Тогда мы жили в большом деревенском доме, из бревенчатых стен которого тут и там торчал мох. Часть библиотеки, перевезенной из Москвы, лежела в углу избы, накрытая ковром; часть стояла в чулане на наскоро сколоченных полках. Для нас с сестрой было самым большим удовольствием забраться под пыльный старый ковер и, долго роясь в книгах, достать наконец или старый альбом с репродукциями картин эпохи Возрождения, или древнее, зачитанное немецкое издание "Тысячи и одной ночи" и потом рассматривать картинки, сидя на широченной тахте, покрытой московским пледом. Дыры в пледе образовывали узор, который я помню и сейчас; в окна лился тусклый северный свет, и особенно чарующими казались в этом свете картины Леонардо. Почти всегда мы с сестрой задерживались на одной его картине - "Мадонна в скалах"; пейзаж ее казался нам нездешним, неземным, нам не верилось, что могут быть такие арки в скалах, такие странные скалы, словно повисшие в небе; и, долго споря, где бы эти скалы могли все-таки быть, мы заключили, что они могли быть лишь в небесах - месте обитания умерших, где все они таинственным образом пребывают живыми. Для нас, впрочем, в этом не было ничего таинственного. Пусть в школе нам и вбивали в головы, будто "религия - опиум для народа", и не существует ничего потустороннего, - мы бессознательно оставались мистиками, не веря ни в смерть -мы видели лишь одну смерть близкого человека в своей жизни, это был наш дед, и убеждены были, что когда-нибудь он вернется, - ни в течение времени, беспощадно поглощающего все и вся.
То, что нам пришлось сорваться с места и уехать из Москвы в какую-то дикую глушь, оставив нашу любимую квартиру, где теплом нашей жизни был согрет и пропитан каждый уголок; где каждая складка занавески была нам знакома, и каждая пыльная ниша меж полок; и где был такой уютный, желтый, густой электрический свет по вечерам; и то, что летом мы не поехали на дачу, а очутились здесь, нисколько не меняло наших верований.
Залогом нашего возвращения в Москву - а вернее, возвращения к нам всего того, к чему мы привыкли, были дырявый плед на кровати и книги в углу и в чулане, многие из которых нам в Москве не разрешалось трогать, а здесь - пожалуйста! Потом я много раз с благодарностью и удивлением вспоминал об этой прихоти матери, взявшей несколько чемоданов книг с собою в эвакуацию и таким образом спасшей нашу библиотеку ценою усилий, которые тогда мы не были способны оценить.
Звучит кощунственно - но этот переезд мы воспринимали как веселое разнообразие в нашей жизни, слово "эвакуация" имело на нас то же действие, что и "война", где, как мы знали, так мужественно сражался наш отец, ушедший добровольцем несколько недель назад. Это были слова, нарушившие обыденный ход жизни, внесшие в нее что-то пугающе-бодрящее, сделавшее нас причастными к чему-то огромному, к его серьезности, опасности и героизму. Нам непонятны были печаль и тревога матери, которые мы, конечно же, замечали, - и мне было немного даже досадно из-за нее, не разделявшей чувства торжественности происходящего и нашей радости из-за неожиданных перемен.
В деревне Колтуново, где мы оказались, у нас был дом на отшибе. Лес плавно обтекал его, словно вбирая в себя. Поляна перед домом сливалась с полем. Мать возродила к жизни огород, заброшенный прежней хозяйкой, - старухой, долго болевшей и недавно умершей, после которой дом так и пустовал. Мы покупали у соседей молоко и яйца в те два первых месяца эвакуации, о которых я веду речь. Мы с сестрой не дружили с деревенскими; а раз наш дом стоял на отшибе, то к нам никто и не набивался в дружбу; у нас была своя, особенная жизнь и свои игры. Кроме книг и игр, у нас была еще и охота за ящерицами, выползавшими на большие серые камни за домом погреться на солнце. Говорили, будто в лесу - а значит, совсем рядом с нами, - водились и змеи, но, сколько мы ни сидели у серых камней, нам никак не удавалось их увидеть. Шевеление травы, в котором оба мы, я и сестра, готовы были увидеть долгожданное явление никогда не виданной, даже в зоопарке - родители почему-то не водили нас в террариум- "живой змеи" - все время обманывало нас: выползал или еж, или мышь, или какое-нибудь еще маленькое животное. В первые дни нашего приезда мать не позволяла ни мне, ни сестре ходить одним в лес: она была занята тем, что разбирала вещи. Поначалу она сердилась на нас, когда мы каждые двадцать минут - срок достаточный, чтобы исполнить то мелкое поручение, которым она пыталоась гнас отвлечь - принимались допекаатьее просьбами пойти в лес. После, сама устав от работы, соглашалась сопровождать нас. Мы бежали за кружками для ягод ("Только не думайте, что мы будем гулять, пока вы не наберете полные кружки", - говорила мать) - и, ликующие, отправлялись в лес, - а вернее, погружались в него, сделав два шага.
Оглядываясь, я видел в просвете между деревьями солнечные блики на коричневой стене дома, - если было солнечно, - или дышащее рябью поле, - тонкую фигуру матери в ситцевом, дачном, платье и городской голубой шейной косынке на голове, и сестру, которая при входе в лес всегда брала ее за руку.
Вспыхивавшая и угасавшая в ритм движению ветвей где-то там, вверху, трава здесь чем-то неуловимо отличалась от той, что росла у нас на даче - да, пожалуй, своей первозданной нетоптанностью, неприрученностью, непокоренностью; мы ясно чувствовали, что все, что растет здесь, живет своей дикой и слаженной жизнью независимо от нас... Здесь, в лесу, мне казалось, что я сливаюсь с этой жизнью; мое обоняние становилось острее, и что-то в глубинах глубин моей души, что я назвал бы ее "дикой" частью, заставляло мое сердце биться от восторга и делало движения быстрей и ловче; но там, снаружи, едва лишь этот лес вставал передо мной темной непристьупной стеной, я понимал, что бесконечно чужд ему.
И, конечно же, в этом лесу водились змеи. Я не мог простить себе, что тогда, когда мы уже свободно бродили по лесу, не спрашивая позволения у матери, моя сестра первая заметила змею.
-Врушка, - сказал я. - Вечно ты выдумываешь...
Моя сестра, которой совершенно незнакомо было чувство обиды, ответила:
-Нет, правда... Она подползла под корягу...
-Не подползла, а уползла, - сказал я, несколько смягчаясь: все обиды бледнели при одной мысли о предстоящем мне счастье.
-Уползла, - послушно поправила она и указала пальцем на корень старого, частью уже сухого дерева. Знаком остановив ее, я крадучись приблизился к дереву. Что-то зашуршало под листьями... И- больше ничего. Тщетно я обходил вокруг дерева, поставив сестру на страже с другой стороны; тщетно я обошел все окрестности, вглядываясь в листья и траву и не решаясь шарить в них палкой, которую все время держал в руках. Жгучее чувство разочарования охватило меня, и, сдерживая подступившие к горлу слезы, я крикнул:
-Пойдем!
- и мы отправились домой.
Мать была в этот день особенно сухой и грустьной. За столом все молчали: я потому, что так и не увидел змею, сестра потому, что думала, что я сержусь на нее, а мать - по своим, неизвестным нам причинам. После обеда я зарылся в груду книг под ковром, и, чихая от пыли, с мрачным видом принялся рассматривать свои находки, а сестра, не решавшаяся ко мне подойти, предоставила мне развлекаться самому и ушла помогать матери мыть посуду.
Только что прошел краткий, почти что грибной по прозрачности света, лившегося из-за облаков, дождь, и на улице, видно, было свежо; но в доме все равно было пыльно. Под бренчание чашек я рассеянно смотрел то на пыльный луч, широким раструбом проникавший в избу сквозь полуоткрытую дверь и расстилавшийся по полу, то на книги. Две скучные я отложил в сторону и уже собрался было взяться за сборник репродукций, как вдруг в книге, привлекшей мое внимание своей почтенностью, но, казалось, не оправдавшей моих ожиданий, я обнаружил что-то о взглядах древних на змей, во что и погрузился со всей болезненной пристрастностью отвергнутой любви. Я читал что-то о древних праздниках, о жертвах, которые приносили душам умерших, - меде и молоке; о том, что эти змеи, выползавшие наружу из темных глубин земли, из расселин в скалах, согревшихся в первых лучах весеннего солнца, одним казались божествами, а другим - неким связующим звеном между живыми и мертвыми. Мне кащзалось, что я понял что-то поразительно важное, и из всех этих лишь наполовину ясных мне слов я, снова и снова перечитывая их, извлекал лишь одно: подлинное знание природы существ, которых тем сильнее я жаждал увидеть теперь.
Я выбежал из дому, не помня о своей обиде; солнечный свет ударил мне в лицо из-за веток, и особенная прозрачность воздуха после дождя, какая-то чистота и умытость всего бросились мне в глаза. Сестра, державшая в руках мокрый таз и полотенце, живо обернулась, но что-то удержало меня от того, чтобы рассказать ей о замысле. Уже тогда возникшем у меня.
Как-то, два или три дня спустя, я снова оказался дома один; мама и сестра возились с чем-то во дворе. Я сидел за столом, доски которого, выглаженные долгим употреблением, смутно поблескивали в северном свете; и печальный профиль мате6ри, склонившийся над чем-то, тоже был прозрачен в этом ровном, призрачном освещении. Сестра, которой она что-то объясняла - бкеззвучное движение губ - рассеянно слушала. Я перевел взгляд на книжные полки - нововведение матери - отчасти уже заполненные книгами, перекочевавшими туда из-под ковра. Мое внимание привлек белый треугольник, видневшийся между книг. Мама, видно, не хотела, чтобы мы его заметили - да и думала, что мы не доберемся; но я, убедившись, что со двора за мной не следят, вскочил на высокую спинку кровати, уцепился за что-то, дотянулся до треугольника, развернул его - и так, на весу прочитал его. Это было извещение о том, что отец погиб.Повинуясь непонятным мне самому побуждениям, я положил письмо на прежнее место и спрыгнул вниз.
Под вечер, когда сестра, усталая, задремала, свернувшись калачиком на тахте, а мать отвлеклась, я взял блюдце и полбутылки молока. В сенях я вылил молоко в блюдце и, поставив его на землю у крыльца, сел на ступеньки и стал ждать... Сначала ничего не было заметно; потом, когда я уже отчаялся в своем ожидании, из синей темноты что-то появилось, чуть слышно прошуршав по влажной от недавнего дождя траве, и перегнув узкую голову через полумесяцем светитвшийся край блюдца, стало пить... Полоса света вдруг стала шире, а посередине легла тень; я, оглянувшись, увидел мать. Она стояла в дверях, облокотившись на притолоку, и что-то держала в руке. Я испугался, что змея уйдет; но та продолжала пить безбоязненно. Мать ни о чем не спрашивала и, казалось, тоже смотрела...
Вторая голова легла на край блюдца, и острый раздвоенный язык принялся лакать молоко. Они долго пили; мама обняла меня за плечи и внимательно смотрела на змей; я почувствовал, что она что-то вложила мне в руку; потом они, взглянув на нас и чуть помедлив, уползли в разные стороны, шурша и постепенно скрываясь в сумерках...
Я посмотрел на то, что держал в руках; это было то письмо. И мы, ни слова не говоря, еще долго стояли в дверях, обнявшись и глядя в темноту.
Теперь, по прошествии многих лет, я вновь и вновь возвращаюсь к этому воспоминанию, и хотя мой опыт и обширней, и горше, чем тогда - но вряд ли глубже; а мужество принимать жизнь такой, какова она, может быть, на самом деле, - вряд ли больше...