Очередным утром, когда календарь менял январь на февраль, в кирпичном доме возле раскидистой, построенной еще при коммунистах площади, на четвертом этаже, в простенькой квартирке, в обычной семье из двух человек, обнаружили, что запасы манной крупы были полностью израсходованы. В какой-либо другой семье никого из членов такой расклад из колеи бы не выбил, но именно в этой "Папа", как его называла живущая здесь семилетняя девочка Вика, находился на грани нервного срыва. Беспрерывный рабочий день -- с утра по профессии, а ближе к ночи грузчиком на местном рынке -- дабы обеспечить себя, а в большей степени свою дочь, за полтора года превратил некогда симпатичного не разменявшего даже четвертый десяток мужчину, в сыпучую тень, а не настоящего человека. Все в нем перестало быть живым. Исхудал, обрел черные глазные впадины. И даже голос его стал тихим и слабым. Вика, хоть и была даже не юной, а маленькой.. но научилась не по годам понимать сложившуюся ситуацию. Понимала, что винить папу в том, что его никогда нет рядом, и глупо и эгоистично. Хотя и слово-то такое "эгоистично" она не знала, но нутром чувствовала, что так неправильно. Папа оставляет её одну дома, не потому, что не хочет с ней быть, или не потому, что не переживает за нее -- просто нужно много всего-всего. А все-все стоит дорого-дорого. Так что Вике лучше хорошо учиться в школе, чтобы папа понимал, что и она старается тоже. Но первый класс был невероятно скучным. И читать и писать Вика умела прекрасно. И всех зверей знала. И рисовала тоже. Как считала она, пару классов ей можно было с легкостью пропустить. Однако заявлять такого она не спешила, так как считала слова такие высокомерными. Хотя и слова "высокомерный" она не знала тоже.
Папа сидел за столом, закрыв руками лицо. Вика боялась сказать хоть слово. Она никогда не видела, как папа плачет. Ей было страшно. За окном уже светало -- до весны было рукой подать, и солнышко наконец-то начало просыпаться вместе с жителями северной страны. Лучи его сквозились через тысячу преград и миллионы километров прямо на кухню той квартирки. Прямо в маленькие ладошки Вики. И лишь замерший на полувдохе отец, казалось, был ими совсем не обласкан. Будто из всех лучей не нашлось ни одного, которому не жалко папу.
"Где была мама?" - вопрос, который попросту интуитивно казался неуместным. Грубым или даже обидным. Сама Вика знала, что она умерла, но, если вдруг кто-нибудь спрашивал, робко отвечала "не знаю". Её же мучил другой вопрос: где вообще все? Пусть друзей и подруг заводить она еще не научилась, но уже умудрилась заметить, что в каждой семье, у каждого человека, помимо мама и папы, есть еще великое множество разных людей. Всяких. У них есть бабушки. Есть дедушки. Дяди и тети, братья и сестры. У её одноклассницы было и вовсе целых две мамы, и целых два папы. Крестные и родные. Но отзывалась та одноклассница о "крестных" ничуть не холоднее, чем о "родных". Сама Вика как-то пришла к выводу, что чем меньше у дитятко игрушек, тем они ему дороже. Но сама себе поверить, что папу она бы ценила и любила хоть на самую чуточку меньше, будь у нее хотя бы еще и мама, Вика не могла. Как и не могла озвучивать вслух все эти свои мысли. Во-первых, потому что это очень грубо, по отношению к папе. А, во-вторых, потому что некому было ей все это говорить.
Папа зарылся в ладонях. Тяжело дышал и замирал. Очень хотелось его успокоить, обнять или что-то сказать. И Вика чувствовала, что так поступить и нужно. Однако испуг привязал её руки к телу -- не поднимешь, не обнимешь. Рот испуг заклеить не успел, он открывался и закрывался, в попытках что-то сказать. Но испуг успел разбросать все мысли внутри головы так, что все попытки их собрать, попытки сказать -- все было тщетным, и дальше мычания уйти не получалось. Когда рассвет полноправно завладел заснеженным городом, когда темнота растворилась в бурном потоке света, страх в маленькой девочке разросся больше её тельца, и Вика не выдержала. Только всхлипы и ревенеющие постанывания, слезы и мокрые следы от них, которые отцовское сердце почувствовало, как радиоприемник, от сердца дочери, только они смогли остановить такой же поток и такие же звуки на худом и бледном мужском лице. В миг все потуги дать слабину папой были отброшены. Он тотчас отпустил влажные скулы свои, и схватил влажные скулы её. Голова Вики уперлась в папину грудь. Голос его извинялся, но слышно его почти не было -- слишком крепко папа вдавил её в себя. Так крепко, что они почти слились в одно целое. В ту минуту Вика поняла, чем её семья лучше тех, в которых много-много родных: ни три, ни пять, ни десять человек не смогут прижаться друг к другу так тесно и быть такими близкими людьми, как могут двое. Пусть за очень долгое время, и на долгое время вперед, но это объятие было крепче любого из тех, что выпадали той однокласснице, с её "родными" и "крестными". Вике было нечем дышать, настолько она срослась с папой. Вика и не хотела дышать, настолько она сама вцепилась в него руками.
Долгая сцена слез заканчивалась так же долго: папа вроде и отпустил её, но продолжал говорить, смотреть ей в глаза. Скоро нужно было идти в школу, рюкзачок уже собран. Мысль об этом пронзила папу словно молнией: взамен манной каши, были нарублены бутерброды. Папе было явно стыдно за такой завтрак. Самую малость успокаивала улыбка Вики и темп, с которым она уплетала "вредные" обрубки хлеба, сыра и колбасы. Явно опаздывая намеченным срокам, дождавшись "Я в общем-то совсем наелась" от дочери, они наконец отправились в мир. Через хрустящий наст снега, через полупустые улицы, в сторону П-образного здания, первый этаж которого гремел младшими классами.
***
"Хруст снега -- это звук трения снежинок друг об друга. При трении они еще и ломаются. Неприятный, громкий шум их страданий."
Вика никак не могла сформулировать, что думает об этом сама. Старшеклассник в столовой пытался её напугать рассказами об умирающих под её ногами снежинках. Но, сейчас, в половине третьего, когда она шагала домой, солнце уже напекло и снег подтаял -- почти не хрустел. Слегка хлюпая, он сминался под маленькими ножками. А в маленькой голове вместе с хлюпаньем появлялась улыбка. Сперва, из-за смешного звука. А чуть позже, думая о снежинках, о том, что каждая из них уникальна, ей стало казаться, что своими маленькими ногами она делает снежинки ближе друг к другу. И совсем без жертв, никого не ломая.
Ботинки вымокли. Вика поставила их на батарею, дабы высушить. Нужно было приготовить ужин, но с этим можно было не спешить. Еще нужно было сделать уроки, но и от них можно было на пару часов отвертеться. Очень хотелось посмотреть мультики, или поиграть в игрушки, однако дома она снова вспомнила, как утром плакал её папа. Нужно было вести себя по-взрослому! Папа старается, и она должна стараться тоже. Прервал её мысленный челночный бег от желаний к обязательствам телефонный звонок.
Городской телефон почти забыл, что может быть очень громким. Что его вой слышен на всю квартиру. Вика не помнила об этом тоже. Сперва она даже и не поняла, что происходит. И только три гудка спустя, все еще переполненная удивлением от звонка, она направилась к трубке.
- Алло? - неуверенно пролепетала она. Вместе с голосом, знаком вопроса искривилось и тело. Вопрос был и на лице. На её памяти не было случая, чтобы городской телефон в дневное время имел наглость дать о себе знать. Ну, а в вечернее в последний раз он гудел почти три месяца назад. Так что все три вопроса для самой Вики были реакцией правильной.
Голос на другом конце был низкий, с проседью и кашлем. Неуверенный, но грубый. Такой тон был бы у какого-нибудь отставного вояки на детском утреннике, среди детишек, игрушек и прочего непривычного. Он будто резал слова, опасаясь ненароком выругаться. И он почти сразу назвал Вику по имени, хотя она не представилась. Смутило это её лишь после разговора.
А разговор был странным. Вернее он был таким, каких в жизни Вики еще не было. Голос представился Дмитрием, спросил, когда придет папа Саша. Он вроде бы и все знал, а вроде и не знал ничего. "А живете вы все там же? На Советском проспекте?" Вика отвечала честно и с опаской. В конце концов, её опасения пересекли черту: в одно слово она протараторила "извинитепапанеразрешаетмнеговоритьснезнакомыми" и бросила трубку. Она отошла назад, закрыла руками лицо и протянула в молчащий телефон "Только не звони!" . Но тот ослушался сразу. Истеричным криком он завопил вновь, не поднять трубку было не возможно. "Алло?!" - теперь уже с уверенностью, но все же вопросительно было сказано в нее.
- Вика, Викочка.. пожалуйста, дослушай меня. Это очень важно -- голос стал почти слезливым, вызывающим жалость. Будь он даже прежним, бросить трубку второй раз ей не хватило бы духа. А с такой переменой трубка влипла в ухо будто приклеилась. - Пойми, я ведь не абы кто. Твой папа тебе, наверное, не рассказывал. Я - твой дедушка, папа твоего папы.
Верилось ей с трудом. Папа не говорил, где его отец. Вообще ничего не говорил. Однако это ничего не меняло. Верить каждому незнакомцу, утверждающему, что он её дедушка, Вика не стала бы. Но с другой стороны еще никто и ни разу этого и не утверждал. Ей хотелось потребовать доказательств, и голос её в этом опередил.
- Ты, конечно, не должна мне так легко верить! Я понимаю, как это все звучит. Мы с твоим папой сильно поссорились. Он на меня очень злится. Но я уверен, что у вас есть фотоальбом, и в нем есть твоя фотография...то есть наша: я и ты. Я держу тебя на руках и на тебе розовая шапочка. Найди фотоальбом и найди эту фотографию, ты поймешь, что я говорю правду. Я перезвоню тебе через час, Вика. Я очень хочу чтобы мы познакомились, хотя бы теперь...
Голос еще трижды пересказал, что стоит сделать Вике, что перезвонит через час, и что все это очень важно. Кому именно "важно" он не уточнил. Так или иначе в первую же секунду Вика отправилась искать фотоальбом. Вещей в доме было совсем немного, и нашелся он с легкостью. Даже странно, что она не обнаружила его раньше. Загнанный в чемодан, который вроде никогда и не открывался, в чемодан спрятанный в высоком шкафу, под несколькими небольшими обувными коробками и одной широченной от женских сапог, фотоальбом мирно спал среди книг, тетрадей и газет, под общим слоем серой густой пыли. Вике захотелось сдуть её, как делали в таких случаях в фильмах, но только начав, пылинка попала в нос и она чихнула, в один миг устранив толстый налет времени, что скрывал семейные фотографии.
Она впервые увидела маму. Папа всегда говорил, что Вика точная её копия. Оказалось, что это невообразимая правда. И только волосы у мамы были светлее. Вика будто смотрела на подросшую себя: вот ей около пятнадцати лет, она играет на гитаре с подругами; вот ей ближе к двадцати и она встретила своего любимого человека; дни рождения, праздники, застолья; а вот... Вика остановилась. Замерла, боясь даже моргнуть или отвести взгляд. Внезапно мама изменилась лицом. Еще на предыдущей фотографии она была пухленькой розовощекой девушкой, и вдруг, со следующего фото, прямо Вике в глаза смотрела худая, бледная, истощенная и изнеможенная...нет, не девушка -- она больше походила на тень человека. Но мама улыбалась еще сильнее и еще добрее, однако скулы её выдавали -- ей точно было очень больно. Пролистав еще страницу, Вика обнаружила появившийся на снимках живот. И так же внезапно фотографии закончились. Последней была как раз та, о которой ей говорил голос. На ней была Вика. Совсем еще младенец, она ни за что не узнала бы себя. А держал её седой мужчина, наверное, все же похожий на папу, но не знай она историю, что рассказал голос, она бы так вряд ли подумала.
Стало очень тяжело. Вика пролистала альбом еще несколько раз. Изучила каждый снимок и каждую подпись. Вновь и вновь она проходила через теплоту и радость первых страниц, замедляя темп на леденящей грусти последних. Обложка схлопнулась. Маленькие руки сжали всю историю мамы на груди. Вика обняла чумазый фотоальбом так крепко, как утром её обнял папа. Вдавила в себя, пытаясь хоть на миг повторить то чувство единства. На секунду у нее получилось. Зажмуренные глаза ощутили, как стало еще темнее, а забывшее о дыхании хрупкое тельце слегка качнулось назад. Прервал её крик телефона.
- Алло! - твердо сказала она в трубку. Вопросов у нее было гораздо больше, чем когда бы то ни было, однако с сулящим ответами голосом она решила быть по-взрослому твердой.
- Вика, это снова я, как и обещал. Ты нашла альбом? Видела снимок?
- Да -- так же твердо ответила Вика. Она хотела добавить и второе "Да" на второй вопрос, но взрослая твердость помогла ей понять, что достаточно и одного.
- Теперь ты мне веришь? Я -- твой дедушка. Мне так жаль, что мы не познакомились раньше! - голос, кажется, пустился в слезы. - Ведь я каждый день вспоминал, как держал тебя на руках! Каждый день, понимаешь?! Я очень хочу с тобой встретиться..
- Вы...- Вика оступилась. Она понятия не имела, как к голосу обращаться на "ты" или на "вы". Так вышло, что почти ни с кем говорить ей не приходилось, или приходилось, но редко. И почти всегда на "вы". "Ты" казалось чем-то желанным. Очень хотелось сказать кому-нибудь "ты", и при этом казалось, что, если скажешь, то человек несомненно будет родным или близким. Но в этот раз она не решилась: все-таки голос все еще был просто голосом -- Вы говорили, что поссорились с папой?! Разве он не будет против?
Случилась пауза. Вика успела оторвать трубку от уха и посмотреть на нее, естественно, ничего не увидев, сделав это чисто машинально.
- Ты права. Но я должен успеть попробовать. У меня очень мало времени. Я должен попробовать.
После они отрывисто говорили о том, как живет папа. Вика постаралась рассказать о его жизни не очень мрачно, однако сказать, что ей очень его жалко, все же не удержалась. Голос рассказал о себе, о том, что он всю жизнь проработал врачом. Рассказал, что его жена -- её бабушка, была преподавателем русского языка. В голове промелькнуло "Ах, вот почему мне так нравится писать и читать". Про бабушку рассказ был весьма долгим и во многих вещах Вика узнавала себя. В забывчивости при готовке и уборке, в пении носом во время чистки зубов, в извечном слове-паразите "в общем-то". А потом Вика даже стукнула себя по лбу от озарения: все это она переняла от папы. Предположение она озвучила, и голос все так же задыхаясь в слезах, но еще и радостно засмеявшись сказал "Да-да-да! Он точная копия нашей мамы!". "Как все интересно-интересно! - подумалось ей -- В семьях выходит так: кто-то всегда похож на кого-то постарше: папа на бабушку, а я..." И тут в её голове всплыло фото из альбома. Она сморщилась едва не плача.
- Скажите, а как умерла моя мама?
Снова наступила пауза Вика боялась оторвать трубку, она совсем не хотела пропустить даже мельчайшего звука того, что должен был сказать голос. Но голос медлил.
- Ты совсем уже взрослая выходит... Вика, я не знаю, должен ли рассказывать о таком. У тебя ведь есть папа. Ему решать, когда и как об этом рассказать. Так что...
- Но я взрослая. Вы сами так сказали. Я не знаю какой она была. Папа не говорил ничего: как они познакомились, за что её полюбил... и спросить его у меня ни разу не получалось! Вы мне расскажите? Я ведь должна знать.
-Должна. Но я правда не имею права
В груди загорелась злость, даже ярость. Захотелось демонстративно бросить и трубку и голос вместе с ней. По-взрослому твердо.
- Я вас поняла. Я передам папе, что вы звонили...
Голос её оборвал, злость тут же схлопнулась в маленькую точку. Вместе с оборванным словом, оборвались и взрослость и твердость.
- Подожди! Хорошо... Не говори папе. Он расстроится разозлится. Я сам приду. Завтра вечером. А твоя мама. Понимаешь, она заболела. Очень сильно. И я лечил её, но не вылечил. Из-за этого твой папа на меня и злится. В один день она родила тебя и её не стало. Потом папа забрал тебя и больше мы не виделись...
Голос говорил еще. Извинялся, рыдал. Совсем не оправдывался, наоборот, явно наговаривал. Даже семилетний ум это заметил. А через пару минут они попрощались. Он еще раз сказал, что завтра придет. Переспросил во сколько возвращается папа с работы. И исчез в тишине комнаты. Вика осталась одна.
***
Из открытого шкафа выглядывал большой чемода. Тетради, бумаги и куча разных мелочей были беспорядочно разбросаны рядом. "Мама заболела, потом родила меня и умерла -- вслух сказала Вика, потирая взглядом учиненный ей беспорядок, - Я -- болезнь. Мама заболела мной". Лицо покрылось морщинками, с силой выжимающими влагу из глаз. Однако у Вики никак не получалось осмыслить все до конца: она чувствовала себя плохой, но в голове появлялось собственное отражение из зеркала, которое, возможно, и не было чересчур хорошим, но и плохого в той девочке не было ей заметно почти ничего. Может, она -- плохая, по задумке, по замыслу, а не сама по себе? Лицо выпрямилось. Глубоко вдохнув, она отправилась возвращать чемодан и его содержимое обратно в шкаф.
Бумаги аккуратно погружались в твердые стенки. Очередь дошла до фотоальбома. Она вновь открыла его. Посмотрела на маму. Её точную копию... Неужели и она плохая? "Нет, плохое не видно снаружи! Если человек плохой, то он плохой внутри". Затем Вика вспомнила о недавнем выводе: внутри она -- точная копия папы, а папа копия своей матери. Все получалось как-то нескладно, надуманно. Она путалась в своих мыслях, и еще сильнее путало лицо мамы, которое так беззаботно смотрела на нее. В нем было больше жизни, чем было в каком угодно другом лице, среди всех лиц, что встречались на улицах и в школе. Теплая улыбка с милым прищуром у глаз. Вика постаралась улыбнуться так же. Мысли и переживания делали эту улыбку лицемерной, но слово "лицемерие" Вика не знала, поэтому чувству этому не предала значения. Загремел ключ в замочной скважине.
Молнией пронесся страх, что папа увидит спрятанный фотоальбом в руках дочери. Она понимала, что ругаться он стал бы вряд ли, но предчувствовала, что он расстроится. В секунду альбом нырнул в чемодан, чемодан в шкаф. Шумно посыпались туда же пустые обувные коробки. Дверцы шкафа сомкнулись одновременно с "Привет-привет" из прихожей.
Папа был очень усталым. И только широкий радостный оскал давал понять, что утренняя порция семейных объятий все еще играла в его памяти. Она ему точно пошла на пользу. Вика заулыбалась в ответ, ровно до той секунды, пока не заметила на полу одну забытую в спешке тетрадку из чемодана. В панике она подбежала к папе и прыгнула к нему на руки. Такого он совсем не ожидал. Оступился, и следом расхохотался. "Что на ужин?" - шепнул он ей на ухо. Тут же вспомнились и обязательства готовить, да еще вспомнилось и не выполненные уроки.
- Пап, я...- ноги её коснулись земли, папа наклонился к ней. - Я ничего не сделала: ни уроки, ни еду.
Стало очень стыдно. Папа так ради нее старается, а она, раз уж он не знает, что происходило с ней весь этот день, должна была выглядеть лентяйкой. Или того хуже. Но папа совсем не расстроился. Сказал, что ничего страшного. И предложил ей сделать и то, и другое вместе. На все про все у них было ровно три часа, пока папа не отправится на другую работу. И как-только он завернул на кухню, маленькие ручки схватили с пола старую тетрадку и спрятали её под подушками кресла. Лишь слегка приподнятый край этой подушки выдавал, что под ней что-то лежало. Но у папы времени сидеть в кресле не было, а значит заметить этого, вопреки всем опасениям Вики, не должен был.
.
Он и не заметил. На кухонном столе раскрылись школьные принадлежности, рядом строгались овощи и грелась кастрюля. Как раз к последним минутам перед уходом папы, они успели доделать все. Вика заставила папу взять с собой контейнер с супом. Налила ему в термос чай. И пообещала, что ляжет спать рано. Хоть и планировала его все-таки дождаться, чтобы вместе они побыли еще хотя бы чуть-чуть, превратив этот день в день невиданной ранее близости их семьи. Семьи, которая ощущалась в тот миг, как никогда раньше.
Вновь оставшись одна, Вика включила телевизор, уселась на кресло. И только спустя несколько минут манипуляций телом в поиске удобного положения, она вспомнила про тетрадку из чемодана, что пряталась прямо под ней. Непонятный узор цветным карандашом был начеркан на обложке. Тоненькая, в двенадцать листов, в клетку, с серо-желтыми засохшими страницами. На каждой было по рисунку, и только Вика хотела приступить к изучению, только она раскрыла тетрадь, как скрепляющие скобки надломились и почти раскрошились. Парные листья выпали на коленки. Порядок можно было бы и сохранить, если бы Вика не вскочила от неприятного трения старой бумаги по ногам. Листочки перепутались, в руках была только разукрашенная обложка.
Цвета почти осыпались со страниц -- на пальцах оставались краски. Собрав все шесть сдвоенных листочков и обложку в стопку, переместившись к своей кровати, Вика обнаружила радугу на своих кулачках. Местами, цвета перемешивались в один, кое-где пятна были одноцветными, весьма крупными, даже несмотря на малый размер ладони. Поглазев на них с минуту, она все же вернулась к тетради. Порядок открылся весьма быстро: из ломанных картинок возникала история какого-то королевства. На первом листке, что попал ей в руки, на левой половине была принцесса, гуляющая по сугробам среди густого леса, а на правой дракон этот лес вместе с замком сжигающий своим пламенем. Как Вика поняла чуть позже, этот лист должен был быть ближе к середине. Тот, что должен был быть первым, попался ей следующим: слева был высокий замок, покрытый снегом, справа руины замка, выжженная земля, могилы и маленькая девочка, нашедшая в сгоревшей земле блестящее кольцо . На другом были празднующие на снежных холмах люди с факелами в руках, они обнимались и улыбались; с правой же стороны был погибший воин, вместе с погибшей принцессой, и девочка, смотрящая на их тела. Следующий лист изображал дракона, который дул пламя в огромную печь замка, толпа людей, очередью выстроившаяся перед ним. И копающая могилы для воина и принцессы девочка.
В самом низу остались всего два листочка. На первом было две картинки: дракон, который своим пламенем сжег печь замка дотла; и картинка с воином, который сражался с драконом. Последний же лист был срединным: одна большая панорама разбегающихся перед драконом жителей. Храбрый рыцарь, держащий на руках объятую пламенем принцессу, смотрящий прямо в безумные глаза дракона.
Вика сложила листки по порядку и пересмотрела вновь. Немая сказка, с ломаными линиями. Даже в свои семь сама Вика рисовала лучше, но думать так казалось неправильным. Это точно нарисовала её мама, она была в этом уверена. А в принятых сперва за узор каракулях на обложке, теперь угадывалось название сказки "Страна выжженных деревьев". Сама Вика, хоть и рисовала лучше, еще ниразу не рисовала чью-либо смерть. Было очень грустно на душе. Думалось "какое у мамы было тяжелое детство, если она рисовала такое?". Стало стыдно, что иногда, даже этим утром, жалела себя. Ведь у нее есть папа и думает она, в основном, о хорошем. Жалеть нужно тех, кому плохо настолько, что не получается даже помечтать о счастье. Вика положила собранную тетрадку рядом, а сама закрыла глаза. Ей хотелось лишь немного поразмышлять, помечтать и повоображать какой была мама, однако, сама того не заметив, Вика очень крепко заснула. А пока спала не шелохнулась ни на сантиметр в сторону, так что старая тетрадь с кровати упасть не смогла, не смогла вновь перепутать страницы, оставшись грустной историей, в правильном порядке. ***
Неясный полный снежных хлопьев и драконов сон оборвался поцелуем в щеку. Вика открыла глаза -- уставший папа в свете неяркого светильника, с тетрадкой в руках и трясущимися губами склонился над ней. Он еще не заметил, что дочь проснулась, когда та тихо-тихо сказала:
- Папа, расскажи про маму.
Её голос слегка одернул его. Он сел у изголовья. Отвернулся в сторону, а, когда повернулся назад, Вике стали видны блестящие бриллианты в его глазах и улыбка.
- Уже пора? - сам себя спросил он. - Неужели пора?! - повторил в ту же сторону он. А затем снова поцеловал её в щеку, изогнувшись при этом спиной так, как человеку было не по силам. Только отцу. - Ты взрослая совсем. Пора. Но, Вика, это очень грустная история..
Вика хотела было сказать, что знает. Но оступилась, поняв, что знает всего ничего. Повернулась набок и обхватила его руку, которая тотчас сжала маленькую ладошку
- Она была такая же красивая, как и ты. У нее была такая же улыбка. Но... - паузу папа потратил на глубокий вдох, - иногда люди болеют. Некоторым не везет и они болеют сильнее других.
Папа уставился в потолок, будто пытался не дать выйти наружу чему-то, что рвалось изнутри. Силой земного притяжения вдавливая это обратно. Покрутил глазами под потолком еще несколько секунд и продолжил:
- она была очень умной. Самой умной. Училась только на пятерки, с легкостью все запоминала и усваивала. У нее был секрет. Я..я познакомился с ней в больнице. Мой отец, твой дедушка, там работал. Он был онкологом и лечил больных раком -- это страшная болезнь, съедающая тебя изнутри. Страшнее любого монстра... . У мамы была опухоль в голове. Совсем небольшая. Она давила на некоторые отделы её мозга, от этого её голова работала гораздо лучше, чем у всех остальных. Твой дедушка мог её вырезать, удалить. Сделать операцию. Но твоя мама решила, что хочет остаться умной -- она думала, что после операции станет глупой. Представляешь?! Дедушка настаивал, я настаивал, но она не послушала. А потом... - папа шумно сглотнул ком в горле. - потом опухоль начала расти. Так быстро, что всего за неделю мама перестала говорить, почти разучилась двигаться: опухоль начала давить на её мозг иначе, мешая ему работать. Мама переехала в больницу. Начались операции, лечение, и прочее, прочее, прочее. Эта тетрадка -- папа протянул старую тетрадку обратно Вике, вытер глаза -- она рисовала в ней как раз тогда. Пока еще могла держать карандаш. Ей очень нравилось рисовать. По другому она не могла что-либо сказать. Только рисунками. А, когда пальцы перестали сжиматься, она начала макать всю руку в краску и рисовать рукой будто кистью. Потом я отмывал её. Ладошки её были словно радуга, разноцветные, а иногда и полностью черные - на его лице мелькнула новая улыбка. - Она рисовала кружочки. Это были кольца.
- Вы тогда еще не поженились? - спросила Вика.
- Что? Нет, мы давно были женаты. И да, я совсем забыл самое главное, когда мама переехала в больницу, мы уже ждали тебя -- рукой он дотронулся до лица дочери, окунул в её волосы, легонько пощекотал макушку. - Я плохой рассказчик. О таком нельзя было забывать. А колечки... у твоей мамы не было ни папы, ни мамы. Она выросла в детдоме, а там верили, что существует волшебное кольцо, прокрутив на пальце которое, можно повернуть время вспять и исправить свои ошибки.
- Ошибкой была я?
- Нет, Вика! Как ты могла такое подумать?! - своим почти криком папа растормошил всю комнатутак , что, казалось, даже светильник стал гореть ярче. - Она поняла, что быть самой умной не самое главное. В этом была её ошибка. И поняла она это благодаря тебе. Ты не уснешь теперь наверное? Нельзя такое на ночь рассказывать.
- Останься со мной, чтобы не снились кошмары.
- Я в грязной одежде, Солнышко. Давай так: я в душ, переоденусь, а потом лягу рядом?
- Идет!
- Тогда засыпай пока. И... я тебя люблю. И мама тоже тебя очень сильно любила. В другой раз расскажу тебе о ней еще.
Папа снова поцеловал в щеку и вышел из комнаты. Вика закрыла глаза и минутой позже уснула. Рядом осталась старая тетрадка, но вновь сон Вику не сдвинул с места. Порядок вновь остался невредимым.
***
Утром папа обнажил в приступе восторга все свои зубы, показывая Вике огромное количество пакетов манной крупы. Захохотали хором. Варить вызвалась сама дочка. С упоением она глядела, как белые крупинки склеиваются между собой. Ложкой разлучала их, но не давала им разойтись совсем. Они росли, становились чем-то единым. Одним целым. Совсем скоро два белых сугробика показались в двух тарелках. Ночной разговор вспоминали оба, но говорить о нем не стали. Мрачные картинки возникали однако хорошее настроение отгоняло их прочь. "Я в общем-то наелась. Спасибо." - сказала Вика и две пары ног захрустели по поблескивающему в рассветных лучах снегу в сторону школы.
Старшеклассники не пытались напугать в столовой. Одноклассницы не рассказывали про "родных" и "крестных". И только один мальчуган по имени Сережа вдруг, совсем нежданно, подсел к Вике на перемене.
- Давай дружить? - сказал он, глядя куда-то вдаль.
- Чего? - глаза её расширились от удивления, а голос зашептал вполсилы.
- Ну, я и ты. Мы. Можем в школе дружить.
- Ам, а учиться когда будем тогда? - Вика кое-как находила слова. Она совсем не ожидала таких предложений.
- Так ты ведь и так все знаешь!
- Так это я среди вас все знаю! Тут и знать-то нечего. И вот мне в школе дружить можно, а ты? Ты ведь троечник. Ты учиться должен.
- Если тебе дружить можно, то чего же ни с кем не дружишь? - в Сереже вдруг послышалось возмущение.
- Потому что... потому что мне можно, но не нужно! Вы тут все глупые!
- Не будешь со мной дружить значит?
- Пока тройки не исправишь, нет!
Вика вдруг почувствовала себя совсем взрослой. Настоящей женщиной. Одной из тех, что мелькают в разных шоу в телевизоре. За партой она осталась одна, как диктор из новостей. Вот-вот закончится перерыв на рекламу и снова начнется урок. И только на бессознательном уровне снова заскребла тоска. Слова "бессознательное" Вика не знала, но появившуюся тоску заметила.
Дома тоска растворилась, появилось жгучее любопытство. На воплощение в жизнь которого теперь у нее был папин карт-бланш. Он ничего ей не говорил на этот счет, но ей казалось, что теперь она имела полное право исследовать содержимое старого чемодана. Что теперь у нее есть разрешение на погружение в прошлое. Едва успев разуться и повесить курточку на крючок в прихожей, как она очутилась перед шкафом. Дверцы отворились и она с головой нырнула, сквозь обувные коробки и стенки чемодана в гости к своей маме. Колечки. На некоторых рисунках краска не успела осыпаться. В таких колечках ощущались желобки, оставленные неровностями на руках мамы. Легким прикосновением Вика повторяла круговые узоры. Какие ошибки могла исправить она, будь у нее такое кольцо? Вопрос оборвался звонком в дверь.
На пороге стоял скрюченный бородатый старый мужчина, едва ли схожий с тем, что был на снимке. Серебристый каждым отдельным волосом. С темными пятнами на коже лица. В руке его была трость, в другой небольшая мягкая игрушка. Фиолетовый дракончик с добродушной мордашкой. "Здравствуй" его было настолько же неуверенно, как и его походка. Твердый и уверенный голос, что она слышала в телефонной трубке днем ранее, рисовал совсем иного человека. Впрочем спустя пару приветственных фраз голос дедушки стал гораздо тверже, но трясущиеся ладони, страх выронить трость, на которую он облокачивался почти полностью, слабость в каждом движении -- все выдавало, что твердость голоса никак не выражает человека, который им говорил.
Вика опять забыла про готовку. Она извинилась, что ей нечем накормить гостя. От чего тот принялся причитать, что извиняться должен только он, что он только затем и пришел, чтобы извиниться. И еще за тем, чтобы увидеть её. Родную внучку. И, судя по вечным повторениям одной и той же фразы, сойти с ума от того, как сильно Вика похожа на свою маму. Мимо всех этих речей, Вика увела разговор в уговоры на чай. Дедушка отказывался раз за разом, пока наконец не сдался, зашагав вместе с внучкой на кухню.
Чайник набирал температура, разогревая извергаемым паром все вокруг. Дедушка спрашивал об учебе. Об увлечениях. Искренне радовался рассказанным успехам.
- Вы...ты делал операцию моей маме?
Дедушка словно обжегся. Часто заморгал, заерзал на стуле.
- Папа сказал, что ты делал операцию маме -- повторила Вика.
- Да, и не один раз. Очень много. Её болезнь...
- Выжгла её изнутри, словно лесной пожар.
Дедушка замотал указательным пальцем, утвердительным жестом -- В точку, Вика" Умная ты не по годам.!
Шепотом Вика добавила "А у каждого пожара есть дракон, который его начал". Но слова её услышаны не были. Чайник шумно закипел, и Вика не сразу сообразила его выключить. В шуме свистящего потока пара они пробыли секунд десять. И вот, вскочив со стула и перекрыв поток газового пламени, под затухающий визг кипящей воды, из прихожей послышалось: "Вика! Ты забыла ботиночки убрать на батарею! Они же мокрые совсем". В голове Вики зашумели мысли.
- У нас гости? Вика, чья это обувь?
- Папа, мы на кухне -- обреченно прокричала она.
Папа замер в дверном проеме. Он смотрел на трясущегося старичка. Подозвал Вику рукой, с силой схватил, когда она не подошла сама. Сдвинул её за себя. Толкал рукой все дальше и дальше.
- И что тут происходит? - наконец сказал он.
- Папа, мне позвонил наш дедушка, сказал, что хочет перед тобой извиниться, я пригла..
- А с чего ты взяла, что это наш дедушка? - папа чеканил слова ровным надменным тоном. С явной злобой, прикрытой тенью равнодушия.
- Но он рассказал про фотографии!
- И что? Это просто совпадение, верно, старик? Где-то есть точно такая же девочка Вика, с точно такой же фотографией. А этот дедушка просто все перепутал. Правда ведь, старичок -- голос его все сильнее обрастал насыпью язвительности и презрения.
- Ничего -- вдруг оборвал его папа. - Старички часто что-то путают.
- Часто -- подтвердил дедушка. - Я пойду, пожалуй.
- Пойдешь. Прямо сейчас пойдешь.
Папа проводил дедушку в прихожую. Голосов их слышно не было. Не было слышно ничего. Ни как он обувается и одевается, ни лязга ключей, ни легкого скрипа двери. Затем папа вернулся на кухню. Обнял Вику так же крепко, как в тот раз. Дыхание перехватило. Она закрыла глаза. Пар из чайника остывал, оставаясь конденсатом на румяных щечках маленькой девочки. Девочки, которая не знала слова "конденсат".
***
Утром под хруст снежного наста две пары ног чеканили в сторону П-образного здания. Страдания поломанных снежинок слышались громче обычного. Вика вспомнила урок естествознания. На нем рассказывали, что каждая снежинка, не важно поломанная или целая, обязательно растает, превратится в воду, а с приходом очередных холодов станет снежинкой вновь. Все люди стали для Вики снежинками. Их давят и они ломаются, но становятся ближе. Но себя она снежинкой не считала, или не хотела считать. Она была чем-то другим. Чем-то таким, о чем нельзя было сказать папе. Ведь он так старается ради нее, а значит и она должна стараться ради него.
Уроки летели незаметно. Из портфеля торчала плюшевая фиолетовая мордочка. Иногда маленькая ручка опускалась, чтобы погладить её. На большой перемене Вика хотела наконец достать из портфеля своего нового друга, как вдруг появился тот, который новым другом стать только хотел.
- Это тебе -по деревянной парте с силой придавленное, и от того со скрипом, в сторону Вики переместилось маленькое черное колечко. - Оно меняет цвет от настроения.
- Кольцо?! - Вика принялась опускать голову ближе к парте, всматриваясь в черный кружок. - Мне? Оно волшебное?
- Я четверку сегодня получил. Все, как мы и договаривались -- наконец Сережа осмыслил, что его спросила Вика и постарался ответить хотя бы на последний вопрос. - Ам, а волшебные кольца разве вообще бывают?
- Ты что не веришь в волшебство?! - возмущенно протянула Вика, уже примеряя на какой палец кольцо придется в пору.
- Ну, нет, наверное -- рука его направилась к затылку, а в голосе появились опасения сказать не то, ведь эту часть разговора он не репетировал. - Колдуны, ведьмы и драконы только в сказках бывают.
- А вот и нет -- уже с кольцом на безымянном пальце ответила Вика. - Я и сама -- дракон.
- Чего?
- Самый настоящий. Дракон. Просто выгляжу, как человек.
Настала тишина. Сережа все хотел что-нибудь сказать, чтобы продолжить разговор. Вика крутила кольцо на пальце.
- А, если бы у тебя было волшебное кольцо, что бы ты сделала?
- Хм, знаешь, если бы это кольцо было волшебным, меня бы тут уже не было. Мы бы даже никогда с тобой не познакомились.