Несмотря на смуту первой русской революции, начало двадцатого века выдалось в стране богатым на географические экспедиции. Особенно по освоению азиатской части и севера Российской империи.
Владимир Клавдиевич Арсеньев в 1906 г. прошёл хребет Сихотэ-Алинь и береговую полосу Амура. В 1907 г. он продолжил исследования к северу от залива Джигит (Рында) и к западу от рек Иман и Бикин. В 1908 году завершалась китайская экспедиция во главе с Карлом Маннергеймом, организованная Генштабом России и начатая ещё в 1906 г. В том же 1908-ом задумывалась также новая экспедиция Арсеньева. Да с большим размахом: если на предыдущую давали три тысячи рублей, то на эту, в связи с 50-летием официального присоединения Приамурского края к России, - все пять. Так как деньги давал Штаб военного округа, то и цели были военно-стратегические и колонизационные. Границами района экспедиции Арсеньеву определяли нижний Амур - пролив Невельского (Татарский) - реки Хор и Самарга. Магнат Рябушинский на исследование Камчатки пообещал двести тысяч!
Выехал и этнограф Алексей Алексеевич Макаренко по Катанге, верховью Подкаменной Тунгуски. Императорское Русское географическое общество дало средства ещё в 1907 году - на изучение расселения, изучения образа жизни, шаманства и обычаев эвенков. Этнографический отдел Русского музея императора Александра III в Санкт-Петербурге заказал коллекции.
В седьмом году проехал Макаренко гужевым транспортом в селение Панолик, оттуда на лодке проплыл до устья Подкаменной Тунгуски, а по Енисею вернулся в Красноярск. В восьмом же году хотел подняться с тунгусами по реке Чуне. С собой брал лоцмана Павла Трефильевича Воронова, фотографа Константина Александровича Масленникова и старшего урядника Николая Харитоновича Ефремова. Вышли в марте, на месяц раньше, чем в прошлый год. Но сразу всё не заладилось - эвенков не было. Объясняли, что из-за эпидемии оспы те откочевали, чтобы не заразиться от русских.
Наконец, дошли до тунгусских стойбищ, но увидеть камлание не удалось. Шаман Полигус был пьян, более того - в запое. Двинулись дальше по реке. Собирали материалы для коллекций. Только в середине мая шаман Хинкорча два дня камлал для Алексея Алексеевича. А ещё через день шаман с братом выковали для музея образец старинной тунгусской брони 'хольдэ'. Затем эвенки начали сворачивать стойбище - мол, комары закусали оленей, надо отходить к северу.
- Что ж такое? - серчал Макаренко. - Как будто бегут они от нас...
Ефремов ближе других сошёлся к инородцами. Помогал им ковать броню, по хозяйству подсобил. Вообще от работы не отказывался. Когда уходили тунгусы с оленями, шаман ему шепнул:
- Уходите, домой, домой, - он по-русски плохо говорил.
- Что ж так?
- Хунтурук придёт.
- Кто он?
- Они.
- И много их?
- Мало-мало. Но придёт
Экспедиция дошла до Байкита. Там стало ясно, что лодка, гружёная местными экспонатами и редкостями, четверых не возьмёт. Макаренко решил переговорить со старшим урядником.
- Николай Харитонович.
Молодой человек зарделся:
- Что вы меня по отчеству - просто Николай.
Этнограф объяснил ситуацию и добавил:
- Всё лето ещё впереди. Не могли бы вы пройти по Катанге вверх, на лодке или лошадью. Я дам вам денег, а вы поищите ещё чего для коллекций. А к осени возвращайтесь.
Молодому казаку такое понравилось. К местным он относился по-доброму, лошадь у него была справная, да и воля выходила - езжай куда хочешь, сам по себе. Николай и согласился.
Вечером пошли на камлание к шаману Кормилу Парчёнову, пришедшему с Панолика. Шаман русский язык знал неплохо, показал родовую куклу 'мойдычан', переходившую от деда к отцу и внуку. После камлания получил деньги, попрощался со всеми, а Николаю тихо сказал:
- Не ходи по Катанге. Хунтурук, однако, будет.
- Много их? - как о чём-то хорошо известном спросил юноша.
'Много, мало', - раздумывал озадаченный Ефремов. Хотел посоветоваться с Макаренко, а потом решит, что этнограф примется разыскивать этих хунтуруков и не будет ему вольницы. Спросил только:
- Алексей Алексеевич, что за симтудя такая?
Этнограф переспросил пару раз, задумался.
- Слово эвенкийского языка, но диалектное. Означает что-то вроде 'большой медный котёл'.
Казак решил, что котёл не страшно. А ещё решил, что хунтуруки, видно, племя враждебное тунгусам. В одни места заходят редко, поэтому первый шаман и сказал, что их мало. А Парчёнов много повидал и знает, что хунтуруков куда больше - много, в общем. Это успокоило, и выехал старший урядник диковины инородческие искать.
В первый же день пути встретил тунгусов Полигуса. Обрадовался, что знакомые, заговорил. Оказалось, что шаман Полигус из запоя так и не вышел, умер. Другого шамана в племени не было. Старшим шёл Дюлекан. Он сказал:
- Я на север не пойду. Южнее уйду. Хунтурук боюсь.
- Да нормально всё, - храбро выпалил казак.
Дюлекан посмотрел на него. Смотрел долго, о чём-то томительно размышлял. Потом порылся в складках одежды, достал мешочек, протянул Николаю:
- Возьми. Это хунтурука, от шамана осталось. Может, тебе надо будет.
Николай в мешочек заглядывать не стал, просто в седельную суму положил.
К середине июня Ефремов далеко уже вверх по Катанге поднялся, только местные как пропали. Стал он реки уходить, к тайге жаться - нельзя же было с пустыми руками вернуться. А однажды утром он воду на костре кипятил, а тут как жахнет где-то в небе! И как ураган пронёсся. Лошадь сорвалась и не побежала даже, а давай метаться. Чудо-чудное, диво-дивное! Что такое? А потом успокоилось всё, и через пару дней стало казаться, что пригрезилось. Только вдали дым был виден - наверное, тайга горела.
И вот как-то к полудню едет Ефремов и чудится, будто кто-то заиграл на тунгусском кэне, который другие народы кто хомусом, кто варганом зовёт. Прислушался - а звук рядом где-то. Потом смекнул, что вроде как из седельной сумки играет, а точнее из мешочка шаманского. Подумал Николай и поостерегся открывать. Поехал дальше - звук стал тише.
Тут старица речная на пути, и Ефремов понял, что объезжать её надо с другой стороны. Начал возвращаться - снова хомус загудел. Интерес Николая взял. Страшновато, но любопытно. И давай он так лошадь направлять, чтобы звук громче становился. И верно ведь - всё громче и громче играет! Уже хорошо слышно из сумы. И вдруг - вроде как плачет кто. Смотрит - точно: мальчонка тунгусский лежит и скулит. Николай с ним заговорил, а тот понять ничего не может. Инородец, что с него возьмёшь. Стал его поднимать, а тот сторонится, но показывает на суму. Ефремов задумался, потом сообразил.
- Твоё? - вынул и отдал мешочек шаманский. - Бери.
Малец мешочек развязал, пошарил в нём. Достал что-то вроде незамысловатых игрушек: камешки какие-то, палочки, дощечки. Два камешка паренёк за щеку сунул - верно, припрятал. С дощечкой играться стал - сразу звук раздался, как будто горловое пение. До Николая только тогда дошло, что хомус-то давно затих. Тунгусёнок вдруг залопотал что-то и стал рукой махать в сторону.
- Туда хочешь? - Николай тоже рукой показал, парнишка кивнул. - Я довезу.
К вечеру чум увидели. Странный чум, чем-то серым обтянутый. Не шкуры оленьи, не кора, не мешковина. Урядник не подумал даже, почему чум один, где племя остальное. Когда ближе подъехал, выбежали два тунгуса, тоже мелкие какие-то. Сначала подумалось, что братья. Или сёстры - кто их, нерусей, разберёт. Но принялись хлопотать как взрослые. Стало быть, отец с матерью. Потащили мальца в чум, а Николая не пустили. В чуме что-то мерцало и негромко урчало. Путешественник наш неподалёку расположился и задумался: что за тунгусы на тунгусов не похожие? И тут дошло до него: это же хунтуруки! Вот, значит, они какие.
Неделю прожил рядом с чумом. Парнишка поправлялся быстро. Разговаривать пытались. Старший урядник считал, что не его великодержавное дело инородческие языки учить. Пусть хунтурук учит. И тот дня через три залопотал. Пытался назвать себя, но Ефремов твёрдо ему внушил:
- Ты - хунтурук. - И тот согласился. Хунтурук, так хунтурук. Сказал, что на небо уйдёт.
- К верхним людям? Рано тебе помирать ещё, пацан ты совсем.
Тот вроде как опять согласился. Но сказал, что жить на небе будет. Там у них как бы малое стойбище. А где-то ещё дальше на небе - большое стойбище.
- Креститься тебе надо, - заключил православный казак. - Тогда и не будешь чушь городить.
В сторону тундры местный Николая не пускал, отговаривал - там, мол, опасно. Видно, за родню переживал. Это не было в диковину, эвенки тоже не любили, когда у них что выглядывали. А потом Николай разглядел котёл большой за сопкой - симтудя ихняя! Небось, какое место шаманское, куда чужому ходу нет. Казаки говорили, что за осквернение святынь в тундре и убить могут. Или порчу свою навести.
- Бережёшь её, симтудю свою? Всегда она здесь?
Хунтурук отвечал, что они здесь недавно. Котёл их испортился ('Верно, прохудился', - смекнул Николай). Надо топливо.
- Бери, лесу вон сколько хочешь.
Однако по словам хунтурука выходило, что лес для котла не годится - они ходят за другим топливом куда-то.
Через неделю стал Ефремов собираться. Взять для коллекций было нечего, хотя он и просил что-нибудь. Когда прощались, хунтурук дал изделие из непонятного материала. Наверное, мамонтова кость. И сказал:
- Будет плохо, позови.
К осени вернулся Николай Харитонович из своего путешествия. Отдал добытое Макаренко, и тот был рад. А мамонтовую вещицу Коля себе оставил. Как-никак личный подарок. Да и вообще про хунтуруков ничего рассказывать не стал - мало их, беззащитные они. А какие у них с тунгусами нелады, так это их дело.
В четырнадцатом году грянула большая война. Сотник Ефремов в составе двадцатого корпуса наступал в полосе первой армии. Сначала всё складывалось очень хорошо. Потом стали отступать. Зимой попытались было снова идти вперёд. А затем в конце января попали под немецкое наступление. Уже были в составе десятой армии генерала Сиверса. Корпус погибал в окружении. Казачий полк состоял при штабе корпуса и собрался на северном берегу реки Волкушек. Враг бил из пулемётов и винтовок, но казаки рассыпались лавой и бросились на прорыв на запад, вдоль речки. Прорыв вначале казался удачным, но на пути встало растаявшее болото. Кто-то прорвался, а Николай Харитонович свою полусотню повернул назад. Ушли в лес. Из окружения так и не выбрались. Через день соединились с арьергардом под командой начальника штаба 27-ой дивизии. Бойцов было тысячи две, да пулемётов и батарей по восемь.
Стемнело. Обойдя своих казаков, Ефремов присел думать невесёлую думу. Корпус практически погиб, он со своими людьми в окружении. Даже если кто-то прорвался, есть ли силы у русских частей, чтобы вызволить их? Холодало. Луна к полуночи странно пожелтела и светила зловеще. Хотелось есть. Сотник стал шарить в заплечном мешке в поисках завалящего сухаря, но за последнюю неделю боёв без обозов подъелось всё подчистую. Вдруг нашарил что-то. Найденный предмет на ощупь походил на кусок высохшего хлеба, но запутался в нитках и выпутываться не хотел. Наконец, удалось извлечь вещь на божий свет, и оказалась она старым тунгусским талисманом. Николай и не понял сразу, что это. А потом припомнился мальчонка-хунтурук.
- Где ж ты? - вздохнул Ефремов. - Вот стало плохо. Даже если позову тебя, чем поможешь?
Продрог казак, придремал. И грезится ему, будто из чащи к нему тот паренёк-инородец крадётся. Совсем такой же, как и был. И манит за собой. Поднимается Николай и за ним идёт молча. Проходят с километр, а там, на прогалине, котёл их стоит. И скорее даже не котёл, а сковорода перевёрнутая. Только без ручки. И пар от неё идёт. Зовёт инородец его внутрь.
- Вывезу тебя в безопасное место.
А сотник говорит:
- Да как же я без людей своих? Как своих брошу?
И вдруг сон слетел, а он и в правду на поляне рядом с котлом и тундряком стоит.
- Свят-свят! А ты здесь откуда?
- С неба. Полетели!
- Нет, без казаков своих я никуда. Нешто я их брошу? Не по-казацки это.
- Всех не вывезем.
- Да как ты, тундра, меня вывезешь на сковороде?
- Это самолёт, - пояснил хунтурук.
- Час от часу не легче. Откуда ж у тебя самолёт? Да и выглядят аэропланы не так.
- Времени нет объяснять. Подожди.
Ночной гость полез в свой котёл-сковороду, а Ефремов задумался: 'Может, я помер во сне? Хунтурук сказал, что он с неба, а у тунгусов к 'верхним людям уйти' означает помереть. Может он меня на тот свет зовёт? Да как же так, он ведь нехристь...'
- Ты крестился, что ли? - крикнул Николай и сам испугался своего голоса в тихом ночном лесу.
Хунтурук вернулся и сказал:
- Ты мне помог - я тебе помогу. Искать меня будут, плохо говорить мне будут, но помогу. С рассветом на прорыв пойдёте, на большой город.
- На Гомель?
- Да. На город. Пойдёте вдоль железных путей.
- Неудобно там. Мы открытые будем. Перебьют. Лесом сподручнее.
- Мы в лесу не поможем. Открытое место надо. Топлива мало, но там выведем.
- Я здесь не начальник. Здесь повыше меня чины имеются. Как я скомандую вдоль железной дороги выходить?
- Думай, - хунтурук напрягся, у сотника в мозгу словно засвербело. И вдруг инородец совсем чётко по-русски сказал: - Прояви смекалку казацкую.
За час до рассвета Ефремов пришёл к начальнику штаба.
- Казак наш приходил через линию фронта. Сказал, прорываться на Гомель надо вдоль железной дороги. Нас там ждать будут. И помогут встречной атакой - огнём наш выход прикроют.
Начштаба засомневался:
- А где казак?
- Обратно ушёл, ему до рассвета надо обернуться, подтвердить, что на прорыв пойдём.
- Ты, сотник, не имел права сам такое согласовывать!
- Да, я и не согласовывал, ваше высокоблагородие. Мне было сказано приказ передать.
Полковник собрал старших офицеров и с ними побеседовал. Потом подозвал Николая.
- Нет у нас другого пути, как поверить тебе, сотник. Но, похоже, на смерть идём. У немцев вокруг большие силы сейчас. Да семь бед - один ответ!
Зазвучали команды. Роты стали выстраиваться к марш-броску. Батареи и пулемёты вышли на ударные позиции. Забрезжил рассвет, мела позёмка.
- А то, бог даст, и получится, - прошептал начштаба. - Фронт менялся, окопов у немца нет. Траншей и заграждений прорывать не придётся. Авось повезёт. Может, и пройдём по такой погоде.
Двинулись, но скоро вошли в соприкосновение с противником. Ударили орудия. Пулемётами сманеврировали, перебросили их на правый фланг. Сами залегли за насыпью железной дороги, откуда стрелять было удобнее. Вдруг рельсы завибрировали, послышался нарастающий грохот. Из зыбкого марева появилась размазанная в снежном потоке туша бронепоезда. Немецкий! Солдаты отхлынули от железнодорожного полотна, побежали к лесу. Было слышно, как на бронепоезде отдаёт команды старший артиллерийский офицер.
И тут над лесом показалась тунгусская сковородка! Низко с мерным гулом пошла она вдоль железки. Ход её выровнялся с ходом бронепоезда. Немцы ошалело смотрели на непонятное явление. Напротив 'сковороды' двигалась платформа с броневым 'домиком', из которого торчало 75-ти миллиметровое орудие. 'Сковорода' выстрелила - 'домик' снесло начисто, раздались крики ужаса. А 'сковорода' принялась громить броневагоны с артиллерийскими башнями. Один броневагон пробили с одного выстрела, а по второму промазали. Тогда притормозили, зависли над землёй и дали сдвоенный залп. Выстрелы были непривычные - трескучие, сухие. Били как шарами огненными. Хотя стволов никаких видно не было. Через пять минут диковинного боя от бронепоезда осталась искорёженная груда металла. 'Сковорода' снова зависла и стала покачиваться. Ефремов понял, что их зовут за собой.
- Ура! - завопил он, что было мочи, и повёл свою полусотню туда, откуда пришёл бронепоезд и куда теперь призывали его неожиданные союзники. Пехота потянулась за казаками. Опять прижались к железнодорожной колее и стали двигаться вдоль неё. Хунтуруки на своём летательном аппарате перевалили через насыпь и прикрывали со стороны неприятеля. Они теперь стреляли тонкими лучами, на манер пулемётных очередей, только луч ровный шёл и без стрёкота. Николаю показалось, что били не прицельно, больше пугали для острастки. Летел 'котёл' не быстро, так чтобы и пехота поспевала. Офицеры сориентировались и отдавали команды, перемещая батареи и создавая временные прикрытия для отходящих частей. Пару раз останавливались, подтягивая отставший обоз. К полудню совсем завьюжило. 'Сковорода' рванула куда-то, но Николай помнил, что надо держаться железной дороги. Части двигались дальше. Через некоторое время вдали раздался знакомый сухой треск, и сотник понял, что их спасители подавляют немецкие батареи. Слышен был ответный огонь. Заволновался: справятся ли неруси? Но вскоре 'сковородка' вернулась и продолжила их сопровождение. В одном месте летучий аппарат притормозил и стал качаться. Казак уже знал, что это знак. Свернули на большак, правда, сильно заметённый снегом. К вечеру вышли к Гомелю. Куда делась 'сковорода', никто и не заметил. Радости не было границ. Из окружения вышли! Корпус почти весь погиб, а им повезло.
Про странный летающий и стреляющий объект старались не разговаривать. Только несколько человек сходили к священнику исповедаться.
- Так то ангел был, - умилённо сказал батюшка.
Кто-кто, а Николай поверить этому не мог. Он знал, что это были хунтуруки. Долго грыз себя в душе и думал: не с бесами ли связался?
Через год оторвало Ефремову немецким снарядом ногу. Пока мыкался по госпиталям да инвалидным командам, случилась революция. Большевиков казак не принял и ушёл за границу, а семья за Уралом осталась. Так больше и не свиделся ни с кем. Сначала в Париже осел, там-сям как-то подрабатывал. Потом понял, что инвалиду здесь только милостыню просить. Решил перебираться в другую местность, поближе к земле. На прощание зашёл в кафе посидеть. Умопомрачительно пахли мягкие, свежие рогалики с пылу с жару. Но он взял только стакан чаю, на больше денег не было. Задумался, и вдруг входит китаец. Идёт через всё кафе и садится напротив.
- Пришёл 'до свиданья' сказать.
Николай всмотрелся, а это хунтурук окаянный!
- Ты здесь откуда?
- Домой лечу. До свиданья. Не мог улететь и не сказать. Как жив-здоров?
Ефремов грустно усмехнулся, кивнул на культю.
- Как видишь, но живой, слава богу. Наверно, спас ты меня тогда.
- Ты меня спас. Я тебя спас.
И встал уходить. Казак придержал его.
- Постой. Одно мне ответь: кто ж ты такой?
Тот рассмеялся.
- Хунтурук я, ты же сам сказал. Работал здесь, на небе. Теперь домой лечу. На другую землю.
- Ты бес? - осторожно поинтересовался Николай.
- Нет. Хунтурук, учёный, лётчик.
- Побожись.
- Это как?
Николай показал. Инородец размашисто и с каким-то удовольствием перекрестился. Тут православному полегчало, и он от души сказал:
- Счастливого тебе пути. Прилетай ещё.
- Нет. Всё. Моя работа здесь закончена. Другие придут.
- Много?
- Мало-мало, не бойтесь. - И ушёл.
Перебрался Николай Харитонович в южную Францию. Там на ферме пристроился за лошадьми смотреть. Коней он любил - казак с ними с малолетства. Хозяин был доволен работником. Хороший конюх, хоть и без ноги.
А по вечерам пил Ефремов красное вино, глядя на закат, и думал, думал. Что не так сделал в жизни? Выходит, что всё не так. Может, надо было не на запад во Францию, а на восток за Урал уходить? Не к семье даже, а в тундру. Жил бы с эвенками, охотился, рыбу ловил. Там, в тундре, и не знают, какая в стране власть. Может быть, и с хунтуруками знакомство ближе свёл бы. Чем чёрт не шутит, и в гости бы на небо слетал. На другую землю не надо, а на небо одним глазком взглянуть - это всё-таки любопытно. Главное не бесы они, это точно.