Уже второй день в Париже шли проливные дожди. Крупные капли сбивали остатки последней пожелтевшей листвы с деревьев. Скрученные, медного цвета листья платанов как бы нехотя отламывали свои черенки от веток и, покидая их, они, подхваченные порывом ветра, далеко отбрасывались от своего родного дерева, и, тяжёлые и намокшие, шлёпались на мостовую, в холодные и грязные лужи. Вечерние улицы города были пустынны, и только ветер вольготно разгуливал по ним, стучась в окна и двери домов; он залетал в дымоходные трубы и пугал своим заунывным завыванием парижан, заставляя их ёжиться от холода. А ведь был только ноябрь; но казалось, что зима была уже не за горами и она только и ждёт подходящего момента, чтобы приступом взять этот город.
Даже Эжени, никогда не боявшаяся непогоды, куталась в шаль. Однако холодный ветер, настойчиво бивший по стеклу и просачивавшийся в щели рам, не мог заставить девушку отойти от окна. Облокотившись о подоконник и подперев рукой подбородок, девушка наблюдала сквозь забрызганное каплями дождя стекло за разгулявшейся стихией.
И тут она заметила появившийся на улице конный экипаж со скрючившимся кучером на козлах. Напрасно извозчик пытался укрыться от непогоды, кутаясь в свой плащ, - косой дождь давно уже промочил его насквозь. Со спин лошадей и крыши кареты потоком стекали струи воды, а из-под копыт и колёс в разные стороны разлетался настоящий фонтан. Фиакр остановился у подъезда соседнего дома напротив, дверца открылась, и свет, падавший от зажжённых окон первого этажа, осветил фигуру мужчины, лица которого не было видно из-за треуголки на его голове. Придерживая свою шляпу рукой, чтобы ту не унесло порывом ветра, он подал руку своей спутнице. И молодая женщина с подножки кареты ловко перепрыгнула на ступени дома. И тут же ветер, окутавший её, принялся трепать низ подола её шёлкового платья, словно парус корабля, попавшего в шторм. Наконец супружеская пара скрылась за дверями дома, а фиакр отправился дальше на поиски очередного загулявшего прохожего. Улица вновь опустела, и Эжени начало казаться, что и этот экипаж, и та молодая пара были всего лишь призраками, появившимися на мгновенье из ниоткуда и исчезнувшие в никуда.
Прошло уже больше года с тех пор, как Эжени покинула свою родную Нормандию и переехала жить в Париж, в дом мужа её подруги Виолетты де Монтуар. Девушке, поначалу тяжело переживавшей смерть своего названого дяди Поля Вире, в конце концов всё же удалось прийти в себя и начать замечать, что помимо её переживаний, вокруг существует ещё и другая, внешняя жизнь. Да и Париж - это тот город, в котором, кажется, невозможно грустить и скучать. Виолетта же, со своей стороны, старалась как могла отвлечь свою подругу от грустных мыслей. Почти каждый день совершались прогулки по городу, пешком или в экипаже. Мадам де Монтуар старалась показать девушке все красоты этого пышного, величественного, живого, безумного города. А с наступлением зимы и холодов прогулки сменили оперы и театры. Театр Пале-Рояль, Академия музыки, Комеди-Франсэз - в них Эжени, казалась, пересмотрела все театральные постановки того времени, все пьесы Мольера, Корнеля и Расина. А затем вновь пришло лето, и подруги отправились в Нормандию погостить у отца Виолетты, барона д'Ормона.
Ещё издалека, подъезжая к замку Ормон, Эжени с наслаждением кидала взгляды на столь знакомые, родные ей места: на обширные пастбища, луга, казавшиеся красными из-за цветущих маков, на патриархальные фермы, высящиеся на холмах, и синеющие вдали леса. Она следила взглядом за петляющей Сеной, которая то появлялась, то вновь пряталась за ивняковыми зарослями; с наслаждением вслушивалась в трели полевых жаворонков, певших как будто только для неё. Это был край её детства, где она выросла и где, как ей казалось, она прожила свои лучшие годы.
На следующий же день Эжени навестила Адрианну, встретившую девушку с распростёртыми объятьями, поцелуями и со слезами на глазах. Долго Эжени бродила по дому Поля Вире, переходя из одной комнаты в другую и вспоминая все самые счастливые моменты, проведённые в этом доме, ставшим ей родным. Затем она позавтракала вместе с Адрианной, с удовольствием вкушая её нехитрую, деревенскую, но необычайно вкусную еду, закусывая мягким, пушистым хлебом и запивая парным молоком.
После она отправилась на прогулку верхом. И, пустив лошадь вскачь, девушка сама не заметила, как четверть часа спустя оказалась возле деревни Пресаньи-л'Оргейё, возле того самого места, где некогда располагался лагерь бретонских разбойников. Желание воскресить каждый момент из своей жизни и ничего не упустить подсознательно привели Эжени сюда. Спешившись, девушка в задумчивости встала посреди опушки. Ей вспоминались события прошлого лета. Вон там стояла карета Фернана, рядом с ней - телега Танги, где-то здесь, неподалёку разбойники сидели у горевшего костра. Напрасно девушка пыталась найти хоть какие-то следы от кострища - всё давно уже поросло травой.
Странно, но теперь история с бретонскими разбойниками уже не казалась девушке страшной и вызывающей неприятные воспоминания - теперь для неё это было всего лишь очередное приключение. Огорчало её только одно - смерть господина Вире.
Эжени спустилась вниз, к Сене, и стала всматриваться в её тёмные воды, покрытые огромными листьями-лопатами кувшинок и кубышек, словно она пыталась рассмотреть там, под ними, сундуки с награбленными бретонцами драгоценностями. Но, конечно, их там давно уже не было: об этом позаботились Блез и Аэль.
Что стало с этими двумя разбойниками, которых Эжени когда-то пощадила, она не знала. Девушка больше никогда о них не слышала. Бретонские разбойники бесследно исчезли. Их давно уже никто не искал и про них все забыли. И это радовало Эжени: значит, она оказалась права тогда, два года назад, когда позволила Аэлю и Блезу уйти от солдат.
Однако за летом всегда приходит осень, пришла пора и Эжени с Виолеттой возвращаться из Нормандии в Париж. И опять начались прогулки по улицам, походы в театр. Но теперь Эжени это уже не доставляло того прежнего удовольствия, как раньше. Все улицы были давно изъезженны, все дворцы и церкви осмотрены, весь театральный репертуар увиден, и девушка всё больше начала скучать.
Виолетта де Монтуар видела это и старалась теперь по-другому развеять свою подругу. Она стала пытаться ввести её в свой круг общения в надежде, что девушка обзаведётся новыми друзьями. Но из этого не выходило ничего хорошего. Эжени, давно уже отвыкшая бывать в великосветском обществе, чувствовала себя неуютно среди кавалеров и дам, разодетых по самой последней моде, в нарядах из дорогих тканей и украшенных драгоценностями. Они разговаривали на непонятном для неё салонном языке - изысканном и завуалированном; любимой же темой разговоров гостей была жизнь высокопоставленных особ, с которыми когда-то где-то свёл их случай, и теперь они упоминали об этом всякий раз: то они имели честь обедать за одним столом с тем-то министром, то на приёме были представлены брату или сестре короля. Эжени не могла похвастаться такими знакомыми: большинство людей, про которых говорили, она не знала. Если же речь начинали заводить о политических делах, то и здесь девушка не могла поддержать разговор. Эжени было скучно во время этих бесед и она не умела показать, что это было не так. Но и её считали скучной, не обладающей какими-то талантами, необразованной, не умеющей поддерживать беседу или спор, да и вообще говорить о чём-то толково. "Провинциализмом веет от неё за целое лье" - так говорили про Эжени и смотрели на неё свысока, нет, даже не смотрели, а косились, как косятся на комнатную беспородную, несуразную собачонку какой-то мадам.
Это приводило в отчаяние Виолетту. Она так рассчитывала, что милое личико Эжени привлечёт к себе взгляды какого-нибудь холостяка. Однако "неотёсанность" мадемуазель Вире и отсутствие какого-либо приданого не могли к ней привлечь ровным счётом никого.
Эжени не могла не видеть, как воспринимают её в обществе. И она стала отказываться сопровождать Виолетту в её поездках с визитами и посещениями. Когда же гости бывали в доме де Монтуаров, девушка не выходила к обеду.
Ненастный ноябрь со своей непогодой избавил Эжени от всяких ненужных визитов и он как нельзя более подходил к её настроению. Наконец-то она спокойно могла отдаться своим любимым занятиям - чтению книг и беседам с Виолеттой. Однако вскоре уже и это перестало приносить ей удовлетворение. Девушку одолевала тоска. Бесконечная череда дней, где каждый похож на другой, надоедала ей. И когда в минуты одиночества она вдруг начинала задумываться о своём собственном будущем, то и оно тоже казалось ей таким же скучным и пустым.
Иногда, чтобы забыться и отвлечься от грустных дум, она шла в фехтовальный зал и упражнялась там со шпагой в руке до тех пор, пока не начинала валиться с ног от усталости. Но это приносило ей облегчение лишь на время. И Эжени всё чаще стала думать о том: не поспешила ли она с переездом в Париж, не зря ли покинула родную Нормандию? Там девушка не знала, что такое скука, так как каждый её день был наполнен какими-то хлопотами. Оставшись в Нормандии, она по-прежнему была бы гувернанткой при сыне маркизов де Грокуров - маленьком Ги, по которому очень скучала. К тому же подрастала их дочка, которой скоро должно было исполниться полтора года...
Но тут размышления Эжени прервал стук в дверь.
- Войдите, - откликнулась девушка.
Двери отворились, и на пороге Эжени увидела Виолетту. Мадам де Монтуар с недоумением окинула взглядом комнату своей подруги, в которой царил полумрак, так как единственным источником освещения в ней служил ярко пылавший камин.
- Эжени, почему ты сидишь в темноте? - спросила молодая женщина, входя в комнату.
- Развлекаю себя тем, что подглядываю за загулявшими прохожими, - ответила девушка, немного смутившись.
- Опять грустишь? - понимающе кивнула Виолетта.
- Нет. На самом деле я просто немного задумалась.
- И о чём же ты задумалась? - спросила мадам де Монтуар, подсев к девушке на диван и внимательно посмотрев на неё.
- О будущем. О своём будущем, - ответила Эжени, пожимая плечами.
- Вот как! - произнесла Виолетта. Но тут она поёжилась. - Боже, как холодно здесь, у окна. Давай я задёрну шторы. Ты совсем не думаешь о своём здоровье, - и женщина принялась плотно задёргивать шторы. Закончив, она вновь присела на диван. - Ну, и каким же видится тебе твоё будущее, интересно мне знать?
Эжени не спешила отвечать, так как не знала, как подступиться к этой теме, заранее предугадывая негативную реакцию своей старшей подруги.
- Я много размышляла... - неуверенно начала Эжени, - и я решила... я решила вновь пойти в гувернантки.
- Что! Опять в гувернантки! - воскликнула молодая женщина, в недоумении уставившись на девушку. - Уж не ослышалась ли я?! Эжени, но зачем?
- Виолетта, но ведь не могу же я вечно жить в вашем доме, как приживалка при богатой родственнице.
- Ты никакая не приживалка! Ты знаешь, что я тебя очень люблю. И потом, никто и не говорит, что ты будешь вечно жить в этом доме. Рано или поздно ты выйдешь замуж и поселишься в доме своего мужа.
- Ах, Виолетта, ты же знаешь: я бесприданница, - вздохнула девушка.
- Конечно, это всё немного осложняет. Но мы тут решили... Я и Патрик, и мой отец... В общем, если понадобится, мы будем готовы дать твоему будущему мужу деньги, которые послужат за тебя приданым.
- Благодарю тебя, Виолетта, за то, что ты с Патриком и твой отец так печётесь обо мне. Но ведь ты сама понимаешь, что всё равно, это будет не так много. Ну кого я прельщу таким приданым? Разве что сына какого-нибудь лавочника.
- Ни о каком лавочнике не может быть и речи! Лучше уж тогда совсем не выходить замуж, - категорично заявила Виолетта. - Но я уверена, что и среди дворян найдутся молодые люди, которых прельстит твоя красота, твои доброта и ум и безо всякого приданого.
Но Эжени не верила в это и она с сомнением покачала головой.
- Нет, Виолетта, я не буду больше ждать. Да и жизнь светской дамы мне не по нутру. Я уже твёрдо решила вновь пойти в гувернантки, - решительно заявила девушка. - Так, по крайней мере, я буду при деле и у меня не будет повода скучать.
- Так значит, тебе скучно в моём доме и в моём обществе? - обиделась мадам де Монтуар и, надув губки, отвернулась от своей подруги.
- Нет, Виолетта, ты здесь вовсе ни при чём. Но, когда я жила в доме господина Вире, я так привыкла, что каждый мой день насыщен с утра и до самого вечера. Ты должна меня понять.
- Нет, я тебя не понимаю, не понимаю, - развела руками молодая женщина. - И вряд ли когда-нибудь пойму. Я не понимала тебя, когда ты убежала из дома и осталась жить с господином Вире. Но тогда хотя бы ты была маленькой девочкой и у тебя была мачеха, желавшая выдать тебя замуж за распутного де Соммевиля. Но сейчас ты выросла. И я считаю, что тебе пора вернуть себе своё законное имя, съездить наконец в замок к своему отцу и сообщить ему, что ты жива. И тогда ты по праву сможешь рассчитывать на своё приданое. Я думаю, что маркиз де ла Прери, узнав, что его дочь жива, не поскупится.
- Виолетта, но как же я это сделаю? Ведь все думают, что я давно умерла! Меня просто примут за самозванку!
- Это всё твои глупости, которые ты сама себе надумала! Все твои родные только обрадуются, уверяю тебя. Ну неужели ты не хочешь вновь увидеть своих отца и брата?
- Поверь мне, это моё самое горячее желание. Но пока ещё не время, тот час ещё не настал.
- И когда же он, по-твоему, настанет?
- Я не знаю, но не сейчас. Если судьбе будет угодно, она сама меня сведёт с моими братьями, ведь они, по крайне мере, Шарль, тоже живёт здесь, в Париже. Но пока я думаю только об одном - найти себе место гувернантки в хорошей семье.
Мадам де Монтуар с отчаянием посмотрела на свою подругу, осуждающе покачав головой. Однако по решительному виду Эжени она поняла, что сейчас, вероятно, никто и ничто не сможет переубедить девушку.
- Я вижу, что твоё решение непреклонно, - тяжело вздохнув, сказала Виолетта. - Что ж, если ты так решила, то тогда уж будет лучше, если я тебе помогу. Я сама найду тебе хорошую, состоятельную семью, где не будут скупиться на жалование гувернантке.
- Спасибо тебе, Виолетта, - поблагодарила её девушка.
Но молодая женщина, расстроившись, только махнула рукой, как на безнадёжное дело. Как ей было переубедить Эжени, эту упрямицу, что она поступает неправильно и как заставить прислушаться к её советам, мадам де Монтуар не знала.
***
Яркая вспышка молнии первой весенней грозы осветила ночное небо Парижа. И тут же за ней сразу грянул гром, такой сильный, что стёкла в окнах домов задрожали. Гроза шла с запада на восток, постепенно пробираясь от Булонского леса к центру города. И казалось, что она своей тяжелой поступью шагает прямо по крышам особняков квартала Сент-Оноре.
И в одном из домов этого квартал жил маленький мальчик, который проснулся этой ночью ещё задолго до того, как небесная стихия добралась до самого города. Сначала гроза бушевала в предместье Пасси; но постепенно её громовые раскаты становились всё громче и отчётливее. Потом хлынул ливень, неистово барабанивший по черепице крыш, и было понятно, что уснуть этой ночью, пока не пройдёт гроза, будет совершенно невозможно.
Но то, что для любого человека было обыкновенным явлением природы, пятилетнему мальчику совсем таковым не казалось. Он воображал, что это огромный великан шагает по мостовым Парижа, сотрясая своей поступью дома и сверкая огромными глазами, которые вращались и из которых временами вырывались ослепительные столпы света. Великан шёл по улицам и заглядывал в окна каждого дома в поисках одного мальчика, чтобы вытащить его из постели, похитить и съесть. И этим мальчиком был именно он, Доминик.
Уже полчаса ребёнок неподвижно лежал в своей кровати, укрывшись с головой под одеялом, надеясь, что великану всё же не удастся отыскать его. Доминик боялся даже дышать, а его собственное сердечко, казалось ему, сжалось в маленький комочек. Тем временем гроза всё приближалась, а гром гремел всё громче. Малыш не выдержал и заплакал, тихо шепча в подушку: "Мама! Мамочка!". И тут очередная молния пронзила чернильное небо, и грянул гром. Великан был уже совсем близко, ещё один шаг и он найдёт мальчика. Нужно было бежать отсюда и как можно быстрей, к маме, которая, конечно же, защитит его и не отдаст неведомому чудищу.
Выскользнув из постели, ребёнок бросился к двери и вот он уже в тёмном коридоре. Комната матери находилась в самом конце коридора, и малыш уже хотел было броситься бежать к ней со всех ног, но тут, испугавшись, что топот его ног может услышать великан, принялся крадучись, ощупывая пальчиками стену, продвигаться вперёд. Пройдя шагов пятнадцать, малыш вдруг заметил, что в шагах двадцати от него коридор пересекает тонкая, тусклая полоса янтарного света. Доминик замер на месте. Но потом он догадался, что, вероятно, этот свет сочится из комнаты, дверь в которую была приоткрыта. И комната эта была кабинетом его отца. По всей видимости, мужчина тоже не мог уснуть этой ночью и решил немного поработать. Мальчика это обрадовало: ведь отец был сильнее матери и он уж точно не даст его в обиду. Однако ребёнок по-прежнему продолжал пробираться на цыпочках, ведь вдруг это была западня, устроенная великаном. Наконец Доминик добрался до двери и услышал за ней чьи-то голоса. Он сразу узнал их: один из них принадлежал его отцу, а другой - камеристке матери, Франсуазе. Малыш заглянул в дверную щёлку и, как и ожидал, в свете свечей увидел своего отца, сидевшего в кресле. Вид у него был ужасно усталый, и он был, вероятно, чем-то расстроен. За его спиной стояла служанка в одной ночной сорочке. Ласково обнимая мужчину за плечи, она шептала ему какие-то приободряющие слова. Но тот, погружённый в глубокую задумчивость, не слышал её, а только сокрушённо качал головой, размышляя о чём-то своём.
- Господи, что же теперь будет? Меня ведь бросят в Бастилию, повесят, четвертуют, - нервно проговорил мужчина в кулак.
- Не думаю, что вам есть о чём беспокоиться, господин де Бурдон, - успокаивающе проговорила девушка (она, в отличие от своего хозяина, похоже, считала, что совершенно нет причин переживала за что) и ласково провела рукой по его голове. - Сейчас мы избавимся от него, и концы в воду.
- Но ведь рано или поздно его хватятся. Начнут искать. И когда полиция узнает, что в последний раз его видели в моём доме...
- Вы скажете, что не пожелали разговаривать с ним и выпроводили его из дома. Слугам скажите, что он ушёл, а я подтвержу, что видела, как он уехал.
- А те двое? Насколько они надёжны?
- Совершенно надёжны, уверяю вас. Им надо просто заплатить побольше, и они будут немы как рыбы. Да и какое им дело? - пожала плечами Франсуаза. - Им не привыкать.
Однако, как не старалась Франсуаза уверить мужчину, что всё разрешится благополучно, нервное напряжение никак не могло покинуть его, и он то и дело барабанил пальцами по подлокотнику кресла.
- Да разве так и не лучше? Подумайте, ведь всё разом разрешилось. Теперь всё будет ваше, всё, - и глаза камеристки загорелись хищным огоньком, как у кошки, которая заприметила жирную мышь.
- Да, ты, наверное, права, - глухим голосом подтвердил господин де Бурдон. - Он был мне как кость поперёк горла.
И, чтобы избавиться от волнения, мужчина взял в свои ладони руку девушки и принялся поглаживать её. Та сразу же откликнулась и, наклонившись к мужчине, стала целовать его то в щеку, то в шею.
Маленький мальчик, застыв на месте и вцепившись своими пальчиками в дверь, с изумлением наблюдал за своим отцом и служанкой. Он никогда прежде не видел, чтобы какая-нибудь женщина, кроме его матери - мадам де Бурдон, так вольно вела себя с его отцом, позволяя себе целовать его. И их таинственный разговор, из которого Доминик ничего не понял, - всё это пугало его. Мальчик уже совершенно забыл об огромном чудище, преследовавшим его. Затаившись, он следил за отцом и Франсуазой.
Но тут вдруг ребёнок почувствовал, что чья-то крепкая рука схватила его за шиворот сорочки и втолкнула его в комнату. Несомненно, это был великан. Мальчик уже хотел было в ужасе закричать, однако тут же вторая рука чудища в кожаной перчатке зажала ему рот, и ребёнок смог только глухо замычать. Увидев вошедших, господин де Бурдон вскочил с кресла и в изумлении уставился на сына.
- Он подслушивал за дверью, сударь, - объяснил тот, кто удерживал мальчика за шиворот его сорочки.
Подняв глаза наверх, ребёнок увидел, что это был вовсе не великан, а рослый мужчина, закутанный с головы до ног в мокрый от дождя плащ, и в чёрной шляпе. Рядом с ним стоял ещё один, одетый точно так же.
- Доминик, что ты здесь делаешь? Почему не спишь? - набросился с расспросами на сына господин де Бурдон; лицо его покраснело от гнева, а вены на шее вздулись.
Однако мальчик молчал, он не мог произнести ни слова. Никогда ещё он не видел своего отца таким рассерженным. На лице малыша был написан такой испуг, что было совершенно очевидно, что он лишился дара речи. Первой это поняла Франсуаза. Выйдя из-за спины своего хозяина, она подошла к ребёнку и ласково посмотрела на него.
- Доминик, что случилось? - спросила она, садясь перед ним на корточки. - Чего вы испугались? Вам, наверное, приснился страшный сон?
- На улице гроза, она, вероятно, и разбудила мальчика, - предположил мужчина, державший Доминика за рубашку, но уже более слабой хваткой.
- Франсуаза, отведи Доминика в его комнату и уложи спать, - попросил её господин де Бурдон.
- Конечно, - ответила девушка и, взяв за руку ребёнка, который не осмеливался сопротивляться или задавать хоть какие-нибудь вопросы, повела его вон из комнаты.
Когда они вышли, хозяин дома обратился к мужчинам в шляпах:
- Он здесь, - сказал господин де Бурдон, указав на огромный мешок, лежавший в тени стола и трудно различимый из-за полумрака, царившего в комнате.
Мужчины подошли мешку с двух сторон и, подхватив его, понесли вон из комнаты.
Тем временем Франсуаза укладывала маленького Доминика в его кроватку. Заботливо укрыв мальчика одеялом, она сказала:
- Сейчас вы закроете глазки и уснёте. Бояться вам нечего - это всего лишь гроза, господин Доминик. Она скоро пройдёт. А завтра утром, когда вы проснётесь, вам покажется, что всё, что вы видели этой ночью, было всего лишь сном. Это всего лишь сон, - говорила девушка проникновенным голосом, как гипнотизёр на сеансе, пытающийся внушить свои мысли.
Но Доминик не верил ей. Он видел, как Франсуаза целовала его отца, хотя знал, несмотря на то, что был ещё маленьким, что это право принадлежит только его матери; и он видел, как его отец был рассержен, узнав, что сын подслушивает за дверью. А тот чёрный человек в плаще, схвативший его за шиворот? Доминику до сих пор казалось, что он чувствует его крепкую хватку. Разве сможет он всё это забыть и, проснувшись завтра утром, подумать, что всё это было всего лишь сном?
Доминику хотелось, чтобы Франсуаза как можно скорее ушла. И поэтому, закрыв глаза, он стал притворяться, что засыпает. Девушка, поверив ему, удовлетворённо улыбнулась и, напоследок ласково потрепав волосы мальчика, покинула комнату Доминика.
Но, как только дверь за ней захлопнулась, мальчик, одёрнув одеяло, вылез из постели и на цыпочках пробрался к окну. Подставив стул и взобравшись на подоконник, он прильнул к стеклу и, сквозь струившиеся по нему капли дождя, увидел, что во дворе их дома стоит повозка, запряжённая лошадёнкой. Тут двери дома отворились, и появились те самые двое мужчин, так напугавшие мальчика. В руках они несли какой-то большой, длинный, тяжёлый мешок, провисавший посередине. Этот мешок они положили в повозку, сверху прикрыли его рогожей, а затем, взобравшись на передок повозки, поехали прочь.
Из-за лившего дождя и отголосков уходящей грозы не было слышно ни топота копыт лошади, ни стука колёс повозки. И вряд ли кто-либо ещё из проживавших в доме господина де Бурдона, кроме самого его хозяина, его сына и камеристки, знал о визите тех двух странных людей в плащах, которые вынесли из дома что-то большое и тяжёлое и увезли это на своей повозке.
Покинув дом де Бурдона, мужчины направили свою лошадь по безлюдным улицам Парижа в сторону Сены, к Новому мосту. Въехав на мост, они остановили лошадь и принялись внимательно осматриваться, для того чтобы лишний раз убедиться, что вокруг нет ни души. Хотя навряд ли в такую ненастную погоду мог найтись хоть один охотник до ночных прогулок. Наконец мужчины слезли с передка и, взявшись за мешок, стащили его с повозки. Подойдя к перилам мостам, они, ещё раз осмотревшись, подняли свою ношу и швырнули её в Сену. Бултыхнувшись в тёмные воды реки, тяжёлый мешок тут же камнем пошёл ко дну.
- Дельце сделано, - удовлетворённо сказал один из мужчин. - Давненько я за такую лёгкую работу не получал такие деньжищи.
- Ещё бы, такой богатей! - воскликнул второй. - Вероятно, выгодную сделку он с дьяволом совершил.
- Это не наше дело. Поехали скорей отсюда, а то я продрог уже до самых костей.
Пару минут спустя эта повозка уже затерялся среди многочисленных улочек Парижа. Однако, если бы мужчины не поспешили, а остались бы на мосту, то они бы увидели, что спустя минуту после того, как они бросили мешок в Сену, в этом месте реки вода вдруг забурлила, стала пузыриться, а ещё через какое-то время на её поверхности показался какой-то шар. Это была голова человека, отчаянно барахтавшегося в воде и с жадностью глотавшего воздух. Когда его дыхание восстановилось, он, загребая воду лишь одной рукой, медленно поплыл к берегу. Достигнув же наконец берега Сены, мужчина выполз на песок и, откашлянув воду из лёгких, он, находясь в полном бессилии, неподвижно замер на нём.
Первые лучи восходящего солнца застали Париж мокрым и грязным. Ранним прохожим приходилось проявлять всю свою сноровку, чтобы не промочить ноги. Все улицы превратились в одну огромную лужу, в которой отражались промокшие и оттого потемневшие стены домов. Однако дождь вместе с грозой ещё в предрассветные часы окончательно покинул город. Небо расчистилось от облаков, и пылающее солнце медленно вставало за ещё голым Венсеннским лесом.
Был конец марта, и весна только-только начала вступать в свои права. Однако молоденькая травка зеленела уже во всех палисадниках, а почки кустов и деревьев, набухая, становились всё тучнее. Но по утрам было ещё довольно прохладно, и прачкам, ходившим на Сену полоскать бельё в ранние часы, приходилось кутаться в свои платки.
Три женщины разного возраста с полными корзинами белья спускались вниз, к реке, медленно ступая по тяжёлому, мокрому песку. И их сабо проваливались в песок больше, чем наполовину. Поставив свои тяжёлые корзины у самой воды, женщины принялись полоскать бельё, болтая между собой. И вдруг одна из них, самая старшая, отжимая простынь и случайно кинув взгляд в сторону, вниз по реке, вскрикнула:
- Ой, сестрицы, смотрите, что это там такое?
Остальные две женщины, оторвавшись от своего занятия, повернули головы туда, куда им указывала их товарка. И они увидели, что действительно в шагах пятидесяти от них нечто большое и тёмное лежит на берегу у самой воды.
- Да это бревно, - предположила одна из них.
- Нет, не похоже на бревно, - возразила та, что была постарше.
- Надо глянуть поближе, - и, бросив бельё в корзину, женщина направилась к тому предмету.
Однако, проделав всего с десяток шагов, она остановилась и, оглянувшись, растерянно посмотрела на своих товарок:
- Сестрицы, да это никак утопленник.
Самая младшая из прачек, совсем ещё юная девушка, тут же вскрикнула в испуге, прижав руки к груди, а затем перекрестилась.
- Сходи, позови кого-нибудь, - обратилась к ней старшая.
И девушка тут же стремглав кинулась наверх. Завидев издалека монаха, она кинулась к нему, с отчаянием призывая его:
- Святой отец, Святой отец!
Монах обернулся:
- Да, дочь моя.
- Святой отец, там, на берегу реки, - говорила девушка, сильно волнуясь, - кажется, там утопленник.
- Где? - тут же обеспокоенно спросил монах.
- Там вот, - и прачка указала в сторону того места, где лежал предполагаемый утопленник.
- Отведи меня к нему.
Спустившись к Сене, монах бесстрашно направился к тому самому предполагаемому утопленнику, который так напугал прачек. Приблизившись к нему, монах убедился, что прачки не ошиблись, это действительно был человек, мужчина. Он лежал ничком на песке, и только голова его была повёрнута набок. И по бледности его лица можно было не сомневаться, что человек был мёртв. Однако он совсем не был опухшим, как бывают утопленники. Хотя, судя по тому, что и его одежда, и его волосы были все в тине, можно было не сомневаться, что какое-то время он всё же провёл в воде, а не был сброшен с набережной. На всякий случай монах взял утопленника за руку, которая оказалась совсем не одеревеневшей, и перевернул его на спину. И здесь он услышал слабый, еле слышный стон. Человек был ещё жив. Смертельная же бледность его объяснялась, скорее всего, тем, что он потерял много крови. Вся его одежда в области левого предплечья была бурой от запёкшейся крови.
- Он жив, Слава Богу, пока ещё жив! - крикнул монах прачкам, - Скорее зовите на помощь!
Когда мужчина открыл глаза, то обнаружил себя лежащим на жёсткой кровати в небольшой комнате с серыми стенами и маленьким окном, через которое слабо пробивался мягкий, золотистый свет наступавшего вечера. Никакой мебели, кроме небольшого стола, на котором лежала толстая книга в кожаном переплёте, и двух стульев, в комнате больше не было. И один из стульев был занят. Рядом с кроватью на нём сидел мужчина в чёрном балахоне. Скрючившись и свесив голову на грудь, он дремал. Единственным украшением этой скромной комнаты служило распятье Христа, висевшее над кроватью. В золотистом свете уходящего дня, казалось, оно было отлито из золота.
Мужчина приподнял голову, чтобы осмотреться получше и наконец понять, где он находится. Но его собственная голова показалась ему такой тяжёлой, словно она была чугунным горшком, до краёв наполненным водой, в ушах же его зазвенело, загудело, взгляд поплыл, и всё перед его глазами заволокло белой пеленой, и мужчине пришлось вновь опустить голову на подушку и прикрыть глаза. Однако ожидаемого им облегчения не наступило. Напротив, теперь мужчине начало казаться, что кровать под ним стала раскачиваться, словно он находился в каюте корабля, попавшего в шторм. Затем корабль начал тонуть, и мужчина оказался в воде. Холодная и склизкая, она обволакивала его всего, стало трудно дышать, он задыхался. Мужчина вновь открыл глаза и глубоко вдохнул, глотая воздух. Однако тут же острая боль пронзила его предплечье, как будто туда воткнули острый кинжал. Затем левую сторону его груди начало что-то сдавливать, словно теперь на неё положили тяжёлый камень, который был к тому же раскалён докрасна и жёг с нестерпимой силой.
Застонав от боли, мужчина отвернул рукой край одеяла, чтобы убедить самого себя, что нет никаких ни камня, ни кинжала. И тут он увидел, что он раздет, а его левое предплечье перевязано. Сквозь повязку, как раз в том самом месте, где жжение ощущалось сильнее всего, проступало большое кровавое пятно.
- Проклятье, - выдохнул мужчина.
От звуков, производимых несостоявшимся утопленником, мужчина в чёрном балахоне проснулся. Увидев, что его гость пришёл в себя, он воскликнул:
- Слава Иисусу и Деве Марии, вы очнулись! - и, наклонившись над мужчиной, участливо спросил его: - Как вы себя чувствуете?
- Словно в преисподней, - ответил тот сдавленным, еле слышным голосом. Было видно, что говорить ему давалось с большим трудом.
- Господь с вами, - перекрестился хозяин комнаты: - Вы находитесь в монастыре.
- В монастыре? - изумился гость.
- Да, в монастыре Малых Августинцев, я брат Стефан.
- Августинцев? Значит, сам Господь спас меня. Но как я здесь оказался?
- Вас нашли сегодняшним утром на берегу Сены. Вы были полуживым. И вас принесли сюда, в монастырь. Лекарь, осмотревший вас, сказал, что вы ранены в плечо. В вас стреляли, скорее всего, из пистолета, а затем, вероятно, оглушили ударом по голове и бросили в реку, подумав, наверное, что вы мертвы. Вас кто-то хотел убить. Но вас чудом вынесло на берег, что и спасло вам жизнь.
- Так вот почему мне всё кажется, что я тону, что я задыхаюсь, захлёбываясь водой.
- Вы знаете, кто хотел вас убить? - спросил брат Стефан.
Тут раненый мужчина вновь прикрыл веки, пытаясь вспомнить, что с ним случилось и кто с ним так поступил. Молчал он долго, и постепенно его лицо становилось всё мрачней. Наконец он открыл глаза и, посмотрев на монаха, произнёс, отрицательно качая головой:
- Нет, я ничего не помню. Ничего. Даже своего имени и кто я такой.
Тут же сострадание отобразилось на лице монаха-августинца, и он попытался приободрить незнакомца:
- Ничего, ничего, так иногда бывает. Я уверен, память постепенно к вам вернётся. Я и братья, мы будем постоянно молиться об этом и о вашем здравии. Быть может, вы хотите есть или пить, я принесу всё, что нужно.
- Немного воды или вина.
- Я принесу разбавленного кагора, - сказал брат Стефан. - И ещё я должен всё рассказать нашему настоятелю, брату Иерониму.
Когда монах покинул келью, раненый мужчина перевёл свой взгляд на распятье, висевшие над ним, и произнёс:
- Спасибо, Господи, что сохранил мне жизнь. Но позволь мне отомстить самому.
Над Парижем с самого утра стоял перезвон колоколов всех церквей города и, конечно же, главного собора - Нотр-Дама. Был светлый праздник Пасхи, и все горожане, надев свои самые лучшие наряды, устремились в церкви на праздничную мессу. Казалось, что и сама природа радуется этому дню: над городом стояло чистое, голубое небо, солнце ласково бросало свои лучи на нежную распускавшуюся зелень деревьев и кустов - всё было пронизано ощущением Великого праздника.
Семья де Бурдон в этом году решила прослушать утреннюю мессу в Нотр-Дам-де-Пари. Это был самый большой собор Парижа, и глава семьи предположил, что в нём не будет так тесно, как было в прошлом году в Сен-Жермен-Оксерруа только из-за того, что на службе присутствовал кто-то из членов королевской семьи. Но, как только де Бурдоны вошли в Нотр-Дам, то поняли, что ошиблись. Здесь было прихожан не меньше, чем в других церквях. И им с большим трудом удалось подыскать место в задних рядах для себя, их сына Доминика и его гувернантки, мадемуазель Вире.
Но, несмотря ни на что, Эжени всегда любила в такие праздники бывать в церкви. Её совсем не смущала толпа народа, находившаяся вокруг, она просто не замечала её. Всё казалось ей в этот день волшебным: и торжественные звуки органа, взлетавшие к своду собора, и мозаичный свет витражных окон, и чистые голоса хора, и само действо, производимое священниками. Временами Эжени прикрывала глаза, и в эти минуты ей казалось, что она совершенно одна и никого нет рядом, есть только она и божественная музыка. После, когда девушка покидала церковь, ещё долго на душе у неё оставалось ощущение теплоты и какого-то света, как будто она, да и весь мир вместе с ней, очистился от скверны.
Правда, не на этот раз. Просто Эжени давно уже заприметила в толпе свою подругу Виолетту де Монтуар, которая также приехала в Нотр-Дам на мессу вместе со своим мужем. И девушке теперь не терпелось пообщаться с подругой.
Но вот и эта месса подходила к своему концу. Священник отпустил последние благословения и наконец произнёс: "Ite, missa est". И народ хлынул из собора. Но де Бурдонам пришлось ещё долго ждать, пока Нотр-Дам опустеет хотя бы на половину и они смогли бы покинуть свои места. Трудней всего приходилось Доминику, который был совсем не так терпелив, как его родители и гувернантка. Ему давно уже хотелось покинуть это переполненное людьми место и где ему было скучно, и поскорее оказаться на улице, где был яркий, солнечный свет и тепло. Эжени же больше всего опасалась, что Виолетта, не заметив её, покинет собор и им не удастся даже поздравить друга с праздником. Однако, привстав со своего места, Эжени всё же удалось привлечь внимание подруги, когда та оказалась неподалёку. Мадам де Монтуар, улыбнувшись, приветственно ей кивнула и дала знак, что будет ждать её возле собора.
Но наконец большая часть прихожан покинула собор, и де Бурдоны с Эжени смогли выбраться со своих мест и направиться к выходу. Дневной свет, обрушившийся на Эжени, как только она оказалась за дверьми Нотр-Дама, показался ей слишком ярким после полумрака собора, и девушке даже на несколько мгновений пришлось зажмурить глаза. Когда она вновь их открыла, то, к своему большому удивлению, увидела, что господин де Бурдон направляется к попрошайкам, в огромном количестве собравшимся на паперти собора. Это было странным потому, что отец Доминика прежде никогда не отличался щедростью. Обычно он равнодушно проходил мимо попрошаек и оборванцев, даже не замечая их. Но в этот день, видно, торжественная литургия заставила расчувствоваться даже его, потому что на пожертвования он не скупился. Он просто осыпал монетами счастливых нищих, только и успевавших подставлять свои грязные, заскорузлые ладони.
Девушка тоже решила раздать несколько су и, вынув из кармана монеты, она вместе с Домиником направилась к попрошайкам. Тут же какая-то скрюченная беззубая старуха в лохмотьях подошла к Эжени и, вцепившись в её платье, зашепелявила жалобным тоном:
- Подай, Христа ради, девица-красавица.
Эжени сунула ей монетку. Но тут девушка почувствовала, как Доминик дёргает её за руку.
- А можно я? - робко спросил он гувернантку.
- Конечно же, - ответила Эжени и дала ему одно су.
Мальчик, взяв пальчиками монету, тут же принял торжественный вид, словно ему предстояло выполнить важную миссию, и протянул су старухе. Та умильно заулыбалась, открывая свой рот, в котором торчала лишь пара гнилых зубов.
Когда наконец кошелёк господина де Бурдона опустел, и родители Доминика направились к карете, Эжени обратилась к матери своего воспитанника:
- Мадам де Бурдон, сегодня такая чудесная погода. Позвольте нам с Домиником погулять ещё немного. К тому же сегодня повсюду будут праздничные представления.
Мать Доминика, улыбнувшись, понятливо закивала головой. Она сама уже давно заприметила Виолетту де Монтуар, поджидавшую Эжени, и понимала, что гувернантке не терпится пообщаться со своей подругой, с которой давно не виделась.
- Конечно, конечно, мадемуазель Вире, - ответила мадам де Бурдон. - Можете гулять хоть целый день. Я думаю, что прогулка на свежем воздухе пойдёт только на пользу Доминику.
Эжени поблагодарила мадам за понимание и, довольная, вместе со своим воспитанником, направилась к Виолетте. Они сели в экипаж де Монтуаров и поехали в сторону Елисейских Полей.
Однако только спустя полчаса им удалось добраться до Полей из-за невероятного столпотворения, творившегося на улицах. Сент-Оноре, ведущая к Елисейским Полям, к тому же была запружена каретами, которым было не так просто разъехаться друг с другом. Но наконец показались и Елисейские Поля. Но там людей оказалось ещё больше: всем хотелось поглазеть на выступление уличных театров, на кукольный театр, канатоходцев, акробатов, силачей.
Эжени с Домиником и Виолетта, оставленные Патриком де Монтуаром, отправились гулять от площадки к площадке, стараясь ничего не пропустить, и покупая по пути праздничные пасхальные кексы и печенья в виде зайчиков и колокольчиков у вездесущих торговок. Так провели они вместе несколько часов, бродя по Елисейским Полям. И наконец, довольные, но усталые, решили, что пора им возвращаться домой. О том, чтобы поймать фиакр и попытаться доехать на нём до дома, не могло идти и речи. И подруги решили дойти до улицы Сент-Оноре, на которой жили де Бурдоны, пешком. К тому же стояла великолепная погода; воздух был наполнен тем неповторимым ароматом свежей, распускающейся зелени и смолистых почек, какой бывает только весной и которым, казалось, невозможно было надышаться. И потому, несмотря на усталость, совсем не хотелось возвращаться домой.
- Ну как, Доминик, вам понравилось всё, что вы видели сегодня? - спросила Виолетта у мальчика, когда они от Елисейских Полей направились в сторону Сент-Оноре.
Воспитанник Эжени утвердительно кивнул.
- А мне показалось, что вы были не очень-то веселы. Может быть, вы устали, и нам лучше всё-таки взять фиакр? - спросила его молодая женщина.
Но мальчик энергично замотал головой и очень уверенно ответил, что совсем не устал.
- Тогда скажите, что понравилось вам больше всего? - продолжала допытываться мадам де Монтуар.
- Собачки, - ответил Доминик, вспомнив итальянских скоморохов, у которых маленькие лохматые собачки прыгали через кольца и ловили предметы.
- А ловкие канатоходцы и жонглёры, неужели они вам не понравились?
- Понравились, - вновь кивнул Доминик.
- Тогда улыбнитесь, а то вы скоро совсем разучитесь смеяться.
- Ах, Виолетта, он такой уже последние несколько дней, - вздохнула Эжени. - Он вдруг стал таким тихим и неразговорчивым. Не понимаю, что с ним случилось. Я пыталась выяснить, отчего он стал грустить. Но когда я спрашиваю его об этом, Доминик лишь мотает головой, прячет глаза и становится совсем молчаливым. Словно он знает какую-то страшную тайну, которую не расскажет ни за что на свете.
- Но что же могло с ним случится? Может, он заболел?
- Не думаю, - отрицательно покачала головой Эжени. - Мне кажется, что это как-то связано с его отцом. Потому что господин де Бурдон в эти последние дни тоже как будто находится не в своей тарелке, словно он чувствует за собой вину перед сыном. Знаешь, такие люди, как господин де Бурдон, всё время заняты какими-то делами. И их то не бывает дома с утра до вечера, то они всё время сидят, запершись в своём кабинете. Они не замечают, как у них рождаются дети, как они растут, как взрослеют. Они начинают воспринимать их как людей лишь тогда, когда те становятся взрослыми, то есть равными им, и по праву могут считаться наследниками. Вот и господин де Бурдон так же относился к своему сыну. Ему было довольно, что воспитанием Доминика занимается его мать и гувернантка. Он был уверен, что с его сыном всё в порядке и он доволен жизнью, потому что, если бы это было не так, то ему доложили бы об этом. И лишь когда он случайно встречался с Домиником в комнатах дома, то начинал интересоваться им. А мальчик, не привыкший часто общаться с отцом, на его вопросы всегда отвечал только, что у него всё хорошо. Хотя, на самом деле он, может, желал бы рассказать своему отцу гораздо больше. Но господину де Бурдону было вполне достаточно и этого краткого ответа, потому что в следующую секунду он думал уже о своих делах. Но в эти последние дни всё совершенно переменилось. Господин де Бурдон вдруг стал таким заботливым по отношению к Доминику. Теперь он всё время необычайно ласков с ним, задаривает его новыми игрушками и сладостями, которые мальчик так любит. Каждый вечер перед сном заходит в его комнату, чтобы пожелать сыну сладких снов, чего раньше не случалось. А началось всё это в утро Пальмового Воскресенья, когда господин де Бурдон вдруг совершенно неожиданно заглянул в детскую, чтобы проведать Доминика. Но мне показалось, что такая внезапная забота его отца не очень обрадовала мальчика. Он всё время молчал, насупившись, и смотрел на отца исподлобья. Как не пытался господин де Бурдон ласковыми словами переменить настроение мальчика, ему это не удалось. Затем этим же утром проведать Доминика зашла и Франсуаза - камеристка мадам де Бурдон, и тоже пыталась развеселить мальчика. Но вышло только ещё хуже: он вовсе от неё отвернулся и не проронил ни слова, словно оглох. И теперь всякий раз, встречаясь с Франсуазой, он шарахается от неё, словно она прокажённая.
- Эжени, я не думаю, что тебе есть о чём особо беспокоиться, - успокаивающе сказала Виолетта. - Просто, мне кажется, что господин де Бурдон вдруг осознал, что раньше не уделял должного внимания своему сыну и теперь чувствует за это свою вину и пытается наверстать упущенное.
- Да, но если бы это было так, то это должно было только обрадовать Доминика. Но мальчик ведёт себя совершенно по-другому. Он не особо радуется подаркам отца, словно обижается на него за что-то. Нет, я думаю, что всё намного серьёзней. Ты видела, сколько милостыни господин де Бурдон раздал сегодня нищим? Раньше он не кинул бы и денье.
- Ах, Эжени, ты всегда всё воспринимаешь слишком близко к сердцу и тебе мерещится проблема там, где её нет. Я уверена, что в скором времени всё образуется. Доминик простит своего отца и станет таким же весёлым, как и прежде, - обнадёживающе сказала Виолетта.
Тем временем подруги за разговорами сами не заметили, как вышли на улицу Сент-Оноре. И здесь повсюду расхаживали торговки со своими лотками, призывая горожан покупать их сладости:
- Покупайте пасхальные кексы, печенье! Два су! Покупайте кексы, печенье!
Но тут Эжени и Виолетта услышали, как вдруг одна из торговок заорала во всё горло:
- Ах ты, негодник! Держите, его держите! Он стащил у меня кексы!
Девушки обернулись и увидели, что им навстречу бежит мальчишка лет девяти-десяти. В руках он держал кексы, штуки три, крепко прижимая их к своей груди, словно это было самое ценное, что у него имелось. Парижский люд, не разобравшись в чём дело, однако услышав призыв держать кого-то, готов был хватать кого угодно, лишь бы негодяй получил по заслугам. Поэтому перед мальчишкой тут же выросла стена и, как не пытался он увернуться, его всё же крепко схватили за шиворот. Воришка же, не теряясь, тут же принялся с неимоверной скоростью поглощать один из кексов, откусывать от него куски и проглатывая их, не жуя, как голодная собака. Когда разъярённая торговка, запыхаясь, подлетела к мальчишке, то он начал запихивать себе в рот уже второй.
- Ух, паршивец! Опять ты! - узнала торговка воришку и отвесила ему увесистый подзатыльник. - Будешь знать, как воровать у меня! Сейчас позову-ка я патруль. Они отведу тебя куда следует. Конец моему терпенью!
Однако мальчишка, не обращая никакого внимания ни на торговку, отчитывавшую его, ни на мужчину, трясшего его за шиворот, продолжал уплетать за обе щёки украденные кексы. Опешив от такой наглости, женщина вырвала последний кекс у мальчишки. Однако, что с ним делать дальше, она не представляла, так как кекс был помят и испачкана грязными руками мальчугана. Злобно сверкнув глазами, она готова была отвесить воришке очередной подзатыльник и действительно позвать патруль.
Здесь Эжени не выдержала и подошла к торговке.
- Мадам, мальчик украл у вас всего лишь кексы. Он голоден, разве вы этого не видите?
- Ну и что, они денег стоят! - возразила женщина, неприязненно покосившись на Эжени.
- Но сегодня ведь праздник, Пасха, - пыталась засовестить девушка торговку.
- На всех нищих не напасёшься! Он не в первый раз у меня ворует! Мы все от него страдаем, - и женщина обвела взглядом других торговок, которые, заслышав крики, обступили их широким кругом.
Одни из них сурово взирали на мальчишку, другим было жалко его, но они не решались признаться в этом открыто и заступиться за него.
- Сколько стоят ваши кексы? - спросила Эжени.
- Он украл их три, на шесть су.
Девушка достала мелочь из своего кармана и протянула деньги торговке.
- Возьмите.
- Зря вы, мадемуазель, заступаетесь за него, - осуждающе произнесла торговка, беря деньги. И, покачав головой, добавила: - Всё равно из него ничего путного не выйдет, - и, развернувшись, она пошла прочь.
Но Эжени пропустила слова женщины мимо ушей. Она посмотрела на мужчину, по-прежнему державшего мальчугана за шиворот его блузки.
- Ну же, отпустите его, - потребовала девушка.
Мужчина, пожал плечами и разжал пальцы. Воришка же, почувствовав, что хватка руки мужчины ослабла, тут же бросился наутёк, даже не поблагодарив свою заступницу.
Эжени вернулась к Виолетте и Доминику.
- Узнаю прежнюю Эжени, - произнесла Виолетта. - Тебе всё время нужно кого-то защищать.
- А кто это был? - вдруг раздался тихий, испуганный голос Доминика.
Эжени и Виолетта посмотрели на мальчика, который, не на шутку испугавшись, следил за удалявшимся прочь мужчиной, трясшего всего лишь полминуты назад маленького воришку за шиворот.
- Один злой дядя, - ответила Эжени.
- А зачем он схватил мальчика? Он хотел его убить? - продолжал расспрашивать Доминик.
- Нет, ну что вы! Просто этот мальчик немного провинился. Он сделал то, чего не должен был делать.
- Он шалил?
- Да, немножко. А вы, что же, испугались? - и, наклонившись к мальчику, Эжени заглянула в его большие, прозрачные глаза, в которых всё ещё был страх.
- Похоже, что Доминика сильно напугала эта торговка и тот мужчина, - пояснила Виолетта. - Он просто оцепенел от страха, словно это схватили его, а не того оборванца. Я пыталась отвести его подальше, но он застыл на месте и всё следил за вами и мальчишкой.
- Доминик, не переживайте, - ласково обратилась девушка к малышу и погладила его по волосам. - Вы же видели: того мальчика отпустили, и он убежал. Его просто немного поругали.
Но, похоже, что недавняя сцена произвела слишком глубокое впечатление на Доминика, и он никак не мог отойти от неё.
- Эжени, я думаю, нам лучше как можно быстрей уйти отсюда. Давай свернём на ту улицу, - предложила Виолетта.
Девушка согласилась со своей подругой, и они свернули в проулок, несмотря на то, что теперь им приходилось делать крюк, чтобы дойти до дома де Бурдонов. Но для Эжени душевное спокойствие её воспитанника было дороже.
Пройдя эту улицу до конца, подруги вышли на другой перекрёсток, на котором Виолетта увидела свободный фиакр.
- Ох, Эжени, прошу, прости меня, но я, наверное, дальше отправлюсь на фиакре, - извиняющим тоном обратилась мадам де Монтуар к своей подруге. - Я так устала, что меня уже ноги не держат.
- Конечно, Виолетта, - понимающе сказала Эжени. - Тем более что дом господина де Бурдона уже совсем недалеко отсюда.
Виолетта подозвала к себе жестом извозчика и принялась прощаться со своей подругой.
- Когда же мы теперь увидимся? - спросила она Эжени.
- Не знаю, - пожала плечами девушка. - Но обещаю, что как только у меня появится возможность, я дам тебе знать.
- Хорошо, - одобрительно закивала головой молодая женщина и, расцеловав Эжени в обе щёки, стала садиться в подъехавший экипаж.
Затем Виолетта через окошко протянула руку подруге, чтобы окончательно с ней попрощаться, но увидела, что Эжени вовсе на неё не смотрит. Взгляд девушки был устремлён в другую сторону, и выражение её лица было встревоженным.
- Эжени, что случилось? - обеспокоенно спросила её мадам де Монтуар. - Ты так побледнела, словно приведение увидела.
- Можно сказать и так, - проговорила девушка, всё ещё глядя в ту сторону.
- Ты кого-то увидела?
- Один человек, который только что свернул за угол той улицы, показался мне знакомым.
- Что за человек? - поинтересовалась Виолетта и высунулась из окошка кареты, чтобы увидеть таинственного незнакомца.
Но Эжени не спешила отвечать.
- Неужели он здесь, в Париже? - только и проговорила она, словно высказав свою мысль вслух.
- Да кто же он? - нетерпеливо спросила Виолетта.
Но девушка вдруг отрицательно замотала головой.
- Нет, нет, не может быть, чтобы он был здесь. Мне, наверное, показалось.
- Ты уверена? На тебе лица нет.
- Пустяки, наверняка я обозналась, - успокаивающе произнесла Эжени. - Что ж, давай наконец прощаться. Кучер уже заждался.
- Прощайте, Доминик, - обратилась к мальчику Виолетта, - и обещайте мне, что будете почаще улыбаться.
Тот в ответ кивнул. Эжени помахала рукой своей подруге, и фиакр тронулся с места. Когда же он отъехал, девушка ещё раз бросила взгляд на тут улицу, где ей померещилась фигура человека, заставившая её встревожиться. Но понятное дело, что больше она его не увидела, его и след простыл.
В Святой праздник Пасхи не только соборы и церкви привлекали к себе нищих, но также и аббатства, и монастыри, в том числе и монастырь Малых Августинцев. В этот день двери его были открыты для всех обездоленных, и в трапезной любой желающий мог отведать нехитрой монастырской еды. И нищие со всей округи не преминули воспользоваться случаем наесться до икоты. Вся трапезная монастыря была забита бедняками, бродягами и калеками в грязной, рваной одежде; сидя за столами, они ложками хлебали похлёбку или кашу и закусывали хлебом. Те, кому не хватило места за столами, ели стоя, прислонясь к стене или опустившись на корточки. Ели молча, стараясь как можно быстрее насытить свои голодные желудки, и оттого в трапезной стояло непрерывное чавканье и стук оловянных ложек по дну мисок. Одни, доев свой хлеб, тщательно смахивали со стола крошки, другие шли за второй или третьей порцией.
Брат Стефан и его помощник, дежурившие в трапезной, только и успевали наливать похлёбку в миски да накладывать кашу. Рядом с ними стоял мужчина, тот самый, которого неделю назад прачки нашли на берегу Сены, а монахи-августинцы приютили у себя до тех пор, пока не затянется его рана. Он раздавал хлеб. Уже прошло несколько часов, а нищие всё шли и шли непрерывной чередой.
Наконец в трапезную вошёл настоятель монастыря, брат Иероним, и, сделав знак рукой, он подозвал к себе мужчину, помогавшего монахам в раздаче трапезы.
- Я думаю, что вы уже устали, брат Огюст, - сказал настоятель, когда мужчина подошёл к нему. - Вам нужно отдохнуть.
Именем "Огюст" незнакомец, потерявший память, назвал себя сам в честь святого, который покровительствовал монахам-августинцам, приютившим и лечившим его.
- Да, немного, - согласился мужчина с братом Иеронимом.
- Я пришлю вам замену. Наверное, вам ещё преждевременно проводить столько времени на ногах.
- На самом деле, я чувствую себя уже гораздо лучше, чем в прежние дни, брат Иероним, - сказал Огюст. - Ко мне возвращаются мои силы.
- Несомненно в этом проявляется большая милость Господа нашего по отношению к вам. Брат Стефан говорил мне, что вам уже намного лучше, и ваша рана затягивается намного быстрей, чем ожидалось. Однако, я считаю, что вам всё же необходимо беречь себя. Как ваша память? Вам удалось что-нибудь вспомнить?
- Почти ничего, - поник головой Огюст. - Передо мной мелькают какие-то смутные образы, какие-то комнаты в доме. Но кто эти люди и что это за дом, я вспомнить не могу. Я даже не могу вспомнить, кто я.
- Ничего. Бог даст, память к вам вернётся, - в утешение проговорил брат Иероним.
- Меня постоянно преследует видение одной улицы, я даже чётко вижу дома на ней. И мне кажется, что если бы я увидел её наяву, то узнал бы. Может быть, на ней находится дом, в котором я жил. Я думаю, что как только мне станет гораздо лучше и моя рана совсем затянется, мне стоит прогуляться по улицам города. Может быть, я увижу ту улицу и тот дом, и это поспособствует возвращению моей памяти.
- Это очень хорошая идея, - одобрительно закивал головой брат Иероним, но потом всё же с настороженностью спросил: - Но не боитесь ли вы повстречать у того дома людей, которые помышляли убить вас? Ведь они могут воспользоваться потерей вами памяти и попытаться причинить вам вред ещё раз.
- Я думал об этом, брат Иероним. И поэтому решил, - осторожно начал Огюст, - если вы только позволите, остаться в монашеской рясе. Ведь кто будет искать человека в монахе?
- От меня вам не будет препятствий. Делайте, как считаете нужным. И Бог вам в помощь, - благословил брат Иероним.
Огюст поклонился настоятелю и направился в сторону своей кельи.
Уже почти четыре месяца Эжени состояла гувернанткой при сыне супругов де Бурдонов. Виолетта выполнила обещание, данное подруге. Через своих знакомых она узнала о семье де Бурдон, которые нуждались в услугах няни, и помогла девушке устроиться в их дом. Де Бурдоны не были знатны и не имели никаких громких титулов, но они были очень богаты и предлагали хорошее жалование. Свой нынешний дом на улице Сент-Оноре господин де Бурдон построил по своему собственному проекту всего лишь несколько лет назад. Своим богатством он был обязан копям изумрудов и аметистов в Юго-Восточной Африке, которыми владел, и своим кораблям, доставлявшим по морю драгоценную руду из африканских стран во Францию. Однако, несмотря на своё богатство, супруги не вели никакой светской жизни, так как не являлись потомственными дворянами, а только патентованными. Глава семьи был полностью поглощён своими торговыми делами и, как уже замечала Эжени, его часто не бывало дома. Его жена, родом из мещан, хоть была и молода - ей было двадцать восемь лет, - без мужа никуда не выходила. Изредка её навещали подруги - супруги таких же дельцов, как и её муж, или она отправлялась бродить по модным магазинам или ювелирным лавкам, чтобы прикупить очередную безделицу, которая была ей совершенно не нужна, потому что у неё и так всего было вдоволь. Мадам де Бурдон делала это и от скуки и оттого, что совершенно не была стеснена в средствах и могла себе позволить всё. Также часто у неё бывали портнихи, которые шили ей роскошные платья, или обивщики и мебельщики, постоянно обновлявшие интерьер в комнатах и мебель. Мадам де Бурдон была совершенно довольна своей жизнью и своим мужем, и поэтому они никогда не ссорились. Она никогда не вмешивалась в дела мужа, и не задавалась вопросом, действительно ли, когда её супруга нет дома, он занят своими делами или же проводит время у любовницы.
У матери Доминика был спокойный, добрый нрав, она полностью доверяла своей гувернантке и не вмешивалась в её работу, как не вмешивалась в дела мужа. Она видела, что её сын был весел, он отлично ладил со своей воспитательницей, которая была к нему очень внимательна, и этого ей было достаточно. Что касалось господина де Бурдона, то Эжени видела его так же часто, как тот своего сына, то есть только тогда, когда он приходил навестить Доминика и узнать, всё ли у него хорошо. Господин де Бурдон так же, как и его жена, полностью переложил воспитание мальчика на плечи гувернантки и доверял ей во всём.
Супруги де Бурдон, когда Эжени появилась в их доме, достаточно быстро поняли, что мадемуазель Вире была довольно высокого происхождения. Она была хорошо образована и очень прилично одевалась для гувернантки. (В этом, конечно же, была заслуга Виолетты, портниха которой пошила для подруги множество красивых платьев, когда та жила ещё в её доме.) Де Бурдоны были совершенно не против, чтобы гувернантка их сына носила такие наряды, какими не побрезговала бы всякая парижская модница. Наоборот, это ещё больше поднимало престиж их семьи в глазах остальных. То, что подругой девушки являлась знатная дама - мадам де Монтуар, тоже говорило о многом. И де Бурдоны, решив, что, скорее всего, мадемуазель Вире была дочерью какого-нибудь обедневшего дворянина, вынужденная жить своим собственным трудом, посчитали должным увеличить жалование Эжени против прежнего. Благодаря всему этому жизнь Эжени в доме де Бурдонов была совершенно не трудна.
Единственным человеком, который так и не принял новую жилицу, была камеристка мадам де Бурдон - Франсуаза. Это была надменная, высокомерная девица, полагавшая, что статус камеристки хозяйки дома возвышает её над другими слугами. Своё положение она считала особым, позволявшим ей свысока смотреть на остальную прислугу и быть дерзкой. Франсуаза знала, что она красива, и не преминула воспользоваться возможностью стать любовницей господина де Бурдона, что прибавило ей заносчивости ещё больше. Так было до тех пор, пока в доме не появилась мадемуазель Вире. Франсуаза невзлюбила её сразу, как только увидела, так как поняла, что новая гувернантка - молодая, достаточно симпатичная девушка - может стать ей потенциальной соперницей. Благосклонность же хозяев к Эжени и увеличение ей жалования вызвали в камеристке только зависть и заставили ревновать её. Больше всего Франсуаза опасалась, что господин де Бурдон переключит своё внимание на эту девицу. Но, быстро поняв, что её статусу любовницы самого хозяина ничего не угрожает, камеристка успокоилась. Однако это ничуть не убавило её ненависти к гувернантке. Та ведь носила такие красивые платья и водила дружбу с благородной особой из высшего света!
Ещё Эжени знала, что у господина де Бурдона есть младший брат, но она никогда не видела его. Братья были в ссоре уже несколько лет и не общались друг с другом. Насколько девушке было известно из разговоров прислуги, причиной их раздора стали торговые дела. Они не смогли что-то поделить или в чём-то договориться и предпочли вести свои дела каждый по отдельности. Копи, приобретённые ещё их отцом, братья поделили пополам. Ссора между ними была настолько сильной, что вот уже на протяжении долгих лет они так и не смогли помириться. Смерть же их отца ещё больше усугубила дело.
Глава семьи, господин де Бурдон, когда братья рассорились, остался на стороне своего младшего сына и во всём поддерживал его, так как считал его более способным и расторопным в коммерческих делах. И разумеется, он желал после своей смерти всё своё имущество оставить своему младшему отпрыску. Однако этому не суждено было осуществиться, так как пару месяцев тому назад старый де Бурдон совершенно неожиданно скончался от апоплексического удара, так и не успев написать завещания. И теперь всё, чем владел господин де Бурдон, перешло в руки его старшего сына, Жослена. А владел он немалым - копями драгоценных камней в Юго-Восточной Африке, акциями кампании "Инд д'Ор", замком в Анжу и приличным счётом в банке. Вполне понятно, что младший сын господина де Бурдона, проведший последние годы рядом с отцом, занимавшийся его делами и считавший, что всё, чем владел его отец, наполовину принадлежит уже и ему, был омрачён смертью отца, ведь тот умер, так и не оставив никакого завещания, и теперь всё совершенно несправедливо, хоть и законно, уплывало в руки Жослена. Напрасно молодой человек требовал, чтобы старший брат вернул ему всё, что, как он считал, причитается ему по праву. Жослен де Бурдон твёрдо стоял на своём и не собирался уступать брату ни сантима. Ни уговоры адвоката, ни письменные угрозы младшего брата на него не действовали.