В Москве множество маленьких театриков, любительских театральных студий разного пошиба; в основном - это эпигоны каких-то известных театров, смысл существования которых сводится к жесту "Я тоже так могу!" Обычно они прилипают к каким-то библиотекам, ДК, кафе. Вот в одном из таких мест и побывал недавно ваш покорный слуга на спектакле коллектива под странным названием "Like and peace". Надо понимать, это очередная бледная попытка сочинить себе псевдохипповское название в духе "Love and peace" или требование "просто поставь лойс, и разойдёмся мирно", а, возможно, пожелание нам всем "rest in peace", чего и я искренне желаю этому бесславному коллективу.
Действо же их состояло в том, что они делали жалкие потуги "осовременить" Пушкина и Достоевского, сливая в единый бульон "Каменного гостя" и сцену приезда Мити Карамазова к Грушеньке и её возвратившемуся возлюбленному. Не буду здесь разбирать детально бездарную игру актёров и несравненный идиотизм режиссёра, который служит чуть ли не логическим дополнением первой. Они не стоят того.
Однако сама идея соединить два эти произведения, каким бы бредом слабоумного идиота она ни казалась, всё же интересна. Иногда даже самый больной разум рождает, помимо прочих ублюдков воспалённого воображения, гениальные идеи. Кажется, это как раз такой клинический случай.
Действительно, и в романе Достоевского, и в произведении Пушкина есть много общего: убийство старика, ветреность героя, возвращение прежнего возлюбленного. И на этих общих точках действительно можно построить новое повествование, поместив эти истории в контекст друг друга. Например, получается, что Командор
приходит не мстить жене за предательство и не покарать её беспутного любовника, умертвившего его, а потому, что этот лжец и трус, напротив, не убил его. Об этом же со стыдом вопиёт Митя Карамазов: да, он не убил отца, хотя всем говорил, что убьёт (или, как Дон Гуан - что убил), и ему стыдно, очень стыдно, что он не поступил так, как дóлжно было ему поступить, от отчаяния, что его лицемерие раскрылось. Тогда это комбинированное повествование превращается по сути своей в актуальную постмодернистскую историю, которая закрывает тему новой искренности, где стремление рассказать правду о себе затмевается ожиданием зрителей этой правды, иерархией форм этого ожидания.