Я помню, что шел дождь. Это совершенно точно. Хотя, стоп! Может, никакого дождя и не было, а просто я плакал... Но нет, все же, наверное, дождь. Дождь и слезы. Как-то вместе все это было. Да...
Еще был балкон. Вернее, лоджия. Третий этаж пятиэтажного дома. Небольшая однокомнатная квартира. Ковер на стене. Негромко играло радио. Что-то про любовь. Замечали, что в фоновом режиме радио всегда играет песни про любовь?
Я курил. Вероятно, одну за одной. Когда я нервничаю, я много курю. Тут я, как все. Впрочем, я всегда, как все. Что уж там скрывать...
У меня были причины нервничать. Уж поверьте. Сложно сохранять спокойствие, когда все происходит вот так... Как? Сейчас объясню.
Нужно собраться с мыслями. Как-то структурировать слова, поступки, намерения. Сложить пазл. Не так-то уж это и легко, честно говоря.
Конечно, в этом замешана женщина. Как же иначе? Мужчине хорошо - женщина виновата. Мужчине плохо - тоже виновата женщина. Все в этом мире происходит из-за женщин. Все: начиная великими книгами и заканчивая кровопролитными войнами. Не верите - перечитайте Гомера. Или пересмотрите "Звездные войны", на худой конец.
Итак, женщина... Так получилось, что мы жили с ней какое-то время. Время было смутное, непонятное и сумбурное. Четвертый курс, переживания по поводу будущего диплома, беспомощные попытки устроиться на более-менее приличную работу, осознание того, что детство уже закончилось, неуклюжее желание понять, на что ты способен...
Но, наверное, начать стоит немного раньше. Для ясности.
Итак, первый курс. Мне семнадцать лет. На мне добротный костюм, потертый в нескольких местах. На нагрудном кармане вполне различимое пятно от кетчупа. Костюм остался мне от гимназических времен. Два года я надевал один и тот же темно-зеленый пиджак. Иначе было нельзя. В какой-то момент я его возненавидел. Думал порвать на куски. Но не стал. Все-таки он стоил три тысячи. По тем временам - большие деньги.
Почему-то я решил облачиться в него на первое сентября. Решение было спонтанное. Вероятно, я просто не заметил кетчупного пятна. Иначе, конечно же, он остался бы в моем шкафу, одинокий и всеми забытый.
Гимназия... предыдущие два года были лучшими в моей жизни. Все, что от меня требовалось - надевать на уроки тот самый костюм. Учиться было необязательно. Особенно это касалось точных наук. Только много позже я узнал, что гуманитарный класс означает не полное отсутствие физики и математики, а просто увеличенный объем часов по литературе и истории. Тогда я этого не знал, и на все предметы, в учебниках по которым появлялись слова "формула", "доказательство" и "задача" положил, так сказать, с прибором. Учителя же, в свою очередь, тоже как-то махнули на меня рукой. За два года я ни разу не вышел к доске. Так и просидел на последней парте. В итоге все, что знал, я забыл. Правда, и знал я совсем немного... Что же касается гуманитарных дисциплин, то... в общем, я тоже не учился. Ухватывал какие-то сведения обрывками. Там Лермонтов, там Французская революция. Мне этого вполне хватало. Напрягаться было лень.
Вообще-то, я был достаточно умен. Вовремя смекнул, что даже без особого рвения можно доучиться. Так оно и вышло. Учителя, видимо, стеснялись ставить нам двойки. Да и тройки они ставили неохотно. В общем, в моем аттестате нет оценок, ниже "четверки". Даже алгебру на выпускном экзамене за меня решала учительница. Сжалилась. Помню, у нее была фамилия - Сухая. Мы из-за желания противоречить всем и вся называли ее между собой Мокрая. Или наоборот.
Я сидел за партой и рисовал на листке бумаги какие-то узоры. Увидев, что я не притронулся к примерам, она схватилась за голову.
- Антон! Боже мой! Ты же сгоришь! - тихо вскрикнула Сухая (именно тогда я и узнал, что можно кричать практически неслышно). Я пожал плечами. Учительница быстренько набросала пару решений. Я ее сдержанно поблагодарил.
- Как ты можешь быть таким спокойным? - недоумевала она. А я только пожимал плечами.
Спокойствие? Я бы назвал это по-другому: безразличие. Мне было абсолютно все равно, решу я эти примеры или нет. Но не потому, что я с отрочества исповедовал нигилизм в промышленных масштабах. Просто я был уверен, что все будет в порядке. А когда ты в этом уверен, нет смысла напрягаться. Поэтому я и рисовал эти витиеватые узоры. И оказался прав.
Кстати, учительница получила лишь оценку "хорошо".
Но стоп! Так я до роддома дойду... Нужно как-то структурировать мысли. Итак, университет. Почему я поступил именно сюда? Ответ теряется где-то в прошлом. Был ли у меня выбор? Пожалуй, нет.
Вспоминается разговор с родителями:
- Я, - говорю, - хочу пойти учиться на заочное.
- Оно тебе надо? - спрашивает мать. - Ты не сможешь пользоваться библиотекой, физкультурным комплексом... (видимо, она думала, что меня расстроит).
- А так, - отвечал я, - у меня будет больше свободного времени...
В общем, я готовился к заочному, но в дело вмешался военкомат.
До того я как-то спокойно относился к возможной будущей службе. Наверное, потому что она маячила где-то далеко впереди. Как смерть... Но стоило мне столкнуться с военной машиной лицом к лицу, как я сразу же стал резким противником поголовного призыва.
Помню облупленные стены районного военкомата. Они нагоняли на меня тоску. Помню женщину-стоматолога во время медицинского осмотра. От нее пахло каким-то зельем. Сморщенные глаза смотрели на меня без интереса. С нее можно было срисовать восхитительный образ Бабы Яги.
Осмотрев мою ротовую полость, она сделала заключение.
- Все в порядке, идите.
- Дырок нет? - спросил я, хитро прищурив глаз. За неделю до того я был на осмотре у человеческого дантиста. Я точно знал о трех кариесах и одном пульпите.
- Нет, - ответила мне стоматолог, не моргнув.
Ошарашенный, я вышел из кабинета.
У хирурга, разумеется, была очередь. Почти голые, худые призывники смотрелись как-то особенно беспомощно. Казалось, они даже автомат не смогут поднять.
- Жалобы есть? - спросил хирург.
- Нет, - сказал я честно.
- Иди, - напутствовал меня хирург. Я пошел.
Еще запомнился нарколог. Кажется, он был пьян. Точнее так: он был пьян, кажется - в стельку.
Выглядел он умиротворенно.
- Ты пьешь? - спросил он.
- Бывает, - сказал я прямо, не видя смысла, зачем врать.
- Закусываешь? - неожиданно осведомился врач.
- Не без этого.
- А я вот нет.., я вот нет...
Но больше всего меня поразил военный комиссар. Во-первых, размерами. Он с трудом протиснулся в дверь. Во-вторых, речевыми оборотами. Он не стеснялся вставлять свое сокровенное "мля" через каждое третье слово. И, наконец, тем, что пообещал меня отправить служить прямо сейчас.
- Не имеете права, - сказал я (несмотря на возраст, юридически я был подкован, и на один только испуг меня было не взять). - Мне еще нет восемнадцати!
- Еще как имеем, - улыбнулся военком, и улыбка его была какая-то дьявольская, - мы тут, знаешь, на все имеем право.
В дальнейшем у меня была возможность в этом убедиться...
Но, в общем, после этого об армии я решил забыть. И, как следствие, поступил на дневное. Специальность тоже долго не выбирал. Так уж получилось, что в моей семье все были журналистами. Можно было, конечно, из чувства противоречия устроиться на юридический, но меня опять остановила врожденная леность. Ведь там нужно было бы что-то учить. А что учить на журналистике? Журналистика - это вообще не наука. Так, набор неких, причем, довольно общих и размытых правил. Даже толкового определения журналистике и то до сих пор нет. Так что, чего там думать!
Вступительные экзамены дались мне не тяжело и не легко. На литературе я написал какое-то удивительно глупое сочинение. Как называлась тема, поспешил забыть. Что-то про Онегина. Или про Печорина. Больше там, кажется, выбирать было не из чего. Получил четверку. Удивился. Рассчитывал-то я на тройку...
История далась легче. Мужчина-преподаватель лет пятидесяти с густыми черными усами, которые, казалось, он красил, вытирая платком капли пота, выступившие на лбу (он не нервничал, просто жара стояла страшная), еще на консультации намекнул, что будет не против подарков.
- Только не несите цветы, - благоразумно предупредил он, - лучше что-нибудь другое. Кофе, например.
Самое смешное, что все на экзамен принесли кофе. Огромные такие банки, штук двадцать, наверное. Этому историку, пожалуй, на всю оставшуюся жизнь должно было хватить.
Я же приносить ничего не стал. В гимназии я почему-то считался специалистом по данному предмету. Учитель хотел отправить меня на городскую олимпиаду. Я отказывался. И не зря. Историю я знал плохо. Просто перед уроком минут за десять пролистывал конспект за прошлый день. Этого хватало, чтобы получать пятерки. На старом багаже я выехал и здесь. Пятерка.
Но больше всего мне запомнилось не это. Запомнилась девушка, которая никак не могла ответить на вопрос, с кем Россия воевала во время первой мировой.
В конце концов, она попала в точку. Потом у нее спросили:
- А Ленина знаете?
- Да, - почему-то обрадовалась она, - это главнокомандующий, такой с усами. Он еще трубку курил!
Позже, заполняя бумагу, я случайно увидел ее и сопровождавшую женщину, видимо, мать. Она разговаривала с кем-то из приемной комиссии.
- Не очень сильно, конечно... - говорили матери о ее дочке, - очень много пробелов...
- Ну, мы ведь из Хабаровска, - объясняла мать, - разница в преподавании чувствуется.
Да уж, думаю, в преподавании, конечно...
Девушка, кстати, получила тройку. Так что, поступить в этот институт было несложно. Сложно было не поступить.
Как-то так все и было.
Затем пришло первое сентября, и я стоял в своем зеленом пиджаке на площади у института и настороженно смотрел по сторонам. Купленной в ларьке спортивной газетой я закрывал пятно. Держаться я старался обособленно, хотя и не надменно. С неким спокойствием и достоинством, которое не могли принизить даже непорядок в одежде.
Нужную аудиторию я нашел без труда. Кажется, в ней я сдавал историю. Внутри находилась целая прорва народу. Все шумели и гудели, словно рой пчел. Как я мог понять, здесь были только студенты. Я прошел в самый конец аудитории и сел на последнюю парту. Она была не занята. Затем я разложил газету и принялся читать. Происходящее меня мало волновало. Единственное, что я успел заметить, так это полное отсутствие людей в пиджаках.
Кто же был здесь? Разные люди. Всех я уже и не помню, но кое-кто мне запал в душу. Перечислю людей, как принято говорить, мужского пола. Вот, например, 27-летний Леша Белгородцев. Его отчислили на первом же курсе зимой. То есть, я его практически так и не узнал. Но почему-то он запал мне в душу. Потом о нем ходило много разных легенд. Кто-то говорил, что видел его обдолбанного в маршрутке, кто-то настаивал, что Леша работает в милиции, кто-то утверждал, что у Леши Мерседес и несколько охранников. Мне кажется, что правда, как это часто бывает, находится где-то посередине.
Он был веселым парнем, и всем нам казался старшим братом. Сгубила его лень и, наверное, полное непонимание, куда и зачем он попал. Насколько я знаю, за свою двадцатисемилетнюю жизнь Леша не прочитал ни одной книги.
В институте он и не собирался читать. Чтение было ему малоинтересно. Ему больше нравилось весело проводить время и ухлестывать за девчонками. Институтская атмосфера к этому располагала. Но когда пришло время сдавать зачеты, выяснилось, что Леша не понимает значения слова "Политология"...
Помню, мы обсуждали его отчисление в институтском кафе. Выглядел он грустно. Кто будет радоваться, когда тебя исключили с первого курса?
- Может, покурим? - спросил он.
- Где? - спросил я, думая о том, какую курилку он предложит.
- Да, в принципе, можно и здесь... - махнул Леша рукой.
Я попытался его поддержать. Получалось у меня неумело.
- Жаль, - говорил я, - что все так вышло...
- И не говори.., - соглашался Леша.
- Не получишь диплом.., - продолжал я.
- Какой, к черту, диплом? - удивился Леша. - Здесь столько баб...
В общем, Леша скорбел о другом.
Еще помню Колю Черного. Мы познакомились с ним в первый же день.
- Коля Черный, - представился он, а потом добавил, - поэт.
- Поэт? - удивился я. - Вот так прямо поэт?
Я в первый раз в своей жизни видел живого поэта. Ну, так, чтобы он не смотрел на тебя свом мудрым взглядом с портрета на стене класса литературы. К тому же, поэта семнадцатилетнего.
- Поэт, - подтвердил Коля.
Надо сказать, он действительно был поэтом, но, как бы, в душе. За полгода он не написал ни одной строчки. А если и написал, это осталось глубокой тайной. Никому своих произведений он читать не давал.
- Рано еще, - объяснял он.
- А когда же будет время? - спрашивал я.
Коля пожимал плечами.
- Может статься, что и никогда...
Он был как бы сам по себе. Если бы не его тотальное безденежье, у меня были бы все основания полагать, что он употребляет наркотики. В лошадиных дозах. Но он их не употреблял. Мне кажется, он даже не ел. Питался исключительно духовной пищей, так сказать...
Вел он себя тоже так, как и должен вести поэт. В моем, по крайней мере, представлении. Он был совершенно не от мира сего. Мог, например, сидя на лекции и записывая конспект, вдруг встать и куда-то уйти. На пару дней.
Не знаю, что он хотел от обучения, но через пару месяцев он захандрил. Большой город действовал на него угнетающе. Видимо, он был поэтом деревни. Через полгода он уехал обратно в свой небольшой городок, и больше от него не было ни слуху, ни духу. Только новые преподаватели иногда упоминали его фамилию, проводя перекличку.
- Черный! - кричали они.
- Отсутствует, - говорила староста. Видимо, она надеялась, что он еще вернется. Зря...
Или, вот, к примеру, Тима Снегирев.
- Парень, что надо, - так охарактеризовала мне его одна однокурсница. Спустя неделю она назвала его "законченным ублюдком" и пригрозила навести на него бандитов.
Тима был парнем противоречивым. В нем каким-то поразительным образом уживались доброта и поразительная склонность к хамству, хорошие манеры и поведение закостенелого уголовника, правдорубство и болезненное стремление врать. Честно говоря, большего вруна я в своей жизни не встречал. Даже Миша Егоров из глубокого детства, уверявший, что у него дома есть двадцать трансформеров, и тот меркнет на его фоне.
Знаете, есть такие люди, которые всегда врут по мелочам. Спросишь их:
- Где ты был?
И человек отвечает:
- Ходил в булочную.
Хотя на самом деле он бегал в ларек за сигаретами.
Так вот, Тима был не из таких. Он врал только по-крупному. В мелочах он всегда был поразительно, я бы даже сказал, скрупулезно точен. Спрашиваешь его:
- Когда ты будешь?
Он отвечает:
- Через сорок четыре с половиной минуты...
Тима терпеть не мог слов "приблизительно", "более-менее", "где-то так". Самым ненавистным ему словом было наречие "округляя".
Как я уже говорил, врал Тима по-крупному. Это, наверное, даже ложью назвать нельзя. Он придумывал целые истории, сочинял настоящую мифологию. Думаю, древние греки могли бы ему позавидовать... Его сочинительство, назовем это так, было очень близко к литературе. Примерно также врал Александр Грин, написавший "Алые паруса".
У меня даже была теория, что врет Тима по какой-то определенной причине. Например, таким образом, он высмеивает однообразность и серость нашего мира. Эту теорию я частенько пытался доказать нашим общим знакомым, поскольку питал к Тиме необъяснимую симпатию. Делал я это до тех пор пока один из них, выслушав мои тирады, не сказал:
- Называй это как хочешь. Но Тима просто настоящее ...здло...
После этого о причине возникновения Тиминых выдумок я не спорил.
Каждый день у него появлялась какая-то новая история. Большинство из них были связаны с невиданными разборками, в которых ему приходилось принимать участие. Из большинства он выходил победителем. Но случалось ему быть и проигравшим. Какая-то часть касалась более скользкой темы - секса. Он рассказывал о незабываемом совокуплении с потрясающими красотками. При этом кое-кого из нас не покидало ощущение, что секс Тима видел только в порно...
Ну, да ладно...
Сначала его внимательно слушали, волновались, переживали. Затем стали слушать настороженно, стараясь отсеять зерна от плевел, а мух от котлет. Затем его стали слушать в пол-уха. А, в конце концов, его попросту перестали воспринимать. Когда он начинал очередную свою историю, у меня, например, отключался мозг.
- Прикинь, вчера я... - начинал Тима, и я уходил в небытие.
- Вот такая история, - резюмировал Тима, и я возвращался обратно в свое тело.
С годами его истории становились все более и более невообразимыми. Не так давно я встретил его на улице. Он в подробностях рассказал мне о каких-то каналах поставки алмазов из Колумбии, и своем участии в этом деле.
- Разве в Колумбии есть алмазы? - спросил, было, я с непривычки, но осекся на полуслове. Тиму никогда никто не пытался ловить на лжи. Мне, например, было неудобно. А один мой знакомый сказал, что примерно с тем же успехом можно подавать в суд на Толкина.
Еще был Макс Иванов. Забавный парень со странностями. Любимым его фразой была: "Верещагин, уйди с Баркаса!". Употреблял он ее к месту и не к месту. Сначала это казалось мне даже милым, но спустя пару месяцев я готов был его убить.
Этот самый "Верещагин..." Макс мог употреблять в самых разных условиях и с самыми разными интонациями. Он говорил это, выражая поддержку, сочувствие, скорбь, боль, радость. Одним словом все, что угодно. Поговаривают, что даже в минуты страсти он шептал эти слова своим женщинам...
Их, кстати, у него было немало. Чему я до сих пор удивляюсь. Вроде обычный парень среднего роста, ничего выдающегося, если не считать таковым приверженность одной фразе и сапогам со шпорами... но милые студентки буквально вились у его ног. Видимо, это одна из тех самых загадок жизни, на которые никто не сможет найти ответа.
Еще Макс любил похабные шутки. Он прямо упивался возможностью вставить какое-нибудь острое словцо в разговор. И только у него получалось говорить сальности в компании с женщинами и пользоваться при этом успехом. Он добивался милого смеха там, где я обязательно схлопотал бы пощечину. То, что у меня женщины считали переходом через любые границы, у Макса было лишь милой шалостью.
Любил он и игрушки. Как какой-нибудь десятилетний ребенок. Его приводили в неописуемый восторг машинки с пультами управления, летающие вертолеты, йо-йо. Он был единственным знакомым мне человеком, которого могла довести до экстаза старая советская юла.
Было у него и еще два увлечения: барабаны и выпивка. При этом, он был едва ли не единственным человеком в институте, кто мог отличить Кропоткина от Бердяева.
До третьего курса он не пил. Шел на красный диплом. А на третьем курсе вместе с двумя парнями с другого факультета сколотил рок-группу. Начал пить. Много. О красном дипломе пришлось забыть. Пришло время ставить новые задачи. Например, как бы не вылететь. Потом Макс пить все же бросил, зато не бросил рок-музыку. Одно время он выступал вместе с сорокалетними мужиками, играя по маленьким клубам блюзовые каверы...
Кстати, непьющий в нашей группе был один: Гена Кашнин. Хотя, он, может быть, и пил, я не знаю. Но пил он точно не с нами... О нем тоже нужно сказать пару слов. Для общего баланса. Гена приехал к нам с Украины. Вместе со своим выговором, он привез страстное желание сделать карьеру. Это желание затмевало все: разум, человеческие потребности, совесть. Такие люди, как мне кажется, очень ценились в СССР. Родись он лет на двадцать пораньше, он бы стал руководящим партийным работником. Мог бы возглавлять горком, а то и обком. Но Гена родился позже, в те времена, когда его бесхребетность и устремленность были мало кому нужны. Поэтому он томился, он страдал. И плел интриги. Делал он это довольно умело. Я бы даже сказал, изысканно. Многие девушки, я уверен, с удовольствием у него поучились этому искусству.
Гену недолюбливали все. Тима обещал "разбить ему голову", половина группы с ним не здоровалась. Его ненавидели и... боялись. Гена, как всегда, смог устроиться. Каким-то образом он вошел в доверие к ректору и стал чем-то вроде его любимчика. Ректор играл с ним как с котенком, а котенок в ответ делился с ним всякой безобидной информацией. Кто где и когда курит, с кем спит, кто продает в институте наркотики.
В общем, парень устроился. Создал свой маленький Советский Союз. О нем говорили:
- Если случится ядерная война, Гена будет дружить с тараканами.
Я уверен, что так бы оно и было.
Больше всего из нашей группы мне было жаль Стаса. Его подрубили "лихие 90-е". Родители на Дальнем Востоке промышляли каким-то бизнесом, связанным с поставками рыбы в какие-то края, где о рыбе даже и не слышали. Разбогатели. Вложились в какие-то акции. А потом пришел 1998-й год.
Стас к тому времени учился в престижном английском колледже. Встречался с прелестной англичанкой кубинского происхождения. Строил радужные планы на будущее. Но в сентябре родители прислали ему телеграмму: "абзац зпт жесть тчк едь домой". Денег на билет они не выслали. Прилетев домой, Стас узнал, что обратно на Туманный Альбион ему уже не вернуться. С грехом пополам родители наскребли на его обучение в петербургском вузе и на проживание в общаге. Вчерашний король Лондона превратился в бедного Стасика из Хабаровска.
Для того, чтобы понять степень его отчаяния, нужно побывать в его шкуре.
Жил он бедно. Родители высылали ему тысячу рублей. Каким образом он умудрялся на эту тысячу жить - непонятно. Ел он исключительно "Доширак". Правда, время от времени его подкармливали заботливые соседки. Если бы не они, думаю, Стас бы умер голодной смертью.
Но подружился я, в конце концов, с Сережей Медведевым. В этом не было никакой мистики и никакой судьбы. Просто у нас с ним оказалось одинаковое чувство юмора. Выяснилось, что этого вполне достаточно для дружбы. Один раз мы купили все сезоны сериала "Друзья" и смотрели целый день, не вылезая из кресел. Выбегали во время титров, чтобы сходить в туалет или сделать бутерброд. К вечеру моя шея затекла, а кожа на лице от постоянной улыбки растянулась так сильно, что, наверное, я был обречен на мимические морщины.
Что же рассказать о Сереже? Он пользовался успехом у женщин, и при этом не умел их выбирать, он хорошо играл на гитаре, но ненавидел делать это на публике, он был неплохим баскетболистом, но предпочитал футбол. Он любил пиво, но пил исключительно водку. В общем, это был Мистер Противоречие.
И еще одним достоинством он обладал - мог опустить меня с небес на землю. Например, я говорил:
- Хочу начать бизнес по продаже хот-догов...
Сергей морщил лицо:
- Для начала выучи таблицу умножения!
Таблицу умножения я выучил только до цифры "пять".
Сергей появился в нашей группе лишь на втором курсе. Его, как бы, оставили на второй год. Выяснилось, что в институте такое тоже возможно. Просто на втором году обучения Сергей значительно расслабился. Расслабился настолько, что узнал о своем отчислении, придя однажды на лекции.
- Здравствуйте! - сказал он, увидев декана.
Декан улыбнулся ему:
- Здравствуй, мой ненаглядный! Кстати, ты знаешь, что отчислен?
Сергей не знал.
Впрочем, он был довольно упорным человеком и год спустя начал все заново. Родителям, кстати, он ничего не сказал об этом "небольшом казусе". Они все так же исправно платили за его обучение, полагая, что их сын учится на курс выше. Когда же пришла пора пятого курса, Сергей наскреб денег и заплатил за обучение сам, объяснив родителям, что шестой курс институт дарит студентам в подарок.
- Это вроде как бонус, - сказал он.
Родители поверили.
А остальные...
Сейчас я уже не скажу, как познакомился со всеми своими одногруппниками. Да и вообще, будет неверно утверждать, что я со всеми познакомился. Имена некоторых я не знал даже на пятом курсе.
- Где взять конспект? - спрашивал я у Сергея.
- Спроси у Червиченко, - говорил он.
А я стоял и чесал лоб: "Боже, кто такая Червиченко? Вон та в очках или та, толстая?".
Не обошлось в нашей группе и без влияния женщин. Разумеется, их было больше. Девушек на журналистике всегда больше, чем молодых людей. И это при том, что в газетах работают, в основном, мужчины. Куда же исчезают все представительницы прекрасного пола на пол пути от учебы к работе?
Над этим вопросом я думал долго, пока не нашел ответ, так сказать, на практике. На старших курсах все стало на свои места. Девушки просто выходили замуж. В большинстве случаев за мужчин, которые были старше их. Самые удачливые еще и за богатых. Ну а магистры обольщения быстренько беременели, рожали и больше уже ни о чем не думали.
Кстати, так я разрешил еще одну загадку, которая до того казалась мне практически неразрешимой. Я понял, почему журналисты так много пьют. Нет, понятно, что пьют в нашей стране, конечно, все. Даже доктора наук (я знавал одного доктора, который мог выпить две бутылки водки без закуски). Но из "интеллигенции" (специально пишу это слово в кавычках) журналисты, бесспорно, настоящие чемпионы. Они явно играют в высшей лиге алкоголизма. В премьер-лиги литербола. Они на равных могут конкурировать с автомеханиками, фрезеровщиками и милиционерами - самыми пьющими нашими профессиями.
Так вот, причина такого пагубного пристрастия к бутылке в журналистской среде заключается в потаенных комплексах, которые будущие светила журналистики получают в свои вузах. Видите ли, их сокурсницы и боевые подруги смотрят вовсе не в их сторону (может, потому что видят в них будущих алкашей?). Они смотрят в сторону тех самых дядь с кошельками и отчетливыми пивными брюшками, которые обедают в ресторанах, а на чай оставляют целые состояния. Один раз наша общая знакомая рассказала Стасу о том, что ее ухажер оставил официанту две тысячи рублей сверх счета. Стас так расчувствовался, что престал разговаривать с этой дамой. Мне он позже объяснил, чем вызван его гнев.
- Мне родители, - сказал он вкрадчиво, - тысячу на месяц высылают. Я "Доширак" ем и на завтрак, и на обед, и на ужин. Мне-то, конечно, что... ничего... но обидно как-то...
Но вернемся к женщинам. Вот, к примеру, Ира Трегубова. Первая красавица. Такие, я уверяю вас, были в каждом классе. Светлые, длинные прямые волосы, немного округлое лицо, пухлые губки. Почему-то мне кажется, у нее дома был самовар. Я уверен, он должен у нее быть! Знаете, такой, что включается в электрическую розетку...
У Иры было потрясающее, великолепное, фантастическое отсутствие вкуса. Я еще никогда в жизни не видел, чтобы кто-то мог одеваться также ужасно, как она. Ну, то есть, как ужасно... Молодые люди с интересом и неподдельным вниманием изучали коллекцию ее мини-юбок. У нее их было великое множество. У Боно меньше солнцезащитных очков, чем у Иры юбок. Естественно, расцветки попадались самые разные. От нейтрального черного, до агрессивного леопардового. Именно с помощью Иры я понял, что у мини-юбок тоже может быть длинна. Некоторые еще что-то скрывали, а некоторые... Уффф!
В них она ходила почти всегда. Даже в лютые морозы. Никогда не забуду картину: мы сидим в аудитории, на улице минус двадцать. В соседнем доме прорвало трубу, а потому отопления нет во всем институте. И тут входит Ира. Широко улыбается. Ступает легко, как кошка. На ней мини-юбка, которая едва-едва заметна из-под подола ее сверхкороткого полушубка...
Но не надо думать, что она была, ну... вы понимаете... падшей женщиной... Она была отличница, и при этом девушка довольно умная. Такое вообще случается редко. Как я заметил, отличницы обычно круглые дуры. Но по Ире было видно, она далеко пойдет. И вовсе не обязательно, что через постель.
Ну, просто она одевалась вот так. Если подумать, что в этом такого? Во-первых, она дарила всем нам немало прекрасных минут, выходя к доске. А, во-вторых... во-вторых, меня больше бесило, когда с нескрываемой желчью об ириных нарядах говорили девушки, которые вообще одевались не пойми как. Тоже мне критики моды!
Иру, кстати, не любили. Оно и понятно. Красивым больше всего достается не только щедрот от жизни, но и тумаков от окружающих. Девушки недолюбливали Иру из каких-то своих женских побуждений, а молодые люди ее немного побаивались.
Вообще, об Ире ходило много слухов. Что она спит с ректором, что она спит с редактором студенческой газеты, что она спит... в общем, с кем она только не спала! Правда это была или нет, я не знаю. Со свечкой, как говорится, не стоял. Но на старших курсах она вдруг взяла и связалась с Тимой. Это было настолько неожиданно, что у многих реально пропал дар речи. Умница, красавица, подающая большие надежды Ира и этот хам, тунеядец и баскетболист Тима! Думаю, многие мужчины в те дни хотели бедного Тимку пристрелить. Хорошо, что не стали...
- Как тебя вдруг угораздило? - спрашивал я у Тимы.
- Хрен знает, - пожимал он плечами. Кажется, он был удивлен не меньше других.
Впрочем, встречались они недолго. Слишком уж были разные. Но этот союз до сих пор остается одним из самых странных союзов, которые мне довелось видеть.
Маша Холстова была из другого теста. Этакий маленький чертенок, она постоянно крутилась у наших ног. Курила по три пачки в день, сквернословила так, что многим мужчинам становилось как-то не по себе. Могла выпить без закуски стакан водки залпом. Один раз в пьяном виде забралась на козырек какого-то подъезда, оступилась, упала и сломала себе таз. Напилась на парах и облевала молодую преподавательницу-аспирантку (у последней потом случился нервный срыв, а Маша так, посмеялась и забыла. Удивительно, что ее потом не отчислили). В общем, куролесила Маша по полной. Один раз девушки из общаги ее даже побили. Я был потрясен. Думал, такое невозможно. Оказалось, нет. У Маши под глазом был синяк и треснула губа. Она курила сигарету и смеялась.
- Бьют как девчонки... - говорила она.
В общем, как-то странно, что она вообще выжила.
Кстати, у нее красный диплом и она работает главным редактором в одной из городских газет. Уверенная в себе, современная бизнес-вумен. И не скажешь, что пять лет назад я на руках нес ее домой из какого-то ночного клуба, потому что она, видите ли, перебрала с мохито!
А на примере Ани Чесноковой я понял, как могут меняться женщины. Даже сериал "Самая обаятельная" после этого уже не казался мне такой законченной туфтой. Курса до третьего я, да и все вокруг, считали ее заморышем, гадким утенком, серой мышью. С ней мало кто общался. Девушки ее недолюбливали, а молодые люди обходили стороной... Все изменилось на четвертом курсе. Осенью она пришла к нам в аудиторию абсолютно другая. Я даже ее не узнал. Хорошая одежда, уверенная походка, идеально наложенный макияж. Да, она сразила всех наповал!
- Смотри-ка! - гусеница превратилась в бабочку, - толкнула меня в плечо Маша.
Но больше всего мне запомнились ее стринги. С момента своего перерождения и до выпуска она надевала эти прекрасные трусы (да будет благословлен человек, выдумавший их!). По этой причине я любил садиться позади нее и смотреть... смотреть... Тут хочешь - не хочешь станешь вуайеристом.
Вика Цыпина - была сука. Вот так и напишу - настоящая сука. Ни дать, ни взять. Более высокомерного существа в своей жизни мне не приходилось видеть. Про нее хорошо сказал Макс.
- У Вики длинные ноги. Очень длинные. Голову ее скрывают облака.
Она встречалась с каким-то полубандитом, который забирал ее каждый день на своей тонированной БМВ, и с неодобрением посматривал на нас. Этот полубандит поднимался по своей полубандитской лестнице все выше и выше. БМВ сменил Лексус. А Лексус - Мазератти. Вика родила от него сына, бросила учебу. Сидела дома и завивала волосы на бигуди. А потом полубандита убили другие полубандиты. И отобрали у Вики все: и дом, и дачу, и битый в двух местах Мазератти. Она взяла в охапку сына и вернулась в свой родной город. Ее мне было как-то совсем не жалко.
Была и еще одна девушка. Но поскольку ей довелось стать главней героиней этой повести, то и рассказ о ней особый. Тем более, что я опять увлекся. Ведь любовные истории описывают совсем не так! Знать бы, как их описывают...
Конечно, я не помню, когда увидел ее впервые. Но точно могу сказать, что когда увидел, особой заинтересованности к ней не проявил. Наверное, излишне будет сказать, что и я ее как-то по-особенному заинтересовал.
Скрепя зубами, постараюсь описать ее. Украинская кровь, сама с Урала. Папа - работает где-то в ВОХРЕ. Мать - то ли бухгалтер, то ли брокер. Высокий рост. Едва угадываемая склонность к полноте. Длинные волосы, доходящие до пятой точки. Широкое лицо. Пухлые щеки. Детская игривость в поведении. Типичное для провинциалок желание выпятить свои заслуги. Надежда сделать хорошую карьеру.
Были ли она умна? Не знаю. Была ли красива? Тоже не могу сказать. Что, черт возьми, в ней было такого особенного, что такого необычного? Из-за чего однажды я стоял на своем балконе и, кусая губу, пытался подавить слезы?
Ответить на это я не могу. Она была, и все.
Ах, да! Звали ее Алла, но это так... к слову...
***
Что ж, описание главных и второстепенных действующих лиц вроде как закончена. И есть смысл сконцентрироваться на том, что 1 сентября 2001 года в аудиторию заходит Михаил Александрович Ким.
Если бы Кима не существовало на самом деле, его стоило бы придумать. Для того, чтобы наша жизнь не была такой безрадостной. Потомок корейцев, иммигрировавших в СССР, Ким был маленьким, подвижным и хитрым заведующим кафедрой. Он носился по коридорам, размахивал своими маленькими ручонками и, казалось, поднимал целые вихри.
Про него говорили:
- Если видите небольшой смерч, приглядитесь. В его эпицентре может быть Ким.
Мы не могли этого знать, но оказалось, что он был самым лучшим заведующим кафедрой журналистики, который у нас только мог быть. Мы поняли это позже. Когда он уволился.
Но в тот, самый важный, самый первый институтский момент, он влетел в аудиторию, по-актерски воздел руки к небу и, взяв почему-то трагический тон, практически пропел свое коронное:
- Други мои!
Так довольно однообразно начинались все его лекции. Открывшаяся дверь, несколько резких шагов, поднятые вверх руки, трагический тон. В такие минуты он напоминал нам проповедника. Казалось, еще чуть-чуть и вместо "корреляции", "интервьюера", "значимой репортажности", он начнет говорить "Иисус", "библия" и "апокалипсис". А в конце соберет деньги для своего прихода.
Лишь один раз он отступил от этого алгоритма, один раз нарушил никем ненаписанный сценарий. Лишь раз он спокойно вошел в аудиторию, тихо шлепнулся на скамейку за партой и закрыв лицо руками сказал:
- Открываем конспекты, записываем...
В тот день он был с жесточайшего, уничтожающего похмелья.
Еще мне запомнилось, что он всегда старался быть своим в доску, душой компании. На праздновании чьих-нибудь дней рождении он всегда брал в руки гитару и, коряво, не попадая в нужные аккорды, пел какие-то незатейливые песни. Особенно почему-то полюбился ему "Плот". Тот, который "свитый из песен и слов". Эту песню он исполнял обязательно. Бывало, что и по несколько раз за вечер. Его руки еще только тянулись к гитаре, как я уже представлял, что Ким начинает это свое завывание: "Но-о-о-о мо-о-о-ой пло-о-о-о-от!". В эти мгновения я мысленно сжимался в комочек.
Проходя мимо по коридору, он мог запросто хлопнуть тебя по плечу и сказать что-то вроде:
- Здорово, как жизнь!
При этом он не допускал подобного фамильярного отношения к своей персоне. Я слышал историю, как кто-то решил ответить на это странное приветствие и, положив руку ему на шею, сказал доверительно:
- Нормально, братуха, а у тебя?
Человек этот тут же был отчислен.
Понять Кима было невозможно. Точно так же, как невозможно было его полюбить или возненавидеть. К нему нужно было относиться как к стихийному явлению. Только тогда можно было быть относительно спокойным за свое будущее.
Такой он был, этот потомок корейских иммигрантов.
И в первый же наш день в институте он рассказал нам о том, как нам будет сложно, через что нам придется пройти и кем мы, в конце концов, будем. Надо сказать, что он смог вызвать симпатию зала. Девушки посмеивались, парни смущенно улыбались.
В конце лекции он заговорил о том, как стать журналистом. Говорил он, в основном, афоризмами.
- Главное в журналистике, - вещал Ким, - умение расставлять вопросительные и восклицательные знаки!
Кто-то потянулся к ручке - конспектировать.
- Для того, чтобы стать журналистом, нужно соблюдать две простые истины, - тут он выдерживал мхатовскую паузу и внимательно, исподлобья обводил взглядом аудиторию, - нужно как можно больше писать и как можно больше читать. Запомните: читать и писать. Читать и писать.
Это "читать и писать" мы слушали еще три года. Эту незатейливую формулу Ким употреблял на каждой своей лекции. Вскоре от этих слов у меня начинало сводить зубы.
В общем, первый в день в институте был недолгим. Я ушел оттуда с резко заболевшей головой. В то время я еще не мог понять, что абсурд является такой же составной частью мира, как юмор, злость и любовь. Надеюсь, вы меня поняли...
Второй день принес первые потрясения и первые интриги. Во-первых, нашу группу из пятидесяти человек решили разделить на две. Им бы прочертить линию в журнале, но нет, в деканате решили поиграть в демократию, и предложили нам это сделать самим. Никто еще не успел никого как следует узнать, но, думаю, двоешники всегда тянутся к двоешникам. Мне, вот, например, хватило беглого взгляда для того, чтобы определить, в какую группу нужно попасть. Я решил избегать очкариков, миленьких девушек и Гену. Очкарики, миленькие девушки и Гена решили избегать меня.
В итоге в одной группе оказался весь сброд плюс парочка отличников, которым не хватило место в другой группе - ее составили прилежные ученики и активисты. Прилежные ученики и активисты тут же начали плести друг против друга интриги. Каждому активисту нужно было быть активнее другого. И как только конкурирующий активист вырывался по количеству активных движений вперед, в ход шли даже запрещенные приемы. Среди них - доносительство, сплетни и презрение. До сих пор удивляюсь, как они там друг другу глотки не перегрызли.
В нашей же группе царили мир и любовь. Двоешники держались друг за друга, как за последнюю соломинку. Мы выгораживали друг друга из самых тяжелых ситуаций. Вставали на защиту товарищей стеной. С пеной у рта доказывали преподавателям, что гражданка А. присутствовала на паре, а что она не отмечена, так это по забывчивости. Наверное, теоретики марксизма-ленинизма всплакнули бы после визита к нам. Это было похлеще, чем братство кольца. Хотя везде находились, конечно, сволочи...
Вскоре пришло время выбирать старосту группы. Сделать это оказалось проблематично. Поскольку староста выбирался общим открытым голосованием, как на Священном Синоде, заседание шло несколько часов. В старосты баллотировались исключительно лишенцы из другой группы. Нам же такие старосты были не нужны. А двоешники ни за что не хотели идти в старосты. Лишние телодвижения были нам в тягость. Кворум никак не удавалось собрать. И тогда, словно древние русичи, мы решили позвать к себе варягов. Новым Рюриком стала Алла. Та самая Алла, по которой, спустя четыре года я буду так убиваться. Но это еще впереди. А пока что Алла с видом прилежной школьницы начинает вести свои дела.
Алла, и по ней это сразу видно, была девушкой амбициозной. Поэтому к нам в группу просто так она бы ни за что не пошла. Просто в другой группе журналистов вышел скандал. Там желающих стать старостами было очень много. Практически каждый мнил себя генералом.
В финал вышло две девушки. Одна другой стоила.
Вообще, изначально мне они показались как две капли воды похожими. Ну, не внешне, конечно, а внутренне. Алла казалась немного пораскованнее. Аня - чуть постервознее. Впрочем, я уверен, если бы рядом появился судья и сказал: "На старт! Внимание! Марш!", они бы, не задумываясь, вцепились друг другу в волосы. И не растащили бы их до тех пор, пока одной женщиной на этом свете не стало бы меньше.
Во второй группе выбрали Аню. На нас она смотрела надменно и свысока. Считала чем-то вроде мусора. Мы тоже не спешили кидаться к ней в объятия. Ну, выбрали и выбрали - что такого?
Единственным человеком, кто был в корне не согласен с итогами голосования, это Алла. И тогда она сделала то, что обычно делают отличники, когда им не удается достичь своей цели. Она начала ныть. Сходила к заведующему кафедрой (к счастью, Ким высоко плевал с верхней полки на то, кто и где будет старостой, а плачущие женщины вообще его раздражали). Когда финт с Кимом не прошел, Алла отправилась в верхнюю инстанцию - в деканат. Заместитель декана, пожилая и добрая женщина с мягким сердцем, полным любви к бедным приезжим девочкам, решила найти выход из положения. И отправила Аллу к нам.
- У вас, - объяснила она, - все равно старосты нет.
- А можно нам и дальше без старосты? - спросил Леша, которого радовал факт отсутствия журнала посещаемости.
Заместитель декана посмотрела на него из-под своих густых бровей.
- Ты в моем списке, - сказала она ему. Леша побледнел.
Впрочем, Алле эта идея сначала тоже не понравилась. Она вовсе не для того прорыдала полчаса у заместителя декана в кабинете. Совсем ей не хотелось отправляться в группу ко всякому отребью. Но выбор у нее был невелик. И тогда она рассудила, что лучше быть лучшей среди худших, чем всего лишь второй среди лучших. И отправилась к нам.
С начала учебы прошло уже что-то около двух недель, и Алле пришлось проявить все свое мастерство, чтобы втереться к нам в доверие. Впрочем, юлить она всегда умела. К этому у нее был врожденный талант.
С двоешниками она быстро наладила контакт. Как перевести на свою сторону неуспевающего студента? Подкупить его! Алла закрывала глаза на некоторые наши непосещения. Через некоторое время мы готовы были на нее молиться. Особенно те, кто жил не в общаге, которая находилась в том же здании, что и институт, а в другом районе вместе с родителями. Некоторым приходилось вставать в шесть для того, чтобы успеть на первую пару к половине девятого. Ленивым и сонным не всегда удавалось найти верную мотивацию. Вот и я перевел сотни будильников на пять, десять, тридцать минут вперед...
В общем, Алла нас иногда покрывала. Поэтому все чувствовали себя, как бы, немного зависимыми и к Алле относились с сердечной добротой. В числе этих балбесов был и я.
Самое интересное началось позже. Примерно, через месяц после нашего поступления. Я к тому времени уже сменил деловой костюм на джинсы и свитер. Избавился от привычки говорить через каждое слово "короче", пару раз напился с новыми друзьями и как-то привык к студенческой жизни. Иногда я даже ловил себя на мысли, что я-то уже не школьник, я, черт возьми, студент! Мысль была приятная.
Кстати, мне надолго запомнится наша первая совместная попойка, на которой собрались все молодые люди нашей группы. Даже Коля Черный был. Правда, он задумчиво сидел в углу и не пил, но все же... Вскоре мы приспособили его для переключения каналов телевизора. Пульт был где-то потерян. Коля блестяще справился с этой функцией.
- Может быть, нарядим его в костюм Пьеро? - предложил Тима. Идея многим понравилась, но все-таки мы решили так сильно не травмировать товарища.