Антонина Калинина : другие произведения.

Манускрипт неизвестного флорентийца

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Manuscriptum scriptoris fiorentini incogniti, qui tres novellas scripsit aevo proximo de Dorothea Cestiana, muliere praeclara atque doctissima at amore suo, et de Guidone Manzonio, nepote suo clarissimo, qui praecipue iucundissimis et acerrimis sententiis suis notus erat.Новелла неизвестного флорентийского писателя чинквеченто, впервые переведенная на русский язык.
  
  
  Новелла I.
  
  
  Гвидо Манцони, отправившийся для разыскания древностей в Константинополь, находит там рукописи и гемму; подвергнувшись смертельной опасности,он спасается благодаря своей находчивости и возвращается в Неаполь.
  
  
   Когда я был в Неаполе в гостях у старинного моего друга Гвидо Манцони, тот рассказал мне одну историю с тем, чтобы я непременно записал ее. Речь в ней шла о том, как один человек спасся от смерти; и я имел немало оснований подозревать, что этим человеком был великолепный мой Гвидо, не желавший своею пристрастностью нанести сколько-нибудь возможный ущерб впечатлению от этой и в самом деле занятной повести. Я не спешил исполнить его просьбу, пока весть о его кончине, последовавшей полгода назад, не поразила меня. И потому героя моего я назову Гвидо, в память о моем кротком, веселом и озорном друге и о его находчивости, хотя сам он и настаивал на том, чтобы именовать героя этой повести Артилао.
  
   В Неаполе, городе большом и шумном, и для нас, обитателей мягкой Тосканы, быть может, даже слишком солнечном, жило некогда одно почтенное семейство, славившееся, помимо древности и честности своей, тем, что все, из него происходившие, были, как на подбор, красивы. Это была особая красота, свойственная скорее жителям севера Италии, нежели знойного ее юга: золотокудрые, зеленоглазые Манцони - так звалось это семейство, - обладали нежной матовой кожей, которую даже яркое солнце Неаполя способно было позолотить лишь самую малость, делая их похожими на чуть тронутый патиной благородный мрамор. Тем удивительнее была стойкость этой красоты, переходившей из поколения в поколение, не смешиваясь с южною темной породой.
   Гвидо-Артилао появился на свет тусклою зимою, но был черен как головешка, и говорят, что повивальная бабка, принимавшая его, шлепнув младенца по увесистому заду, произнесла с хохотом: "Это, видно, уголек, залетевший из другой печки!" - за что и была из дому изгнана.
   Подобные подозрения ни на миг не посещали никого из членов семейства Гвидо, которые, как истинно благородные люди, брезговали копаться в такой грязи; и уж тем более ни о чем таком не задумывался отец Гвидо, баловавший и жену и сына и души в них не чаявший. Думаю, что и в самом деле для подозрений не было оснований. Альба, жена Гвидо-старшего, любила мужа до безумия. Верно, в Гвидо праздновало победу над холодной северной красотой само жаркое солнце Неаполя, столько веков пытавшееся растопить лед Манцони и лишь теперь, один-единственный раз, в этом преуспевшее - не без помощи бабки Гвидо, черноглазой Доры.
   В свое время она, не имея на то никаких оснований, кроме разве что какой-то избыточной живости, будто переливавшейся через край, и острого и быстрого ума вкупе с нежною снисходительностью, слыла красавицей - покорившей, но не разбившей, а, напротив, как-то особенно окрылившей, не одно сердце.
   И отец, и мать сходились на том, что, обделив их Гвидо красотой, природа взамен едва ли не сверх меры наделила его веселостию и живостию нрава. Вскользь отметим, что оба эти отпрыска Манцони - мать тоже происходила из одной из ветвей этого рода - были, пожалуй, чересчур избалованы красотой, из века в век достававшейся им в избытке, и с точки зрения обычного человека Гвидо никак нельзя было назвать некрасивым. Он был строен и высок, и в детстве чуть широковатый нос его приобрел более изящную форму, когда он достиг юношеских лет; небольшие светло-карие глаза то озорно и остро блестели из-под кустистых бровей, то подергивались мечтательной поволокой задумчивости. Он был застенчив и скромен поначалу, но те, кто удостаивался его благосклонного внимания, потом до самой своей смерти имели счастье наслаждаться прелестью его дружбы, - если, конечно, им не привелось по несчастной случайности его пережить, - как это случилось со мной...
   И такого-то человека кто-то захотел убить? Но все мы знаем, как изменчив рок, одних возносящий к царственным высотам, других низвергающий в бездну нищеты и опасностей, и по десять раз на дню бросающий свои игральные кости. Никто, одним словом, не может и не должен мнить себя в безопасности, особенно если он имеет свойство к чему-то страстно стремиться, как это было с Гвидо.
   Полагаю, что и это качество разительно отличало Гвидо от прочих Манцони, которые, будучи отменно богаты, лишь по древней привычке продолжали пускать свой капитал в оборот и неизменно получали небольшую, но позволявшую не опасаться за то, что их богатство скоро будет растрачено, прибыль. Они были словно заколдованы от всех житейских невзгод - и в пыли и полутьме своих лавок лениво пересчитывали золото монет, тускневшее благородно, едва оно попадало им в руки. Нет, они никуда не стремились...
   Излишне говорить, что и здесь Гвидо пошел в бабку, которую, увы, так и не довелось ему узнать, ибо она скоропостижно скончалась за восемь лет до рождения внука. Дора да Честа была в свое время страстно влюблена в одного всем известного великого мудреца, имени которого называть я здесь не буду, намекнув лишь, что и тот всю жизнь страдал единой, но пристойной любовью - и не к Доре нашей, которую ему так и не пришлось увидеть, но к другой, во много раз более прекрасной женщине. И оттого Дора отказывала женихам, пока ей не исполнилось тридцать, - и в этом, весьма почтенном возрасте, она была, вопреки ее воле, выдана замуж, что может кому-то показаться чудом. Достоверно известно, что любовь свою она сохранила до гроба, душою будучи столь же постоянна и возвышенна, сколь и сей возлюбленный ее, пребывавший в неведении относительно ее страсти.
   Так что мать Гвидо, Альба, равно как и он сам, могла бы и не появиться на свет.
   Страсть Гвидо была иного рода: он, подобно многим молодым людям нашего времени, собирал древности, и делал это вовсе не столь умело, сколь многие из его сверстников, но от того ничуть не менее страстно. Эта-то страсть и завела его в Константинополь, тогда еще цветущий греческий город, до горького разрушения которого мне, увы, довелось дожить.
   Это случилось более пятидесяти лет назад, когда Гвидо было восемнадцать. Нежным и избалованным юношей он отправился в свое первое странствие. У него не было недостатка в деньгах, но он предпочел не снаряжать собственного корабля, а скромно отправиться в плавание вместе с другими путешественниками на первом большом судне, которое из гавани Неаполя отправится, через Тирренское и Эгейское море, в Эвксинский Понт.
   Как ни настаивали отец и мать на том, чтобы из числа преданных семейству людей дать попутчика единственному сыну, он согласился лишь слугу взять с собою, и то лишь потому, что не желал тратить драгоценное время путешествия на хлопоты по приготовлению пищи и чистку платья, а харчевен и чужих рук не любил. И он ничуть не пожалел о своем отказе, ибо с первых часов странствия нашел себе доброго товарища. Да-да - не удивляйтесь, от природы скромного и застенчивого Гвидо морской ветер первого странствия сделал куда более разговорчивым.
   Ближайшим попутчиком его оказался невероятно дружелюбный и улыбчивый купец из Римини. Он носил на правой руке большой перстень из потемневшего серебра, смутно напомнивший Гвидо о затененных комнатах его большого дома, с галереей, выходящей во двор, где бил, в бассейне с дождевою водой, маленький фонтан из мраморной львиной пасти, темной от времени; о тусклом металле дверных ручек, темнозеленой бронзе маленьких фавнов, изваянных многие века назад и найденных в земле еще тогда, когда его бабка была молодою; но он чувствовал, что серебро - чуждый этому господину металл, а близки ему бронза и золото. И, пожалуй, купец этот был похож на фавна, но не грузного и немолодого, а так - что называется, в расцвете сил.
   Неудивительно, что фавн этот оказался не чужд увлечения Гвидо; да что там, древности имели над ним столь же сильную власть, и он с жаром рассказывал о том, как удалось ему в прошлом месяце достать из земли в поместье одного богатого крестьянина из Капуи, где был он проездом, мраморную статую нимфы, почти что целую: недоставало, увы, лишь головы...
   И он внимательно слушал Гвидо, который в свою очередь принялся излагать ему свою любимую теорию о том, что троянцы должны были жить где-то неподалеку от Константинополя, и с живою улыбкой кивал ему, когда тот рассказывал ему план своих поисков рукописей и древностей в константинопольских лавках. В конце концов они решили объединить свои усилия и договорились также оказывать друг другу любую посильную помощь в средствах, ежели недостаток оных случится на чужбине у одного из них.
   Впрочем, это было маловероятно: купец вез в Константинополь на продажу венецианское стекло, купленное им дешево для столь прекрасного товара, и заботливо обернутое так, чтобы уцелеть и в бурю.
   И, положив таким образом начало прекрасной дружбе, юноша и купец устроились на ночлег.
  
   Плавание и впрямь сделало их друзьями; никому Гвидо так не доверял, как своему фавну - будем называть его Исидоро. Время пролетело незаметно в беседах о великих мужах и городах древности, за все плавание им посчастливилось так и не угодить ни в одну сколько-нибудь опасную бурю; и вот уже голубое море перед Константинополем приняло их, нежным сияющим утром, в объятия гавани.
   На поверхности воды, образованный тенями и солнечными лучами, лежал крест, качаясь и переливаясь золотом; но не успел Гвидо указать на это поразительное явление своему спутнику, как оно исчезло, растаяв среди волн, сиявших теперь уже ровным и ярким светом утра, входящего в свои права; они спустились по трапу и вдохнули соленый воздух гавани, где шныряли разносчики бубликов, залитых медом, и степенно расхаживали торговцы рыбой, неся на лотке свой серебряный и красноперый, влажно блестящий товар.
  
   В одиночестве бродил Гвидо по городу, пахнущему морем, помоями, хлебом, благовониями, котами, тощими, напружинившимися в темном углу или кравшимися вдоль беленых неровных стен; по городу, замиравшему днем, в жаркую пору, когда юноша не находил в себе сил спать и выходил на затененные узкие улочки. Вот внезапно промелькнет тень женщины в черном где-то вверху, откуда спускается переулок - красива ли она? откуда идет? и почему не дремлет в этот час всеобщего мертвого, благонамеренного сна? Фавн не сопровождал юношу в его прогулках; им случилось однажды вместе выехать за город, и у крестьянина купил его друг довольно красивую гемму. Эту гемму, как рассказывали мне, можно и сейчас видеть среди других прекрасных вещей в собрании негоцианта Джанфранко Бенедетти из Рима, человека во всех отношениях просвещенного и тонкого; он полагает, что изображенные на ней мужской и женский профили суть Венера и Марс.
   Однажды, когда по своему обыкновению юноша бродил по городу в преддверии часа всеобщего сна, он вышел на показавшуюся ему незнакомой улицу и подивился тому, так как, по-видимому, должен был исходить весь Константинополь вдоль и поперек. Внизу поблескивало море; лавки закрывались одна за другой, и наконец осталась открытой одна только дверь, в пыльную и темную каморку, которая при ближайшем рассмотрении оказалась приютом многочисленных старинных книг и редкостей. Хозяина лавки не было; юноша, подумав немного, все же зашел в это покинутое владельцем помещение и принялся рассматривать кодексы и свитки.
   Странно было видеть эти бесценные книги оставленными на произвол судьбы, хотя бы и ненадолго. Впрочем, хозяин мог и не понимать, какое ему досталось сокровище... Но подбор не мог быть случайным: скульптура, стоявшая в углу лавки, поражала изяществом своих линий, на плавную закругленность которых не дерзнуло покуситься даже самое время; первой рукописью, попавшей юноше в руки, был редкий астрономический трактат одного латинского автора, затем - прекрасно переписанный Гомер, и, наконец, тяжелый кодекс Горация. Гвидо не мог оторвать взгляда от строк, казавшихся ему одновременно знакомыми и незнакомыми. Вскоре он понял, что многое из того, что знал он почти наизусть, в этом кодексе написано было с незначительными, но тем не менее важными и тонкими изменениями. Ему приходилось слышать о том, как иной раз писцы меняют по рассеянности или недомыслию строки древних поэтов; но здесь, казалось, изменения были внесены намеренно - или же то, что он читал раньше, было плодом случайных ошибок переписчиков?
   Когда явился, наконец, хозяин, Гвидо без промедления купил у него все три книги и, порывшись в куче мелких сердоликовых и агатовых инталий, присовокупил к своим покупкам также красивую маленькую гемму, имевшую необычно выгнутую обратную сторону. Ему подумалось, что подобную диковинку можно было бы оправить в крупный перстень. Изогнутые, как натянутый лук, линии оттенка темного сердолика несли на себе полупрозрачный белый корабль; приглядевшись, можно было различить фигурки моряков и гребцов; над волнами из рассеивающихся от уст Эола облаков выглядывало солнце, а под ними, на дне, виднелся пифос с высыпавшимися из него сокровищами. Гвидо подумал, что изображение на гемме являет собою для зрителя аллегорию изменчивости судьбы, одних в безопасности несущей по волнам, других погребающей под спудом водной толщи вместе со всеми их богатствами. Гвидо щедро заплатил за камень, так что хозяин остался доволен.
   Юноша удалился, думая лишь о том, как наведается сюда вновь. В комнатке на постоялом дворе он долго рассматривал свои приобретения и не заметил, как вошел Исидоро. "Дорогой мой приятель, - проговорил тот, - верно, ты обнаружил что-нибудь совсем уж особенное, раз не желаешь уделить мне хоть немного времени и скрываешься здесь, словно боящийся искушений света монах - в своей келье". Гвидо, горячо возражая на его упреки, показал ему свои находки, причем не скупился на похвалы. Исидоро был сдержан и внимательно расматривал рукописи, а затем - гемму, для чего извлек из кошеля, висевшего у него на боку, увеличительное стекло. "Что ж, - наконец промолвил он, - не нахожу в этом предмете ничего необычного, и тем не менее, как изрядная древность, к тому же не лишенная изящества, он кому-нибудь и может показаться занятным. Ежели угодно, я возьмусь ее выгодно перепродать для тебя - купцы-невежды, мнимые любители древностей из Венеции, смотрят мне в рот, и мне ничего не стоит набить такую цену этой безделке, что ты сможешь на вырученные деньги купить десяток таких, как она". - "О нет! - с жаром воскликнул Гвидо.- Мне она почему-то полюбилась - не знаю, потому ли, что словно сам бог случая невзначай вложил мне ее в руку, или благодаря ее красоте. И, право слово, язык у меня не поворачивается назвать ее безделкой, при всем моем к вам почтении..." - " Ну что же, как тебе угодно, мой юный язычник, - улыбнулся Исидоро. - Оправь вещицу в перстень, как тебе того хотелось, и любуйся на нее хоть целый день, раз уж не видишь никакой возможности с нею расстаться. Оправу, пожалуй, могу тебе приискать и я - или тебе хочется выдумать что-то самому?" - "У меня, признаться, было на уме как раз кое-что наподобие вашего большого перстня. Тем скорее я положусь на ваш вкус, любезнейший Исидоро".- Глядя, как гемма, ярко блеснув в полутьме комнаты, перекочевала в кошель купца, Гвидо, хотя и ощутил непонятную ему самому горечь, все же обрадовался, что былое согласие восстановлено, ибо ему показалось, будто своим отказом продать драгоценность он словно бы обидел Исидоро, от души дававшего советы своему младшему другу.
   И все же после этого разговора Гвидо постоянно казалось, что Исидоро на него в обиде - против воли юноши, в их обращении установился какой-то холодок. Первое время купец с почти что назойливой частотой заговаривал о том, какую прекрасную оправу обещал изготовить его знакомый ювелир, бывший, по его словам, в отъезде, чем неизменно повергал Гвидо в смущение, и в конце концов все разговоры о перстне, равно как и о гемме, и о рукописях, и о ценах на венецианское стекло, прекратились. Гвидо стал все реже бывать на постоялом дворе днем, пропадая в окрестностях Константинополя, а когда ему случалось возвращаться в свое временное пристанище в часы сиесты, он не заставал там купца. Горько было думать, что столь прекрасная дружба рассыпалась в прах от одного неосторожного слова, вследствие минутного, но от того не менее нелепого упрямства, и Гвидо невольно искал тому примеры в древности, и, находя в своей памяти, хранившей множество цитат из сочинений древних авторов, подтверждение губительной силе необдуманных слов и поступков, впервые в жизни видел в писаниях древних не утешение, но упрек - non solacium, sed exprobationem.
   Впрочем, Гвидо погружен был в мысли о рукописи, доставшейся ему столь неожиданно, и даже раздобыл еще один манускрипт Горация, дабы проверить свои догадки в тех случаях, где не мог вполне положиться на свою память, которая, впрочем, почти ничего не обронила из заученных наизусть в раннем отрочестве, под руководством Джузеппе Мемми из Сиены, сочинений великого сатирика. Со своей находкой он не расставался даже при прогулках по городу и пугал встречных гречанок, бубня под нос оды и эподы и то и дело заглядывая в рукопись. Хозяин постоялого двора, напротив, счел его очень набожным человеком, постоянно твердящим молитвы, и даже подарил ему чудесные аметистовые четки, проявив необычную для человека столь низкого ремесла душевную широту. Добрый старик не оставлял надежды обратить гостя в греческую веру, жалея, видимо, что благочестивое рвение юноши избрало, в силу католического воспитания, ложное русло. В отсутствие Гвидо он обращал всю силу своего красноречия на слугу юноши, который на диво хорошо прижился у греков и, кажется, был рад выслушивать как проповеди, так и разные байки, щедро расточаемые хозяином двора, говорившего, казалось, на всех языках мира.
   Поэтому, когда в один прекрасный день Гвидо возвращался на постоялый двор как раз перед сиестой, изо всех сил стараясь не попасться на глаза кир-Яннису, у которого, несомненно, была наготове новая проповедь, он, пожалуй, все-таки почти позабыл - как нам ни стыдно в этом признаться - о существовании Исидоро. Да и весь мир для него как бы перестал существовать, он только повторял про себя:
   O navis, referent in mare te novi
   Fluctus...
   Поднимаясь по лестнице в свою каморку, он заметил, что дверь в комнату его друга, Исидоро, обычно плотно затворенная, открыта настежь, и из окна открывается дивный вид на море. Окна его каморки смотрели в другую сторону, и потому он теперь застыл в восхищении, не отдавая себе отчета в том, что, быть может, Исидоро остался бы недоволен тем, как в его отсутствие кто-то, пусть и из числа друзей, воспользовался тем, что дверь открыта - смотря, быть может, на то, что он хотел бы скрыть от посторонних глаз. Как бы то ни было, синее, сияющее, окутанное у горизонта нежной, вечно розоватой дымкой море словно бы впервые предстало глазам Гвидо. Как рисунок на полях рукописи, словно вторя повторяемым Гвидо стремительным строкам, вдаль плыл хрупкий, стройный корабль. Ему захотелось поити в гавань и любоваться этим зрелищем до заката, сидя где-нибудь на камнях у причала и повторяя про себя обретшие неожиданную новую прелесть стихи. В памяти его всплыло, как однажды уже всходил некто, желавший охватить единым взглядом весь простор своей наполовину миновавшей жизни, на выскоую, овеваемую многими ветрами гору - так почему же ему не выйти на берег и не вглядеться в простор, сулящий ему, в его едва начавшейся жизни, столь многие странствия?
   Избегая смотреть на вещи Исидоро в этой даже на первый взгляд сурово и неожиданно пустой комнате, разительно иное говорившей о казавшемся столь веселым постояльце, он спустился обратно и полетел к гавани.
   Какова же была его радость, когда у самой кромки воды, рядом с крутым боком корабля, лоснящимся, словно холеная лошадь, ореховым веселым блеском, среди многочисленных тюков увидел он своего друга, который говорил, имея вид крайне встревоженный, с каким-то моряком, в то время как матросы закатывали по доске в трюм тяжелые бочки. Не решаясь прерывать их беседу, он остановился поодаль - так, чтобы не слышать ничего, но в то же время в надлежащий момент быть узнанным Исидоро. Ничего необычного нет в том, чтобы увидеть купца в гавани - но вот матросы принялись за тюки, а вот и сам Исидоро поднялся на корабль, так и не заметив юноши. Тот подошел к капитану и осведомился, куда направляется и когда отходит судно. "Не ранее, чем настанет вечер, - сказал капитан, - мы поплывем в Неаполь".- "В Неаполь! А кто пассажиры?"-"Трое купцов, из которых одного вы имели удовольствие видеть только что, а один куда-то запропастился, задерживая судно".- Гвидо попросил разрешения подняться на борт и переговорить с купцом, что было ему немедленно разрешено. Неужто обида Исидоро была так велика, что тот даже не подумал попрощаться с ним перед отъездом?
  " Ах, юный друг решил меня проводить? - воскликнул фавн, едва завидя Гвидо. - Ну что же, я рад - ведь я думал было, что нашему недолгому приятельству вы, любезный, решили по неизвестной для меня причине положить конец?"-"Ах, Исидоро, милый Исидоро! Я несказанно рад тому, что встретил вас - быть может, последний раз, кто знает, ведь пути людей так редко пересекаются - что успел застать перед вашим отъездом. Подумать только! Вы, должно быть, оскорблены моим отказом доверить вам эту несчастную безделушку настолько, что решили отказать мне в праве попрощаться с вами" .-"Бросьте, я и думать забыл про тот случай. Поверьте, друг мой, я сам недоумевал, почему в вашем обращении со мной появилась эта странная скованность... Так вот в чем причина. Вы полагали, что я в обиде на вас? Нет, нет. Но застать вас дома стало невозможно, а мне, видите ли, вчера предоставился чудесный случай поправить свои дела. Нужно было лишь без промедления отплыть в ваш родной город, Неаполь, где я непременно передал бы вашему батюшке известия о вашем драгоценном здоровье. По счастью, вот этот корабль должен был отплыть как раз сегодня. Вот я и собрался сколь возможно скорее. Конечно, печально было оставлять вас, не попрощавшись - но вы испарились из дому со своей рукописью прежде, чем проснулся сам кир-Яннис, не говоря уже обо мне, а капитан твердо сказал, что никого ждать не станет. Тем обиднее, что это оказалось ложью. Да: гемма осталась у нашего старика, ювелир прекрасно ее оправил".- "Не знаю, как и благодарить вас!" - только и сумел пробормотать Гвидо.- "Составьте мне компанию за обедом. Тут есть одна таверна, хозяин которой страдает бессонницей в сиесту, точь-в-точь как вы. Если ранний обед вас не пугает..." Спускаясь с корабля, они ответили на вежливый поклон капитана, который просил Исидоро не пропадать, подобно давешнему купцу, в то же время предупредив, что, судя по весьма точным приметам, которые его, капитана, еще никогда не обманывали, в ближайшие полчаса установится такой штиль, что нечего и думать сегодня выходить в море. Исидоро помрачнел, Гвидо принялся как мог его утешать и всячески шутить, уверяя, что, ежели и впрямь штиль будет столь безнадежным, то он, Гвидо, готов подобно Ифигении дать принести себя в жертву, дабы боги ниспослали попутный ветер его другу - который значит для него почти то же, что отец. Дальше они шли в молчании, которое прервалось, лишь когда узкие и запутанные прибрежные улочки вывели их к таверне Исидоро. Неожиданно было в этом гадком и грязном месте обнаружить такую чистую таверну - чистую и пустую, ибо хозяина не было. Несколько раз Исидоро позвал его, наконец он вышел, имея крайне заспанный вид. Утолив первый голод хлебом с сыром и изюмом, в ожидании обещанной похлебки из ракушек и жаренных на вертеле голубей, фавн внимательно посмотрел на Гвидо и произнес: "Вы сами не знаете, как шутки иной раз бывают близки к правде. Только что, мой дорогой язычник, вы сказали, что готовы на что угодно, лишь бы помочь мне выбраться из этого города. Разумеется, я не жду, да и не мог бы принять от вас жертв, подобных жертве Ифигении. Однако - не удивляйтесь, молодой мессер Манцони, тому, что я сейчас скажу вам - помочь мне в ваших силах".- "Дорогой Исидоро, вам следовало обратиться ко мне раньше, - отвечал Гвидо, - я, к тому же, еще и должен вам за оправу для геммы. Вы заказали серебряную?" - "Из чистого золота, мой друг. Речь не о деньгах, как вы могли подумать. Оправу я прошу вас принять от меня в дар, в память о нашей дружбе. Предчувствие мне подсказывает, что нам вскоре придется расстаться надолго, быть может, навсегда - мы, купцы, ведем опасную жизнь, слишком часто вверяясь морю и судьбе".- "О, не говорите так. Мне бы хотелось верить, что я расстаюсь с вами не навсегда. Да, это правда, что море, как и судьба, бывает и переменчивым, и страшным - но разве и то, и другое порой не улыбается нам? Кстати, Исидоро, замечали ли вы когда-нибудь, как о море говорит Гораций? Он, по-моему, первый из римлян - а может быть, и из поэтов - отметил это сходство моря и жизни..." - "Нас, купцов, он тоже не обошел вниманием. Помните, в первой оде - mercator metuens otium? Вот и я боюсь отдыхать слишком долго".- "Чем же я могу быть вам полезен?" - "Друг мой, вы стали волею случая обладателем крайне любопытной вещицы. Доводилось ли вам читать когда-либо сочинение Родерика Кентерберийского De generibus divinationis?". - Гвидо не читал этого сочинения и не слыхал имени автора, но менее всего хотел показаться своему сотрапезнику невежественным, и потому ответил утвердительно. - "Тогда, мой друг, мне лишь удивительно, что вы могли не узнать предмет, описываемый Родериком под названием "Все сокровища моря" - небольшую древнюю гемму, как говорят, не то похищенную когда-то у самого Нептуна, не то подаренную им одному мореходу - гемму, которая дает владельцу не только возможность управлять погодой на море по своему усмотрению, но и помогает отыскивать и добывать морские сокровища, коих, как достоверно известно, погребено в пучине весьма немало. Могу заверить вас, Гвидо - если положиться на совесть Родерика, вы - не только самый богатый человек на земле, но и в силах сейчас мне помочь, ибо, хотя геммы при вас нет, вы можете пожелать какой угодно погоды".- Гвидо даже расмеялся, хотя от пристального серьезного взгляда Исидоро ему стало не по себе. -"Исидоро, неужели вы, который столь почитает Платона и Аристотеля, вы, читавший Лукреция и знакомый с учениями философов древности, верите в эту ерунду, вышедшую из-под пера английского мракобеса?" - "Что же, как вам угодно, мой друг - вы можете не верить мне. Велик был соблазн похитить у вас ваше сокровище, и все же дружба для меня свята и более важна, чем любое богатство. Родерик точно описывает вашу гемму, поверьте мне. Стоит вам пожелать - и я умчусь отсюда при попутном ветре за своей скромной прибылью, вы же останетесь здесь и, смею уверить, в ближайшем будущем убедитесь в моей правоте". - Не по себе было Гвидо от серьезного, как будто бы безумного тона Исидоро, и он предложил совершить возлияние во славу попутного ветра, тем более, что принесли уже похлебку и голубей. - "Выпьем, - ответил Исидоро, - лучше не за попутный ветер, а за того, кто теперь им в полной мере овладел - ведь так, Гвидо?" - и он отвернулся, отвечая на вопрос трактирщика, заданный на скверном подобии итальянского языка. Что-то нежно зазвенело, и, взглянув на пол, Гвидо узнал свою гемму - лишенная всякой оправы, она, должно быть, выпала из кошеля купца, обличая его ложь.
  "Мне вспомнилось кое-что, - вновь обернулся к Гвидо улыбающийся фавн, - всегда ведь после беседы о каком-нибудь мудром сочинении чуть погодя приходит на ум нечто недосказанное. Впрочем, Родерику вы наверняка отказываете в мудрости, сойдемся же на том, что он мудрен или премудр - согласитесь, мой друг, что и в многознании есть своя прелесть и мудрость, не записав меня мысленно в мракобесы..." - "Что же?" -"Едва ли не самое важное, едва ли не самое важное, мой юный язычник. Этот премудрый старец, овладевший многими тайнами из мира духов и столь близких вам языческих богов, предупреждает, что вещицу не стоит терять. Нептун не прощает пренебрежения своим даром. Он карает кощунственного глупца скорой и лютой смертью. Впрочем, не знаю, что мучительнее - сама гибель или ее ожидание? Надо, пожалуй, быть благодарным тому, кто от этого ожидания избавит. Я бы предпочел... Будьте готовы и к тому, что у вас может появиться соперник. Родерик утверждает, что владение геммой пожизненно, ее нельзя ни передарить, ни продать, а вот отнять, погубив владельца... Впрочем, этому я не очень-то верю. Словом, Гвидо, берегите свою вещицу и вытрясите ее из старика Янниса - как он ни набожен, а соблазн заглянуть в сверток, которую я ему оставил, все-таки чересчур силен. Смотрите же - сверху должна быть нетронутая печать, повторяющая рисунок на моем перстне", - и фавн протянул свою ловкую пухлую руку через стол, извлекая из перстня двустороннюю, как оказалось, потемневшую с внутренней стороны печатку с простым и грубоватым рисунком - скачущим сатиром и ликом силена.
  "Эти маленькие козлоногие создания - премилые пьяницы и большие весельчаки - всегда утешают меня, когда мне становится невесело, как сегодня. Вижу, что разговор наш произвел на вас гнетущее впечатление, как ни силитесь вы улыбнуться - так почему бы нам вновь не прибегнуть к испытанному способу прогонять тоску?" - "Я и впрямь опечален вашим столь поспешным отъездом, да и столь гнетущий дар, которым, как вы говорите, наделило меня божество моря, я предпочел бы передарить кому-нибудь другому, когдла бы это было волзможно, - ибо, поверьте, меня не прельщают несметные сокровища, тем паче - пропитанные такою болью, как те, что лежат на дне моря. Мои единственные драгоценности - это мои рукописи, и денег прадедов мне хватит на то, чтобы обеспечить пищу уму в течение всей моей жизни - да и кто из нас знает, как скоро призовет его Господь?" - "Да вы, мой друг, скоро будете набожнее какой-нибудь константинопольской старухи. Уж не кир-Яннис ли вас превратил из легкомысленного эллина в мрачного неофита? Не могу поверить, чтобы вас не прельщали даже и сокровища атлантов..." - и с этими словами мессер Исидоро, взяв обе глиняные чаши, торжественно поднял их над головой, в то же время подмигнув юноше, опустил их на стол и наполнил белым вином из кувшина. "Это смолистое вино мне не совсем по нраву, но и им приходится иной раз заливать тоску, - провозгласил он.- Зато напоследок я угощу вас кое-чем из фляги, которую ношу всегда с собою". - "И все же позвольте мне помочь вам деньгами, - сказал Гвидо.- Простите мне мою нескромность, но в вашем кошеле, как видно, есть что угодно, кроме новеньких золотых и серебряных монет". На мгновение, лишь на одно мгновение купец перевел взгляд на кошель, не зная, видно, удивляться ли ему случайному совпадению или же проницательности мальчишки, а Гвидо, притворившись, что, одержимый назойливой щедростью, вздумал достать свои деньги, привстал и неловко толкнул стол. "Если он замышлял недоброе против меня, то погибнет сам, если же нет, то останется жив", - подумал он и, поймав едва пошатнувшиеся чаши, поставил перед купцом свою, а рядом положил мешочек с серебром, который тот решительно отодвинул. Затем, словно подбирая упавший хлеб, он наклонился за геммой. "Пожалуй, чаша эта последняя, - ветер, вопреки словам вашего кормчего, крепчает, да и все ваши спутники, должно быть, уже на корабле и ожидают вас, так что не смею вас далее задерживать своей не слишком-то ловкой сегодня беседой", - проговорил Гвидо и поднялся.-"Что же, в путь так в путь", - ответствовал купец.
   На повороте к порту Гвидо думал было оставить Исидоро, но, взглянув на купца, увидел, что лицо того покрыла меловая бледность. Он подхватил Исидоро под локоть, но тот, все оседая, поднял на него подернутый дымкой взгляд и, ни слова не вымолвив, испустил дух. В ужасе склонился Гвидо к Исидоро, теперь сидевшему, словно нарочно прислонясь к белой от яркого дневного солнца стене, и, все еще медля там духом, пошел прочь. Чем дальше он отходил, тем больше ускорял шаг, и вот уже бежал по спускающимся куда-то извилистым улицам. То и дело море открывалось в проемах между домами, где втекали в узкие улицы еще более узкие переулки, и свистел в ушах усилившийся ветер.
   Решившись бежать из Константинополя немедленно, Гвидо не простился с кир-Яннисом, справедливо полагая, что оставленных на постоялом дворе вещей с лихвой хватит, чтобы вознаградить старика за предоставленный кров, -да и без слуги, который, как казалось Гвидо, с радостью остался бы в Константинополе, юноша вполне мог обойтись. Представившись капитану, который, хотя и не был знаком с его отцом, слышал о нем лишь хорошее, он попросил взять его на корабль. Он рассказал капитану о смерти Исидоро, в которой оказался виноват, сам того не желая, но догадался утаить истинную причину покушения, сказав лишь, что перед смертью тот сознался, будто не устоял перед соблазном завладеть одной его редкой находкой. Давнее уважение капитана к известному своей честностью семейству заставило его сразу же решиться взять на борт юношу, и судно при все крепчавшем попутном ветре отплыло из Константинополя. Когда корабль очутился в ясном, чистом море нежнейшего синего цвета, Гвидо бросил свою находку в волны, не поспевавшие за кораблем, рассудив, что, если и правда все сказанное Исидоро, то он не посягает на сокровища Нептуна, не желает более ни с кем из-за них соперничать и предпочитает с благоговением возвратить гемму волнам, нежели оскорбить морского бога случайной потерей его дара. Плавание оказалось на редкость удачным, и словно в ознаменование союза с Нептуном всю жизнь Гвидо, когда ему случалось совершать прогулки по морскому берегу, находил, бывало, прелестные камни и раковины, не столь дорогие, сколь красивые, и никогда ни он, ни кто-либо из тех, кто сопровождал его в путешествиях (которые, к слову сказать, совершал он не очень охотно) не попадали в сильные бури.
   Книгу английского чародея, оказавшуюся изрядной редкостью,Гвидо через несколько лет добыл у одного торговца из Флоренции и был немало позабавлен одним отрывком, через варварскую латынь котороо ему удалось продраться: "De gemmate, quid "Cuncta maris divitia" apellatur,possumus tantum enarrare quae a proavo nostro Gulielmo audivimus.Constat id gemma locupletissimum eum facere, qui id inveniat, ut etiam Croesum praestare felicem illum quisquis dicere possit, et non est mirum: nam saepissima naufragia mare abundissimum auro, argento et gemmatibus faciebant, ut omnes urinatores fatentur.Gemma a Neptune vel navitae cuidam donata, vel, quid minus credibile est, a deo illo potentissumo furata. At non potest donari neque venire, sed solum inveni aut emi a mercatore qui secretum suum nesciat, post morte domini gemmatis, sive eripi aut adimi a domine illius, illo occiso. Elegantissimum est, nam supra navis in aequore optime incisa, divitia in gurgite pelagi depicta sunt, aliud latus politum admodomque curvatum. Numquam qui gemma habet naufractus est. Potest adeo aquilonem favonium eurum austrumque dirigere "(1). В самом конце книги гвидо олбнаружил инициалы его прежнего владельца - некоего Isid.R. Куда она подевалась потом, неизвестно.
   Говорят еще, что Гвидо удивлял своих сограждан чересчур обильными даяниями одному греческому попу, и кто-то видел в этом даже признаки нетвердости в католической вере. Люди просвещенные, конечно же, понимали, что дело тут в желании овладеть языком философов и поэтов, которому Гвидо учился у этого грека.
   Рукопись, привезенную с собою, он очень берег, а после его смерти с ней не расстается, как говорят, один из его сыновей, которого судьба забросила в далекий монастырь во Фландрии.
  ------- (1) О гемме, которую называют "Все сокровища моря", я могу рассказать лишь то, что слышал от своего прадеда Вильгельма. Известно, что гемма эта делает нашедшего ее богатейшим человеком, так что иной, пожалуй, сказал бы, что таковой счастливец богаче Креза. Это неудивительно: многочисленные кораблекрушения привели к тому, что море изобилует золотом, серебром и драгоценными камнями, в чем готов поклясться любой ныряльщик. Гемма была или подарена нептуном некоему моряку, или, что менее вероятно, украдена у этого могущественнейшего бога. Ее нельзя ни подарить, ни продать, но только найти или купить у торговца, не посвященног в ее тайну, после смерти ее хозяина, - или же похитить или отнять, убив владельца. Камень весьма изыскан: на лицевой стороне искусно изображен корабль, плывущий по волнам, и сокровища в морской пучине, другая сторона отполирована и несколько выгнута. Тот , кто обладает геммой, никогда не станет жертвой кораблекрушения и приобретает власть над аквилоном, фавонием, эвром и австром.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"