Они только что покончили с трапезой и теперь, перейдя в парадный кабинет, служивший хозяину еще и курительной, наслаждались сигарами и ликером.
Тяжелые бордовые - в цвет с ореховой мебелью кабинета портьеры, были по-дневному отдернуты, и сквозь легкую дымку газовой занавеси из глубины кабинета была видна река Тёма - ее живописный изгиб с перекатом, и островком на середине Марьиного плёса.
- Прям хоть Левитаном сам становись и картины для Третьяковки пиши, - сказал Баринов, - виды у тебя здесь, не хуже чем в Поленово на Оке...
- Ты уклоняешься от ответа на вопрос, - сухо заметил Вениамин Борисович.
- Убить девушку, чтобы не досталась другому? - переспросил Баринов.
Он улыбнулся, и задержав дыхание, залюбовался гармонией тонов - темно-коричневая сигара и облачко седого дыма - это так личит понимающему стиль Вениамину Борисовичу, этаким графом Калиостро сидящему теперь подле камина. Стильным он был в своей университетской юности, каким его помнил Баринов - тогда весь в линялой джинсне - у себя в своей комнате в общежитии на Войковской, на фоне плакатов Блэк Саббат и Роллинг Стоунз - с длинными до плеч волосами цвета пшеницы. И теперь, через тридцать пять лет - Веня все такой же стильный, только теперь уже на фоне дорогого малахитового камина и картин кисти Камилла Коро... И все в тон... тогда - в голубой дымке далекой беспечной юности это были цвета нежного выцвевшего по дениму индиго, а теперь в гамме Вениамина Борисовича появилась иная цена. Не глянцевые бумажные плакатики с заджинсованными музыкантами по голым стенам студенческого общежития - но подлинные холсты европейских мастеров в дорогих рамах по шпалере собственного дворца. И тона поменялись из светло - голубых - в темно-коричневые. Ореховый гарнитур, Камилль Коро и Добиньи с их глубокими темными красками французских лесных пейзажей, коричневый бархат халата с шелковыми отворотами...
Баринов любил бывать здесь - во вновь отремонтированном дворце князей Бердских. В этом покойном течении времени, что дает послеобеденная сиеста, когда никуда не надо торопиться, и когда на обдумывание верного ответа, тебе никто не ставит шахматных часов с падающим красным флажком - Баринову здесь хорошо думалось.
- Убить свою девушку, чтобы не досталась другому? - переспросил он еще раз, с изумлением ребенка разглядывая облачко серебристого сигарного дыма.
- Именно так, - из своего придвинутого к камину кресла кивнул Вениамин Борисович, - убить, чтобы не переживать мук ревности.
- Как царь Ирод поступил со своей юной красавицей женой? - ухмыльнулся Баринов.
- Да, - снова кивнул Вениамин Борисович, - как пятидесятилетний Ирод поступил со своей двадцатипятилетней Мариам.
- Веня, но ты же умней его и старше, - хмыкнул Баринов, выпустив новое облачко, - ему было пятьдесят, а тебе то теперь ведь скоро шестьдесят пять, он же пацан для тебя, ты же умней!
- Ну и что? - пожал плечами Вениамин Борисович, - чем старше становишься, чем разница в возрасте с твоей возлюбленной становится больше, тем сильнее ревность, и тем сильнее желание убить.
- А мне кажется, если любишь и если имеешь страсть, а девушка тебе на эту страсть не отвечает взаимностью, то отпустить ее надо и радоваться ее счастью, если такое у нее случится.
- Я не верю тебе, - сказал Вениамин Борисович, - ты неправду говоришь.
- Почему неправду? - удивился Баринов. Он пригубил крепкий ликер и снова пыхнул своей горьковатой сигарой.
- Потому что правда в том, что здоровый самец - единоличный собственник по натуре, - отозвался Вениамин Борисович.
Хозяина уже не увлекала гармония совкусия сигарного дыма с крепким и сладким алкоголем, глаза его горели и лицо его было напряжено, - и не верю я тебе, Баринов, что ты искренне так щедр душой, что ты искренне способен на этакое расточительное великодушие, когда дело коснется твоего живого, твоей ревности, твоей страсти.
- Литература всегда сочувствовала людям, жившим страстями, все эти сентенции - типа лучше один раз напиться живой крови, чем жить на коленях...
- Хоть эта цитата и не об этом, но - Да, литература была на стороне лириков, держала сторону эмоционального, потому как искусство вообще питается от эмоций, а не от идей. Пробовали строить шедевры от ума, да не получалось.
- Понты... Убить? Зачем? Убить или уехать - это так радикально. Это так по-русски. Это враз решает все проблемы. Убить - и убивая, крикнуть истошно - так не доставайся же ты никому! Это ли не эталон пошлости? Точно так же, как и уехать. Уехать и посылать оттуда открытки с видами и себя на фоне этих видов, де вот где я теперь, а вы? Все там же гниете? Знаешь, ведь отъезд - это обычный поступок честолюбивого слабака, снедаемого комплексами провинциала. Вы все еще в Москве, а я то уже - в Лос-Анжелесе! теперь! Это радикальное решение провинциальной недостаточности.
- Недобрый ты, Баринов.
- Нет, это ты недобрый. Ишь, удумал, убить!
- А бывает вторая волна?
- Нью вэйв?
- Один хрен мне как-то говорил, что во второй раз не склеивается.
- А я тебе скажу, что сильное - навсегда в сердце остается.
Вениамин Борисович многое здесь заново переделывал.
И спасибо пожару, а то бы и не решился на перестройку тех мест, что, что не задались при первоначальной реконструкции усадьбы князей Бецких, что были новому хозяину не особенно по душе.
Теперь уже и у Вениамина Борисовича была своя история владения домом, свои метки и свои вехи, связанные с какими-то дорогими или наоборот, неприятными воспоминаниями. И конечно же, во многом, если не во всем, метки и вехи эти были связаны с памятью о Мэри, о ее недолгом пребывании в комнатах и залах этого "большого дома отдыха советских ученых, для одного ученого", как в шутку называл свой дворец сам Вениамин Борисович.
Прежде всего - послать всех этих архитекторов в одно то самое место, которого они - эти жулики и вымогатели заслуживают, - решил Вениамин Борисович, приступая к реконструкции. Особенно сильно пострадал от пожара - второй жилой этаж, где были расположены библиотека, большой парадный и малый кабинеты хозяина, три гостиных - голубая, мраморная и малахитовая, а также спальная и гостевые... Первый этаж, где у него были парадная столовая, оранжерея, большой банкетный зал, а также зимний сад и бассейн, пострадал в меньшей степени - в основном потолки, лепка и стены с гобеленами, когда пожарники налили в окна полыхавшего второго этажа не менее пятнадцати тонн воды... Вздыбило местами и ценнейший паркет в банкетном зале - паркет, который делали мастера-паркетчики из Питерского Эрмитажа - как инкрустацию собирали его из десяти разных экзотических пород древесины. Вениамин Борисович так гордился этим паркетом, так мечтал, что когда-нибудь станцует на нем классическое танго... Со своей Мэри. На ней будет длинное с разрезом бальное платье. У ней будет голая спина и непременно - роза в зубах... Теперь, ставший на дыбы - рассохшийся от водопада паркет, представлял собою жалкое зрелище.
Цокольный же этаж, или "бэйсмент", как Вениамин Борисович называл его на английский манер - практически совсем не пострадал от пожара, если не считать нескольких пропаж - двух или трех десятков бутылок редких вин, украденных пожарниками и милиционерами в суете стихийного бедствия, да двух или трех наборов инструментов и канистр из гаража раритетных автомобилей. А так - гараж и винный погреб, а вместе с ними и сауна с прачечной, и масса всяких иных подсобок - остались в цельности - в них даже вода практически не пролилась.
В общем, гнать этих шарлатанов-архитекторов, гнать их к одной известной матери!
Вениамин Борисович теперь сам знал, что ему надо и сам мог руководить рабочими и мастерами.
- Здесь дубовыми панелями стены пустите до самого потолка, а в бывшей голубой гостиной, искусственным мрамором пустим, - давал он распоряжения новому прорабу, - гипсовую лепнину на плафоны в Москве в мастерских на Маросейке готовую купите, и лепнину краской как под сусальную позолоту можно пустить, и дешево и выглядеть будет, как в Царскосельском Екатерининском!
Ученый муж - профессор, Вениамин Борисович быстро нахватался архитекторских премудростей и теперь в случае чего - сам мог подработать где-нибудь в качестве специалиста по интерьерам.
Редкий человек может обойтись без духовника, без мягкого теплого плеча.
Ведь в самОм процессе сладкого секретничания заложена радость повторного переживания, усиленного одобрительными сочувствиями друга.
У маленькой девочки таким плечом может быть мать или няня. У четырнадцатилетнего подростка и юноши семнадцати лет - это друг-одноклассник... В нежных летах - нет проблем с исповеданием сокровенного.
Только в преклонных годах вдруг обнаруживаешь, что далеко не всеми переживаниями можно поделиться. И с матерью или даже с другом, чтобы не обидеть их чувств.
Вениамин Борисович знал, что с Бариновым можно и не разжевывая, что Баринов все схватывает с полу-слова.
- Ну? - спросил Баринов.
- Видишь ли, друг мой ситный, - пожевав в нерешительности губами, начал все же Вениамин Борисович, - видишь ли, ждешь сочувствия, а вызываешь в собеседнике ревность и осуждение, а иногда и того хуже - зависть.
- Вот-вот, - кивнул Баринов.
Оба замолчали, отлично понимая о чем идет речь.
Да, с кем поделишься таким вот сокровенным, как прелесть той ночи с Мэри?
Со священником?
Так тот, если он нормален - обязан застыдить тебя, предать анафеме, епитимью наложить - по сто поклонов Богородице каждое утро и каждый вечер... Свят-Свят-Свят!
С мамой?
А разве можно маме про такое?
Мама вздохнет и скажет, - бесстыдник ты, Веня... Сколько лет то тебе, а?
Другу?
Другу...Ха-ха - другу!
Если хочешь потерять его - то пожалуйста!
Это только в школе и в университете друг твой был твоим отражением, твоим духовным близнецом.
А теперь годы прошли и вы с ним совершенно разные.
Ты - холостяк и старый плейбой.
А друг твой - женатик и подкоблучник.
Хочешь в нем неприятные чувства разбудить - так расскажи ему про себя и про Мэри.
Будешь слюньку подсасывая вспоминать, как целовал юные трепетные грудки своей Мэри. А вместо сочувственного блеска в глазах старого друга, увидишь там - осуждение... И хорошо, если только осуждение, а то ведь и зависть, а то ведь и ревность!
Держать воспоминания в себе очень трудно.
Поэтому, легче, наверное, простодушно вылить их совершенно чужому человеку.
Сесть в купе поезда и рассказать первому встречному попутчику, даже не узнав имени попутчика этого. Или пойти в кабак. Сесть к кому-либо за столик, угостить водочкой. Да и излить.
Попутчик в купе, если и приревнует, если и позавидует, да и черт то с ним!
Или собутыльник в кабаке - в худшем случае разве что по морде даст.
А вот друг...
Его дружбой, его добрыми чувствами дорожить надо.
И не провоцировать в нем ревность, зависть и осуждение.
Так что - держи свою юную любовницу Мэри при себе и не делись ею ни с кем! Даже воспоминаниями...
- Вот-вот, - кивнул Вениамин Борисович.
Они оба уже почти задремали.
Сытный обед...
Телячьи котлетки, лосось припущенный под соусом "беж-данон", фруктовый мусс.
Бутылочка "Бордо" хорошего солнечного года...
- Ну и где теперь эта твоя Мэри? - почти сквозь сон спросил Баринов.
Но от этой ее искренности Володе стало не легко и весело, как бывает, когда флирт поступательно идет и развивается по своим правилам и уже близится первая заветная веха любовного пути - первый поцелуй, первое интимное "ты". Но от этой ее искренности Володе стало грустно, потому как он понял, что это раздевание прелестной визави - не было романтическим приоткрыванием ее нежного и манящего, дабы привлечь, завлечь желанного любовника, но было деловитым, лишенным какой-либо эротики разоблачением, как обнажаются перед осмотром врача или перед операцией хирурга.
Саморазоблачающая, выворачивающаяся искренность - это совсем не то, что робкая доверительность, что сродни некоему заигрыванию...
Да, именно заигрыванию.
А заигрываясь, женщины порою совершают такие ошибки, когда рассказав нечто такое - сокровенно табуированное, они теряют потом возможность заполучить.
Заполучить того мужчину, которого рассчитывали заинтриговать, заинтересовать, кэпчуировать романтической притягательностью, ореолом трагически-особенной, как им казалось, судьбы своей, в неверном расчете на то, что очарованный слушатель пленится неординарностью исповедальницы и полюбит. Полюбит ее за оригинальность ее греха.
Но неожиданное и неординарное имеет свои пределы восприятия.
Это только у Галича в песне пелось: - "а любителю, чем побитие - самый смак ему, что не новенький". А на самом деле, редкий мужчина не отшатнется от женщины, если та поведает ему какой-нибудь уж больно крепкий секрет из ее интимной жизни, будь то к примеру, сожительство в детстве с отчимом или групповой секс с друзьями мужа, к которому принуждал бывший супруг...
Женщина рассчитывала заинтересовать, а получила обратный - отталкивающий слушателя результат.
Это, наверное происходит оттого, что женщины уж слишком буквально воспринимают сентенцию, - де, мужчина ценен своим будущим, а женщина ценна своим прошлым.
А в общем, женщины просто заигрываются, играя и теряя связь, становятся неадекватны ситуации.
Так было и с Мэри.
Зря она рассказала Володе про своего старика?
Зачем она рассказала про Вениамина Борисовича?
Кто ее тянул за язык?
И закуривая очередную сигарету.
И продолжая это чрезмерно затянувшееся молчание, которое стало уже не просто тягостным, но каким то непомерно- невыносимым, Володя понял, что флирта больше не будет, что искренней может стать только та женщина, которая больше не рассматривает тебя, как жениха.
Ведь перед мамой и перед сестрой, перед ними - ей можно не рисоваться.
Перед ними можно раздеться и рассказать все-про-все... Но перед мужчиной. Не перед доктором и не перед священником, но перед молодым мужчиной, который еще час назад был готов флиртовать, перед ним, разве можно? И когда женщина не боится явиться без душевной косметики, без душевного мэйкапа, значит, ты ей уже не жених.
Саморазоблачающая искренность здесь - это признак определенного равнодушия.
Равнодушия, когда тебя уже не полагают тем мужчиной, с которым еще час назад по твоим расчетам она собиралась закрутить на всю катушку. И искренность это уже не признак того, что тебе готовы отдаться... Раздевание было, отнюдь не для того, чтобы ты вожделел, душевное заголение было не для того, чтобы ты тянул ручонки, простирал их к заветному...
Это как на войне. Если военные снимают маскировку - значит они уже не боятся противника, значит, они уже вышли из игры.
И на рыбалке - если ловцы форели снимают с крючка наживку - значит они уже не рассчитывают кого-либо поймать...А маскировка и наживка - интрига, ужимки флиртующей женщины, все это не укладывается вместе с искренностью.
Потому как искренность - это еще и верный признак равнодушия. То есть - не принятия тебя как любовника. Как партнера в сексуальной игре, где цель влюбить в себя.
Вот и она - Мэри - Она была с ним искренна, как бывают искренни разве что с лечащим доктором. Но не с кандидатом в любовники.
И ему - в психологический равновес, этаким бартером, захотелось вдруг тоже выложить ей - по полной программе. Про себя. Про свое прошлое.
Однако, в отличие от нее, он осознавал всю глупость этого порыва.
Да и потом, если не выдумывать, то не было в его жизни такого - же. Равноценного ее лихим приключениям.
Ах...
Женщина порою не дает себе отчета в том, что рассказывая что-то из своего потаенного, она обрезает провода дальнейшей духовной коммуникации.
Искренняя, как эстонский полицейский.
И глупая, как наш российский.
................................
Они ехали из Иркутска в Москву.
Поезд должен был прибыть на Ярославский вокзала во второй половине дня.
Редкий человек умеет слушать.
Чаще, знакомясь, люди начинают хвастаться.
А вот я...
А вот у меня...
Визави в зависимости от настроения, либо подхватывает и тоже, торопливо подсасывая слюньку начинает перебивать хвастуна, де и я вот, и вот у меня тоже...
Или наоборот, поджав губу, слушатель вдруг принимается скептически оппонировать, начиная каждую реплику словами, - ну, не знаю, ну не знаю...- чтобы потом, далее, скатиться к тому же вульгарному хвастовству, - а вот я, а вот у меня...
Это, наверное романтики выдумали, что в купе попутчики делятся сокровенным. На самом деле люди, оказавшись в той редкой ситуации, когда можно поговорить с человеком свежим, ничего дурного о них не ведающим, когда Случай дарит возможность пообщаться с человеком не обремененным пагубным и предвзятым о вас мнением, вдруг начинает это пагубное мнение создавать. Хвастаясь, и забавно пытаясь выдать себя не за того, кем является на самом деле.
А вот я...
А вот у меня...
А вот однажды я...
В купе их было четверо.
Мэри...
Ей досталась нижняя по ходу поезда полка и место у окна.
Полная дама лет тридцати шести с мальчиком-подростком, у них были нижняя и верхняя полки напротив Мэри.
И четвертым пассажиром был Володя. Он спал на верхней полке над Мэри. А днем - сидел возле двери.
Вообще, по билету, нижняя полка напротив была Володиным местом.
Но полная дама еще там - в Иркутске, когда поезд еще стоял у платформы номер шесть, едва ввалившись в купе, попросила, чтобы оба нижних места уступили ей и ее сыну-подростку. Покладистый Володя сразу согласился. А Мэри нет. Из принципа Мэри не согласилась
В дальней дороге ехать на верхней полке кстати говоря - даже удобнее. Можно лежать, когда тебе вздумается. А на нижней - из вежливости к остальным соседям - приходится по большей части ехать сидя... Но Мэри сразу не понравилось это бесцеремонное обращение, - девушка, вы бы не могли перелезть наверх?
Причем это было сказано без добрый вечер или хотя бы здрасьте...
Дама в тридцать пять - тридцать шесть, уже с жирным животом и одышкой - понятное дело, ей на верхнюю полку влезть без посторонней помощи - дело сложное. А вот оболтус юный тринадцатилетний - спокойненько мог бы и на верхней полочке доехать. .
Так про себя решила Мэри и сразу нажила себе врага.
Дама поджала губки и сразу принялась деловито раскладывать припасенную дома снедь, громко выговаривая при этом своему Игорьку.
Специально громко ему выговаривая, как бы показывая всем остальным - кто теперь в этом их купе хозяин.
Тихий и покладистый Володя тот сразу вышел и долго-долго потом стоял в коридоре.
А вот Мэри, та наперекор толстой дамочке, полу-прилегла на своей полке, поджав ножки и достав из сумки ноутбук, принялась смотреть какой-то боевик с Брюсом Виллисом, специально не надевая наушников, а наоборот, сделав звук максимально громким.
Полную даму это ужасно нервировало, потому как глупый Игорек стал спрашивать свою мамашу, - мам, а это там у тети кино? И глупый не понимал, отчего мамаша злится, покрикивая на него, так не садись, этого не бери, то не трогай!
А вот Мэри все понимала...
И была бы ей симпатична мать Игорька - разве не дала бы она посмотреть эту киношку с Брюсом Виллисом? Им обоим. Жалко что ли?
Но не нравилась ей дамочка, а потому и экран Мэри не поворачивала.
И когда из динамиков доносились рев моторов, выстрелы и прочие, тревожащие мальчишескую душу звуки, Игорешка напрягался, капризничал и ныл. И его напряжение и нервозность передавались матери... А Мэри торжествовала и радовалась не без сладострастия..
Попытка толстой мамаши завоевать их попутчика, перетащив его на свою сторону, тоже не удалась. Толстая принялась было угощать Володю, предлагая ему какие то кексы в шуршавых обертках, какие то пирожки... Но Володя вежливо отказался.
Меня постеснялся, - с ухмылкой отметила Мэри, - то есть она - Мэри ему явно нравилась.
Дама же - все шуршала своими нескончаемыми пакетиками, все хлопотала, и полагая, что Володя уже входит в ареол ее влияния хотя бы на том только основании, что она к нему обращается, а он слушает и не перебивает, все говорила и говорила. Она явно была из тех, недалеких умом бабенок, что простую вежливость робкого мужчины принимают за почтительное признание каких-то ей самой неведомых качеств.
И ее несло и несло.
Поощряемая вежливыми улыбками Володи, дамочка уже сообщила, как бы между прочим, что в Омске у них с мужем есть и большая квартира, и дача на берегу озера и что их с Игорьком будут встречать на машине, причем делая упор на слове машина, она как бы подчеркивала свою принадлежность к тому сословию, что располагают средствами.
Мэри слушала напористую болтовню мадам и презрительно улыбалась уголками губ.
Знала бы эта толстая дуреха, на каких машинах встречали Мэри в иных городах, будь то Париж или Барселона... Да и какая у нее самой теперь машинка в Москве. Знала бы - придержала бы язычок!
А Володя...
А бедный Володя, он как бы только и ждал случая отвязаться от приставучей дамы и начать говорить самому, обращаясь к Мэри. К Мэри, которая ну просто не могла не нравиться мужчинам.
Она даже четырнадцатилетнему Игорьку - и тому понравилась. И не только из-за ноутбука своего с кинофильмом внутри, но гибкой и женственной фигуркой, и естественным цветом пушистых светло-русых волос.
Мэри мягко вытекла из купе и пройдя по коридору, встала возле титана с кипятком. Какой-то военный, лет тридцати услужливо поднес зажигалочку к ее сигаретке.
Мэри глубоко затянулась.
Поежилась худыми плечиками.
И в пол-уха слушая дежурную приставучую болтовню военного, смотрела в сторону своего купе.
И верно, Володя тоже вылез в коридор.
Выскочил, как ошпаренный.
Сперва, заметив рядом с нею военного, он застеснялся.
Стушевавшись, принялся хлопать себя по карманам и заметался, завертевшись, не решаясь, в какой тамбур теперь идти.
Хотел уединиться с красивой попутчицей, а та стоит с высоким офицером и тот ей что-то нашептывает, недвусмысленно улыбаясь.
К исходу третьих - Володя уверенно полагал, что влюбился.
В Екатеринбурге - дама с Игорьком сошли.
Игорек бедный теперь на год был обречен страдать, вспоминая о Мэри - этой молодой женщине, с которой ехал почти трое суток и которую вожделел теперь во всём жгучем соусе своих подростковых мечтаний.
Из любопытства, Мэри поглядела в окошко, кто же у этой муж?