В неясных сумерках, отсвечивающих красным, в мозгу моем туманные видения рождались и быстрой тенью, в краю глаза, ужасные чудовища неслись в волнах прелюдий Баха. Их стоны и низкое зловещее рычанье пронзали душу благоговейным страхом, мерцанье плотоядных взглядов движением сменялось размытых контуров их тел, стремительной лавиной мчащихся к беспомощным тылам моей спины и шеи. Бросок зрачка им вслед, опаздывая безнадежно, вонзался лишь в ветвей корявое сплетенье, дубов могучих, покинутых листвою, унесшихся насильно с недавней черной бурей. Органа звук, шипя минорной нотой, предчувствие конца наполнил жутким смыслом и заключительным аккордом, как тяжкой глыбой навалясь, осунул плечи и сомкнул мне очи.
И стихло все! С глубин бездонных сна колодца манил призыв истомный - покоя одр нежнейший обещая, и вот случилось что-то: умолк вдруг шепот сладостный, ему на смену возникла тишь, палящая тревогой и скоротечностью своей пугая. Мгновение... и паузы недолгий век истек, гигантских труб рев всколыхнул округу, подернув зыбкой дрожию стволы деревьев, забившихся в экстазе резонанса. Нещадный ливень звука ворвался в уши нестерпимой болью, свинцовым клином вспарывая перепонки, свирепо теребя сном приоткрытые покровы подсознанья, ища проход туда; нашел, и взвился в унисон моим проклятьям! Грунт под ногами вздрогнул от поступи существ враждебных, несметною ордою окружая, размеренным движением потока лавы, вперед влекомых единой злобой, сужающих вокруг меня кольцо облавы. Блики еще не видимых огней зашевелились в кронах исполинов, и из подножной тьмы, сияя ненавистью, лицо старинного врага возникло и исчезло вдруг в шуршаньи торопливом опавших листьев и сучьев хрусте. Гул неисчислимых голосов, хулы исполненных в мой адрес, прорезал крик визжащей твари, указывающей ко мне путь ближайший и страшным ревом был ответ. Нарушив боевых порядков строй, армада, полыхнув чадящих факелов огнями, в ложбину прыснула неудержимыми ручьями, где безоружный я, в нелепой позе согбенной спины и мотыляющейся в стороны главою, стоял, одной рукой коснувшийся земли, другою дрожь коленную унять пытался, да без толку.
"Сюда! Сюда! Он здесь!" - вопил знакомый до блевоты голосок и мутным пологом застила ненависть мой разум. Желание убить рвануло тело вверх и вот несусь на голос я стрелой нещадной, ударом в грудь повержен враг мой в прах, и руки к шее тянутся в порыве мести сладостных объятий. Трепещущийся пульс, под дряблой кожей негодяя, в единый миг оборотил жим пальцев в тисков захват могучий, и на болезненность ударов и пинков нимало не взирая, я скорый суд свой довершить спешил... но был оторванным от жертвы и брошен ввысь на жала острых пик. Десятки наконечников вонзились в мою плоть и стали раздирать меня на части, под хохот, визг, стенания орды и вот, в глаза мне стрелы бьют, и гаснет мир в двух вспышках невыносимой яркости. Мой крик отчаянья летит, перекрывая боль, и глохнет кашлем в сгустках теплой крови, лишь звуков сонм вновь оплетает мозг и терпкий привкус стали сглотнулся в пене соли.
"Не так! Не т-а-а-к! Отдайте мне его!" - заплакал где-то рядом голосок осипший. "Вы рвете это тело, но ничто оно, ведь только цикл обрядов умертвляет разум высший!
В ответ - злорадный рев безумных выродков, в доспехи облаченных: "Смерть! Смерть ему!", и мой последний вздох из тряпки - тела, рясно кровью окропленной.
В пределах хладной глыбы, имя - НИЧТО носящей, искрою жаркой чей-то смутный образ промелькнул, гигантский монолит он царапнул скользяще, но все же дал толчок к рушенью, а сам неузнанным в покровы тьмы нырнул. Всем естеством назад стремясь вернуть то прежнее небытия упокоенье, то нечто, что есть - я, произвело (судьбы насмешка!) вспять обращенное, но тем не менее - ДВИЖЕНЬЕ !., и смерч последующих вынес зародыши невзрачных чувств из плена хладного забвенья в бушующий поток материи, где все, мгновенно, вес обрело, и силу, и конкретной цели предопределенье. Уже забыт покой и воля к мощи, собрав в единый ком все то, что есть и будет мной, помчала зверем хищным в материи просторах бесконечных на розыск жизнь несущих, но образующихся только форм. И цель, конечно же, нашлась, куда ей деться от беспредельной ярости моей, и черным пауком я, в чуждый разум, сумев насильно вплесться, свил там гнездо, и дал толчок из нежной влажности в просвет, где заходился в диких спазмах, все шире расходясь, туннель, ведущий в белый свет. Настал тот миг чарующего освобожденья, что мракобесьем людским осквернен, но мной любим, и вот оно - хладого воздуха прикосновенье, вдох, и, торжествуя крик младенца, был вознесенным в грозный мир!
"Эй, Олен, глянь-ка, чем опоросилась моя старуха", - не слишком ласково произнесло, низко нависши, белое пятно, и перегар, в букете с подгоревшим луком, по обонянию ударил и мое тельце теплом обволокло. С кряхтеньем разогнувшись, смутный силуэт попал мне в зренья фокус, где карлом проявился в плечах согбенным, с поросшею кустами бородой, с плешью в сединах черепа нависшего лбом к носу, и в мутных глазок рысканьи по наготе моей младой. Кусок дерюги, за спиною карлика завесою висящий, в медных кольцах звякнув, был резко сдвинут в бок, заполнив вверх и вширь пространство гигант ввалился в закут, в потеках жира ртом жуя, торчащий из захвата губ, бесформенный кусок. Лицо его блаженством озарялось, весь изыск вкуса отражался в нем, и в монголоидных чертах колосса лишь тупости величие, да в глаз раскосах, безумие кретина светится огнем. Дикое зрелище собою оба представляли, в разительном контрасте роста и в обветшалости одежд, в сопеньи смрадном, что чавканьем Олена прерывалось, и в неотвратных взглядах законченных невежд. Внезапно жутким смехом гигант зашелся и жирным пальцем тыча, в со мною рядом место, он силился что-то сказать, но вместо, какой-то клекот из ощерившейся пасти вырывался.
"Накройся", - хмуро промолвил карлик. - "Гость, все же, в доме". И недвижимое доселе ложе скукожилось в смоченных кровью тряпках, с них оголенный торс старухи страшной на до мной поднялся и ей навстречу младенец счастья криком, сквозь установленную в его мозгу защиту, отозвался.
"А ну, заткнитесь все!" - грозно прикрикнула нагая мать семейства, в подолы грязных юбок себя просовывая телом. "Ты, Элвин, не командовал бы, а делать, что придумал нам с этим оглоедом. В постелях женщин приличных мять тебе в охотку, так уж будь добр, снеси его подальше с глаз моих и делай с ним что хошь, хотя б забрось к соседям в грядку, пусть думают, что аист им подарочек принес!"
Шутке своей осклабившись старая дрянь на двух уродцев властно посмотрела, и ухмыльнувшись еще шире, во весь беззубый рот, произнесла: "Это потом, а щас идемте, что-нибудь пожрем, от голодухи вся внутренность вскипела". И, ухватом раскорячась, прошествовала с затхлой каморки в дом.
"Сьюванни !" - Олен-верзила обрел дар речи. "Ты... это, ... голая была!" Он головой мотнул смущенно, на месте развернувшись и понурив плечи, за ней последовал, остановился вдруг: "Какие странные у твоего ребеночка глаза!"
Тяжелый взгляд дарил мне Элвин, бабой оскорбленный, он жамкал несоответствующие росту кулаки, свирепо фыркнул, притаясь, непереводимым слогом, нагнувшись, тельце захапал за руки, и глаза в глаза ко мне прильнул.
Тщедушный его разум был мной мгновенно схвачен, секунда, и гнев в зрачках расширенных потух, радость отцовства я достаю из закромов сознанья дальних и струны нежности в душе его легонько тронув, мелодию любви дарю. Насупленные брови в стороны подались, взгляд ласков, бережно рука тельце подхватывает, к груди меня прижавши, карл тихо колыбельную заводит, но, осекшись враз, ошеломленный застывает.
"Ты что там стонешь?" - С придыханьем хриплым карга съязвила. - "Не налюбуешься отродием своим никак? Бросай его, Олен уж разливает, да по пути капустки зачерпни из кадки, поглубже ковшиком орудуй, там самый смак!"
"Да, да, капустки зачерпни", - взревел Олен в восторге. - "У Сьюванни, ох, и вкусна она!" - И в три погибели согнувшись, глаза прищурив близоруко, священнодействуя, бутылкою о стопку звякнул, и характерный бульк сосудина произвела.
Тень омрачила Элвина чело, губы поджав, засаленных подушек ворох он скидал горкой, их энергично взбил, и в мягкость теплую, движеньем легким, меня вложил тихонько. Улыбкой слабой одарив мальца пошел вглубь дома, в углу, кряхтя, посовался немного, и вот к столу, в центре избы, где собутыльники на взводе поджидали, с полным ковшом поплелся нехотя, и, оседлавши табурет, скулу подпер, от бабы взор отверг, и яростно задвигал желваками.
На возвышеньи из подушек, со своего угла, я полностью обозревал всю панораму дома, где в центре стол стоял, за ним, в дальней стене, возле пугающего беспросветностью окна, входная дверь, провиснувшая в петлях. Левей стола еще дверь, ведущая в незримое куда-то, правей - очаг, пылая, потолочных балок тенями играл, и тускло сруба стены, с провисшей паклей освещая, о неприхотливости хозяев возвещал.
"Ну - ну, сердиться брось! Что такого я тебе сказала?" - Набитым ртом прошамкала старуха, всю клешню в ковш с капустой запуская. Пережевав: "Бери, уж, пей!" - И ни кого не ожидая, чару в глоток залила в пасть, туда же всунула капусту, захрумкала, взором насмешливым приятелей неспешно окидая.
В молчаньи сосредоточенном Элвин и Олен бесовку поддержали, и чавканье луной пошло в дому полупустом, потом вторая, третья чары опрокинуты - и нет печали, веселием лоснятся лица, забыты свары, и нет роднее сидящих за столом. Вот опьяневший великан мотивчик простенький мычит и в такт ему, столешницу похлопывает рьяно, за ним и Сьюванни слова той песенки хрипит, не выдержав и Элвин, в нос гудя, вторит им пьяно. Все веселей, быстрее песнь летит, Олен неистовствуя кулаками громыхает, одежду сбросив, карлик нагишом на стол влезает, танцует под аккомпанемент полных похабщины куплетов, им в усиленье пахом потрясает. И средь посуды грязной, покрывавшей стол, горшки, бутыли, плошки ногами попирая, снедь неказистую топча в хмельном угаре, отвратный карлик все разнузданнее танец вел. Кривляясь голым задом, Элвин, неудачно повернулся и равновесье потеряв, в нелепом кувырке шмякнулся на пол, где Сьюванни злорадный смех его нагнал.
"Ты, что ж, собака, делаешь?" - Сквозь смех, но уже лицом темнея, карга спросила. - "Жратву раскидал, выпивку разлил!" И свирепея: "Чем гостя потчевать? Ах ты, скотина!" И к карлику лежащему подскочив, со всего маху, в запавший бок ногой влепила.
"Ты, Элвина, не бей", - за маленького горбуна Олен вступился. -"Он друг мне. Друга бить нельзя". Над Элвином, тяжко пыхтя, склонился, ручищей по власам всклоченным нежно поводя.
"Ага, ты пожалей его, бедняжку", - тут же язвит старуха, за стол, пошатываясь, приседая вновь. - "А где теперь возьмем мы бражку? А кю-ушать будем, что теперь - может кусок отрежем у меня от ляжки или отродья моего посмокчем кровь?"
"Кровь? Нет, крови не хочу", - насуплено гигант промолвил и ошеломленного паденьем карла на табурете примостив, внезапно ясною улыбкой озарился: "А, давай его съедим!"
"Кого это - его? Элвина, что-ли?" - сердясь все пуще старая взбранилась. - "Я знала, что ты дурак, Олен, но, извини, всему пределы есть. Уж много на своем веку я сделала и много повидала, а вот и в мыслях не было о том, что собутыльника могла бы съесть!"
"Не Элвина, нет!" - Категорично, как все кретины, молвил Олен. - "А маленького твоего! Ох, уж, наверное, и вкусен! Нежней барашка, я так думаю, мясце у него!"
"Эк, ты хватил", - голову с трудом вздымая Элвин просипел. Прокашляв: "Он же не баран - дитё людское! Погодь, коль вкус капусты вам надоел, я в лавку к мяснику слетаю, Эко дело!"
"Заткнись, горбун! Какой мясник средь ночи", - Сьюванни Элвина полоснула взглядом. - "А Олен то ведь дело прочит. Все ведь прибью подсисьника, а так и ночку приятно скоротаем!"
"Сьванни, опомнись! Ты...", - пресекся карлик, когда в лицо ему бутылка полетела, и вот, уж, кровь из носа хлещет, бедняга, утираясь, на старуху смотрит и черное решенье зрит в её глазах, и тонет в страхе надвигающегося беспредела.
"Ты, вот что...", - твердо, внятно ведьма молвит. "Хныкать брось! Иди, да принеси его сюда живей, а то по настоящему начну сердиться. Эй, Олен! А ты, сходи в ту комнату, да под кровать слазь, поглазей. Там, где-то, я медный таз совала, думаю, он нам явно пригодится".
Гигант обрадованный вскочил и карлика, подбадривающее, в спину стукнув, в дверь, что против очага, низко склонившись поднырнул, и, перекинув что-то с грохотом, смущенно хрюкнул.
"Тьфу, медведь", - Сьюванни сплюнула в сердцах и, отвернувшись, Элвина тяжелым взглядом одарила, под гнетом этим карлик, на негнущихся ногах, побрел туда, где я происходящему внимал, и жизнь ему была не мила.
Вот подошел, на тельце мое пристально смотрит и черный бунт омыл адреналином его душу; кривясь в усмешке, он назад к старухе шествует, под недоуменный её взор нож со стола берет, по шее дряблой полосует, что мясник заправский тушу. Сьюванни второй рот красной струей открыла, обрызгав Элвина с головы до ног, трепнувшись раз в агонии под стол обрюзгшим телом сплыла, и нож ей брошен вслед, свершившемуся подводя итог. Что-то вспомнив, все также улыбаясь, Элвин у очага топор берет и ступая тихо в дверь напротив входит; миг, ещё миг..., и глухих ударов звук, протяжный крик переростка-людоеда кроет, и после непродолжительной возни, весь окровавленный, гигант оттуда с плачем выползает. Над ним, оскалившись, мой милый карл, омытый красным, в свирепой наготе топор возносит, и в блаженстве явном, где-то в плечи поверженного великана ударяет.
"Не бей! Не надо! Элви-и-и..! А-а-а..!" - К стропилам вопль Олен возносит и с неожиданной прытью, плазуя, на выход из дому поспешно удирает. В одном броске согбенный карлик жертву достиг и беспорядочных ударов взрыв осыпал Олена, кромсая, Элвин все же свершил свой подвиг, и во входную дверь лицом уткнувшись, гигант со стоном затихает.
В безмолвии гнетущем, часто дыша, Элвин, в опущенных руках держа секиру, понурившись осмысливал безумные свои деянья; вот, в изумленьи, повернувшись, подобно загнанному зверю, исторг рев бешенства и кинулся ко мне, каналья, топор вздымая. Глупец, он как на стену на мой взгляд наткнулся и под его мощью вновь послушною игрушкой стал, орудье страшное на пол уронивши, ко мне, рыдая облегченно, потянулся, и взявши на руки, как прежде, с радостью к груди прижал. В порыве нежности, слезами орошая, он целовал мне личико, бородкой мягкой плоть забавно щекоча, как вдруг тревожных голосов гул, где-то вне дома нарастая, неизъяснимым ужасом его пронял, и задрожал горбун, челюстьмя стуча.
"Повесят ведь, - чуть слышно молвил. - Повесят?!" - Сорвался в крик и лихорадочно по дому заметался; воле моей послушный на секунду замер, и уже целенаправленно подскочив к ложу и выбрав из кучи тряпок - те, что почище, тельце мое укутал, а сам так голым и остался.
Под тяжестью ударов задрожала дверь входная. - "Сьюванни! Что тут у вас за бедлам такой? Всю улицу своими криками вы на ноги подняли. Ты слышишь? Это я, Мантъюри, стражник городской. А ну, открой!"
Властный голос за дверьми прошиб Элвина в пот, и все же, сверток держа со мною бережно в руках, в другую комнату прошел, где чертыхаясь путь торил среди разбросанных вещей до дверцы потайной, в неё скользнул и скоро выбрался из дома на задах. Пригнувшись, припустил во тьму и часто оступаясь, лосем испуганным сквозь заросли ломясь, он на большак безлюдный вскоре выбрался и задыхаясь, присел в пыли дорожной, богам своим иль демонам молясь. Бедняга, отдышавшись и в безопасности себя почуяв, меня вниманьем оделил:
"Все хорошо, малыш! Я здесь местечко рядом знаю, там и заночуем. И молочка достану, старуха ведь тебя ни разу не кормила, а совсем забыл".
Его малыш, а если быть точнее - я, пискнул еле слышно, в отцовский трепет Элвина ввергая, и бедный малый, сам голый, грязный, стоя на коленях из руки в руку тельце заворочал, меня плотнее пеленая. Поднявшись на ноги, мой новоявленный папаша, прочь подался, под нос себе невнятно бормоча, подрагивая от холода, он нес меня, уютно примостивши у плеча, где я, молчаливый его спутник, лишь кротко улыбался.
В камень дорожный копытцем цокая мохнатым, дружок мой новый - ослик серый, за Элвином трусил неторопливым шагом; ведомый карлом за узду, он нес меня, что перышко, легонько, и в такт шагам своим, наездника младого, покачивал тихонько. Губами мягкими "скакун" упрямый к макушке Элвина тянулся, где жмут волос седых, сена пучком, преаппетитнейше болтался. Попытку каждую такую я прысканьем сопровождал веселым, и недоросль-папаша настрой мой чуя, свирепствуя притворно, бедняжку серого бранил беззлобно. Мой милый карл, в немыслимом тряпье и подпоясанный верёвкой, босыми ножками в раскачку ковыляя, привычно ветви нависающие он тесаком (что при его росте кажется мечом) резким взмахом рубит и на осла, забавно хмуря нос и брови, сердитым оком вполоборота зрит.
Вот, уж, четвертая неделя как Элвин в городе вершил дела чудные, каких он сам досель не осознал; я в это время рос - уж точно не по дням, а по часам, чем бедолагу поначалу в дикий страх вгонял. А свыкнувшись, папаша в поиск ринулся различной снеди, чтоб утолить безмерный аппетит моей утробы, выискивая всякую съестную чушь - яд откровенный для обычного дитяти. Плоды, коренья, семена, охапки листьев сочных с неведомых кустов, все мной за обе щеки уминалось, и реже живность мелкую - змей, пташек, грызунов ловить нам удавалось. Зубы молочные мои в работе непрестанно находились, а ненасытный взгляд все шарил в притропной зелени разрывах, пытаясь выхватить оттуда малейшее движенье желанной плоти, чтоб кинуться ей вслед, впоймать и рвать зубами, съедая все, лишь шерсти клочья, обсмоктав, выплевывая прочь. Быть постоянно голодом объятым - мука, но я сознательно гнал тело в рост, придав развитью своему темп интенсивный, и в три десятка дней неполных я отрока являл собою лет десяти, и голод этот лишь усугублял мой нрав звериный.
Мы медленно брели по каменистой тропке вверх, огромный холм преодолевая, скорее гору, вкруг нас стоял стеною древний лес, дерев вершины ввысь взметая, с сплошным подлеском, где внутрь пробиться лишь с секирой впору. Множество птиц галдело в кронах непрестанно, выпархивая, иногда, нам чуть не в лица, и ветви гроздьями обсев они взирали с любопытством на наши слабые потуги вперед пробиться. В глубинах леса невидимые твари копошились, где все хрустело, ахкало, визжало, и изредка далекий рев могучий неведомого зверя перекрывал все это, и молкло все, наш ослик спотыкался боязко, но вот уж вновь лес жизни гласом озарялся.
Забравшимся на холма вершину, в просвете меж деревьев, открылся нам далекий город, сияющий в лучах полуденного солнца, он белыми каскадами квадратиков-домов по склонам вниз с горы спускался, которая коничесчкою формой верх совершенств собой являла. Над городом, венцом, каменными стенами и башнями тускнея стоял прекрасный замок, где кровли золотые его высоких крыш, блестя под солнцем нестерпимо, даже на столь дальнем расстояньи взоры отводит нас принуждали.
"Туда нам нужно! - Вскричал, от радости лицом светлея, Элвин, рукой махнувши в направленьи града, и от улыбки радостной он стал, вдруг, как-то даже краше. - Еще немного, мальчик мой, и ужин сытный, да мягкая постель взамен тяжелого и страшного пути будет нам достойною наградой!"
"Там, наверху, в том замке, вельможи знатные живут и служит кормилицей у них, потехи ради, Снотва, любимая моя сестрица, что тетушкой тебе приходится родной, и, уж поверь, она в таких заслугах у князей, что для неё они простят мне страшные убийства".
"Глядишь, однако, и обзаведусь семьёй", - подумал я и ситуации нелепость прорвалась наружу едким смехом, прокаркавши которым я кровного отца поверг в смятенье. - "Пошли вперед!" - дан мысленный ему наказ, и, Элвин, послушно тронув за узду осла, продолжил вниз с холма неторопливое движенье.
Лишь к вечеру смогли сквозь заросли давно нехоженой травы к холма подножию пробиться, еще чуть-чуть в равнинном редколесье поплутав, в степной простор мы вышли, и (надо ж приключиться!) рванул наш ослик к сочной травке, так перед этим брыкнувши, что Элвин от испугу сел на землю, а я, беспомощно ручонками взмахнувши, через обоих враз перелетел. Карлик, бранясь, ослу вслед прытко припустил, но тот - не будь дурак, траву щипая на ходу и фыркая блаженно, все дальше к речке, блестевшей тонкой лентой вдалеке, бежал и вскоре скрылись оба с глаз моих, где-то в невидимый овраг спустившись. Я, потянувшись сладко, на корточках уселся и осмотревшись вкруг, смоковницу увидел с краю леса, что кроной оттеняла под собой огромное пространство, принудив чахнуть от недостатка солнца менее удачливых своих подруг. И вот, уже, взбираюсь я вверх по стволу и, облюбовавши ветку, что толщиной была немногим ствола тоньше, улегся на неё своим уставшим, обнаженным тельцем, вниз животом, руками и ногами её как мать родную обнимая. И хотя жесткая кора немилосердно в плоть нежную мою вонзалась, объятья эти с гигантским древом, чувством соприкосновенья наполняли с несокрушимой силой жизни, что веру в бессмертие людям дарит, и, кое-что об этом знающий мой древний разум нарушить не решился сладость неги разливом желчного всезнайства. Сон, зыбкий и пьянящий демон, мягкой паутиной мимолетных образов окутал мозг наливши члены неподъемной, но такой приятной тяжестью, вот наркотических прострелов череда по позвоночнику прошла разрушивши с действительностью мост, и в сновиденье погрузился я, где прошлых жизней ряд значительных событий мне явью мнился.
Слабой, едва слышной ноткой в аромат ночных цветов втянулся запах дыма, но чутких ноздрей крылья вмиг трепетом зашлись, малейшие намеки ритуальных благовоний средь запахов горелой древесины тотчас-же узнавая. Среди ветвей деревьев темных полная луна, затянутая белесой пеленой, медленно плыла мне вслед, резко отзвучивая хруст веток под ногами. Шуршание листвы дубов могучих легким, шипящим гулом отвечало на нежные порывы обессиленного дневным разбоем ветра. Здесь древняя тропа, полная коварства, петляя меж деревьев, зигзагами вертелась прихотливо, накладывая их друг на друга, то в ствол гигантский дуба наталкивая внезапно, то спустится в овражек, где папоротник нежно лодыжек и колен моих касался, но вот, уж, вновь протискивает в сплошное акации колючее сплетенье и немилосердно кожу обдирает до крови. Вот рядом, на грани видимости, шурша лесной подстилкой, промчал вперед неторопливой рысью огромных размеров волк. Мы взглядами на миг скрестившись, тотчас ту внутреннюю сущность, что при различных видах плоти все же неизменной остается, увидели, а увидавши, обеих узнаванье осенило и я приятельски ему кивнул. В ответ мигнул он мне зеленоватым светом глаз своих в котором четко проявилась, на фоне древней мудрости, приветствия усмешка, и обогнав меня легко он вновь нырнувши в непроглядный сумрак там растворился черной тенью, а я продолжил путь неспешно. Предвкушенье скорой встречи с основоположниками братства, в котором был я не последнею фигурой, скользнуло приятным холодком вверх по груди и передернув плечи, принудило мышцы лица рот растянуть в столь редкой для меня улыбке, и, что во много удивительнее, смех удовольствия негромкий из недр моих вдруг вырвался, окрашенный смущенною хрипотцей.
Еще немного и выбрался из леса к поросшей вереском и горькою полынью, в свете луны поблескивающей редкою росою, поляне, где тумана сгустки, крепко вцепившись в невысокие кусты, пускали призрачные щупальца друг к дружке, пытаясь оплести открытое пространство, что ближе к рассвету им, конечно же, удастся, чтобы потом, в лучах поднявшегося солнца, исчезнуть без следа. Правее тропки, по мере хода, из тьмы, то веткою корявой, сучком причудливым, чуть позже голою, без листьев кроной, береза старая, ударом молнии убита, тоскливым стражем проявлялась. К центру поляны все тропки тайные сходились лесную чащу, стоящую пред непосвященными труднопроходимою преградой, покидая. Пройдя в конец поляны я, чаяно, увидел пологий спуск во впадину ведущий, что неестественно округлой формою своею о древнем катаклизме говорила, о том как тело чужеродное, скитавшееся в заоблачных пределах, Землю нашу посетить решило, и здесь упало, все наполнив чужеродною энергией на десятки миль вокруг. Дорога, вниз ведущая, на грани спуска была привалена с боков двумя большими валунами снизу покрытыми на две трети зеленоватым мхом, проход меж ними являл собой барьер защитный, где путника невидимо, но очень досконально проверяли и гостей незваных, послав истому сладкую, насильно усыпляли, чтобы убить потом. И даже я, пройдя средь них, мышц легкое почуял сокращенье ответом на незримое защитных сил прикосновение. Внизу, в центре усеченной сферы, немеркнущим, ярким пятном пылал костер; костер, к которому все помыслы сильных мира этого стремились; стремились помыслы, что варево страстей собой являли возвышенных и низких, где месть и алчность, тяга к власти, безудержная похоть с благими намереньями ближнему помочь, причудливо взмесились.