как зарница, и своимъ пламенемъ освѢщаетъ около себя и вдали...
Семён Савушкин откинулся на спинку кресла и, закурив сигару, уставился в беззвучный экран телевизора. Звук Тоня выключила перед совещанием, пульта в обозримом пространстве не было.
- Стажёрка, - снисходительно ругнулся Савушкин.
На плазменном экране вокруг горящих костров кружили люди. Савушкин скользнул взглядом по настольному календарю - 20 июня, "Иванов день, Купальская ночь".
"Травам, собранным в этот день, приписывают целительную силу", - выпуск местных новостей сопровождался бегущей строкой, и Савушкин не стал искать пульт, водрузив на стол перекрещенные ноги в остроносых лаковых туфлях.
"Огонь и вода, якобы, очищают тело и душу человека. В Причудьевском районе Купальскую ночь встречают по старинному обычаю, и ждут наступления темноты, чтобы начать поиски цветущего папоротника, который открывает клады".
Хороводы завертелись в разные стороны, и бегущая строка "заговорила" голосом журналистки, появившейся в кадре. "Подальше от цивилизации и поближе к природе, и национальным корням, всё чаще тянет современного человека". Миловидное лицо молодой журналистки украшал венок из полевых ромашек. "Словно много веков назад эти люди, нарядившись в белые одежды, собрались на берегу реки, чтобы отметить праздник Купалу".
Экран зарябил от бегущей строки, ромашек, костров и хороводов, и Савушкин почувствовал, как устал сегодня. Кинул потухшую сигару в хрустальную пепельницу. Даже самое большое чудо не заставит его двигаться за город, на берег реки, к этим наряженным людям, и искать мифический цветок папоротника.
Савушкин усмехнулся. В юности можно мечтать о богатстве, а потом делать деньги даже из воздуха, как Жарунов, а не хороводы водить. "Шизики и неудачники, - хмыкнул Савушкин. - Придумали цветки, костры жгут".
Венок из полевых ромашек исчез с экрана вместе с журналисткой, телекамеру увел в сторону от хороводов небольшой костер в причудливом обрамлении речных голышей. В центре каменного круга блеснул камешек, и Савушкин приподнялся в кресле, не веря в возникший "мираж" - начертанная на камне по диагонали молния как вспышка ударила по глазам.
Савушкин не успел прочитать бегущую строку, как вторая вспышка-молния ударила уже в голову: "Причудьевское, да это же...".
Мысли нахлынули солнечным дождиком, как всегда неожиданно и внезапно, когда сквозь солнечные лучи лицо орошают теплые капли небесной воды.
"Поляна-то та самая", - Савушкину вдруг стало душно. - "Этого не может быть, как к ним попал камень?".
Мысли летели уже не каплями солнечного дождика, а ледяным ливнем, обрушившемся внезапно на голову, и раскатами грома забухало сердце в груди. Перед глазами как сполохи заметались изба, спущенное одеяльце с лежанки, оконце и он лет десяти в солнечном луче держит камень на ладошке, под тихий говор матери, в котором Сенька различал только одно слово "силушка".
Савушкин впился взглядом в экран, ошибки не было. Мать, благословляя его на учебу в областной центр, достала камень из берестяной шкатулки, хранившейся в кованом сундуке. Торопился Сенька на автобус в город, боялся опоздать, не расспросил про камень, сунул в карман пиджака и в дверь. Класса с седьмого он городом бредить начал, поскорее бы вырваться из бесперспективной деревни, подальше от материнской опеки, так хотелось почувствовать себя взрослым.
Савушкин провел по лицу рукой, смахивая невидимую паутинку, которая разом оплела ресницы. Мать стояла перед ним, как в тот день, перед автобусом, в платочке, прячущим косу, лицо в струнку вытянуто, всё глядела на Сеньку, будто прощалась.
- Этого не может быть, - повторил Семен, под "ложечкой" нехорошо заныло. Под "ложечкой" ныло до судороги всякий раз, когда вдруг перед глазами появлялась мать, и ему с трудом удавалось прогонять видения, уводящие из реальности.