Участок, где были похоронены родители, находился в самом дальнем углу кладбища. Сразу за ним шел лес. Лес был старый, с могучими кряжистыми деревьями и изумрудным мхом на пнях и валежнике.
С трудом продравшись сквозь разросшиеся, давно не стриженые кусты и метровую прошлогоднюю лебеду, Дмитрий Петрович вышел к краю леса. Здесь уже ждала его старая знакомая - большая разлапистая ель, всегда служившая ему ориентиром. От нее без труда отыскал могилу. Присел рядом с оградой на скамеечку, перевел дух и осмотрелся.
Захоронения на этом участке были древними, и поэтому, наверное, сюда редко заглядывали посетители. Из-за этой малопосещаемости и близости к первобытному лесу здесь всегда стояла какая-то особенная, не кладбищенская тишина. Это тишина была не просто отсутствием звуков, безмолвием, пустотой. Это была физическая субстанция, почти осязаемая. Она заполняла все пространство, царила над ним; от соприкосновения с ней как будто распрямлялись все складки человеческой души. Здесь человек чувствовал себя не просто биологической единицей - он чувствовал себя неотъемлемой частью бескрайнего и вечного мира, чувствовал свою сопричастность чему-то очень важному, главному в жизни, что составляет ее суть - столько было глубокого смысла в торжественной монументальности этой тишины.
Вот уже много лет в День Победы Дмитрий Петрович приходит сюда и сидит на скамеечке, слушая эту таинственную, многозначительную тишину; неторопливо перебирает в памяти события своей долгой интересной и непростой жизни; вспоминает отца, каким он вернулся с фронта, рассказы матери, каким он был до войны и которого сам Дмитрий Петрович по малости лет или по причине своего еще неприсутствия на этом свете не мог помнить и знать. И каждый раз при воспоминаниях об отце в душе у него поднимается волна обиды на судьбу за его непрожитую жизнь, за несбывшиеся мечты, за не родившихся и не выращенных детей - за все, что отняла у него война.
Отец прошел всю войну от начала и почти до самого конца. День победы застал его в госпитале. Ранение было очень тяжелым, но все-таки вернулся он живым, даже с руками и ногами. Многие женщины, чьи мужья полегли на полях сражений, завидовали их семье. Только протянул он недолго, потому что не было, наверное, внутри его некогда крепкого тела органа, который не задела бы разорвавшаяся рядом осколочная граната. Через год его не стало.
Когда началась война, Дмитрию Петровичу было чуть больше года, поэтому военные годы он помнит фрагментами. Кроме военных, запомнились еще несколько эпизодов послевоенной жизни, как-то связанных с войной. Все это вместе укладывается у него в несколько кадров его внутренней военной кинохроники.
* * *
Первое сохранившееся воспоминание - это когда пришла похоронка на дядю Юру, брата отца. Трехлетний Дима не знал еще, что такое 'похоронка', что такое смерть. Он понимал только жизнь, и думал, что она будет длиться вечно. Слова 'умер', 'убили' для него еще не имели трагического смысла. Только взрослые почему-то плакали. Потом стали обсуждать, как лучше подготовить бабушку. Пока же решили ей не говорить. И тут вошла она. Все затихли, и в наступившей тишине раздался звонкий голос Димы: 'Бабушка, дядю Юру убили'! Бабушка побледнела, схватилась за сердце. Подбежавшие мама и папина сестра Вера едва успели ее подхватить, чтобы она не упала. А маленького Диму отшлепали и поставили в угол в дальней комнате. Он ревел, но всем было не до него: они откачивали бабушку.
...Дяде Юре было тогда всего восемнадцать лет.
* * *
Запомнился еще такой случай. Когда вышел на экраны фильм 'Два бойца', они с мамой пошли на сеанс. В фильме была песня про войну. Голос актера, исполнявшего песню, так был похож на папин, что Дима подумал, что это он поет. Наверное, мама тоже так подумала, потому что когда он запел 'И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь', она заплакала.
* * *
Во время войны советской промышленности было не игрушек. Все игрушечные заводы работали на оборону, выпускали какую-нибудь нужную фронту продукцию. Но бабушка сама сшила Диме к дню его рождения игрушку-матроса. Брюки клеш, матроска с большим откидным воротником, с тщательно вышитыми на нем полосками, бескозырка с ленточками - все, как у настоящего матроса. В брюках был даже карман, а в кармане - сложенный во много раз листочек бумаги со стихотворением. Стихотворение было написано печатными буквами, чтобы Дима мог прочесть сам. Стихотворение было, конечно, на военную тему. Там были такие строки:
Сейчас танкисту пятый год,
А танк еще моложе.
Танкист кудрявый подрастет,
Его машина - тоже.
Он поведет машину в бой
Без страха и тревоги,
Сметая все перед собой,
Что встретит по дороге.
Дима потом читал это стихотворение в детском саду на День Красной армии и запомнил его на всю жизнь.
* * *
В войну маленький Дима часто замечал, как люди замирали, когда из большой черной тарелки на стене раздавался знакомый голос диктора. Диктор произносил: 'От Советского Информбюро'! - и дальше все стояли, не шелохнувшись, и, затаив дыхание, с тревогой и надеждой вслушивались в каждое его слово. Диме не всегда был понятен смысл сказанного. Но по интонациям в голосе диктора и по реакции окружающих он научился определять, когда вести были плохие, а когда - хорошие.
Если диктор говорил: 'Наши войска оставили город...' и при этом приглушал голос, а все выслушивали эти слова, потупив головы, или говорили в сердцах: 'Проклятые фашисты'! а то и что-нибудь покрепче, значит, это была плохая весть. Если диктор говорил: 'Наши войска освободили...' и произносил это, повышая голос, с воодушевлением, а лица людей светлели, и они говорили с чувством: 'Так им, гадам'! или 'Поделом им, будут знать', то это была весть хорошая.
Уже спустя годы он узнал, какой неоценимый вклад в победу внес этот голос, ставший для каждой советской семьи близким и родным. Он мог сообщать о радостных событиях: о наших успехах на фронтах войны, об освобожденных городах, о подбитых фашистских танках и самолетах, о спасенных узниках концлагерей - и тогда он звенел, как пасхальный колокол; он мог сообщать сводки печальные, горькие - тогда в нем слышались трагические нотки. Но никогда не было в нем пессимизма, безысходности, отчаяния, всегда он оставлял в сердце каждого надежду и тем самым помогал людям выстоять и победить. Недаром Гитлер, говорят, давал большие деньги за голову Левитана.
А еще во время войны часто звучала по радио одна очень популярная песня. Дмитрий Петрович хорошо помнит свои ощущения тех лет, связанные с этой песней. Он знал тогда наизусть только начальную строку и припев. Припев был такой: 'Пусть ярость благородная вскипает, как волна'. Он хотя и не совсем хорошо представлял себе, что такое ярость и как она может вскипать, но музыка была настолько выразительной, органичной, убедительной, настолько созвучна была царившей в то время атмосфере тревожного ожидания развязки и, вместе с тем, веры в торжество добра над злом, что все, о чем пелось в этой песне, ему было понятно и без слов. А когда раздавались первые вступительные аккорды и хор запевал 'Вставай, страна огромная', в его воображении возникали картины, как идут наши солдаты плотным строем, мерно чеканя шаг, тысячи и тысячи солдат, и эта лавина сметает все на своем пути.
Что значила для советских людей эта песня, он понял, когда стал взрослым. С ней они встречали день, с этой песней уходили на фронт, шли в бой. Она звенела набатом, пробуждая в сердцах миллионов гнев и ненависть к врагу, решимость и готовность бороться до конца. Это была песня-гимн, песня-клятва, песня-воин. Она дошла с нашими солдатами до Берлина, до Победы.
* * *
Дед Димы работал на рыбоконсервном комбинате. Хоть комбинат непосредственно и не производил военной продукции, но по статусу он приравнивался к стратегически важным предприятиям, потому что наша икра, которую он выпускал, очень ценилась на международном рынке, и Советский Союз использовал ее в качестве валюты для покупки военной техники и продовольствия для нашей армии.
Недалеко от Астрахани проходила линия фронта, и немцы часто совершали на город воздушные налеты. Бомбили по ночам. По малости лет Дима в это время суток спал беспробудным сном и ничего не слышал. К тому же бомбили промышленные объекты, а до жилых кварталов, где стоял их дом, самолеты не долетали. Один только раз Диму вывели ночью во время бомбежки на улицу. Там уже собрались вышедшие из соседних домов жильцы, в основном, женщины с детьми.
Из другой части города доносились разрывы бомб. Кое-где заполыхали пожары. Они высветившие стоявших вокруг него людей. Запомнились их лица. Они выражали растерянность, тревогу, смятение.
Отбомбившись, немцы улетели, а Дима пошел досматривать свои сны.
* * *
Постепенно плохие вести по радио стали звучать реже. Все чаще диктор говорил: 'Наши войска освободили...взяли штурмом укрепленный район...'. А однажды утром Дима проснулся от громкой музыки, которая неслась из репродуктора. Музыка была радостная, светлая, она будоражила, волновала, создавала ощущение праздника. Потом музыка закончилась, и диктор начал передавать важное сообщение. Его голос был сегодня необычно звонким, ликующим и торжественным. Дима понял: произошло какое-то значительное, из ряда вон выходящее, но, в то же время, радостное событие.
Домашние прильнули к репродуктору, и когда диктор произнес: '...Подписан Акт о безоговорочной капитуляции', все закричали 'ура!', стали обниматься, а бабушка и мама заплакали. Бабушка, наверное, потому, что вспомнила Юру. Почему плачет мама, Диме не очень было понятно: ведь их папа был жив. Правда, он сейчас находился в госпитале, но пишет, что поправляется, что скоро его выпишут.
...В то время Диме еще было невдомек, что у мамы, как и у многих тогда, это были слезы радости. Это теперь он понимает, чем был этот Акт для советских людей, измученных войной: его подписание означало, что солдат и мирных жителей, наконец, перестанут убивать, и те из солдат, кто еще остался в живых, вернутся домой.
* * *
Лето первого мирного года. Астраханская пристань. Ясный летний день. Пьянящий запах цветущей акации.
К берегу подходит белый пароход. Под яркими солнечными лучами он кажется не просто белым, а ослепительно белым. И на фоне ослепительно белого парохода зеленой полосой - гимнастерки солдат, возвращающихся с фронта. Они высыпали на палубу и сгрудились на одном борту, отчего пароход сильно накренился и вот-вот перевернется. Солдаты машут пилотками и что-то кричат. Может быть, кричат они потому, что увидели среди встречающих своих родных, а, может быть, просто рады встрече с родной землей, которую многие из них не видели долгих четыре года.
Пароход подходит к причалу. Солдаты спускаются на берег, а на берегу по обеим сторонам вдоль пути их следования уже выстроились встречающие и пытливо, с надеждой всматриваются в их лица: не мелькнет ли среди них родное или хотя бы знакомое.
'С победой, дорогие наши'! - слышат солдаты и тоже возгласами приветствуют встречающих. Они смотрят на город и на встречающих с любопытством, жадно впитывая глазами все увиденное: вот она какая их земля, родная до боли, мирная, гостеприимная, вот они какие, наши, советские люди - милые, открытые, с искренними, добрыми улыбками!
Один солдат особенно внимательно высматривает кого-то среди встречающих. Вдруг: 'Вася, Васенька! Я здесь'! Из задних рядов пробирается вперед женщина, машет платком. Солдат бросается к ней. Радость встречи. Ласковые слова, счастливые слезы.
У большинства солдат - один тощий вещмешок за плечами. Но кое-кто - с баулами или чемоданами. А есть и с тяжелой поклажей. Вот суетливый офицер, покрикивая 'Посторонись!', расчищает путь солдату, у которого на спине внушительных размеров сундук. Сундук придавил солдата к земле, он идет, пошатываясь, неровной походкой. Диме он показался очень похожим на муравья из его детской книжки. Тот тоже тащит груз больше себя во много раз.
...В тот день Дима впервые услышал слово 'контрибуция'.
* * *
Потом в его жизни был Саратов, большой город на Волге. Плыли они туда из Астрахани пароходом. В Сталинграде была остановка. Сошли на берег посмотреть город, но смотреть оказалось нечего: города не было. До войны - один из самых красивых городов на Волге сейчас лежал в руинах. Кое-где только уцелели одно-и двухэтажные здания. Новые дома еще не строили - было некогда и некому - и люди жили, где придется. Некоторые вырыли себе землянки на обрывистых участках берега и жили в них, как береговые ласточки.
Саратов хоть и не сильно пострадал от бомбежек, но с жильем после войны, как, наверное, и во всех прифронтовых городах, было негусто. Дали им комнату в бараке. Зимой комната отапливалась плохо, из-за чего на окнах всегда была наледь, сползающая местами на подоконник и даже на стену. Однажды от холода вода в батарее замерзла, и батарея лопнула. Установили самодельный обогреватель, который был до примитивного простым: два кирпича, на них - кусок шифера с намотанной на нем спиралью. Так делали многие, из-за чего по вечерам часто в домах отключали свет: местная электростанция не выдерживала нагрузки.
В бараке этом жили, в основном, недавние фронтовики. Кто-то из них работал на заводе, кто-то сапожничал, чинил кастрюли и тазы, промышлял еще каким-либо кустарным делом. Быт их был устроен просто. Довольствовались малым. Считали самым главным своим достоянием, что назло всем смертям они вернулись живыми, что жизнь продолжается. Здесь был у них главный источник и положительных эмоций, и надежд на будущее.
В общении царили взаимопонимание, открытость, участливость. Видно, война - хороший университет человечности. Там не место таким людским порокам, как фальшь, заносчивость, лицемерие, не говоря уже о коварстве, жадности, подлости. Там выжить помогали добродетели, которые выковывалось человечеством веками и тысячелетиями. Эту человечность они пронесли через всю войну и принесли в свою гражданскую жизнь.
Около барака была спортивная площадка с гимнастическими снарядами. Молодые крутили на перекладине солнце, делали фигуры на брусьях, на кольцах, с азартом сражались в волейбол. Жили весело, жизнь впитывали жадно. Жили так, словно старались наверстать упущенное. Глядя на них, не приходило в голову, что еще совсем недавно они были на грани между жизнью и смертью. Это не были мученики, истерзанные войной - это было племя победителей.
* * *
Как и во многих городах в то время, в Саратове на стройках, на разгрузке вагонов, на других участках, где не хватало рабочих рук, трудились немецкие военнопленные. Рядом с бараком был продовольственный склад. Через прорехи в заборе Дима с товарищами часто наблюдал за работающими там немцами. Вдоль забора прохаживались солдаты с винтовками. Винтовки были старые, с щербатыми прикладами, с потертостями на металлических частях. Может быть, когда-то они и участвовали в боях, но свое уже отслужили и казались теперь Диме ненастоящими, годными больше для острастки.
Среди пленных преобладали молодые, крепкие парни. На дворе был 47-й год, значит, многим из них в конце войны могло быть 16-18 лет. Видно, Гитлеру мало показалось миллионов немцев, положивших свою жизнь ради его имперских амбиций, и, чтобы продлить свою агонию, он решил уничтожить и будущее германской нации - ее молодое поколение.
Пленные не производили впечатление страдальцев: у них был вид благополучных, не знающих нужды людей. Похоже, в не оправившейся еще от войны и не всегда сытой стране-победительнице побежденные не испытывали особых лишений.
Проходя однажды мимо склада, Дима заглянул за забор. Немцы разгружали вагон с овощами. Один пленный заметил его, подошел. Не умея объяснить словами, стал показывать жестами, быстро проводя пальцами одной руки по рукаву другой.
- Спички? - догадался Дима и повторил его движения.
- Я, я!
Немец обрадовано закивал головой и показал морковку. Но не дал.
Дима побежал домой, нашел в тумбочке неполный коробок спичек. Мамы дома не было, разрешения спросить было не у кого. Поколебавшись немного, решил: ладно, будь, что будет. Прибежал на склад. Немцы продолжали разгружать вагон. Подождал, когда его немец подойдет ближе, тихонько окликнул. Тот услышал, подошел к дыре и просунул в нее руку. Дима положил коробок в открытую ладонь. Рука исчезла и появилась вновь уже с большой красной сочной морковкой. Дима нашел на земле кусочек стекла, обтер его об штаны, почистил морковку и с наслаждением съел.
Сначала немцы находились под строгой охраной, но скоро режим их содержания стал несколько мягче. По вечерам их стали выпускать в город. Они ходили по домам, но не попрошайничали, а продавали за недорого самодельные детские игрушки: цирковых акробатов, свистульки, еще кое-какие безделушки. Их никто не обижал, отношение к ним было индифферентное, беззлобное, часто даже сочувственное. Советские люди не знали тогда слова 'толерантность', но где-то на подсознательном уровне понимали: пусть совсем недавно это и были захватчики, но сейчас это - обычные люди, каждый со своей непростой судьбой и с общей бедой.
* * *
А этот эпизод относится уже к периоду, когда война давно отгремела. Страна восстановила разрушенное, жизнь налаживалась. Раны в душах людей, нанесенные войной, тоже постепенно затягивались. Но День Победы по-прежнему праздновали с размахом, с парадом и демонстрацией трудящихся. Только Дмитрию Петровичу почему-то казалось, что понемногу этот праздник из радостного всенародного торжества стал превращаться в казенную обязательную акцию. Ветераны войны, у кого еще были силы, продолжали посещать эти мероприятия. Остальной народ все чаще стал обходиться просмотром празднества по телевизору.
Как-то на День Победы возвращался Дмитрий Петрович с кладбища. Как почти всегда бывает 9 мая, погода была солнечная, теплая. Решил не ждать автобуса и пройтись пешком. Чтобы сократить путь, пошел через железнодорожные пути. Проходя вдоль насыпи, увидел сидящего на спуске мужчину. Видавшая виды выцветшая гимнастерка еще военных времен, на гимнастерке - пять-шесть медалей. На расстеленной газете - початая четвертинка водки, бумажный стаканчик, нехитрая закуска. Рядом, на траве - пачка 'Примы' и самодельная палка с незатейливой резьбой.
Солдат смотрел невидящим взглядом перед собой, и видно было, что мыслями он сейчас далеко. Где-то рядом, в каких-нибудь нескольких десятках метров отсюда шла жизнь. Но это была другая жизнь, и ей не было никакого дела до одинокого солдата.
Сознание резанула эта его вычеркнутость из той - другой - жизни. Только Дмитрию Петровичу почему-то показалось, что и сам солдат тоже не очень стремился в этот ставший ему далеким мир. Весь его вид выражал отстраненность, самодостаточность, хотя, если присмотреться, эти его отстраненность и самодостаточность больше похожи были на защитную маску, на выработанный годами и вошедший в привычку способ защиты от людского равнодушия, от обид, унижений, от неучастия, служили барьером, вход за который посторонним запрещен...чтобы не навредили.
Солдат достал сигарету, чиркнул спичкой, собрался было уже прикурить. Делал он это машинально, продолжая неотступно смотреть отсутствующим взглядом в одну точку перед собой. Потом перевел взгляд на сигарету, после чего загасил спичку, оторвал кусок газеты, подровнял края, чтобы получился прямоугольник, загнул один край и выпотрошил в получившийся лоточек сигарету. Подумав, достал еще одну, добавил к первой, свернул цигарку и закурил.
Дмитрий Петрович продолжал свой путь, погруженный в размышления, навеянные только что увиденным.
Кто он, этот солдат? Почему не со всеми, не на празднике? Забыли пригласить? Не заслужил? Не вышел количеством медалей или их достоинством? Но все ли награды, которые он заслужил, нашли его? И только ли количеством наград определяется вклад в Победу, которую он добыл и годовщину которой сейчас отмечает? Может быть, ему не выпала судьба совершить героический поступок, за который дают орден или звезду Героя, но были каждодневный тяжелый труд во исполнение воинского долга: готовность по первой команде подняться и идти в атаку навстречу ураганному огню; готовность стоять до конца, не отступить, не смалодушничать, а когда силы на исходе, - напрячься и сделать невозможное. Были суровые испытания: жестокие морозы, затяжные дожди, ночевки в окопе под открытым небом. И так - в течение долгих четырех лет.
А в конце жизни - одиночество и забвение.
* * *
Память. Память о войне... А, может быть, действительно хватит уже травить душу воспоминаниями? На дворе 21 век. Выросло поколение людей, для которых война - это что-то абстрактное, проходной этап в жизни их страны. Ее пока еще 'проходят' в школе на уроках истории, но все чаще молодежь путает холокост то с холосасом, то с клеем для обоев.
Только - как забыть? Задвинуть воспоминания в дальние закоулки памяти и продолжать жить, как будто ничего не было? Но тогда надо забыть и русского мальчика, которого фашисты поставили на крышу дома и использовали в качестве мишени; забыть двух-четырехлетних детишек, которых комендант лагеря заставлял подбрасывать в воздух и стрелять в них на потеху своей 9-летней дочери, которая аплодировала и кричала: 'Папа, еще, папа, еще'! Забыть многое другое.
Виктор Астафьев хотел, чтобы люди, которые не знают войны, продолжали оставаться в неведении, дабы сохранить свое здоровье. Конечно, надо воспринимать эти его слова с поправкой на глубокий трагический след, который оставила в его сердце и сознании война. Да и немцы - забыли ли? Тогда почему не отменяют закон, запрещающий пропаганду нацизма; почему до сих пор преследуют нацистов, совершивших преступления во время войны; почему немецкий солдат, заколовший штыком девочку, через 25 лет после окончания войны кончает жизнь самоубийством, так и не сумев простить себе свое злодеяние; почему, несмотря на случающиеся временами у своих подростков нервные срывы от увиденного, посещение мемориалов на территориях бывших концлагерей входит у них в обязательную школьную программу для старших классов? Почему? Не потому ли, что они считают: если забывать страшные уроки войны, то все может повториться. Правда, в современной Германии 80% немцев не знают, что их деды убили в СССР 27 миллионов человек, в том числе, 19 млн. мирных жителей, и при этом скорбят о 40 тыс. соотечественников, погибших при бомбежке союзнической авиацией Гамбурга. Но все же они продолжают отмечать 9 Мая как день разгрома Третьего рейха, день освобождения страны от фашизма, хотя, казалось бы, им простительно было бы и забыть: не жить же всю оставшуюся историю с веригами на душе.
Дмитрий Петрович где-то читал, что за всю историю человечества было пятнадцать тысяч войн. Но эта, последняя, была, наверное, самой страшной, жестокой, бессмысленной. Не только потому, что была мировой, что счет жертвам шел на десятки миллионов и применялись бесчеловечные способы уничтожения людей. А еще и потому, что случилась в эпоху, которую принято было считать просвещенной, цивилизованной. И если взбесившийся моральный урод возомнил себя богом, а его психопатия передалась массам людей, значит, грош цена этой цивилизованности, значит, все это - маска, а внутри почти у каждого сидела и саднила заноза, которая не давала спокойно жить, требуя реванша. Ведь не только из-за конформизма, но и по зову души миллионы поддались на фашистскую пропаганду и вольно или невольно стали исполнителями бесчеловечной программы по полному уничтожению целых народов с превращением в рабов оставшихся.
И если это забыть, то как можно гарантировать, что не объявится новый маньяк и снова не потащит за собой человечество в пропасть?
И получается, что забыть никак нельзя.
Но тогда как объяснить нынешнему поколению, какое это страшное бедствие - минувшая война, когда наш народ, наше государство четыре года находились между жизнью и смертью? Где найти таких писателей и такие слова, чтобы достучаться до современного читателя, не склонного к вдумчивому чтению, приученного всей нашей суматошной жизнью к клиповому восприятию не только информации, но и духовной пищи; на каком языке надо с ним говорить, чтобы зацепило, задело за живое, коснулось той части души, которая пока еще открыта для доброго, человечного?
Дмитрий Петрович прочитал как-то в интернете отзыв одного тинейджера на материал о песне 'Священная война': 'Прикольно, хороший материал, спасибки.' Отзыв, в общем, добрый, чувствуется, что писал человек искренний и отзывчивый на хорошее. Но, очевидно, не ведающий, что 'прикольно' - это из лексикона наркоманов. Наркоманию ведь придумали не вчера. Она существовала и в советское время, и в древние времена, и у наркоманов давно сложился свой лексикон. 'Приколоться' у них значит - принять 'дозу': уколоться, выкурить травки и т. п. Легкое наркотическое опьянение часто проявляется в безудержном неадекватном смехе по любому поводу и без повода, часто достаточно палец показать. Про таких говорят: 'приколотый'. А отсюда - производные 'прикольный', 'прикольно', 'прикол'. Постепенно эти слова перекочевали в сленг молодежи, которая теперь применяет их для обозначения не только чего-нибудь смешного, но и интересного, удивительного своей необычностью, неожиданностью, что понравилось, поразило воображение. Теперь даже с экранов телевизоров от интеллигентных людей, если, конечно, к таким применимо это определение, можно услышать такие выражения. Как им объяснить, что на таком языке не везде и не всегда можно изъясняться, и когда говоришь о реликвиях, нужны другая лексика и другой тон. Нельзя об этом говорить мутным сленгом, как нельзя материться в храме. Таким языком за живое не зацепишь.
Если верить ученым, человек 70% информации воспринимает через зрение. Тогда, чтобы зацепило, может быть, в школе на уроках истории водить ребят в музеи, показывать экспозиции, посвященные Великой Отечественной войне, показывать кадры чудовищных злодеяний фашистов, в общем, постараться сделать так, чтобы они не проходили войну, а проживали? Может быть, тогда, зацепит?
Хотя - нет. У нас, пожалуй, не получится. Тут нужна высокая организация социума. Немцы вот показывают детям печи крематория, газовые камеры бывшего концлагеря Дахау, где уничтожены десятки тысяч узников, показывают фото опытов врачей-изуверов над живыми людьми. У нас же сразу найдется масса ярых противников, якобы пекущихся о психическом здоровье наших детей, найдется масса людей с ложным представлением о гуманности.
И тут неожиданно подумалось... Нет, в это не хотелось верить. Он гнал от себя эту мысль. Он знал, что нехорошо так думать о своем народе. Но навязчивая мысль не уходила. Мысль о том, что случись сейчас война, многие из тех, кто прицепил к шикарным иномаркам георгиевские ленточки, пойдут в полицаи.
Ну хорошо. Пусть эти ленточки и наклейки со слоганом 'Спасибо деду за победу' не просто дань моде, а действительно дань нашего уважения к ветеранам войны. Но почему, когда приходит время это уважение проявить на деле, у нас - то дефицит средств, то дефицит времени? А если средства были выделены, времени было больше, чем достаточно, но эти средства до ветеранов не дошли, потому что пошли на удовлетворение потребностей других ветеранов - ветеранов бюрократического фронта, тогда получается дефицит чего? Дефицит совести? Иначе как можно объяснить тот факт, что в нашей небедной стране с рекордным количеством фигурантов Форбса тысячи и тысячи участников войны до сих пор ютятся кто в коммуналке, кто в подвале, а кто в развалюхе без удобств с промерзающими зимой и протекающими летом в дождь углами?
Дмитрий Петрович вспомнил случай, как одного ветерана чиновники мурыжили годами. Говорили: приходите на той неделе, а на той неделе: приходите в следующем году, в этом все уже распределено. А в следующем году - опять распределено. И так - из года в год. Они, наверное, думали, что до следующего года он не доживет. А он доживал и снова приходил. Наконец, они поняли, что ситуация становится идиотской, дали ему квартиру. Только пожить ему в этой квартире отпущено было недолго. Через полгода он умер. Видно, много здоровья потратил на хождения. Интересно, ёкнуло у кого-нибудь из этих потенциальных полицаев сердце, когда узнали о его кончине? Свербит у кого-нибудь из них в душе?
Мы многое перенимаем на западе. Так почему бы не перенять такой хороший обычай, как забота о ветеранах, инвалидах войны? Например, у Франции, где справедливое отношение к ветеранам имеет многовековые традиции, где есть богатое Министерство по делам бывших военнослужащих, где гордость французов - Дом инвалидов - оказывает ветеранам весь комплекс услуг вплоть до полного пансиона; у Великобритании, где заботу о ветеранах осуществляет Королевский Британский легион; у США, где вопросами ветеранов занимается Министерство по делам ветеранов и где День ветеранов объявлен национальным праздником.
У нас же есть день менеджера, день системного аналитика - вот они, приоритеты! - день вневедомственной охраны, даже день работников органов наркоконтроля есть, а Дня Ветерана войны нет! А раз забота о ветеранах войны не возведена в ранг государственной задачи, раз государство равнодушно по отношению к своим защитникам, то это равнодушие передается народу, и постепенно вырабатывается привычка спокойно проходить мимо них, не замечая. Видеть и не замечать. А у тех - привычка не замечать, что их не замечают. Так и живем...
Дмитрий Петрович вспомнил солдата, его задумчивый, отрешенный взгляд. О чем он думал? Может быть, он переживал перипетии своей военной жизни, вспоминал яркие ее эпизоды, вспоминал друзей-однополчан, с которыми ходил в атаку и многих из которых не досчитывался после очередного жестокого боя, ставшего для них последним.
Сколько еще таких сидящие на обочине жизни забытых солдат войны, оставшихся один на один со своими воспоминаниями, не нужными снующим невдалеке отсюда людям! Не нужными... Но не из воспоминаний ли этого солдата, воспоминаний тысяч и тысяч других солдат складывается коллективная память, память народа, память человечества? И не она ли, эта память человечества удерживает пока мир от сползания к очередной глобальной войне?
Ну а если памяти нет, то можно погасить Вечный огонь, как сделали в Мурманске и в Астрахани, можно, раздевшись до трусов, прыгать на плитах с высеченными на них именами павших за Родину бойцов, уродовать их надгробья, памятники. Свои уродовать, а итальянским захватчикам-фашистам, оккупантам устанавливать, как сделали в Воронежской области. В самой Италии такие памятники не ставят. Наверное, закон запрещает. А у нас - пожалуйста! Власти даже освятили открытие своим присутствием.
Вечный огонь... Пламя бьется, трепещет... Не бьются ли это и трепещут сердца павших, взывая к памяти, напоминая нам о том, что они отдали свои жизни, но не позволили фашистам сделать наших людей рабами, а этих молодых людей, что пляшут теперь на их надгробьях, - потомками рабов?