А тут ещё собака умерла - Чара. Кличка Чара - это не от слова "чара", "чарка", что обозначает небольшие сосуды для питья вина, и уж точно не от слова "четверик", что в старину обозначало на Руси старинную меру сыпучих продуктов, равную 26 литрам, плюс 600 грамм, а это было сокращение от полного имени. По паспорту Чара значилась, как Чарселла Джейн. Порода - эрдельтерьер. Знаете, такие прыгучие, словно резиновые мячики и шерсть кольцами. Чара прожила у меня семь лет, и я к ней порядком привязался, несмотря на её своенравный характер. Нельзя было сказать, что она была злопамятной, но нельзя было утверждать и обратное. Например, в нашем подъезде живёт маленький, кривоногий кобель, с круглыми, выпученными глазками. Что у него за порода, я не знаю. Мой знакомый из шестой квартиры, Гарин его фамилия, в насмешку называет кобеля динозавром, и терпеть его не может. Чара его тоже терпеть не могла, но если Гарин не любит "динозавра" без видимой причины, у Чары на это имелись свои основания. Ещё когда Чара была щенком пучеглазый, пользуясь Чариной слабостью, её искусал, но вот Чара вымахала в добрую псину и впоследствии только моя рука, всегда крепко державшая поводок, спасала ему жизнь. Вообще-то, у меня было однажды искушение ослабить поводок и устроить в нашем подъезде маленькую кровавую охоту, но, во-первых, по природе своей я не садист, а, во-вторых, мне было жаль не столько эту дурную тявкалку, сколько её хозяйку, одинокую, полную женщину. На её желеобразное тело, прикрытое широким платьем, давно не посягали мужчины, и уже этого несчастья ей было предостаточно. Да и священник мне один как-то сказал: "Не надо приумножать зло. Надо приумножать добро". Священника звали отец Дмитрий. Познакомился я с ним случайно, после очередной пьянки с Гариным. Шёл по улице, намереваясь купить бутылочку пива, в жаркий день, глотая сухим ртом пыль от автомобилей, наверняка, набитую свинцом, мучаясь от жажды. И вдруг на пути, среди берёзовой зелени, выросла деревянная церковь, с резным крыльцом и позолоченным куполом, так, словно её кто-то нарочно передо мной поставил. На самом деле я просто сбился с пути, и никакого чуда в появлении передо мной церкви, разумеется, не было. Двери церкви были распахнуты. В их проёме, в полумраке, как золотые светлячки, виднелись горящие перед иконами свечи, а когда я подошёл к дверям поближе, то почувствовал, как из проёма тянет живительной прохладой. Что же, я шагнул внутрь, из любопытства, и чтобы хоть на короткое время спрятать голову от палящих солнечных лучей. Однако едва я переступил порог, как наткнулся на старуху. Она, подоткнув вверх подол платья, елозила шваброй по тёмному полу. "Закрыто! - сердито проворчала старуха и махнула шваброй, отчего с тряпки полетели в мою сторону мутные капли. - Служба в четыре. А щас два часа, обед". "Как это закрыто, - возразил я, не собираясь подчиняться её приказам. - Когда всё открыто?" "Для кого открыто, а для кого и закрыто". "Да вас не спросил". Я собирался сказать этой старой набитой дуре что-нибудь дерзкое, чтобы запомнила, как махать на незнакомых людей грязными поломойками, и сказал бы, но здесь и появился отец Дмитрий. Высокий, с бородой, и, судя по пухлым щекам, не такой уж и аскет. "Александра Савельевна, да ничего страшного, что обед, человек, может, по надобности зашёл". Александра Савельевна, при виде попа заулыбалась, почтительно затрясла головой и, сгорбясь, засеменила от нас в самый дальний угол. "Конечно, по делу, - бросил я ей вслед. - Свечку вот хотел поставить". Тут я полез в карман и достал деньги, которые отложил на пиво. Признаюсь, рука моя в кармане слегка замедлила ход, жалко было тратить деньги на непонятные цели, но если врать, то врать до последнего.
- Сколько она стоит?
Отец Дмитрий благодушно улыбнулся, смотря на то, как я протягиваю ему червонец.
- Давно, видимо, в храме-то не были? Вот и зашли сюда, не перекрестились. Сами-то вы крещённый?
- Крещёный.
- А что ж в церковь не ходите? Наверное, ни разу и не причащались? Угадал?
Держать в руке деньги дальше было нелепо, поэтому после секундного колебания я спрятал их обратно в карман.
- Есть такое дело.
- И сюда зашли от нечего делать? Правильно? От любопытства.
Ломать комедию надоело окончательно. Я кивнул головой. Отец Дмитрий, продолжая всё с тем же благодушием улыбаться, прошёл куда-то за алтарь и вернулся оттуда с тонкой, желтоватого оттенка, свечой.
- Возьмите.
Выходил я из церкви пропахший воском и почему - то без всякого желания опохмеляться.
Так я думал, что не буду в этот день пить, но судьба распорядилась иначе. Возле подъезда меня ждала Лена, а после, как в плохой пьесе, на сцене появился и Гарин.
Кто он такой, кстати, этот Гарин? Расскажу.
*
Михаил Николаевич Гарин - писатель. И не обычный писатель, а писатель - деревенщик, что уже странно. Ничего деревенского ни в поведении, ни в облике Гарина не было, если не считать усов и бороды лопаткой, да и происхождение он имел совсем не деревенское. Года два, при встречах, мы кивали друг другу головами, иногда он просил спички, подкурить, иногда я у него просил спичек, а то и сигарету, но дружбы между нами не водилось. Я даже и не знал, что он писатель и очень удивился, когда про это узнал. Писатели, по моим представлениям, обязаны были иметь какую либо отличительную черту, допустим, серебряные, круглые часы на цепочке, трость с перламутровым набалдашником, чёрную шляпу с большими краями, точно так, как старые "морские волки" имеют пеньковые трубки и синие наколки на руках в виде якоря. Гарин одевался обычно, как многие горожане, часто неряшливо, то брюки не погладит, то ботинки не почистит, и вид имел тоже обычный, сорокапятилетнего мужика, слегка обмыленного жизнью. Таких мужиков, с плохими, прокуренными зубами, по нашим дорогам топчется много. Первый раз мы вместе наколбасились, когда Гарин издал свой третий по счёту роман. Ручки старого портфеля не выдержали тяжести набитых в него книг, и оборвались, неподалёку от нашего дома, отчего книги кашей высыпались на землю, словно портфель, прощу прощения, выблевал их. Судьбе было угодно, чтобы я в тот момент проходил мимо. Книги были в синем переплёте и с фотографией Гарина на задней обложке. Его лицо с коротким, как бы вырубленным из дерева носом, я узнал сразу, и удивился вслух, показав на книги пальцем.
- Да ведь это вы? Правда, чуть помоложе.
- Точно, - Гарин наклонил набок голову, как делают иногда курицы, ковыряясь в навозе, и с любопытством, так мне показалось, посмотрел на собственный портрет. - Это я. И помоложе.
Потом я помог собрать ему книги, и мы отнесли их к нему домой. Дома Гарин достал из серванта пачку денег, часть гонорара, и я сходил в магазин, по его просьбе купив пол-ящика портвейна, палку колбасы, хлеба, помидор, головку кисло-сладкого сыра "Сулугуни", бутылку лимонада и блок сигарет "Честерфилд". Барским жестом Гарин предоставил мне почётное место возле окна, на старом, боевом кресле, где пересидело до меня множество разных поп, в их числе, как с гордостью сообщил Гарин, была попа одного известного миру (но не известного мне) литературного критика и одного московского литератора, ещё живого, но уже классика. Про последнего пройдоху я что-то слышал, но никогда его опусов не читал. Он тоже, как и Гарин, был из писателей деревенщиков. Теперь не припомню полностью, про что мы беседовали. Гарина почему-то заинтересовало, как я служил в армии, и он даже сказал, что и сам "когда-то был на сборах". Зачем я заговорил про армию, тоже не помню, но я рассказывал про штормовые ветра, прилетавшие в нашу приграничную часть из Монголии, и даже поэтично добавил, несколько теряя при этом нить разговора. "...прилетали из мест, где в начале двадцатого века дрался с большевиками барон фон Унгерн, мечтая слить Сибирь, Монголию и Китай в единое буддистское государство". "Унгерн, как же, помню, - поддакнул Гарин, с видом будто разделял с ним трапезу под одним шатром. - Его расстреляли. Да. Между прочим, в нашем городе". Рассказывал я и про то, как сиживал в подземном каменном бункере, охраняя воздушные рубежи нашей родины-матушки. "И случилась боевая тревога. Все тревоги раньше были учебные, а нате вам, боевая, впервые! Всё, думаем, война началась. Лезем мы за планшеты, ну, это такие большие пластмассовые щиты, где мы фломастером фиксировали, куда, на какой скорости и на какой высоте летят самолёты, и думаем - капут. Сидим, ждём ракет". "О-чень интересно, - Гарин пытался за мной записывать. - Я этот случай куда-нибудь вставлю". "По нашей части, как по базовой, должны были нанести основной удар. Минут через десять - пятнадцать после начала войны. За столько до нас долетала вражеская ракета. Смотря по тому, откуда её могли запустить. С полигона или с корабля. Наша задача была за эти десять - пятнадцать минуть определить, откуда эту ракету пустили, и передать данные в наши ракетные части, - продолжал я, размахивая, кажется, куском сыра. - Потом мы геройски умирали. Надежды на то, что нас от ядерного удара защитит бункер, ну никакой. Зато ракетчики совершали акт возмездия. Они сидели в лесах, в полной консервации, поэтому ни один спутник-шпион не мог обнаружить, где они прячутся. Вот так вот. Десять минут мы ждали смерти, но, не боясь её, потому что были заняты работой, и знали, что эта смерть, по крайней мере, будет лёгкой, и что за нас отомстят достойно. А эта мысль, как ни странно, тоже ведь согревала. И что оказалось в итоге?"
"Да, именно, что в итоге?"
"В итоге оказалось, это была тревога ложная. Американцы, в очередной раз, полетели бомбить, кажется, Ирак".
"Слава храбрым русским солдатам!" - мычал восторженно Гарин, опрокинув, нечаянно, на давно не метёный палас стакан с портвейном, и толкал мне в руки книгу, где успел коряво написать дарственную надпись.
Полный эгоист, как и большинство творческих людей. От книги с дарственной надписью отказаться было нельзя и её пришлось забирать, и даже читать. Про то, что наша часть походила на концлагерь, где мы гнили, как овощи, покрываясь язвами от сырого климата, и про то, как я там чуть не сдох от воспаления лёгких, самодур командир не отпускал в городскую санчасть, пока я не плюнул перед ним сгустком крови, я рассказывать Гарину не стал. Разве поймёт человек, что это значит, нормально не спать - не сутки, не двое, а несколько месяцев. Что это значит - есть мёрзлую картошку с перекисшей капустой, и хлебом самого низкого сорта, с соломой внутри, страдая после изжогой и получая в награду за службу верный гастрит. Что это значит - скоблить бутылочным стёклышком деревянный пол в казарме, добиваясь его ослепительной чистоты. Что это значит - долбить уголь для кочегарки в сорокаградусный мороз, в рваном бушлате, дырявых рукавицах, сдирая ломом ладони до крови. Всего этого не перескажешь, а перескажешь, редкий человек, не испытавший всё это сам, тебя полностью поймёт. Да и зачем, с другой стороны, всё это рассказывать? Что было, то было. Кто был, не забудет.
Домой после этой попойки я добрался глубоко ночью, радуясь, что живу один в квартире своей покойной бабушки, а не вместе с родителями. Иначе бы они чрезвычайно переволновались, наблюдая, как я передвигаюсь, держась за стену, с книгой Гарина под мышкой, и как долго не могу отойти от унитаза, склоняясь над ним, будто собирался с духом, чтобы туда нырнуть. Уснул я на полу, к радости Чары, облизавшей мне всё лицо, подложив роман под голову вместо подушки. Позже я убедился, что писал Михаил Николаевич плоховато. Буковки вроде связывал между собой цепко, но в целом темы были надуманны. Мне почему-то запомнился сюжет, как агроном совхоза "Светлый Путь" по фамилии Сорокопудов настолько увлёкся посевными и жатвенными делами, что совсем позабыл о семье, и его жена загуляла с молодым механизатором Федей, бегая к нему на поле, и ночуя с ним в стогу. Сорокопудов про это дело узнал, и перед ним встала трудная задача, что делать - спасать семью или спасать урожай? Агроном выбрал последнее, и выгнал неверную жену из дома. Урожай, как описывает Гарин, превзошёл все рекорды. Количество пролитого Федей семени, это я уже от себя добавил, тоже, надо полагать, по сравнению с семенем Сорокопудова было рекордным. Его жена весь роман из стога так и не выбралась. Агроному дали почётную грамоту, и он остался жить с ней, повесив грамоту в рамке на стену, а неверной супруге пришлось жить с Федей, и он на поверку оказался начинающим алкоголиком, буяном и ветреным бабником. Такая, представьте, чушь. Больше всего, как читателя, меня удивило, что Сорокопудов не дал механизатору по морде, и предпочёл терзать в ладонях хлебные колосья, ради почётной грамоты, вместо того, чтобы трепать спелые груди своей жены. Странный какой-то был агроном, с замашками импотента. Мне показалось, что автор явно о чём-то недоговаривает. Мне выпала счастливая возможность спросить про это у самого автора, но я угадал в нём ранимого человека и пощадил, по дружески, его самолюбие.
*
Таким вот человеком был Гарин, и такие вот между нами сложились отношения. Теперь вернусь к тому, с чего я начал. Лена, как я уже сказал, ждала меня возле подъезда, сидя на скамейке. При виде меня она засмущалась, как школьница одёрнула на колени синее ситцевое платье. "Хай", - сказал я по-английски, решив, что такое небрежное приветствие отчасти немного её раскрепостит.
У меня целый набор приветственно-прощальных слов на разных языках, его я использую в зависимости от обстановки и своего настроения. Тут и "салам алейкум", и "чао-бомбина", и армянское "барев дзес" и польское "добжи дзень, пани", и "ариведерче", и даже "зиг хайль", и ещё что-то грузино - латино - китайское.
Где я всё это нацеплял, и сам не знаю.
Уловка удалась. Лена слегка улыбнулась, поправляя рукой причёску. Прикрыла уши локонами волос. У неё немного оттопыренные уши, из-за чего она комплексует. По мне так уши были, как уши, обыкновенные, но она думала про это иначе. Её право.
- Давно ждёшь? - задал я дежурный вопрос, целуя её легким прикосновением в щёку, и смотря одновременно на воробья, скачущего по асфальту неподалёку от нас. Она не отстранилась, как я предполагал, словно между нами и не случилось месяц назад размолвки. Да, около четырёх недель мы и не виделись,
- Нет, - ответила она. - Вообще-то, я второй раз прихожу. Тебя не было дома.
- Не удивительно. Я сейчас занят, как никогда.
- Чем?
- Всем. Военная тайна.
Ничем особенным я занят не был, если не считать, что помог родителям установить на огороде парник, пьянствовал с Гариным, ездил на пляж, а в перерыве между этими, бесспорно, важными делами, заглянул к одной девице, и отведал у неё чаю с сушками. Под утро. Девицу звали Натали, и она затаскивала меня к себе в постель уже трижды за месяц. Натали была сумасшедшей, нимфоманкой, и так любила это самое дело, что вслух завидовала проституткам, да и сама бы ей стала, но боялась, что попадёт в кабалу к сутенёрам. Она была, кроме того, глуповата, в момент оргазма любила царапаться и настойчиво просилась за меня замуж. Подозреваю, что не только за меня. С Натали я сошёлся из любопытства, ради разнообразия, и бездумно, как улитка. Где, как - это неважно. В том и состояла прелесть Натали, что с ней не надо было ни о чём думать, словно ты ешь картошку или лапшу. Другое дело, что я предпочитал картошке и лапше деликатесы, и лучшей изюминки, чем Лена, положа руку на сердце, пока не нашёл, и если бы не её взрывной характер, плевать бы я хотел на слабоумную Наташу.
- Я хочу с тобой поговорить по очень важному делу, - Лена чуть от меня отстранилась, и лицо у неё стало напряжённым. - Надеюсь, ты пригласишь меня в гости?
Ха, ещё чего не хватало, приглашать тебя в гости! Знаем мы ваши женские уловки. Дело у тебя на копейку, зато потом отдашь рубль. Нет уж, сначала ты, дорогая, выложишь, что там у тебя стряслось, а потом я подумаю, как с тобой поступать. Если ты решила, что при виде тебя, я сразу задеру хвост трубой, то ты...
- Ладно, - прервала она поток моих мыслей, возможно, интуитивно их угадав. - Я тебе здесь скажу. Я - беременна.
- Беременна? - в моём голосе просквозило такое искреннее удивление, словно я впервые услышал, что женщины способны беременеть и рожать. Оставалось ещё задать классический вопрос, "от кого?", но я вовремя спохватился, чтобы окончательно не сойти за идиота. Без вопроса было понятно - от кого. Я задал другой вопрос. - Давно?
- Около месяца, - Лена взглянула на меня с неожиданной насмешкой в глазах. - И не надо буравить взглядом мой живот. Ещё не видно.
Мы замолчали. Воробей, осмелев, запрыгал совсем рядом с нами, собирая возле наших ног какую-тот шелуху. Мы могли казаться ему исполинскими статуями, имей он воображение. Хотя, кто его знает, что там, у воробьёв на уме.
- Как же ты намеренна поступить? - наконец, прервал я молчание.
- А ты?
- Что я?
- Ты как намерен поступить?
- Почему я? Беременна - ты.
- Да, верно, я чуть не забыла. Спасибо, что напомнил, - она резко от меня отвернулась, и шагнула в сторону, вспугнув воробья. Кончики её ушей, выглянув из-под причёски, заалели маковым цветом. Верный признак, что на глаза навернулись слёзы. Я почувствовал себя подлецом.
- Постой, - я попытался схватить её за запястье. Она вырывалась. - Что за истерики? Ну, беременна, ну и что? Хочешь, я схожу к доктору?
- Зачем?
На меня не смотрит. Уши по-прежнему пылают. Вижу их перед собой, вижу затылок, перламутровую заколку в чёрных волосах, вижу тонкую, белую шею с синими, надувшимися, жилками.
- Ну, как зачем? Договорюсь, чтобы тебе аборт сделали.
Не просто подлец, а подлец из подлецов, подонок.
- Об этом я и без тебя договорюсь.
Она всё-таки вывернула свою руку из моей ладони, крикнула, показав мне на мгновение пунцовую щёку, "и не приходи ко мне больше", и пошла, почти побежала от меня.
- И не приду, - я зло посмотрел ей вслед. - Предохраняться надо было лучше. Дура!
Ушла, убежала, и я остался один, злой, как чёрт. Кто ей сказал, что я собираюсь к ней приходить? С чего это она решила, что я поведу себя иначе? Пусть делает аборт, какая проблема? Конечно, неприятно, но становиться отцом, по крайней мере, сейчас, я не собирался. Как-нибудь в другие, более благополучные времена, чуть позже. Надо бы прежде найти приличную работу, подняться, как люди говорят, на ноги, ещё и успеть пожить в своё удовольствие, я вон даже и дерево не посадил, а мне предлагают стать папашей. Успеем, дело нехитрое, не вечер. Немного повеселев, я достал из кармана пачку сигарет, закурил и намеревался пойти домой, как дверь подъезда распахнулась, и передо мной появился Гарин.
Гарин стряхнул пепел на рубаху, он тоже курил, и сказал: "Прощу прощения, но я наблюдал за вами из окна..." Дальше было следующее:
*
"Прошу прощения, но я наблюдал за вами из окна, - сказал Гарин, стряхивая пепел на рубаху. - Любопытство - часть моей профессии. Если я правильно угадал, вы жестоко поссорились". В отличие от своих деревенских персонажей Гарин иногда любил выражаться высокопарно. "Угадали, - я помолчал и добавил без всякого перехода. - Пива бы долбануть, а ещё лучше водки". В глазах писателя, щёлочках, промелькнул солнечный лучик, а усы чуть пошевелились. "Мудрое решение, душа моя. Истина, как всегда, на дне стакана. И знаете что, уважаемый мушкетёр, я вас даже готов угостить. Пойдёмте".
Он повёл меня в пивбар, где мы выпили по кружке пива, и где нам весьма не понравилось. Пивбар, несмотря на день, был по вечернему полутёмным, от туалета несло мочой и хлоркой, пиво кислило. За плохо протёртыми столиками сидело несколько облезлых стариков и двое парней с воровскими мордами. Вперемешку с табачным дымом летали обрывки разговоров.
"...Россия - это океан, её только раскачать..." "От России, Василь Фёдорыч, скоро только черепки останутся, для музеев". "... я тебе скажу, почему у нас так много пьют. Потому что холодно". "В Германии и Италии, я читал, квасят не меньше нашего". " ...ну, какая главная задача любого футболиста? Гол забить, а не балет на поле устраивать..." "Не-ет, грянет буря, грянет. Доведут эти власти народ до ручки". "Какой народ, что ты, Василь Фёдорыч, у нас давно народа нет, у нас народонаселение. Скот тягловый, безмозглый. Скажут, завтра вас вешать будем, сами и верёвки принесут". "... Да, х-ли ты меня за "Спартак" всё агитируешь. Вот, когда он будет играть, хотя бы как "Барселона"..."
- Мда, не Париж, - оценил обстановку Михаил Николаевич, ставя на стол пустую кружку, вытирая с бороды остатки пены. - День, между прочим, такой, что в самый раз махнуть куда-нибудь на рыбное озеро, с удочкой, с водочкой.
- Это ехать надо, собираться. Предлагаю классический вариант - на погреба. Можно на ваш, если такой у вас есть. Есть у вас погреб?
- Зачем мне погреб?
- Соленья хранить. Так вся страна поступает. Весной сажает огурцы и помидоры, летом их выращивает, осенью солит и в погреба закладывает.
- Я не иностранец, - вдруг надулся Гарин. - Чтобы мне про погреба объяснять.
- Значит, остаёмся здесь?
- Нет уж, пусть такое пиво кто-нибудь другой пьёт.
И мы ушли из пивбара. Только прежде, чем мы расположились с хлебом, варёными яйцами, сыром и водкой на лоне природы, как и мечтал Гарин, но не на озере с камышами, а среди кустов, на крышке погреба, что и предлагал я, мы повстречались с племянником Гарина. Гарин обнаружил, что денег у него в кармане не так много, чтобы устроить роскошный пир, и надумал их занять у своего родственника. Благо занимал не первый раз, и я так понял, что отдавал не всегда. Племянник слонялся рядом с обменным валютным пунктом и походил на упорхнувшего из клетки попугая. Рубаха навыпуск, с зёлёными пальмами и жёлтыми островами, синие, колоколами, шорты, откуда торчали загорелые, тощие, с белым пушком, ноги, на них же были обуты чёрные говнотопы - сандалии. Не проболтайся Гарин, что этот мелкий жулик его родственник, ни за что бы в такое не поверил. Писатель-деревенщик и попугай с заморской валютой - это явные антиподы, но да чего в жизни не бывает. На просьбу будущего классика дать ему взаймы, спекулянт задумчиво почесал зелёно-синим крылышком ухо, и я решил, что откажет, но он всё-таки открыл толстый кожаный кошелёк, висевший у него на широком ремне, и протянул Гарину несколько купюр.
"Кирюшу судьба никогда не баловала, - рассказывал Михаил Николаевич про племянника, когда мы выпили первые сто грамм. - Отец их бросил. Ему и трёх лет ещё не было. Отчим его не любил и мальчик, чувствуя это, стал убегать из дома. То к бабушке убежит, то ко мне всё бегал". "А-а, так это вы его наставили на путь истинный? - поддел я своего великого собутыльника, раскалывая о железную крышку погреба яйцо. - Книжки, наверное, давали ему свои читать?"
"Плохому не учил". Гарин смутился. Замолчал. Замолчал и я. Начал очищать яйцо от скорлупы. Пальцы ломали белоснежную ткань, и она снежинками падала на траву. Не рождённый цыплёнок. В моей ладони. Убитый мир, сварённый вкрутую, выставленный на продажу в буфете. Планета на тарелочке для потных от жары и полупьяных богов. В моей душе, несомненно, под воздействием алкоголя начинала плескаться сентиментальность. Волны раскачивали лодочку, где я сидел, лодочку сознания-подсознания, и я ничего не мог поделать. Чертова сентиментальность. Стихия. Справиться с ней не просто. Коровы плачут, когда их везут на убой. Большие слёзы текут по мохнатым щекам. Я сам видел. В армии мы возили как-то коров из подсобного хозяйства на живодёрню. Они плакали, мычали и упирались, так что приходилось выгонять их из стойла палками, разбивая бока до кровавых ссадин. Всем нам было не по себе смотреть, как плачут эти большие животные, и мы ещё долго про это вспоминали, придя в казарму. Чёртовы учителя гуманисты. Нет, это я зря. Учителя здесь ни причём, а если причём, то самую малость, это всё чёртовы бабы, мечтающие окрутить мужика любым способом, это всё солнце, напёкшее мою голову, и ставшая тёплой водка, отсюда и раздражение, и бред про убитый мир - это всё пьяница Гарин. Он мне испортил окончательно настроение. Кто же ещё? Интересно, что ему от меня надо? Что за странная у нас с ним дружба? Он что, такой сумасшедший, что увидел во мне поклонника? А, может, он обыкновенный стареющий педераст? Новоявленный Оскар Уайльд. Только тот умер, как известно всему миру, относительно молодым и в петлице костюма носил цветок подсолнуха, чего Гарин не делал.
Столкнуть бы его, индюка болтливого, с погреба в ближнюю яму, пусть выбирается из неё, пачкая о глину брюки, да жалко, он ведь ко мне - со всей душой. "Михаил Николаевич, - я ухватил Гарина за рукав. - Денег займите". От неожиданности он едва не выронил из руки стакан. "Прямо сейчас?" "Да. Я вспомнил. Мне надо идти". Гарин взглянул на меня с укоризной. Он только-только начинал входить в состояние алкогольного транса, для медитации ему обязательно нужен был собеседник, а я ему портил весь кайф. "Давай уж допьём, что ли?" - сделал он слабую попытку остановить меня, но я упрямо повторил: "Мне надо идти. Займите мне денег". Он вздохнул и дал мне половину той суммы, что у него была. Оставив Гарина сидеть на крышке погреба в печали и глубокой задумчивости, я зашагал прямиком через кусты и траву к ближайшему телефону-автомату. Я надумал позвонить домой Лене и что-нибудь ей сказать. Не знаю, что конкретно, но последнее слово должно было остаться за мной. Подумаешь, цаца, дёрнула плечиком и побежала. Я ей не тряпка, чтобы о меня ноги так вытирать. Телефона я не нашёл, но если бы и нашёл, то всё равно бы не позвонил, у меня не было жетона, зато я наткнулся на винный ларёк. Ставить возле таких ларьков скамейки - настоящее преступление. Человек должен выпить стакан вина и идти себе дальше, но если он присел на скамейку, он будет сидеть на ней долго, пока не пропьет все деньги и пока не напьётся вздрызг. Именно это со мной и случилось. На скамейке, а она была длинная, сидело несколько человек, один мне оказался знаком, учились когда-то вместе в школе, в параллельных классах. Бездельники приняли меня в свою кампанию. Кто-то из них сунул мне в руку липкий стакан с коричневой жидкостью, и я, не задумываясь, направил её прямиком в желудок.
Пока я прислушивался к своему организму, переваривая винную бурду, в кампании зашёл спор. Саша, мой знакомый, недавно вернулся из Чечни, куда нанимался служить по контракту. Он рассказал, как они едва не поймали Шамиля Басаева в катакомбах под Грозным, и если бы не мины-ловушки, расставленные чеченцами, поймали бы непременно. "Мы мины снимали, иначе было не продраться, а они через боковой лаз ушли".
"Ну и поймали бы, ну и что? - спросил вдруг какой-то мужик, неопределённого возраста, с носом в красных прожилках. На нём была одета застиранная рубаха, выцветшие джинсы и стоптанные ботинки. - Всё равно бы это ничего в глобальном смысле не изменило". Такие доморощенные философы не редкость в подобных людных местах. Спившиеся граждане, из разряда начитанной интеллигенции. Что ему ответил мой знакомый, я не расслышал, но философ, отчего-то начал сравнивать Россию и Америку. "Почему в США двести с лишним лет нет никакой войны? Я вам скажу. Потому что там климат благодатный. В Канаде уже холоднее, в Мексике слишком жарко, а в США климат в самый раз. Они там по три урожая в год снимают, не знают, куда его девать, урожай. Машину для уничтожения пищи придумали. Что им там делить? У нас на Кавказе тоже такая территория, ну, ещё немного Кубань, но это, по сравнению со Штатами небольшая территория. Отсюда и война, за теплое место под солнцем" "Это ты к чему всё это мне говоришь?" - нахохлясь и угрюмо спросил Саша. "А к тому, - мужик беспечно почесал пальцем нос, похоже, не заметив враждебности собеседника. - Что Россия есть, пока природные ресурсы не истощились. На чём мы и живём. Как они истощатся, так и Россия закончится. Кто в наши холода добровольно поедет?" "Нет, мужик, ты ещё раз объясни, к чему это ты мне всё говоришь?" Переспросил Саша, и уголок его рта странно пополз вниз. "Да к тому, что воевать за нашу страну бессмысленно. Через сто лет, а может и ещё раньше, мы всё равно закончимся. Естественным путём.... Быть патриотом России - это всё равно, что быть патриотом Северного Полюса".
По народным приметам нос чешется к двум вещам: либо к выпивке, либо к тому, что побьют. В этот день непонятный мужик получил и первое, и второе. Сашина голова, мелькнув белым мячом, ударила философа в переносицу, и он упал со скамейки, спиной на землю, а из его носа на рубаху хлынула кровь. Саша занёс кулак, целясь мужику куда-то в кадык, и его серые глаза налились свинцом, но Сашину руку, к счастью для мужика, перехватили. "Убийца! - истерично закричал философ, вскакивая с земли, разбрызгивая кровь и довольно резво пятясь от Саши. Его отогнали пинками, как бродячего пса, чтобы он прекратил скулить. Ну, а я выпил третью порцию вина, приходя к выводу, что сумасшедших в нашем городе становится всё больше.
Покинул я гостеприимную скамейку, когда солнце, став багрово красным, опускалось за дома. Вместе со мной, некрепко держась за мой локоть, спотыкаясь и пьяно хихикая, вышагивала рыжеволосая крашенная девица. То ли Света, то ли Таня, я никак не мог запомнить, но это было неважно. Полчаса назад я ей нагло шепнул, что хочу её трахнуть, и она ответила, что не против, но отдастся только за "мани-мани". Такие блудливые девки часто встречаются возле таких ларьков. Мы дотащились до какого-то подъезда, поднялись на третий этаж и там, рядом со зловонным мусоропроводом, я встал, прислонясь к стене, а она опустилась на колени и полезла мне в ширинку. Пока она возилась с моей одеждой, расстёгивала пуговицы и опускала плавки, я смотрел на неё сверху вниз, на её голову, рыжие волосы и глупо думал, что раз у неё две макушки, то по примете, она должна дважды выйти замуж. Выудив из ширинки мою сигарету, разумеется, отечественного производства, Света-Таня попыталась честно её раскурить, запихнув едва ли не целиком в свой бездонный рот. Потом, правда, она её изо рта высунула, оставляя во рту лишь головку, но сигарета, несмотря на все ухищрения языка, повороты влево, вправо и по кругу, никак не хотела зажигаться. На верхнем этаже скинули мусор, и он с грохотом пролетел по трубе мимо нас. "Да расслабься ты!" - крикнула мне раздражённо Света-Таня снизу. В ответ я расхохотался. Всё, что происходило, было тоже безумием, как вся недавняя драка, как и вся ситуация, в которой я теперь оказался. Заплеванный подъезд, незнакомая пьяная девка, стоящая передо мной на коленях, вонючий мусоропровод, оральный секс под хлопанье дверок лифта. "Ты хотел унизить женщину, но ты сам унизился".
Запустив пальцы в медные волосы, я оттолкнул Свету-Таню, и стал застёгиваться. Она упала на плечо, испуганно взвизгнула, но, поняв, что бить я её не собираюсь, быстро вскочила, рассерженная, растрёпанная ведьмочка, метлы не хватало, и ринулась в атаку, нагло и развязано. "Ты чё, свалить хочешь? А деньги? Ты чё, в натуре, самый наглый что ли?" Не мешало врезать ей по зубам, но я сдержался, и отдал ей все деньги, какие у меня ещё оставались. Мелочь. Она, похоже, рассчитывала на нечто большее. "Сука", - донеслось мне в спину.
"Желаю счастья", - ответил я подчёркнуто дружелюбно.
Выйдя на улицу, я взглянул на чёрное небо, с благоговением вдохнул свежего прохладного воздуха, и почему-то подумал, что вокруг Земли наверняка летает очередной космический корабль, а на нём люди, и, возможно, они где-нибудь сейчас над моей головой. Возможно даже, что смотрят на меня в подзорную трубу с инфракрасными стёклами, словно на букашку. Смотрите, мне не жалко, и я показал космонавтам фигу.
Ночью я спал тревожно, снились кошмары. Видел Гарина с перекошенным лицом. Он лишил себя уха, как Ван Гог и бегал, размахивая им, по овальному стадиону, вслед за рыжеволосой нагой девушкой, лицом похожей на Свету-Таню. На трибунах орала в восторге толпа, а когда Гарин девушку поймал, болельщики начали показывать большим пальцем вниз, и Гарин стал заталкивать ухо девушке в рот.
И вдруг это оказалась не Света-Таня, а Натали, а на месте Гарина - незнакомый мне молодой субъект, и в руке у него было не ухо, а что-то другое, что, я не мог разобрать, но Натали это "что-то" обхватывала губами и при этом чмокала.
+
Сон оказался в руку. Натали, а я к ней приехал ранним утром, ещё не вполне трезвый, поздоровалась со мной через закрытую дверь недвусмысленными стонами. Меня это не удивило, после всех её сексуальных бурных мечтаний, и даже возбудило. Послушав некоторое время, как она исполняет песню любви, и, найдя в её интонациях новые мотивы, я ушёл, но недалеко. Быстро - за пивом. Сел с бутылками на лавочку во дворе, получив прекрасный обзор, через окно, её лестничной площадки. Часа через полтора, терпения мне хватило, от неё вышел любовник. Парень, как парень, обыкновенный, в джинсах и розовой фланелевой рубахе. Пожмурился на солнце, как кот, объевшийся сметаны, и зашагал бодрым шагом в сторону автобусной остановки. Подождав ещё несколько минут, я опять забежал на этаж к Натали. Она открыла дверь, и была уже сонной, от неё пахло водкой. На мой вопрос, что она делала всю ночь, она соврала. Она сказала, что у неё задержалась подруга. Ни шута себе, подруга. Распахнув на Натали халат, небрежно наброшенный на голое тело, я без труда увидел все приметы её недавних прогулок по садам эротики. Красный засос на левой груди, синяк на ляжке, а когда я, как гинеколог, ввёл ей между ног указательный палец, отчего она забалдела, то без труда обнаружил, что там у неё сегодня ночью пролетело пушечное ядро. А я, как дурак, спал, подложив под голову книгу Гарина. Надо было наверстать упущенное. И я наверстал, поставив Натали на четвереньки, на пол, и имел некоторые новые, незнакомые мне прежде ощущения, входя в Натали вторым номером. Пусть меня осудят закоренелые моралисты, но я прагматично обнаружил, что и в положении второго номера есть свои преимущества. Мне не надо было тратить времени на подготовку, всё уже было подготовлено, смазано, расширенно и размято более чем, и мне не надо было ждать, когда оргазм овладеет партнёршей. Она его сполна получила, понятно, и до меня. Единственное, что могло помешать насладиться актом в полной мере - это чувство ревности. Ведь всю ночь помидоры другого мужчины нагло стучались по ягодицам моей подруги, и она, вполне вероятно, крепко прижимала их ладонью к себе, чтобы сделать ему приятней, в минуту вулканического выброса его белой лавы, и это могло смутить, кого-нибудь смутить, но меня это не тронуло. Не с девственницей, что уж там, познакомился.
Да и вообще, есть такая теория, что в древние времена на Земле повсеместно царил матриархат. Частично он присутствовал ещё и в древнем Риме. У жены Цезаря, не знаю точно у какого, было целых шесть официальных любовников. Поскольку мальчиков поначалу всегда рождается больше, чем девушек, то женщины и поделили их между собой. Амазонки - из этой оперы. Так, вроде бы, было в спокойные до-библейские времена. Потом наступил период войн и мужчина, как существо физически более сильное, чем женщина, выступил в роли воина, завоевателя. Захватывал он не только города, но и женщин, в том числе. Возникли гаремы, а с ними совершенно другая мораль, мораль собственника. Возникли догмы, придуманные мужчинами, вроде - да убоится жена мужа своего, - а, почему-то, не наоборот. В средневековой Европе неверных жён сжигали, поначалу обвиняя их в колдовстве. Такова была коварная месть мужа, боящегося правдивой огласки и насмешек, что он рогоносец. Куда жена ночью шастает? Известно куда, в тёмный лес или на кладбище, колдовать. Перед тем, как ведьму сжечь, её обычно долго пытали. Дробили ноги "испанским сапогом", вырывали ногти, ломали на руках пальцы, прикладывали раскалённые щипцы к интимным местам, держали в каменных казематах без воды и пищи. Ну, и насиловали, не без этого, изгоняя бесов с помощью "святой" инквизиторской спермы. В Средней Азии невёрных жён забивали камнями, и до сих пор в ряде стран так поступают. В России до Петра первого блудниц закапывали по шею в землю, пока женщина не умирала от переохлаждения или от жажды. При этом, заметьте, все эти запретительные меры мужчин не касались и не касаются, что понятно, ими ведь они и были придуманы. Царь Пётр решил изменить подобное отношение к женщине и даже ввёл, как в Париже, ассамблеи, где дамы могли бы "меж собой загадывать и забавляться в другие игры, способные развеселить и смех рождать", как про это событие написал один историк. Правда, ассамблеи проводились в домах знати, и в целом народа не касались, а в народе, среди мужчин, по-прежнему было отношение к женщине, как к низшему существу. Исключения только подтверждали общее правило.
Впрочем, если кто-то подумал, что я предлагаю всем женщинам срочно завести любовников, а мужьям спокойно взирать на то, как любовники разводят их жёнам ноги, то он ошибся. Я ничего и никому не предлагаю. Пусть каждый живёт, как ему угодно. У меня был свой случай и своё личное к нему отношение.
Не будь Натали такой дурой, не будь она, к тому же, ещё и лгуньей, не узнай я до неё Лену, и не случись вся эта история с беременностью, я бы, может, и продолжал к Натали заходить, утяжеляясь, с каждым разом; шлёпанцами, халатом, новой, ей купленной для меня, рубашкой, полотенцем, совместным варением супа, разговорами, походами на пляж, и многим ещё чем, пока не остался бы у неё жить окончательно. Так чаще всего и происходит. К разочарованию Натали, наивно было решившей, что мы продолжим совместное житиё, я её бросил. Она прибегала ко мне два раза домой, первый раз оставив записку, что ждёт меня, а второй раз застала меня дома, и раскорябала мне ногтём руку, пытаясь достать до левого глаза. Более наглой девицы я ещё не встречал. Еле отделался. Чур, меня.
+
А через восемь месяцев случилось солнечное затмение. Пусть не полное, частичное, но затмение. Мальчишки залезли на крыши домов и разглядывали солнце сквозь закопченные бутылочные стёкла. Я посмотрел на светило с балкона, надев пляжные чёрные очки. Некоторое время ничего не происходило, а затем солнечный диск, с правого края, быстро накрыла тень от луны, непроницаемая, как тёмная ночь, мальчишки на крышах возбуждённо заголосили, и под их крики тень не менее быстро, чем появилась, исчезла. Я снял очки, потёр пальцами глаза, где прыгали жёлтые шарики, очки от солнца защитили плохо, облокотился на балконные перила и предался размышлениям. Мне захотелось понять, почему затмение обычно людей пугает, а иные природные процессы, если и пугают, то в гораздо меньшей степени? Ведь от затмений ещё никто непосредственно не умирал. А тот же град способен человека покалечить, буря разрушить его дом, ветер простудить, стужа заморозить, но перед ними у человека давно нет языческого страха и трепета. Когда же дело касается солнечного затмения, то сотни прорицателей из века в век сразу прочат скорый конец света, в лучшем случае катаклизмы вроде немедленного затопления Америки водами океана, (чему были бы безмерно рады все патриоты нашей великой родины), и миллионы людей, пусть подспудно, но верят этим сумасшедшим. Ответил я себе таким образом. От града человек укроется в доме, потоп переживёт в ковчеге, от ветра его спасёт свитер и шарф, в мороз согреют огонь, чай, водка или пельмени. От местных стихий мы давно, пусть и неуклюже, порой и с потерями, но защищаться умеем. Но разве мы способны поймать луну, если она начнёт на нас падать? Нет. Это не в наших силах. Разве сможем мы отменить затмение, если этого захотим? Нет. Отсюда и страх - от бессилия. Остаётся залезть на крышу и наблюдать через стёклышко, как луна перекрывает солнце.
+
Через восемь месяцев случилось затмение, а через два дня после того, как я смотрел на солнце, у меня родилась дочь.
За восемь месяцев до её рождения отец Дмитрий дал мне почитать книгу об абортах. Тоненькую такую книжечку, в сером, невзрачном переплёте. В церковь я зашёл, чтобы всё-таки вернуть в церковную кассу деньги за свечку. Не хотел, чтобы отец Дмитрий, пусть он и был для меня незнакомым человеком, думал бы обо мне плохо. Я не рассказывал ему, как поссорился со своей девушкой, тем более не рассказывал о пьянке, про сцену в подъезде, и уж тем более про Натали, но спросил, из любопытства, и это получилось само собой, как церковь относится к абортам? Я знал, что отрицательно, но не знал насколько? "Аборт - это большой грех", - ответил отец Дмитрий. Я старался дышать в сторону, чтобы скрыть запах перегара, и опускал долу глаза, чтобы по их красноте отец Дмитрий не догадался о моём похмельном состоянии. Взяв книгу, я отправился домой, где её и прочитал. В книге описывалось, как дети в утробе матери вытягивают вперёд ручки, чтобы защититься от иглы врача. Там описывалось, что иногда детей топят в ведре, после кесарева сечения на большом сроке беременности, как кутят. Там описывалось... Блин, лучше я не буду пересказывать. С каждой прочитанной страницей меня всё сильнее начинало мутить, и лицо моё непроизвольно искажали болезненные гримасы, словно это мне доктора втыкали иглы в тело.
Ночь я провёл почти без сна, а днём, приняв бесповоротное решение, пошёл к Лене. Она открыла мне дверь без заминки, но выглядела, как испуганная птица, пойманная в клетку. Не знала, дать ли мне от ворот поворот, клюнуть меня или взять из моих рук зерно. "Во-первых, здравствуй, а во-вторых, вот что, - сказал я твёрдым голосом, чтобы прекратить её метания по комнате и искромётные взгляды. - Я готов на тебе жениться!" "Готов?!" - удивлённо переспросила она, останавливаясь посередине комнаты, осматривая меня с головы до ног, и в её голосе я уловил сарказм. "Да, готов, - подтвердил я, зачем-то по пиратски прищуривая левый глаз, удачно не выколотый Натали, и ухмыльнулся с видом похитителя невест. - Собирай чемодан. Ты идёшь жить ко мне".
На её щеках обозначились ямочки, и она... она засмеялась. Она молча показывала на меня пальцем и смеялась. "Т-ты, же-ниться?! - она схватилась рукой за живот. - Жених. Ой, не могу". Она сделала несколько шагов к дивану, упала на него боком, и продолжила веселиться, всё приговаривая - "же - них, ой, не могу".
"Ладно, хватит! - закричал я, подлетая к дивану и ударяя его ногой. - Ты меня довела! Хватит! Иди ты куда подальше!" Диван я пнул, чтобы в порыве злости не ударить её. "Балбес", - перестав смеяться, сказала моя будущая жена, встала, и поцеловала меня в дрожащие от злости губы.
Дочь родилась рано утром, как почему-то рождается большинство детей и я, выпив чёрного, смоляного кофе, в полупустом сквозняковом трамвае, поехал в роддом. По наивности полагал, что увижу дочь сразу, но сразу было нельзя. Как нельзя было встретиться и с женой, чтобы я, как объяснила в приёмном покое приветливая курносая нянечка, не занёс с улицы какую-нибудь инфекцию. Пробродив около получаса под окнами роддома, среди молодых сосен, и неустанно посматривая вверх, всё-таки дождался, увидел Лену, правда, только в окне, побледневшую и уставшую. Она махнула мне рукой и улыбнулась, давая понять, что всё хорошо.
Сложно описать мои чувства, когда через неделю я взял на руки крохотный комок, туго обёрнутый одеялом, и посмотрел в кукольное личико своей дочери, в её голубые, как небо, глаза. Она тоже на меня посмотрела - внимательно, изучающе - и меня никто не переубедит, что было иначе. Иначе и не было. Ведь она знала мой голос, когда ещё жила внутри матери, и подплывала к моей руке, пинаясь ножками, если я клал свою ладонь Лене на живот. Теперь она знакомилась со мной в ином измерении. Дома Лена распеленала Машу, так мы решили назвать свою дочь, и я увидел, как на её головке, в полупрозрачном бескостном овале, пульсируют небесными звёздочками, в такт сердечным ударам, красно-синие жилки. Это было темечко, место, где у ребёнка подвижно сдвигаются кости, чтобы он легче выходил из материнской утробы на наш белый свет. Я разглядывал темечко со священным испугом. Его можно было продавить пальцем, такое оно было беззащитное и хрупкое, словно яичная скорлупа. Чара, высунув язык, попыталась тоже познакомиться с новым членом семьи. С испугом я отогнал её в коридор, на коврик. Она послушно там легла, вытянув передние лапы, и начала тихо поскуливать. Пусти, мол, хозяин. "Нет, - ответил я ей. - Ты теперь, извини уж, но будешь жить в другом месте". В тот же вечер я отдал её родителям, и больше Чаре в наш дом вернуться было не суждено.
Давно я так не уставал, как в последующие месяцы. От хронического недосыпа мои глаза горели красным огнём, словно у графа Дракулы в полнолуние. Недаром есть выражение - семейный фронт. Орошённые мочой и перепачканные жёлтым калом пелёнки атаковали меня с Леной, как какие-нибудь могикане из рассказов Купера, нападая на наш форпост почти всегда неожиданно. Например, стоило одеть новые ползунки, чтобы выйти на уличную прогулку, как надо было их менять, и брать другие, а эти бросать в ведро с мыльным порошком. Удобная вещь, памперсы, изобретённые ленивыми европейцами (или там янки - неважно) были для нас слишком дороги. Они стоили, штука, дороже булки хлеба, а у нас и на хлеб-то не всегда были деньги. Лена не работала, что понятно, а я работы просто не мог найти. Если бы не мои родители, (её жили в другом городе - за тысячу километров от нас), мы бы точно подохли от голода, среди магазинных витрин набитых колбасой и иной снедью.
"Памперсы - это всё придумки грешной цивилизации. - утешил я как-то вслух себя и Лену. - Мы вот с тобой никаких памперсов не знали, и ничего, обошлись".
Потом я развил мысль в том духе, что прогресс вреден, как раз своим неуёмным стремлением облегчить быт человека, и что человек, идя по пути прогресса, становится похож на овощ, амебу, инфузорию - туфельку.
"Выживать должен сильнейший, - крамольничал я, оспаривая гуманистов мира и страшась сам себя, ибо я сильнейшим точно не был. - Такова логика природы. Про это не только Ницше писал, про это и старик Вересаев говаривал. Кстати, в шестьдесят лет, он выглядел на сорок. У нас же всё наоборот. Из века в век выживают слабейшие. Как итог - общая деградация человечества". Дальше меня заносило в фантазиях - ещё дальше. "Добывайте хлеб свой в поте лица своего, - завещал Христос, а люди, что, стремятся выполнять эту заповедь? Я имею в виду, конечно, тех, кто считает себя христианином. Нет. И особенно "нет" - это русский народ. Недаром у нас и пословица существует, - от работы кони дохнут. И Адам, я уверен, работал в поте лица своего. И это и был настоящий рай. Если бы он не работал, а только лежал, то он бы превратился в гамак, в топчан, в пляжное полотенце и даже змию был бы не интересен. Поэтому, - я сделал многозначительную паузу. - Какой-нибудь режим Пол Пота, режим Гитлера или Ленина - Сталина, можно считать и Божьим попущением. Не ленитесь, братцы. Мотыги в руки и айда колонной на рисовые поля... И кто знает, не есть ли наша сегодняшняя жизнь - рай? Живёт в раю, и не ведаем. Так что, отказываясь от памперсов, и иной роскоши, мы вольно или невольно стоим на стороне тех ..."
- Мы стоим на стороне тех, - прервала меня Лена. - Кто должен идти на молочную кухню. Колонной, по одному или как вам, сударь, будет угодно.
На молочной кухне мне выдавали две бутылочки молока, кроху творога и глотков пять, (Машиных), кефира. Выдавали бесплатно, как малоимущей семье. Это была помощь от государства, то есть от этих пузатых чиновников, от этих олешевских "трёх толстяков", что у нас олицетворяют своими масляными ряшками государство. Разорви их всех бомба. Чтобы получить, эти несчастные кисло-молочные граммульки, мне пришлось собрать множество справок, доказывая разным тётям и дядям, что я не пида..., пардон, безработный. Делать это всё было противно.
Работу я искал, где мог и был согласен на работу самую чёрную, и трудную лишь бы что-то платили. В те дни вы могли увидеть меня, высокого, худощавого, загорелого до черноты, в самых разных местах. В городском парке, где я, вооружённый лыжной палкой, накалывал на её острие мусор, складывая его затем в просторный полиэтиленовый мешок. В похожие мешки, если судить по американским фильмам, в США складывают трупы.
Могли вы меня видеть и на базаре с ведром картошки. Я её помыл, сдуру, и одна покупательница, крашенная стареющая матрона, мне сказала: "ты её где-то украл". Присмотревшись, я заметил, что все продавцы картошки стоят чумазые и картошка у них тоже такая же. Ни дать, ни взять труженики полей. На самом деле все они были перекупщиками, а кто действительно продавал свою картошку, так это я и пара бабулек. Ещё я подряжался клеить плакаты. На них розовощёкий кандидат в депутаты призывал голосовать за него на ближайших выборах в горсовет. Один раз я удостоился чести видеть его лично. Он подъезжал на "джипе" к своему предвыборному штабу, из которого я и другие расклейщики выносили плакаты и клей, и прошагал мимо нас, болтая на ходу с кем-то по сотовому телефону. Кандидат в депутаты озорно похохатывал, показывая нам фарфоровые зубы, и я расслышал фразу: "Рыбонька, какие проблемы? Поужинаем в ресторане". На плакате, если присмотреться, глаза кандидата, для выразительности, были обведены ретушью. Его фамилию я вскоре благополучно забыл. Зато из того времени мне почему-то запомнился совершенно дикий журнал, валявшийся на столе в штабе, где на первой полосе выделялись два крупных заголовка: "МАДОННА ГОД НЕ МЕНЯЛА ТРУСЫ" и "ИНОПЛАНЕТЯНЕ ЖИВУТ СРЕДИ НАС". Позже я нашёл обрывки журнала в туалете, и в результате этих обрывов слеплялась такая фраза: "МЕНЯЛА ТРУСЫ... СРЕДИ НАС".
Вы могли встретить меня также в речном порту, там я перетаскивал с пирса на прогулочные теплоходы ящики с лимонадом, пивом, консервами, печеньем, сигаретами. Платили мне за такую переноску восемь рублей в час, безбожно мало. Булка хлеба, к примеру, стоила шесть рублей. Да ведь ещё надо было добраться до порта. Дорога туда и обратно обходилась мне в пятнадцать рублей. За восемь часов надо было что-то поесть, "червячка заморить". Это ещё рублей тридцать. И сигареты, "Прима" - два рубля восемьдесят копеек. Так что домой я приносил рублей тридцать, не больше, измотанный и злой, недоспавший. Двадцать рублей стоили детские носки и десять рублей бутылка детского сока. Мне было противно подсчитывать все эти копейки, где и что, и сколько стоит, словно я был немощный старичок, живущий на жалкую пенсию, ни на что не способный, (а ведь я, блин, институт закончил, и неплохо учился), но ещё противнее было самому смотреть на таких старичков - пенсионеров. На их детскую радость, что им, к очередному празднику, прибавили очередные пятьдесят или сто рублей. "Теперь я смогу покупать себе ещё килограмм вершили и ещё пакет молока", - поделился такой старик корреспонденту телевидения, потрясывая высохшей головой и смотря в видеокамеру блеклыми глазами маразматика. "Бог ты мой, да зачем тебе этот "ещё" килограмм вермишели? - спросил я у него и у телевизора. - Тебе давно на тот свет пора, потому что на этом даже трава полезнее, чем ты". Дальше я не сказал, а подумал: "Если бы вы, старики, собрались скопом и ушли в лес, как это делали индейцы, выполнив свою главную миссию на земле, вырастив детей, построив дом, посадив дерево, сколько бы денег осталось в государстве. Как и вермишели с молоком". И я был не прав. Старики и старухи оказались нужны на выборах, где они, в большинстве своём, проголосовали как раз за того жулика с подведёнными ретушью глазами. Он им раздаривал бесплатно лекарства, как позже выяснилось, просроченные, но да после выборов поезд ушёл. "Так вам и надо, придуркам", - бормотал я, прочитав их жалобы в газете, скомкал её и бросил на пол.
Таким я стал в те месяцы, злым и раздражительным. Единственная моя отрада была - жена и дочь. Дочь даже больше, чем жена. Лена ведь тоже не светилась от счастья. В день, когда умерла Чара, мы с ней здорово поскандалили.
*
Чара умерла от чумки. Она болела недолго, дней пять-семь. Отец отвозил её в ветлечебницу, и там сказали, что надо было ставить прививку. Я про это за хлопотами забыл, а родители и не знали. Врачи посоветовали колоть Чару пенициллином и ещё каким-то антибиотиком, но это ей не помогло.
Умерла Чара тихо. Утром я зашёл к родителям, и она была ещё жива. При виде меня она встала с подстилки, чего не делала несколько дней, дрожа при этом ногами, и слабо вильнула хвостом, смотря печально и умно. Я погладил её по спине, распрямляя пальцами ее жёсткую шерсть, и произнёс, обращаясь к родителям: "Смотрите, ей вроде бы стало лучше. Она поднялась". "Удивительно", - ответил отец. В обед Чара ушла в залу, там никого не было, легла в самый тёмный, дальний от входа угол и скончалась, не потревожив родителей ни лаем, ни даже скулением. Она была благородных кровей. Её далёкие предки служили английским рыцарям, охраняя их сумрачные замки. В Африке они охотились на львов. В Германии они служили санитарами, вынося раненых солдат с поля боя. Так что Чара знала, как умирать достойно.
Отец положил Чару в мешок, отнёс на поле и спустил её в яму от бывшего погреба. В ледяную могилу, с узким и синим, как воронка, горлышком. Отец не позвал меня, так как не знал, когда я у них появлюсь. А я пришёл к родителям вечером и узнал, что Чара умерла в обед, что она уже похоронена. Тогда я выспросил у отца, как найти по приметам этот старый погреб, купил бутылку водки и по пути на него завернул к Гарину. Домой я предусмотрительно не зашёл, чтобы с бутылкой не попадаться Лене на глаза. Не выпивали мы с Гариным давно. Да и не общались тоже давно. Осенью как-то ходили просить денег к его родственнику, валютчику, чтобы пропить их на ноябрьские праздники, и с тех пор плотно не сиживали. Гарин встретил меня ожесточённым стуком печатной машинки. В отличие от своих более удачливых и денежных коллег по "писательскому цеху" компьютер он не приобрёл и натирал мозоли на примитивной "Ятране". Мне пришлось подождать, пока он прервёт свою морзянку, откроет дверь, а потом ещё ждать на кухне, с сигаретой в руке и пепельницей на колене. Открыв дверь, Гарин снова пошёл в комнату, за машинку, буркнув, что "он сейчас".
- У меня собака умерла, - сказал я, когда мэтр, минут через пять, явился передо мной с листом бумаги в руке, в рубахе, где на животе отсутствовала пуговица, в мятом спортивном трико, и в потёртых шлёпанцах.
- Умерла? - бесстрастно переспросил Гарин. - Очень жаль. Как?
- Заболела.
- Бывает.
- Да. Причём, со всеми.... Предлагаю выпить.
- Водки? Нет. Ты знаешь, я тут пишу. А ты выпей, коли такое дело.
- Спасибо, но тогда я лучше пойду.
- Ага, до свидания.
Гарин начал переминаться с ноги на ногу, будто маленький мальчик, если он хочет писать, и я поднялся, чтобы уйти.
"Да хрен на тебя, эгоист несчастный, - топая между сугробов по узкой хрустящей тропе, думал я раздражённо, успев по дороге пригубить водку. - Все вы такие, пя-ясатели. Сочиняете там что-то, а когда к вам реальный человек приходит, со своими проблемами, вы от него прячетесь. Черви бумажные".
Тропинка вывела меня к кустам и к погребу с массивной, железной крышкой, с овальным, чугунным замком. Смеркалось, но я узнал и кусты, пусть они теперь были и без листьев, торчали в воздухе голо, и погреб. На нём мы сидели в начале лета с Гариным. За ним, в пяти шагах, была яма от другого погреба, куда я хотел, потехи ради, столкнуть писателя, когда он меня, пъянь эдакая, начал донимать. Теперь на дне этой ямы покоилась Чара. Мистика. Отхлебнув ещё водки, я сел на краю, обнесённого снегом и льдом, жерла и наклонил голову, чтобы рассмотреть, как лучше по нему спуститься. В моём кармане, захваченная из дома, лежала бритва. Я намеревался отрезать Чаре коготь, заспиртовать его в банке и оставить - на память. В темноту Чариной могилы, подсвеченные ещё светлым небом, падали белые снежинки и ничего, помимо этих снежинок и черноты, нельзя было разобрать. Выпей я больше, может, и скользнул бы ногами вниз, с хмельной бесшабашностью, не зная, удастся ли выбраться обратно по гладким краям из бездны, но лёгкий морозец хорошо остужал мою голову, а ангел - хранитель удержал за плечо.
Маша, меня ждала дома Маша. Переступив домашний порог, раздевшись, взяв её, пушинку, на руки, вдохнув сладкий молочный запах, волной идущий от её розового тела, услышав её щебетанье и увидев её радостную, нежную, как лепесток, улыбку, я понял, что чуть не наделал глупостей. Весь этот поход за когтем Чары был, словно затмение. Я вёл себя так, как будто желал умереть. Как будто или на самом деле?
- Не дыши на неё! - крикнула Лена. - Где ты напился? - по её лицу прокатилась судорога. - Где ты берешь деньги на водку? - она выхватила Машу у меня из рук. - У меня молоко пропадает, - на её глазах заблестели слёзы. - Мне нужно что-нибудь есть. Ты понимаешь, что я голодаю! Что ты принёс мне на ужин? Что?
Мне захотелось вернуться туда, где я только что был. Лена была не права. Во всём не права. Я напился первый раз за несколько месяцев. Я искал работу, где мог и работал там, куда брали. И я помогал ей, как мог, и чем мог. В чём же я перед ней виноват? В чём?
- Видеть тебя не могу! - она прижимала к себе Машу, а та уже громко плакала. - Уходи!
Если бы не дочь, я бы жену ударил. Но я вышел на лестницу, не сказав в ответ ни слова, вышел на улицу, на морозный воздух, глотая его, как рыба, широко, вышел без шапки, без пальто - и плевать. А что я мог ответить? Она была права. Её надо было кормить, чтобы она кормила ребёнка.
Падал редкий снег, в просветах между тёмно - синих туч мерцали звёзды. Небо... Космос... Бог.
Суета, какая всё суета перед этой бесконечностью, перед этой бездной.
Суета ли?
Мне вспомнилось.
Осень. Я выношу все вещи из одной комнаты в другую, оставляя комнату пустой. Затем приношу с улицы четыре мешка осенних листьев, жёлтых и красных, разбрасываю их по полу и зову к себе в гости её, мою женщину - Лену. Она смотрит на листья, ничего не поминает, но во взгляде её восхищение. Городская комната, и вдруг в листьях, пахнет лесом. "Знаешь, мне надоели все эти шкафы, стулья, все эти ковры и коврики, - поясняю я, и разворачиваю на полу матрас. - Отныне я предлагаю спать на матрасе и среди листьев. Если будет мало, что же, я ещё принесу. Одежду будем вешать на гвоздик. Мебель загромождает всю нашу жизнь. Из-за неё люди порой не видят друг друга. Поэтому - долой мебель! Ты согласна?" "Да", - негромко ответила она, и потом была ночь нашей любви, а когда мы, обнявшись, засыпали, кто-то тихонько среди листьев шуршал.
И так мы жили, среди листьев, почти две недели.
Бог мой, она была моей единственной любимой женщиной из всех, какие есть на планете Земля, да что там Земля, единственной любимой женщиной во всей Галактике и Вселенной.
+
А на следующий день, после того, как я поругался с Леной...
*
... На следующий день я был в церкви и исповедовался у отца Дмитрия. Он набросил себе и мне на голову платок, и спросил, коснувшись лбом моего лба.
- В каких грехах хочешь покаяться?
- Во многих, - после короткого раздумья, ответил я.
Он помолчал, думая, возможно, что я что-нибудь добавлю, но я молчал, ощущая на своём лице его тёплое дыхание. Тогда отец Дмитрий откинул платок и перекрестил мои склонённые плечи.
- Отпускаю тебе грехи. Иди и больше не греши.
*
"Вон они, попы твои, на иномарках ездят", - шепнул мне какой-то человек, в старой, кроличьей шапке, когда я отходил от церкви, топча белый, пушистый, утренний снег. Его глаза смотрели на меня ехидно, со злобинкой.
Я взглянул туда, куда он мне указал и увидел, как незнакомый мне священник садится в "Нисан" голубого цвета. "Ну и что? Это их грех. Да и кто сказал, что попы должны быть бедные?" "А как же про торговцев в храме, каких Христос изгнал? А? А как же про верблюда, которому легче пролезть в игольное ушко, чем богатому попасть в рай?" "Да ведь у каждого своя мерка бедности и богатства". "А как же..."
"Вали - ка ты, дядя, подальше со своими вопросами. Случаем, ты не бес? А ну, давай, перекрестись".
При этих моих словах мужчина не то закашлялся, не то так засмеялся, ничего не ответил, и повернулся ко мне спиной. Поехал и "Нисан", медленно и осторожно, под снегом был лёд.
Отпущение грехов состоялось, но словно его и не было. "Иди и больше не греши" - легко сказать.
*
Скандалил и исповедывался я в субботу и воскресение, а в следующую пятницу, почти через неделю, утром, я вновь навестил Гарина. Он бродил по квартире с видом сомнамбулы и брякал коробком спичек, крепко зажатым в кулаке.
- А-а, любезный юноша, вот и вы, - протянул писатель, рассеяно смотря мне куда-то в переносицу. - Вы никогда не задумывались, что древние греки всегда будут моложе нас?
- Нет, - осторожно сказал я, осматриваясь и делая вывод, что квартира писателя не изменилась. По-прежнему в ней царствовал беспорядок. - Да, да моложе нас, - продолжил Гарин. - Просто потому, что они раньше нас родились.
- Согласен, - ответил я, чтобы что-нибудь ответить и сел на такое знакомое мне, потрёпанное кресло.
- Ха-ха, а вы не думаете, что наш город, этот Вавилон, давно пора сжечь? - без перехода заявил Гарин, и я подумал, что у него с рассудком не всё в порядке, так странно блеснули его глаза. - Со всеми его домишками, и этими сонными людишками. Со всеми его чиновниками, ментами, блядями, казино, и газетами, и с этим его тампаксным телевидением, и с его учителями, и врачами, и учениками, и больными, со всеми его слезливыми праведниками, и со всеми его чертями. Сжечь. Дотла. Как свечу. Сжечь! И я начну поджог со своих рукописей. Кто сказал, что рукописи не горят? Булгаков? Хо-хо. Ещё как горят.
Тут он направился в ванную комнату, продолжая трясти своим коробком, а я за ним следом. Там Гарин попытался поджечь спичку, что у него плохо получилось, а я, заглянув через его плечо, увидел, что ванна заполнена бумажными листами. Они плавали в ванной вместо воды. По тому, как Гарин неловко чиркал спичкой о коробок, я понял, что он основательно нахлебался своего любимого портвейна. Удивительно, как я сразу этого не заметил. Не Ломброзо, впрочем, чтобы с лета определять, когда из человека искрит гениальность, а когда она уже перешла в помешательство.
- Мой последний роман, - сообщил Гарин, кивая на листы, в перерывах между попытками поджечь рукопись, а заодно и весь город. - Никто мне его не заказывал. Я сам, сам, без подсказок. Накатило! Роман! Он оказался никому не нужен. Никому! Ни одному издательству. Да что вы понимаете, молодой человек.
- Покажите.
Я протянул руку и выхватил несколько листов. Первых строчек мне хватило, чтобы понять - это был не Гарин. Точнее, это был он, и одновременно не он. Не знаю, как лучше объяснить. Это был некий новый писатель Гарин, вывернутый наизнанку, предельно искренний, и тем интересный. Писал же он, как я понял, о себе. Мне попался эпизод, где рассказывалось, как к Гарину приходила барышня, начинающая писательница, с розовыми щёчками, и как Гарин, разбирая с ней её неопытные творения, размышлял, что из неё бы вышла неплохая жена, брось она заниматься литературной ерундой. "Она заваривала чай, попутно говоря о творчестве Северянина, а я думал, разглядывая её белые, плохо загорелые руки, что чай она, заваривает лучше, чем рассуждает о творчестве поэта". Эпизод обрывался на том месте, где Гарин, решив устроить как бы нечаянную встречу, дожидался девушку за углом дома, её дома, но попал под сильный дождь, и в мокром виде поплёлся домой, решив, что он покажется ей смешным. "А дома меня ждала паутина в углу, на столе валялся нудный очерк для "Вечёрки" о комбайнёре... и ещё ночь ждала, тёмная, тоскливая, как мой онанизм".
- Зачем же вы хотите это сжечь?
Удивлённый, и удивлённо спросил я, не заметив, что Гарин, пока я читал, уже поджёг. Трещало. Чёрный пепел полетел к потолку. Оттолкнув Гарина, он попытался оказать сопротивление, я включил душ и плеснул струёй на огонь.
Минут через десять, переместив на край стола печатную машинку, мы допивали портвейн, наполняя его янтарём плохо промытые стаканы. Гарин опомнился и вёл себя иначе. Тихо. Примирительно.
- Где же теперь эта девушка? - спрашивал я.
- Где? Не знаю. Она уехала в другие места. Судя по всему, как писательница не состоялась. Иначе бы я о ней слышал.
- И вы, что же, её по-прежнему любите?
- Представь - да.
- А много надо денег, чтобы издать вашу книгу?
- Смотря, каким тиражом. Не очень много, - Гарин задумался и назвал сумму. - Мне бы и племянник мог помочь, но он в больнице. Три дня назад по голове ударили. С кассой шёл, тысяч триста в дипломате было, и в подъезде подкараулили.
- Сильно ударили?
- Нормально. Сотрясение. Слава Богу, череп не проломили. Оклемается. Только денег у него теперь нет. Вообще-то, придурок, додумался. С такими деньгами ходить и без охраны.
- Расслабился, наверное.
- Да кто его знает.
Портвейн закончился, и я поднялся к себе домой, взяв с Гарина честное слово, что он ни станет больше ничего поджигать. Он покивал головой, печально.
Жена и дочь спали, обнявшись, на диване. Лена прислонила Машу к груди, а Маша положила ей на шею свою тонкую ручку. Осторожно пройдя мимо них, я открыл шкаф, стараясь, чтобы не скрипнула дверца, приподнял бельё, сложенные вчетверо простыни, и вынул дипломат. Чёрный кожаный дипломат, с жёлтым кодовым замком. Теперь я знал, что там лежит "тысяч триста". Чтобы их извлечь, оставалось всего-то сломать замок. Что я и собирался сделать в ближайшие полчаса. Я не хотел открывать дипломат ни сразу после того, как я принёс его домой, ни позже. Начиная со вторника, когда я подкараулил племянника Гарина в подъезде, меня мутило. Ничего удивительного. Ведь не каждый день бьёшь человека по темечку гаечным ключом.
Было, как я уже сказал, утро, а в обед я надумал идти в церковь. Люди говорили, что там начала мироточить икона Божьей Матери, и мне хотелось на это чудо посмотреть.