, - вздохнула с облегчением Юля, которой казалось, что в острог попадают только за убийства.
-Сейчас не сажают, а в восьмидесятые "вышак" давали, - пояснил осведомленный в вопросах юриспруденции Леха.
-Слава богу, наступила эпоха завоеванной демократии и тотальной реабилитации. На государственную службу призваны воры в законе, федеральная казна доверена подпольным фальшивомонетчикам, службах охраны засели выпущенные на свободу душегубы, - продолжал юродствовать Макс.
Взгляд Лехи нехорошо затуманился. Кролик Банни вдруг заходил на его щеке в бодром танце из-за конвульсивного подрагивания каких-то лицевых мышц, а стиснутые кулаки были выброшены на стол, демонстрируя опасную мощь тренированного тела.
-Слушай, ты, жертва аборта, заткнись, пока не огреб!
Леля вздрогнула, как будто бы оскорбленная звонкой, как пощечина, грубостью не относящегося к ней высказывания, ее лазоревые глаза налились мольбой. Казалось, что если сейчас опять поднимется пена забродившего конфликта, она этого не вынесет, и сердце ее будет разбито.
-Мальчики, не надо. Вы оба не правы. Ну, зачем так? Ведь мы конец экзаменов отмечаем.
Юля тоже выражала беспокойство. С одной стороны, ей до боли было жалко перманентно сиротствующего Леху, а с другой стороны внезапная симпатия, почти любовь с первого взгляда, уже проникала к ней в сердце, и она только и ждала момента, чтобы выразить свою преданность Максу. Одна Ника, продолжала сидеть, прищурившись, проявив свое отношение к ситуации только тем, что переложила испускавшую едкий дымок сигарету из одной руки в другую.
Стало заметно, как занервничал Макс. Привыкнув сражаться в интеллектуальных боях, он совсем не знал, что надо делать, когда тебя просто бьют.
-Ладно, приношу свои чистосердечные до искренности и своевременные до неизбежности извинения. Я был не прав, в чем каюсь прилюдно.
Лехино приподнявшееся было в боевую стойку тело, грузно осело, кулаки расплелись, а кролик Банни вернулся в статичное положение, зарывшись обратно в двухдневную щетину. Леха выхватил у разбуженной такой неожиданной резкостью Ники окурок, нервно притушил его в пепельнице и сказал простым, без окраски голосом:
-Я заплачу...
Потом компания в молчаливой дурноте, прерываемой время от времени рассеянными повизгиваниями Юли, растворялась по домам. Скоро в машине остались только Ника и водитель.
-Ну, а тебе куда? - осмелившись положить руку на спинку сиденья, полуобнимая свой кумир, неуверенным голосом осведомился Леха.
-А я, красавчик, сегодня переночую у тебя, если не возражаешь... - лишенным вопросительной интонации тоном, ответила Ника.
2
В квартире резким переливом надрывался звонок. Его трель глухо отдавала в пустой, освобожденной от мыслей, затуманенной героином голове. До Сони не сразу дошло, что это звонит телефон. Вихрь звуков носился у нее в голове, сплетаясь в сюрреалистическую фантасмагорию набросанных в беспорядке нот. Потребовалось минутное усилие, чтобы определить направление движения в сторону телефона. Потом еще долгое, тяжелое мгновение, чтобы найти и приподнять трубку. Язык намертво прилип к гортани, затрудняя звукопроизношение.
-Кто это? - с усилием выдавила Соня.
-Узнала, тварь? - свинцовые пули слов выстрелили в пустоту Сониной головы.
-Кто это? - не осознавая бессмыслицы повторения, опять спросила она.
-Опять наширялась? - металл в голосе собеседника не исчезал и терзал пустоту в голове у Сони.
-Зачем ты звонишь? - молния на секунду включила сознание, обдав тело жидким страхом, когда Сонин мозг опознал говорящего.
-Чтобы предупредить тебя, что если ты по собственному недоразумению вдруг пикнешь где-нибудь, то тебе опять будет больно, как тогда. Ты помнишь, как было больно?
-Помню...- прошелестев языком по обсохшим губам, выдохнула Соня.
-А ты хочешь, чтоб было так же больно?
-Не хочу, - наконец уверенная в своем ответе произнесла Соня.
Голос в трубке умер, замигав короткими гудками конца связи.
Соня сидела на полу, больно подогнув ногу, но, не чувствуя боли. Она смотрела на трубку, и память ее разрывали воспоминания, ожившие как всегда с фотографической точностью. Она вспоминала, как тогдабыло больно...
Утро Ники в чужих домах и постелях никогда не начиналось с яичницы и чашки кофе. Утро Ники всегда начиналось со звонка домой. Сдвинув с примятой груди безволосую конечность Лехи, она окунула руку в глубины своей сумки, валявшейся у кровати в ворохе одежды, чтобы выудить оттуда сотовый телефон. Леха потянул носом, выражая сонное беспокойство, но просыпаться не стал.
-Але, мама, это я, - Ника знала, что через это все равно надо пройти.
-Шлюха! - неласково донеслось в ответ. - Кому какое дело, что это ты? Скажи это своему отцу - он тоже шлялся всю ночь. Ему интересно будет обменяться с тобой впечатлениями, - в голосе матери уже начинала появляться истерика. Ника скосила глаз на часы. "Половина двенадцатого, - отметил мозг, - и уже напилась".
-Мама, я только хочу сказать, что я еще жива, так что порадовать тебя нечем...- прорываясь через поток пьяной многословности, сказала Ника. На этом обычно диалог заканчивался, продолжаясь монологом растрепанной женщины со следами стираемой временем и алкоголем красоты на измятом, неровно припухшем лице.
Регина Осмолина, запомнившаяся миру откровенными ролями в кино, являлась кровной Никиной родительницей со всеми на то правами и отсутствием обязанностей. Она с лабораторной точностью повторяла судьбу своих экранных воплощений - женщин с трудной судьбой. Ее карьера в кино началась неосмотрительно рано, как впрочем, и созревание ее огнедышащей плоти, что и определило ее артистическое амплуа. Роли с намеком на прелести Лолиты, тогда стыдливо маскируемые требовательным к моральной чистоте советским кино, сыпались на нее, как из рога изобилия. Потом Регина нашла себя в параллельном кинематографе... Как-то на съемках очередной картины к ней приблизился высокий молодой человек с фигурой натренированного атлета, в модном замшевом пиджаке. Неокрепший мозг Регины быстро смекнул, что тридцатилетний красавчик одет вызывающе дорого и слишком уж по заморскому, что свидетельствовало о том, что одежду он себе покупает не в Мосторге с заднего крыльца, а в магазине "Березка", где торгуют шмотками за валюту. Или, может быть, жил за границей, черт его знает. Незнакомец держал себя на съемочной площадке завсегдатаем, пожал руку режиссеру, перекинулся парой слов с гримершей, но его настырный взгляд прочно прилепился к Регине, мешая ей сосредоточиться на роли. Наконец она не выдержала:
-Я не могу играть, когда на меня в упор смотрят посторонние. Это не Театр оперетты!
Получилось очень грубо, но режиссер только пожал плечами и сказал:
-Ладно тебе, капризничать. Иди, отдохни маленько, мы тут с ребятами подумаем над следующим эпизодом.
Регина накинула на костюм халатик и засеменила в гримерную - покурить и выпить чайку. Краем глаза она отметила, что незнакомец в замшевом пиджаке, что-то на ходу бросив режиссеру, двинулся за ней. Он догнал ее в коридоре, грубо как-то ухватил за руку и сказал:
-Погоди, красавица, поговорить надо...
-Некогда мне разговаривать, и, вообще, вы мне мешаете работать! Что вы на меня уставились, да и кто вы такой?! Отпустите, мне больно! ... Ну, что вцепился!? - Регина пыталась высвободить руку из цепких пальцев "замшевого пиджака", но тот не уступал, давая понять, что отпустит руку только с оторванным рукавом.
-Да что ты так разошлась, красавица, - полусмеясь сказал незнакомец. Регине он стал еще более неприятен, после того как она учуяла напевный южный акцент. Московский апломб мешал ей уважать приезжих с Украины.
Их борьба начинала перерастать в фарс. Стали оглядываться проходящие люди, но, повинуясь какому-то негласному уставу, в ситуацию не вмешивались. Регина поняла, что ведет себя глупо, привлекая внимание, все равно этот "пиджак" не отвяжется.
-Чего надо?! - она перестала дергаться, но любезничать не стала.
-Поговорить, - он ослабил хватку.
-О чем это? - в ее словах появилась тень интереса.
-Про кино, про твои роли.
-А ты что, кинокритик что ли? - тень интереса начинала сгущаться.
-Я режиссер.
Регина Осмолина к тому времени уже была известной актрисой. Не звезда, конечно, но в фильмах мелькала, учитывая специфичность амплуа. Но безмятежной жизни мешали два обстоятельства - отсутствие образования, чем еще можно было пренебречь, и отсутствие денег, на что не обращать внимание было уже сложнее. Цепкий ум понимал, что в дальнейшем первая проблема будет все сильнее влиять на вторую, превращая ее в неизбежную, как возмездие, катастрофу. В то время кустари, даже талантливые, не ценились. Всех интересовало формальное образование. В кино еще можно было пристроиться, но вот в театр уже не брали - там вообще киношных терпеть не могли, считали себя духовно выше. Ко всему прочему ситуация осложнялась тем, что Регина взрослела, и вся прелесть ее сексапильной невинности улетучивалась по мере того, как из смазливого подростка, обещающего больше, чем она пыталась скрыть, она превращалась в разбитную деваху, чьи пороки можно было прочесть на заштукатуренном гримом лице. В общем, карьера перешла пиковую фазу и начала плавное снижение. А денег - настоящих денег, таких, чтоб шикануть на полную катушку, по-прежнему не было. Учиться же не хотелось до отвращения. Все было сильно запущено - еле-еле вытянула аттестат о среднем образовании, переведясь в вечернюю школу. Да и не хотелось ей снова садится за парту, после того, как побывала в зените славы и известности.
"Замшевый пиджак" по имени Генрих Шнуровский действительно оказался режиссером. Однако, режиссером тайного кино, такого кино, продукты которого продавались в электричках глухонемыми инвалидами с потерянными в боях конечностями, или распространялись среди "своих", по специальному заказу. Прямо говоря, тридцатилетний "режиссер" Генрих Иванович Шнуровский, уроженец города Боровичи, Хмельницкой области снимал жесткое советское "порно". Жесткое оно было в относительном измерении. По фабуле и сценическому антуражу оно, конечно, было мягким и даже стыдливым, но по отношению и сравнению с массовым народным кино жестче фильмов тогда не существовало. Конечно, Генрих Иванович ходил под статьей, сопрягая свою творческую деятельность с ежедневным риском быть пойманным и осужденным за многочисленные правонарушения - от растления малолетних до незаконной коммерческой деятельности. Но его это не сильно беспокоило, потому что среди его постоянной клиентуры были и такие персоны, которым по долгу службы надо было оберегать закон. Однако дружеские и деловые связи с Генрихом не позволяли им вот так вот взять и бросить его на нары. Оставаясь не чуждыми всем человеческим страстям и слабостям, эти люди представляли собой ту самую десницу, оберегающую оборотистого коммерсанта-пионера от юридических опасностей. Дело у Генриха было поставлено с размахом - была оборудована подпольная киностудия, замаскированная под фотоателье "Милый образ", была собрана совершенно безнравственная труппа актеров, временами обновляемая новыми талантами, и денежный, не облагаемый государственными налогами поток мерно тек в карман отечественного Тинто Брасса, позволяя развивать бизнес и окружать себя комфортом.
Когда Генрих увидел Регину, он сразу понял, что это как раз то, что украсит его новый шедевр. Женская составляющая труппы уже как раз пообносилась - частично спилась, частично забеременела, да и как-то спала с лица - нужны были свежие кадры. Регина подходила идеально.
Регину, к легкому удивлению Генриха, уламывать долго не пришлось. Несмотря на недоброжелательную встречу, дальнейшие отношения выстраивались почти идеально. Это была милая особенность Регины - ее всегда притягивало все, что пахло деньгами. Наконец-то в ее жизни наступила светлая полоса. Генрих со временем стал для нее не только режиссером, сценаристом и продюсером (в советском токовании этого слова), но и сексуальным наставником. Что уж греха таить - снимаясь в "порно", изображать из себя невинность было неубедительно. Со временем предложения из традиционного кино вообще перестали поступать, и Регина посвятила себя целиком служению подпольной музе. Но и ее отношения с режиссером Шнуровским не стояли на месте. И однажды летним, дымчатым от июльской жары днем Регина сообщила Шнуровскому, что она беременна.
-Ну, а я-то здесь при чем? - уже обдумывая замену актрисы, выбывающей из строя по причине профнепригодности, спросил Генрих.
-Как при чем? Ребенок ведь твой? - Регина понимала, что борьба будет сложной.
-А почему не Дубинина, не Марковского, не Шольца, или, кто у нас там еще в штате?
-Ты ведь знаешь, что кроме тебя я ни с кем не сплю, - слезы уже начали появляться на глазах у Регины.
-А если ты меня коварно обманывала?
-Слушай, я тебе вот что скажу. Ты знаешь, что ребенок твой. Аборт я делать не могу - у меня резус отрицательный, придется рожать. Хочешь ты этого или не хочешь, но это случилось, и ничего я тут поделать не могу. Ты знаешь, что мне от тебя надо. Если не печать в паспорте, так хоть с деньгами помоги.
-Регина, детка, да если бы всякий раз, когда ко мне приходит баба, с которой я переспал, и говорит, что она от меня беременна, я женился на ней, то меня уже давно бы привлекли за многоженство, а все мои доходы уходили бы на алименты. Ты сопли лучше подотри и подумай, чем ты себе сама можешь помочь. Будешь проявлять лишнее беспокойство и настырность, придется парочку картин показать твоей маме. Она ведь следит за твоим творчеством?
-Скотина, я знала, что ты - скотина, но что такая! - Регина отчетливо поняла, что ломится в железобетонную конструкцию и пробить ее она не сможет, даже подогнав танк. Все рухнуло! Все потеряно! За те годы, что она снималась у Генриха, она не сделала никаких сбережений - было много соблазнов, все хотелось попробовать. Прорва денег уходила на тряпки у спекулянтов и рестораны. Теперь она осталась одна, без работы, по существу, без денег, да еще с ребенком, у которого никогда не будет отца. Идти ей было некуда - о том, чтобы заявиться домой к маме не могло быть и речи. Еще тогда, когда она объявила матери, что переезжает жить к Шнуровскому, ее мать - завуч школы и депутат райсовета - сказала, что дочь всегда была позором семьи, но позором терпимым. Теперь она переходит в новую ипостась - уличной шлюхи, соответственно от нее - отличника народного образования и педагога с тридцатилетним стажем - Регина не получит ни помощи, ни участия. А прогноз, который ее прозорливая мамаша дала на будущее, был почти полной аналогией той ситуации, в которой и оказалась неудавшаяся актриса спустя годы. Излишним было бы говорить, что за это время между ними не состоялось не единого телефонного разговора, ни мимолетной встречи, не случайно переданного через знакомых привета.
В связи с беременностью Регину не только "уволили" с "киностудии", но и, несмотря на проявленное сопротивление, выселили из барской квартиры Шнуровского на улице Качалова. Ей было выдано "пособие по уходу за ребенком" из щедрого кармана биологического отца и снята квартира - из соображений экономии в отдаленном районе нового строительства. У Регины была ужасная беременность - токсикоз мучил ее постоянно, и она все время надеялась, что у нее будет выкидыш. Ей помогала только одна подруга, уцелевшая еще со времен кинокарьеры у Шнуровского.
Родила она досрочно. Девочка вышла дохленькая, болезненная, не сразу закричала.
-Ну, малохольная, просыпайся, получай дитя на кормежку, - так оглашала палату своим зычным голосом дежурная нянька баба Таня, раздавая детей на кормление. Регина неохотно вставала, брала в руки туго упленутый кулек, содержащий крохотное голубоватое тельце. Она ничего не чувствовала, кроме свинцовой тоски и беспросветного одиночества. Присутствие еще одного живого существа в ее неопытных руках это одиночество только сгущало.
Девочка грудь не брала, да Регина и не настаивала - так что ее всегда уносили голодной. Нянька страшно ругалась: "Понарожали здесь, как кошки уличные, а дите и накормить толком не могут". Но девочку жалела и докармливала ее потом из бутылочки.
Больше всего раздражало Регину, когда соседки по палате, свесившись наполовину из окна и напустив в палату весеннего воздуха, ворковали со своими мужьями, пришедшими потоптаться под окна роддома. К ней никто не приходил, ею никто не интересовался, она была никому не нужна. "Но и мне никто не нужен", - решила про себя Регина и направилась в кабинет главврача.
-Я хочу написать отказ от ребенка, - без преамбулы заявила она, едва только закрыв за собой дверь кабинета.
Главврач подняла на нее усталые глаза, спрятанные под толстыми линзами очков, и спросила:
-А что так, мамочка?
Проглотив "мамочку", Регина пояснила:
-Я не замужем, у меня нет средств к существованию, я не могу содержать ребенка.
-А когда ты в койку к нему ходила, у тебя все это было? - усталая женщина в белом халате встала из-за стола и подошла к Регине.
-Да, как вы смеете так со мной разговаривать?! - задыхаясь, произнесла Регина.
-Я смею. Я тут таких, как ты, каждый месяц по полудюжине вижу. И у всех обстоятельства. А в доме малютки уже мест нет для отказников. Что же это мы в мирное время сиротство разводим. Да ты посмотри на себя - девка молодая, здоровая. Бог тебе дите подарил, а ты бросить его хочешь, осиротить. А ты в детском доме хоть раз была? Ты этих детей, которые на каждую женщину с криком "мама" бросаются, видела? Иди, Осмолина, подумай еще. Тебя только через неделю выпишем, за девочкой понаблюдать нужно. Вот тогда и решим.
Сжав кулаки, Регина выбежала из кабинета. Бросилась на кровать в палате и беззвучно зарыдала. Принесли детей - она кормить отказалась. Нянечка долго еще ворчала в коридоре, что "таким вот кукушкам не место в советском роддоме". Регина уже приняла решение и менять его не стала бы, если на пороге палаты в один прекрасный день не появился бы Генрих Шнуровский с огромным букетом гвоздик. Регина лежала ничком, подогнув под себя худые ноги и уставившись пустым взглядом в плохо прокрашенную неровность больничной стены.
-Ну, где тут моя любовь, принесшая мне наследника, пардон, наследницу, что, конечно, один хрен? - шумно вошел Шнуровский. Своим появлением он заставил палатных обитательниц оторваться от своих будничных занятий и с удивлением поднять глаза на Регину. Шнуровский прямым шагом штабного офицера направился в угол, занимаемый Региной, по дороге хлопнув по ягодичным мышцам "мамочку", висевшую в окне и балагурившую со своим "топтуном".
-Смотри, кишки простудишь? - пояснил он ей в ответ на вздернутые до бровей удивленные глаза.
-Что-то, девушки, у вас тут не весело. Кто у вас тут главный по культмассовой работе?
-У нас тут нянька, баба Таня по культмассовой главная. А по семейно-патриотической еще не назначили. Вот, поэтому у нас тут и лежат бабоньки, к которым ни одна живая душа не приходит, - ответила за всех пожилая роженица, принесшая в мир седьмое дитя, чье семейство во главе с тщедушным мужичонкой по совместительству мужем, страшно, видимо, гордившимся своей такой неуемной мужской потенцией, каждый день приходило потоптаться под окна, громко гомоня наперебой обо всех семейных новостях.
Генрих непрозрачный намек понял, но в дискуссию ввязываться не стал, махнув устало рукой в сторону матери-героини.
-Регина, детка, здравствуй, это я - отец твоего ребенка к тебе пришел. Собирай свои пожитки, мы покидаем эти стерильные стены и едем к родному семейному очагу.
Регина была оглушена. Ей показалось, что в проеме открытой двери мелькнули тяжелые линзы, прятавшие внимательный и вопрошающий взгляд. Поймав солнечный зайчик из коридорного окна, они исчезли, осталось только укоризненное видение главврача, будто бы говорящее: "Видишь, Осмолина, и муж, оказывается, у тебя имеется, а ты родного ребенка хотела государству подкинуть". Мысли путались, она не могла не только принять решение, но даже осознать происходившее. Ее угнетенное воображение много раз воспроизводило картины ее будущей жизни, но там, на этих нечетких скетчах никогда не было Шнуровского. И вот теперь он тут собственной персоной, и собирается увезти ее домой.
Второе явление Генриха в ее жизни никак не было связано с внезапным потеплением чувств или запоздалым осознанием отцовского долга. Причина заключалась в том, что коммерческая активность подпольного кинематографиста вдруг дала сбой. Генрих был своевременно предупрежден, что "пора сворачивать балаган и ложиться на дно". Предупредить было гораздо легче, чем сделать. Шнуровский поломал голову пару дней, а потом его вдруг осенило, что ему совсем не надо растворяться в сибирских лесах, чтобы не угодить в тюрьму. Все, что ему необходимо было сделать, это просто немного перевоплотиться.
Так, спустя три месяца, на свет появился Генрих Осмолин - руководитель фотоателье "Милый образ", молодой, счастливый отец и нежный, заботливый супруг. С порноиндустрией на время, правда, пришлось покончить, но Генрих верил в свою звезду и знал, что придут времена, когда его неоспоримый режиссерский дар опять понадобится сановным любителям запретных утех.
3
Сопливое московское лето пронеслось, как обычно, стремительно. И вот уже граждане стали потихоньку возвращаться с теплых морей к привычным для них городским делам. Студенчество, известно, отправилось в классы, чтобы, ломая зубы, грызть гранит наук. Теплая компания, состоящая из божественной Ники, многословного Макса, бескомпромиссного Лехи и хохотушек Лели и Юли, шумя и смеясь, радовалась встрече. Восторг сменялся удивлением, радость кокетством, нетерпеливое ожидание сонливым утомлением. Не хватало только Сони, про которую, как ни странно, все еще помнили.
Ника поворачивалась в разные стороны, чтобы остальные могли получше рассмотреть, как ровно лег испанский загар на ноги и на спину, намекая на то, что и те места, которые обычно остаются белыми, у нее тоже равномерно и густо подкрашены щедрым испанским солнцем. Еще Ника не скупилась на подробности, рассказывая о том, как классно ей помогал скрасить досуг мускулистый массажист Марко, обнаруженный ею в одном из развеселых местечек гостеприимной Барселоны. Этот Марко, по словам Ники, был удивительно упорный каталонец. Через три дня, а точнее ночи, проведенных с русской русалкой с угольными ресницами, бедняга впал в состояние неудержимой эйфории и немедленно предложил Нике руку, сердце, банковский счет на две с половиной тысячи долларов и знакомство с мамой, братьями (числом шесть человек) и незамужней сестрой Терезой, подрабатывающей в отделение патологоанатома местного госпиталя. Ника, слегка растерявшись от такого напора, пыталась объяснить влюбчивому идальго, что так далеко вперед она еще не заглядывала, а также, что замужество и следующая за ним беременность могут плохо сказаться на фигуре. Обезумевший от любви массажист ничего не хотел слушать. Он рыдал, как маленький, призывал в помощь всех католических святых и клялся, что он убьет Нику, а потом себя, если его любовь не найдет ответа. Ника ясно представила себя на металлическом столе, где сестра Тереза ловко вскрывает ее брюшную полость для проведения анатомической экспертизы. После этого с Марко пришлось завязать.
-Ну, и что же потом? - дрожа от волнения и сглатывая слезы, спросила Юля Шкарупина.
-А потом ничего, Шурупчик, - равнодушно ответила Ника, - может, удавился с тоски, я не знаю.
Юля начала рыдать - ей было жалко каталонского массажиста. Леля тоже переживала, хотя ей было трудно понять, как это можно было так сблизиться с человеком, которого знала всего один вечер. "Наверное, они очень сильно полюбили друг друга с первой встречи", - подумала Леля, не найдя другого объяснения.
-Это сюжет для мексиканского мыла, надо только переработать финал, - включился в обсуждение Макс. - Леха, а ты что помалкиваешь, тебе тоже массажиста жалко? - Макс похлопал приятеля по спине.
-Я убью этого подонка! - неожиданно побагровел Леха и резким движением смахнул руку Макса. Потом он дико зыркнул глазами вокруг, как будто бы пытаясь сориентироваться в незнакомой местности, и вдруг, прихватив свой рюкзак, быстро пошел в направлении парковки.
-Если в ближайшие два часа достанет билет до Барселоны и визу в испанском посольстве, то хоронить будут массажиста, если нет, то уже к вечеру можем заказывать гроб с музыкой Лехиного размера, - прокомментировал Макс. - Ника, твой жизненный путь усеян трупами мужчин, я надеюсь миновать эту отравленную страстями чашу, - добавил Макс.
-Ой, смотрите, кто идет? - резко нарушив повисшую тишину, вскрикнула Юля. Все развернулись в указанном направлении и увидели бредущую в их сторону неторопливыми шагами Соню Беккер. Она была на этот раз в лучшей физической форме. Волосы ее были помыты, а местами даже и причесаны, но под глазами лежали темные круги, наводя на мысли о старческой бессоннице. Соня сразу узнала своих. По некоторым неопределенным жестам можно было заключить, что она если и не обрадовалась встрече, то уж во всяком случае, ничего против собравшихся не имеет. Девочки окружили ее немедленно, осыпая вопросами разного содержания, на которые Соня силилась ответить по порядку, но потом обречено махнула рукой, достала сигарету и глубоко и с удовольствием затянулась, давая понять, что разговор окончен. Макс, прищурившись, наблюдал за ней, не говоря ни слова.
Соню оставили сидеть на бордюре клумбы, не дожидаясь просветления ее сознания. В это время бодрые напутственные речи ректора и приближенных к нему наконец-то закончились, и первокурсники были отпущены восвояси до следующего дня. Почти все уже ушли, когда рядом с Соней на бордюр присела Ника, вытянув загорелые ноги на пожухлой траве газона.
-Как ты? - спросила Ника.
-Хреново..., - ответила Соня.
-И давно ты колешься? - не вкладывая в вопрос никакой интонации, спросила Ника.
-Полтора года...
-Это срок. Скоро умирать пора, - продолжила Ника.
-Лучше бы я сразу умерла.
-Знаешь что, давай я тебя отвезу домой.
-Не знаю, мне надо двинуться срочно, а то ломка начнется. Ты знаешь, что такое ломка? - Соня подняла уставшие глаза, зафиксировав их на уровне Никиной переносицы.
-Читала в медицинской энциклопедии.
Соня резко встала, удержавшись в горизонтальном положении. Потом она подобрала свой видавший виды рюкзак с надписью "Fuck you" на кармане и сделала несколько неловких шагов в произвольном направлении. Ника взяла ее за руку, давая понять, что теперь ее не выпустит.
-Сонь, постой, я ведь серьезно предлагаю, поехали со мной, - Ника как будто умоляла.
-А зачем тебе все это? - Соня уставилась Нике в глаза.
-Я хочу воспользоваться твоим беспомощным состоянием и обчистить тебя до нитки, - засмеялась Ника.
-Нитки у меня есть, денег нету, - вздохнула Соня. - Ладно, вези меня. Ты на машине?
-Нет пока, но один мой друг может нас подвезти, - Ника потянула Соню в нужном направлении.
Невдалеке, прячась за деревьями, стоял Никин "друг". В друзья он вполне годился Никиному папе, но одно достоинство делало его привлекательным для молодых девушек - он был состоятелен и щедр. Подтверждением тому, что Иннокентий Павлович, как представила его Ника, преуспевал в денежных делах, являлся новенький джип "Гранд Чероки", абсурдно смотревшийся на фоне своего пожилого владельца. Нику противоречие не смущало, впрочем, как и возраст ее седеющего ловеласа.
-Здравствуй, пусик, - загулила Ника. - Соскучился, противный? Мы сейчас мою подругу подкинем домой, а потом ты повезешь Нику развлекаться.
Пусик и Соня окинули друг друга ненавидящими взглядами. Каждый из них недоумевал, что стоящий напротив может иметь общего с Никой. Еще Пусику стало жалко обивку в салоне после того, как Соня плюхнулась в грязных джинсах на заднее сиденье. Но это была его плата за обладание Никой.
Ника как будто не замечала напряжение. Она, смачно затягиваясь, рассказывала своему пожилому обожателю последние новости прожитого дня. Он, морщась от табачного дыма, пытался вникнуть в суть Никиных рассказов.
На самом деле пустой болтовней Ника пыталась отвлечь себя от мучившего ее вопроса - зачем она возится с этой Соней? Ника пыталась прямо ответить на этот вопрос, но ответа не нашла. Она пыталась подвергнуть анализу свои чувства и эмоции, которые она испытывала, но и тут кроме легкой брезгливости она ничего не обнаружила. "Надо у Иннокентия Павловича взять Фрейда почитать", - решила Ника.
А в это время шумливая компания, состоящая из Макса и двух романтичных болтушек Юли и Лели решала, как провести остаток дня. Девушки все тянули своего кавалера куда-нибудь в кафе или ресторан, чтобы в комфортабельном уединении общепита не только подкрепить подтаявшие от ректорского занудства силы, но и пококетничать в меру с обаятельным Максом. Однако, Макс настырно отказывался, невнятно ссылаясь на то, что он не голоден.
-Девушки, я сыт любовью, - отшучивался он.
Настоящую причину его нежелания "погудеть" в ресторане Макс не выдал бы даже под пыткой. У него просто не было денег. Совсем, даже на школьный буфет. Несмотря на франтоватый вид городского прощелыги, Макс был беден, как сотрудник ГАИ, решивший из идейных соображений не брать взяток. Его доход складывался из эпизодической, как сексуальная жизнь разведенной женщины, переводческой халтуры, которую он, знаток двух языков, перехватывал, где только мог. Все добытые каторжным трудом средства уходили на поддержание приличного внешнего вида.
В последнее время в связи с объявленным государством ликбезом в области иностранных языков на ниве художественного перевода трудилось бесчисленное количество специалистов по различным языкам и наречиям, начиная с китайского и заканчивая не таким уж распространенным языком локванго - диалектической ветвью группы языков кванго, распространенных в долине нижнего Нила. Макс в одном из издательств видел перевод "Анны Карениной" на язык локванго, представляющий собой красочно оформленную брошюру с изображенной на обложке отчаявшейся темнолицей женщиной, лежащей в ожидании поезда на рельсах узкоколейки, связывающей отдаленные селения африканской глубинки.
Непревзойденными конкурентами в области перевода с европейских языков традиционно считались жены главных редакторов издательств, которым уже не хватало домашних занятий для заполнения вакуума в личной жизни, а хотелось еще и приносить пользу обществу. Одолев язык на курсах Илоны Давыдовой, и научившись отличать "паст перфект" от "презент континиус", дамы с энтузиазмом взялись за перевод, перекрыв тем самым кислород множеству маститых переводчиков.
Леля что-то шепнула на ухо Юле, та одобрительно кивнула головой, тихонько толкнула подругу локтем в бок, как будто подбадривая. После этого Леля, краснея и запинаясь, сказала:
-Макс, может, тогда пойдем ко мне в гости. У меня папа с мамой на даче, приедут только в конце недели.
-Вот эта идея мне нравится больше. Если мой желудок стоит перед непростым выбором между "деликатесами" общепита, куда нужно ходить есть, если жизнь вконец опостылела, и незатейливыми блюдами домашней кухни, то я всегда безошибочно выбираю последнее. Вы, кстати, девочки, уже сдали кулинарный минимум? У меня пороки гурмана.
-Кого? - не поняла Юля.
-Пользуясь вокабуляром нашего красноречивого друга Лехи, пожрать люблю, - беря девушек под руки, терпеливо объяснил Макс.
Помня, что Леля живет неподалеку, Макс ловко поймал такси и, усаживаясь на переднее сиденье, с интонацией верховного главнокомандующего произнес:
-Проспект Вернадского, совминовские дома, шеф.
-Алле?
-Добрый день, это Маша?
-Какая Маша? Здесь таких нет, не сюда попали.
-Я как раз сюда попал, Марья Тихоновна. Это Генрих.
-Ой, Генрих, извини. Не признала сразу. Ты ж редко звОнишь, я и не узнаю тебя.
-Сколько раз тебе говорил, надо говорить звонИшь. Да, тебя бесполезно учить, так дурой на тот свет и отправишься.
-Чуть что, сразу дура. ЗвОн... ЗвонИшь раз в год, да только обзываешься.
-Ладно, я не затем у себя время отрываю, чтоб тебя воспитывать. Ты мне скажи лучше, как Юлька. У нее в университете-то как, все хорошо?
-Ой, Генрих, спасибо тебе. Учится, слава богу. Без тебя бы никогда туда не попали. Хоть она выучится, не будет, как я, подай-принеси в ресторане всякую пьянь обслуживать.
-Хорошо, если что надо, звони. Муж-то как?
-Слава богу, хорошо, все твоими молитвами. Место на рынке взял, как ты советовал. Деньги есть, даже вот стенку новую хотим купить, а Юльке компьютер на день рождения подарили, спасибо тебе. А деньги, что ты ей на машину дал, лежат, ждем, когда курсы закончит, тогда и купим.
-Я позвоню еще...
Леха лежал в комнате и стрелял бумажными катышками в потолок через соломку для коктейлей. Рядом с ним на низкой тахте, свернувшись клубком, спала растрепанная девица в ажурном белье, выдающем профессиональную стезю. Леха приподнялся рывком, ухватил ее за одну ногу и резко стащил с кровати, проследив, чтобы голова не очень сильно ударилась при этом об пол, разумно рассудив, что голова девице еще понадобится, если не для умственных усилий, то хотя бы для того, чтобы красить губы. Девицу пробудилась, встрепенулась, как зимующий воробей при виде брошенной булочки, и недовольно пробурчала:
-Ну, ты, че? Совсем охренел? Чуть ногу с башкой не оторвал.
-Были бы мозги, было б сотрясение, - сказал Леха и глумливо захохотал.
Девица обиженно замолчала, расправила ажурный корсет и пошарила рукой в поисках остальных принадлежностей туалета. Потом стала неспешно одеваться под немигающим взглядом Лехи, очевидно одобряющим понятливость девицы. Ему до смерти хотелось остаться одному. Подобранная в кабаке шлюшка, куда он зашел, чтобы заглушить щемящую под диафрагмой тоску, не оказала на него терапевтического действия. Он окончательно убедился в том, что все суррогатные связи, которые он заводил в последнее время в попытке выкинуть из своей головы все мысли о Нике, не действуют на него, как просроченный аспирин на заболевшего гриппом.
Что сделать, чтобы заставить Нику хотя бы относиться к себе серьезно? За прошедшие два месяца с момента из первой встречи их отношения безнадежно уносило в русло дружеской, необязательной связи, напоминающей любовь мальчика и девочки из отряда пионерского лагеря "Огонек" - только во время подъема флага на утренней линейке, они могли подержаться друг за друга потными ладошками. Ника все попытки Лехи переродить их "дружбу" во что-то более серьезное сводила на нет одним движением бровей. Она высоко скользила ими по широкому лбу, говоря при этом: "Леха, я женщина, не поддающаяся одомашниванию". Усугубляя его нравственную пытку, она с наслаждением садиста рассказывала ему обо всех переживаемых ею любовных приключениях, часто, будто всерьез спрашивая совета. Она насмешливо называла его "мой советник по сексуальным отношениям с зарубежными странами". Вообще, Леха как не силился, так и не мог понять, когда Ника говорила серьезно, когда смеялась, что было вымыслом неуемного воображения, что искренней слезой, когда Ника просила о помощи, а когда пыталась отдалить себя от навязчивой опеки. Он не знал, когда она появится, когда пропадет, кто будет третьим при следующей их встрече; или она в полночь придет одна, говоря, что устала без него, а он в это время будет не один, и, смешно суетясь, будет пытаться преградить ей проход в комнату, в то время как она, как будто задумавшись, будет крутить в руках женский пуховый берет, подобранный на полу в прихожей. Она была энигма, неразгаданное пазоло, не сложенный кубик Рубика. Она была непредсказуема, как волна цунами, смывающая селения с побережья Японии - так она вымывала страсть, оставляя боль в сердце Лехи. Он прощал ей все, потому что знал, что, не простив однажды, он потеряет ее навсегда. Нить, удерживающая ее около него, была истончена и стерта, как ручка поношенной авоськи, которую его бабка по советской привычке все таскала с собой в супермаркеты, боязливо отказываясь от бесплатных пластиковых пакетов.
Леха, оставшись один, сделав над собой усилие, выудил учебник по теории эстетики и, вгрызаясь в непонятный текст, решил подготовиться к завтрашнему коллоквиуму.
4
Через неделю по коридорам филологического факультета разнеслась удивительная весть - сельское хозяйство окружающих столицу деревень совсем как при большевиках терпит страшное бедствие. Невиданных урожай корнеплода картофель, обрушившийся на селян с неожиданностью незапланированной беременности, невозможно было убрать скромными силами местных фермеров, перекованных из бывших колхозников. В деканат факультета поступило слезливое письмо с просьбой, вспомнив былое, прислать на подмогу студентов - помочь побороть урожай. Тезис о том, что это мероприятие сугубо добровольное опровергался непрозрачными намеками на то, что тех, кто добровольно откажется стать добровольцем, ждет жестокая месть на зимней сессии. Однако студентов и не надо было пугать угрозами. Трудно было придумать лучшего способа на три недели отряхнуться от навязчивого родительского опекунства и отправиться с друзьями куда подальше от уже надоевших лекций, семинаров и коллоквиумов. На сборы было отведено два дня, за которые нужно было успеть сделать немало. Прежде всего, надо было создать неиссякаемый запас алкогольных напитков - будни предстояли суровые, и никто не сомневался в том, что в поселке Ховрино Можайского района надежды на интересный досуг были столь же фантастичны, как шанс найти автомат с газированной водой в барханах Средней Азии.
-Ну, гигиенические пакеты у них там хотя бы продаются? - вися уже второй час на телефоне, спрашивала Ника Макса.
-У крестьянок не бывает менструаций, - отмахивался Макс.
-А че мы там жрать будем? - переживал Леха на другой линии.
-Суп из черепахи с анчоусами, - с надеждой в голосе предполагала Ника.
-А можно мама с папой приедут? - ныла Юля.
-Лучше не надо...!!!- предостерегал Леха.
-Соня, ты слышишь меня?! Соня, это я - Ника, ответь... Соня, перезвони мне, когда сможешь...- гудки отбоя.
-Слушай, стерва, - металлический голос несся из автоответчика. - Я ведь за тобой наблюдаю. Тебе не надо дружить с Никой. У тебя будут проблемы. А у нее еще больше....
Наступил день отъезда. С утра к зданию МГУ подкатили турецкие "Мерседесы" с ободранными внутренностями, но еще довольно свежим экстерьером. Студенты медленно стекались к месту сбора. Водилы с испитыми лицами, поплевывая вокруг, смолили "Золотую Яву", высказывая всем своим видом полное презрение к шумливой суете, охватившей отъезжающих и провожающих. Кто-то из родителей пытался давать напутственные указания, но было видно, что их обожаемые чада уже совсем далеко от уютного домашнего очага со свежим борщом на обед и блинчиками по воскресеньям. Они, не до конца еще оперившиеся птенцы, уже выбрали свободу в ущерб, может быть, привычному для них комфорту и отлаженности быта, но зато с пьянящим чувством вседозволенности и волшебным исполнением сокровенных побуждений.
Поодаль группировались ребята, живущие в общежитии. Для многих из них сама жизнь уже стала дорогой - все их личные вещи умещались в один чемодан, который задвигался под кровать в общаге, а смена места обитания превратилась для них в рутинный экзерсис сродни посещению бани. Они с внешним презрением и с терзающей завистью в душе посматривали на москвичей, опекаемых родителями, недоумевая, отчего же так суетно вокруг.
Со стороны стоянки появились Ника, одетая в тугие джинсы, "копыта" - туфли на грубой платформе и соблазнительный блузон неясной расцветки. За ней плелся Леха, сгорбленный под тяжестью двух огромных спортивных сумок, в которых могло бы уместиться по носорогу, и внушительных размеров чемодана из дорогой кожи, который он неловко катил за собой, ухватившись за ручку свободной рукой. Ника стрельнула глазами вокруг, ловко выудила своих, и, небрежно указывая дорогу, дала Лехе устные распоряжения о направлении движения. Ее преданный друг, похожий на индийского рикшу, пронес свое бренное тело, отягощенное багажом, еще пару метров и с криком облегчения, напоминающим исторический залп "Авроры", сбросил сумки на землю.
-Дурак, осторожней, - взвилась Ника. - У меня там фен и компьютер - расколошматишь.
-Можайские провайдеры еще не освоили подключение к Интернету, только к электродоилке, - вместо приветствия съязвил Макс. - Это у вас все на двоих или только мадемуазель Осмолиной?
-Помог бы лучше, чем трепаться, - оттирая пот со лба, сказал Леха. - У меня в багажнике еще чемодан и рюкзак.
-Я не по этой части, - ответствовал Макс. - От физических нагрузок у меня разыгрывается люмбаго. Вот, правда, Лелечке готов оказать посильную помощь - она одинока и беззащитна. Но сегодня мои функции опекуна и наставника выполняет ее папаша. Вот он тоже несет на себе багаж, по объему и весу не уступающий поклаже дорогой Виктории.
Со стороны стоянки действительно появилась небольшая группа, состоящая из Лели и Юли, двигающихся налегке, следовавших за ними мужчин бальзаковского возраста, навьюченных как азиатские ишаки, и двух дам, предзакатных лет, контрастно отличающихся друг от друга. Одна из них, державшая сторону Лели и, очевидно, приходящаяся ей матерью, выглядела очень импозантно. Это была высокая блондинка с хорошо законсервированной с молодых лет фигурой, волосы ее были буднично уложены мастером из дорогостоящего салона, где стрижка стоит как годовой оклад библиотекаря, а руки ее, не знавшие никакой работы, кроме разве что игры на фортепьяно, были красиво украшены кольцами и совсем не выдавали возраста. На ней был темно-зеленый брючный костюм из легкой шерстяной ткани, на шее был подвязан легкий шелковый платок нежно-салатового оттенка. Она будто только что вышла из модного салона, приодевшись к сезону. От нее шел легкий аромат весенних соцветий.
Мать Юли являла ей сущую противоположность. Была она невысокого роста, но ей с трудом удавалось удерживать фигуру в 54 размере. Волосы ее цвета итальянской соломки, предательски черневшие у корней, были собраны в мало опрятный пучок и подколоты заколкой, украшенной обвисшим куском черного тюля. Свое рыхлое тело она кое-как втиснула в брюки, навек утратившие форму и первоначальный цвет, а на плечи была накинута мохеровая кофта, усеянная стразами и аппликациями на садовую тематику. В одной руке у нее был потрепанный пакет с надписью "Седьмой континент", в другой она цепко держала видавшую виды кожаную сумку с подклеенной изолентой ручкой. От нее пахло стиральным порошком "Омо" и пропотевшей синтетикой.
Первые несколько минут ушли на то, чтобы перезнакомиться, пожать друг другу руки, улыбнуться, неловко задеть кого-то локтем, извиниться, поправить прическу, глупо улыбнуться, сделать неловкий комплимент, окинуть друг друга мимолетным взглядом, и, наконец, застыть в неловкой паузе.