В детстве жил я в Брюсовском переулке, что выходит на Тверскую, тогда ещё улицу имени пролетарского писателя Горького, если идти к Кремлю от Пушкинской площади, то в арку первый дом направо. До Революции, или как теперь принято говорить, до Октябрьского переворота, был этот импозантный дом фешенебельной гостиницей, кажется, под названием "Белый медведь" и стоял рядышком с домом генерал-губернатора Москвы, теперешним Моссоветом. В 30-е годы прошлого столетия, а точнее - в 1939 году, поставили его гидравлическими домкратами на рельсы да и передвинули в переулок, который переименовали в улицу Неждановой после строительства там Дома композиторов.
Наш дом в духе того времени переделали в коммуналку, разделив бывшие просторные номера на клетушки. Моссовет-то тоже передвинули в соответствии со сталинским планом перестройки Тверской и реконструкции всей Москвы, только его на 13 метров, а наш дом аж на 35, причём жители переезжали даже не выходя из дома, правда, и скорость была, конечно, небольшая. Наш дом перетащили ночью, чтобы паники не возникло, а Моссовет двигали днём, причём чиновники не прекращали работу ни на минуту, демонстрируя большевистскую стойкость и бесстрашие. Такая же судьба была уготована ещё около 30 домам на Тверской-Ямской, а остальные, среди которых, говорят, были изумительные шедевры русской архитектуры, пошли на слом как отрыжка ненавистного Сталину буржуазного режима.
Дом генерал-губернатора был на два этажа ниже (это уж потом его надстроили), а вошёл в историю тем, что был продан заезжему англичанину при живом хозяине. Какой-то мошенник втёрся в доверие к губернатору и попросил показать заморскому гостю его усадьбу, выступив переводчиком с английского, ибо тот, кроме французского, другими языками не владел, за что и поплатился. Ханурик оформил купчую на англичанина, заверив её в юридической конторе на другой стороне Тверской, просуществовавшей ровно один день, взял денежки и тю-тю, был таков.
Представьте теперь удивление губернатора, когда ему доложили о прибытии обоза с пожитками англичанина, намеревающегося вступить во владение своего недвижимого имущества. Ну, об этом подробнее вы можете прочесть в книге Гиляровского "Москва и москвичи", а вот о моём доме там ни слова, даже обидно. А в этом доме и прожил я всё своё раннее детство, ибо родители были в долговременной командировке на о. Сахалин, а я был оставлен на попечение бабушки. Дело было привычное, так как и до этого, буквально с рождения, я был на её руках - родители воевали. Мать, отлучившись с фронта ненадолго, родила меня в Москве и, бросив на бабушку, вернулась довоёвывать (шёл 1944 год-предвестник победы), а после победы родители задержались в Берлине наводить там порядок.
Так что и воспитание самое раннее и несколько, я бы сказал, специфическое, я получил от бабушки. Вы поймёте, что я имею в виду, если сказать, что она была урождённой графиней Котляревской (тогда это было страшной семейной тайной) и выпускницей пансиона благородных девиц (это не было тайной, но наложило отпечаток на её характер).
Воспитание моё было также благородным, по крайней мере самым суровым порицанием, которое я слышал из её уст, было "Fi, donc" и "Это моветон, голубчик". Правда, в крайнем случае она позволяла себе слегка потрепать меня за ухо, но только за правое. Сейчас объясню, почему. Левое ухо у меня слегка приплюснутое, и я по простоте душевной считал, что отлежал его в животе у матери. Но бабушка как-то сказала, что это генетический знак рода Котляревских, точно такое ухо было у моего прадедушки, её папы.
Вот, кстати, к вопросу воспитания, всплыл в памяти такой эпизод. Мне тогда лет пять было, не больше. И зашли мы с бабушкой в продовольственный магазин, что от нас через Тверскую и ближе к Красной площади. Тогда магазины кишели народом в нескольких очередях, а потому я был оставлен у так называемого "стола покупателя", где оный покупатель раскладывал добытые в тяжёлой борьбе продукты по авоськам. Чтоб не было скучно, мне было обещано пирожное "картошка", любимое бабушкой, а, следовательно, и мной.
И тут какой-то мужик бросил на стол что-то упакованное в плотную бумагу и бросился к своему месту в другой очереди. Которая уже подходила к прилавку. А я заметил, что пакет начал как-то нервно подрагивать, а потом и вовсе развернулся с одного края. И... в прорехе появилась щучья голова, открылась страшная пасть, а глаза-бусинки зло уставились на меня. Не знаю, что заставило меня сделать это, но я сунул в эту пасть свой палец. Бац и пасть захлопнулась, а острые зубки, растущие у щуки внутрь, впились в мою плоть.
От боли слёзы брызнули из моих глаз, но я не проронил ни звука. Ну как же, блажить в общественном месте - это моветон. Благо как раз подсуетился покупатель щуки с новым приобретением в руках и с криком "Чей ребёнок?!!" долбанул сим приобретением, оказавшимся твёрдым (наверно, сыр "Рокфор"), щуке по затылку. Та от удивления открыла пасть, и мой палец оказался на свободе. Тут появилась и бабушка со словами благодарности для спасшего меня мужика и батистовым платочком для моего изрядно поцарапанного пальчика. При разборе ситуации дома она пришла к выводу, что вёл я себя достойно.
Будучи заядлой театралкой, попыталась бабушка приобщить и меня к театральной культуре. Правда кончилось это страшным конфузом. А дело вот в чём. В какой театр мы пришли, я уж и не помню, но точно, что давали оперу Римского-Корсакова "Золотой петушок". И на сцену вывели лошадей, одна из которых обмишурилась и навалила кучу. Как раз выходит великий тенор Козловский петь арию Звездочёта, которая начинается словами "Царь премудрый, это я!". Что он и делает, стоя прямо над кучей. Публика чуть не подохла, кое-кого пришлось выносить из зала в полуобморочном состоянии. Больше я в театре с бабушкой ни разу в жизни не бывал.
А вот как-то шёл я с ней по той же Тверской в сторону Пушкинской площади. Кстати, от той же бабушки я знал, что когда-то Пушкинская была Страстной, а на ней стоял Страстной монастырь. И ещё я знал, что в монастыре этом был отслужен первый молебен по случаю изгнания из Москвы французов в 1812 году и что красоты он был необычайной и что разрушили его к большому бабушкиному сожалению. Естественно, я полагал, что разрушили его гады французы и только много позже услышал от бабушки же да на ушко, да под страшным секретом, что разрушители-то - "большевички" (так она их по старой памяти называла).
Да, так вот, идём чинно-благородно по всё той же Тверской, держусь я за бабушкину ручку, беседуем о чём-то тихохонько. Вдруг вижу, впереди идущая моложавая гражданка, вся из себя расфуфыренная и в каракулевой шубке, какие-то странные вращательные движения вытворяет в области таза. И тут, батюшки святы, выскальзывают из-под шубейки трусики, маленькие такие, жуть какого благородного малинового цвета. Трусики на асфальт, а дама дальше чешет, как ни в чём не бывало, даже не оглянулась.
Как вы уже поняли, я был воспитан бабушкой в духе политеса и трепетного уважения к женщине. Посему, окрылённый желанием услужить, я шустро трусики эти подхватил и с криком "Вы потеряли!" засеменил за дамочкой. Вот тут уж она оглянулась с ужасом в глазах да как припустит, подобрав полы шубы. Я, вестимо, за ней, да куда там с моими ножками-коротышками, так и не догнал. Стою расстроенный аж до слёз на глазах, да ёщё прохожие по непонятной для меня причине вокруг хохочут-заливаются.
Тут и бабуля моя подошла, брезгливо, двумя пальчиками взяла из моих рук трусики и опустила в близстоящую чугунную урну. Потом повернулась ко мне, погрозила пальцем и строго сказала: "Экий ты, братец, неуклюжий. Запомни, мон шер, не всё, что из женщины выпадает, надо тут же поднимать, может, это так и задумано было или резиночка где-то источилась". Согласитесь, мудрое наблюдение. Уж сколько лет прошло, а всё помню, как будто вчера это было.
Как и помню бабушкин наказ никогда не ходить на перекрёсток Покровки и Чистопрудного бульвара - нечистое место. Какие же пруды чистые, - говаривала бабушка, - коли прозывались по-старому "Поганые"? А когда стали строить телецентр, она пришла в ужас. Как же так?! - бурчала она, - Ведь это же Останкино, туда раньше останки свозили умерших нехорошей смертью людей! Ох, не быть телевидению чистым... А ведь как в воду смотрела.
Друг человека
Ну, хоть убейте, не верю я Павлову, который физиолог, насчёт его собачьих рефлексов. Уверен, любая собачка обладает своим умом-разумом, а по силе своих чувств нисколь человеку не уступает. И не на пустом месте я разглагольствую, опыт долговременного общения с первым другом человека имею. Сколько себя помню, в семье всегда была собака. От первой, немецкой овчарки по кличке Ганс, жившей в семье в послевоенные годы и щенком привезённой отцом в качестве единственного победного трофея из Германии, остались только смутные детские воспоминания. Всплывают в памяти добрые глаза Гансика да как он тянет меня по снежному скверу в санной упряжке и всё норовит лизнуть в замёрзший нос.
А уж вторая наша любимица, по породе боксёр, крупная девочка килограмм под шестьдесят, с богатой родословной и по имени Бэлла, и по сию пору вспоминается как безвременно ушедший член семьи. Вообще-то она была записана Беллой, но как-то само собой получилось, что в силу её исключительной интеллигентности "е" в имени перешло в "э", что добавило ей вальяжности. Была она вся огненно рыжей, только грудь снежно-белая да от задорно вздёрнутого носа по лбу, как у Горбачёва, белесое пятно, отчего и имя своё получила. Нрава лёгкого, с наивной хитринкой в характере, чистюля, а уж разумница какая... В квартиру с улицы не войдёт, пока лапы особой тряпочкой не вытрут. Сознавала себя красавицей и при любом удобном случае несла и в руку совала жёсткую щётку, чтобы ей шёрстку вычесали.
Все полагающиеся собачьи команды Бэлла стала понимать с детства без всякой дрессуры, а, превратившись в вальяжную даму, и вовсе изучила самостоятельно слов двадцать. Услужить, принеся по нашей просьбе тапочки, газету, очки, портфель, для неё было радостью и средством выразить нам, членам своей стаи, любовь и уважение. Если газетка при этом оказывалась немного слюнявой, а дужка очков - чуть погнутой, делали вид, что не замечаем, всё же рук-то не было, попробуйте сами ртом всё делать. А посмотрели бы, с какой гордостью и грацией несла она на улице хозяйственные сумки, строго выдерживая подобающую дистанцию у правой ноги хозяйки, моей мамы. Правда, не всегда было ясно, кто кого сопровождает.
Особо уважала бабушку, видимо, за то, что та была дворянских, т. е. "голубых" кровей и со времени обучения в пансионе для благородных девиц не утратила подчёркнутого благородства в общении. Уж какие только они меж собой реверансы не выделывали, по утрам чинно приветствуя друг друга и уступая дорогу. Появилась у Бэллы и весёлая подружка, зелёная синица по имени Питютя, уж и не помню, каким макаром поселившаяся в семье. Та была нахалкой, особенно с Бэллой не церемонилась, без зазрения совести могла забраться с ногами в её миску, а ещё любила разъезжать по квартире сидя на Бэллином носу и на всех чирикая.
В память об этой птичке мать на старости лет завела попугайчика, нравом похожего на Питютю, да ещё и говорящего, я бы даже сказал болтающего без умолку. Наречён он был, как нетрудно догадаться, тоже Питютей, имел персональный радиоприёмничек у клетки, а потому всегда был в курсе событий в стране и повторял новости пулемётной скороговоркой мамане.
Была у него и подружка, Мика, которую он по-хулигански окликал "Мика-дура", себя, в отличие от других попугаев, никогда не называя "Попка-дурак". Мика была совершенно удивительной кошкой. Достаточно, сказать, что вопреки всем законам животного мира, она трижды пыталась в какой-то обиде на мать покончить жизнь самоубийством, прыгая с балкона третьего этажа на стоящее во дворе дерево.
Кроме Питюти и матери, она никого не любила и при гостях забивалась под диван. Исключение она почему-то сделала только для меня, и когда я появлялся у мамы, принимала интимные позы и ластилась ко мне, мурлыкая такое, что вгоняло меня в краску. Жену мою сразу возненавидела и по-женски учиняла ей всякие пакости. Оставленная однажды на время маминого отъезда в нашей квартире, она собрала в кучу атрибуты её нижнего белья и демонстративно описала.
А вот у Бэллы было много хороших друзей, особенно прославилась она в нашей округе тем, что очень чётко, по человечьи выговаривала слово "ма-ма". Как и все боксёры, она почти не лаяла, а вот зевая, производила звук, похожий на протяжное "ма". Добиться удвоения слога и превращения его в "маму" оказалось проще пареной репы, и получилась наша собака говорящей. Правда, пользовалась она этим обращением в общении со всеми членами семьи, без различия пола и возраста.
Случилось как-то, зашла старушка-странница к нам за милостынью (в те далёкие времена это ещё водилось). Пока мелочь и хлебушко искали, Бэлла к матери подошла то ли есть попросить, то ли погулять предложить, ну, и мамкнула привычно. А бабуся тут как заверещит "Свят, свят, свят, изыди, Сатана!" и бух в обморок, а как нашатыркой отпоили, так юбки подобрала да шасть от нас с причитаниями и забыв о милостыни. Ну, всех прямо очень напугала.
А то ещё оставили у нас соседи своего малыша, лет трёх, на попечении Бэллы, зная её любовь к детишкам. Как только карапуз над ней ни измывался - и осёдлывал на манер лошадки, и за уши таскал, и за усики дёргал, и глазки норовил выцарапать, всё, бедная, сносила стоически.
Но в конце концов, небось, не вытерпело и её большое сердце. Так что вы думаете, придумала, а я случайно подсмотрел? Носом развернула малыша да как наподдаст ему по попке, тот с визгом аж кубарем покатился. А когда родители прибежали из другой комнаты на плач, то застали только умилительную сцену, как Бэлла вылизывает слёзки разом приструнённому и успокоившемуся охальнику. Да при этом хитро поглядывала на меня своим глазом с поволокой, зная, что я всё видел, но её, конечно, не продам.
А когда на сносях была и, видно, организм больше витаминов для щеночков требовал, стала приворовывать кое-что из наших продуктов, да так ловко, что не сразу и заметишь. Вот как-то, зная это, поставили воскресный торт от неё подальше на шкаф, а сами все в кино отправились. Вернулись, первым делом на коробку глянули, нет, всё в порядке, только чувствуем по Бэллиному поведению, что набедокурила, а грех свой напускной лаской прикрывает, наперёд подлизываясь. А вскрылось всё, как за стол сели чаёвничать. Торт открыли, а там, батюшки-светы, хоть шаром покати, всё чертовка подмела. И как это она на шкаф с тахты забралась, и, главное, коробку потом аккуратненько закрыла, до сих пор тайна великая есть.
При всём при том дело своё сторожевое туго знала и дом, и всех нас, сородичей, до самозабвения берегла. Да никто при ней на нас и вякнуть бы не решился, она в случае чего лишь верхнюю губу слегка приподнимет да покажет клык с мизинец толщиной и всем всё сразу ясно. А тут как-то водопроводчик наш домашний пришёл кран поправить, а мать у соседки лясы точила, так она ему ключ от нашей квартиры вручила, сказав, дескать, занята я, Вася, ты и сам разберёшься, а собаку хорошо знаешь. Через час домой вернулась, а там дядя Вася у порога сидит и с Бэллой от скуки беседу неторопливую ведёт, притом рука его накрепко в пасти собачьей зажата. Оказалось, пустить-то его пустили и работу сделать дали, а вот выпустить без хозяев, извини-подвинься.
Вот такая собачка была. Жаль, родители уехали в долговременную командировку за границу, остался я с бабушкой, а Бэллу отдали друзьям в хорошие вроде бы руки, да слышал я, долго не прожила.
Рояль
В далёком детстве меня, почитай, каждое лето отправляли к ленинградской бабушке на дачу в селе Валговицы, что на полпути от Питера к Ивангороду, что бок о бок граничит с эстонской Нарвой. Край тот благодатный, много озёр голубизны необычайной, леса густые, но светлые и очень грибные. Народ местный приветливый и улыбчивый, а характерная черта его - то, что любит своих стариков и ещё боле почитает бабушек. Вот и соседняя нам деревушка (в полутора километрах всего) называется Бабкино, подберёзовик зовут тут обабок, а "ведьмины круги" (скопления благородных грибов на лесных опушках) - "бабушкиными кругами".
Дачей нашу избушку на курьих ножках можно назвать с большой натяжкой. Выйдя на пенсию, купила моя бабушка по отцу заброшенную деревенскую баньку с дырявой крышей, помнится, за 250 целковых, всем миром крышу залатали, пристроили малюсенькую терраску, соорудили из подручных материалов уютный сортир, посадили пяток яблонь, пару слив и грушу, развели цветник, вспахали огородец, вот и получилась дача.
Спали все, кроме бабушки Ольги Владимировны, на чердаке, сплошь устеленном соломенными тюфяками. Так что при случае можно было прихвастнуть, что дача у нас двухэтажная. А собиралось там в сезон отпусков до 15 родственников с чадами и домочадцами. Как говорится, в тесноте, да не в обиде.
Обида всё же была. Напротив, в каких-нибудь двадцати шагах, привольно раскинулся одичавший вишневый сад бывшей церковной усадьбы дедушки моей бабушки, а стало быть моего прапрадедушки, который был батюшкой в сельской церкви и попал под горячую руку и карающий меч революции. От дома и церкви и помина не осталось, а сад всё пережил и выстоял. Поэтому и куплена была банька в том месте и бабушка со слезами умиления рассказывала, какой хороший был дедушка, хлебосольным и просторным - его дом.
А ещё подальше, вверх по косогору, стояла когда-то барская усадьба, вся белая, с колоннами в викторианском стиле, с каскадом прудов и зеркальными карпами в них, с купальнями, отдельно господской и для простого люда. От усадьбы осталась лишь груда мусора да заболоченный нижний пруд, в котором рисковали купаться лишь мы, малышня пузатая, да водились раки.
Заправляла всем, конечно, бабушка, дисциплина была строгая, у каждого - свои обязанности. Моей самой нелюбимой было тащиться по утрам спросонья за парным молоком к бабе Марфе. Заходя в горницу, каждый раз удивлялся странной форме стоящего посередине стола. Как-то не утерпел и спросил. Старушка молча стянула с него клеёнку, всю в мелких цветочках и трещинках, и, о чудо, под ней оказался концертный рояль, белый и ослепительно прекрасный. Сиял он как новенький, только ножки подпилены, чтобы сидеть за ним было удобней.
На мой немой вопрос бабушка ответила: "Когда барина раскулачивали (она употребила именно это слово), всем, кто поспел, по кусочку вышло, кому одёжка, кому из посуды чего, а мой дурак вот это припёр да ещё полтелеги книг иностранных. Правда, книжки те в войну в дело пошли, на самокрутки".
- А барина-то что, угрохали? - спросил я.
- Да ты что, милок, окснись. Он сам в Гражданку где-то косточки сложил, ведь офицером поди был. А жаль, хороший был человек и хозяин справный. Дорогу построил городскую, нам больницу и магазин в камне. А уж кого ещё пуще жалели, так это барыню, добрая была, обо всех радела. А её, почитай, голой-босой оставили. Ютилась в Питере в каморке в её же доме прежнем. Мыкалась бедняжка, к чистой работе как бывшего мироеда не подпускали, судомойкой была. Это с её-то пальчиками. Ведь на этой вот пианине и играла, да так, что, бывало, заслушаешься. Вишь, и нам пригодилась, сколько лет с неё едим, а в нутре посуду держим.
Бабушка Марфа ласково погладила заскорузлыми от огорода пальцами сияющую крышку рояля и тихо сказала: "Иди, детка, в сенях бидончик не забудь". В глазах её стояли слёзы то ли из жалости к барыне, то ли к себе.
Надо сказать, что в деревне было ещё одно родовое гнездо нашего клана. Прямо напротив порушенной барской усадьбы, у пруда, утопала в зелени огромная изба старшей сестры моей бабушки, которую мы, малышня, называли тётей Женечкой. Она тоже приезжала сюда из Питера на весь летний сезон с мужем, дядей Жоржиком, и двумя внуками. Вообще-то у моей бабушки было одиннадцать братьев и сестёр, но к описываемому мной времени в живых оставались лишь три сестры. Остальных братьев и сестёр забрали из жизни революция, Гражданская война, ленинградская блокада и другие передряги в нашей стране.
Особенно была свежа в памяти блокада, и так или иначе напоминала о себе. Шутка ли сказать, жертвой этого Молоха стали 800 тысяч ленинградцев, а выжившие пережили 100 тысяч вражеских авианалётов и я уж не знаю сколько артобстрелов. Потому для нас, членов московского ответвления питерской семьи, было ритуалом в каждый приезд посетить Пискарёвское кладбище, где упокоилась большая и лучшая часть истинных коренных питерцев. А у моей бабушки, да и не только, наверное, у неё, до конца дней въелся в плоть своеобразный "бзик": хранить на кухне мешок сухарей с парой-тройкой "палок" (так тогда говорили) наидефицитнейшей сухой колбасы на всякий пожарный случай.
Тётя Женечка, старшая из сестёр, весь летний сезон проводила в нашей "родовой" деревне Валговицах в большущей старинной хате, как и наша располагавшейся на сельской окраине недалеко от развалин барской усадьбы. Участок соток в двадцать представлял собой прелестный сад, в основном вишнёвый, часть его была засажена хорошо ухоженными шпалерами высоких, в рост человека, кустов малины. Крупные ягоды кремового цвета были такой потрясающей вкуснотищи, что и сейчас, вспоминая, ощущаю, как во рту слюнки текут. Вот я всё в прошедшем времени пишу, а и посейчас, небось, всё так и есть, только я там уж почитай полвека не бывал...
Мы, мелкота пузатая, то есть я и мои двоюродные брат и сестра, бывало, дни напролёт проводили в этом царстве незабвенной тёти Жени, мужа её дяди Жоржика и двух их внучат, наших погодков. Наедались до отвала фруктами из сада, овощами с грядки ну и, конечно, упивались чаем с малиной под неспешные рассказы хозяйки. А поговорить она с нами любила, поучая между делом уму-разуму. До сих пор многое сохранилось в памяти, особенно врезалось повествование о блокадных годах.
Слушали мы с замиранием сердца о том, как выживали питерцы, как съели всех домашних животных, и о том, что, видно, и в результате этого расплодились размером с небольшую кошку крысы, нападавшие даже на голодающих и обессиливших людей. Их были такие полчища, что идя к Неве на водопой, они перекрывали улицы. Были среди них свои вожаки, разрабатывавшие стратегию и тактику поведения стаи и ведения боевых действий, разведчики и фанатично преданные идее завоевания жизненного пространства бойцы, или "быки" по-теперешнему..
Спасение пришло только зимой первого года войны, когда открыли "Дорогу жизни" через Ладогу и первыми же рейсами "полуторок" завезли в блокадный Питер из-под Ярославля дымчатых котов, лучших в России крысоловов. Они-то и загнали обнаглевших пасюков назад в их чёрное подполье. Кстати, это был повтор опыта царя-батюшки Петра Великого, который, когда подобное случилось, повелел привезти в Питер ярославских котов, поставив их на государственный кошт и назначив каждому годовое содержание в один рубль, что по тем временам было довольно значительной суммой.
Третья сестра, тётя Анечка, жила безвылазно в Питере в полном одиночестве. Так получилось, что накануне Первой мировой войны к ней посватался молодой князь, тут же и ушедший на войну и погибший в числе первых офицеров. А тётя Анечка всю жизнь хранила ему верность и ни за кого уже не вышла. Меня как-то закинули к ней родители ненадолго, вот она вечером мне про всё это и рассказала, и, растрогавшись до слёз, подарила мне, малышу, бокал из хрусталя "баккара". А бокал был удивителен тем, что если послюнявить палец и поводить по его краю, то он начинал петь что-то тягуче-заунывное и чарующее.
Была ещё двоюродная сестра, замужем за морским капитаном, прошедшим всю войну на минном тральщике в Финском заливе, каким-то чудом сохранившим старорежимные повадки и традиции настоящих петербуржцев, коих после войны, почитай, и не осталось. Их квартира выходила эркером на Невский проспект, была обставлена старинной мебелью из резного морёного дуба, а за столом на званом обеде нас обслуживала горничная Глафира в накрахмаленном передничке.
А ещё была тётя Зиночка, работавшая диспетчером в таксопарке, хохотушка и любимица всех наших родственников. У неё была изба в деревне Бабкино, о которой я уже поминал, а до революции её отец владел всей этой деревенькой. Зина была с виду простушкой, но нет-нет, а проглядывала в ней голубая кровь и дворянская порода.
Отец клана Никитиных был из разночинцев, вернее из разорившихся мелкопоместных дворян, но рано выбился в люди, став капельмейстером императорского оркестра, и проживал с чадами и домочадцами в Зимнем дворце в Санкт-Петербурге, выезжая на дачный период в Валговицы. По рассказам стариков, дача была красоты неописуемой, а пруд чистоты необыкновенной, ибо подпитывался родниками, а дно было выстелено мраморными плитами. В моё время он больше напоминал заиленное болото с весьма ощутимым навозным запашком от построенного на другом его берегу колхозного коровника.
Самой колоритной фигурой был, конечно, дядя Жоржик. Был он из местных, сыном деревенского плотника, и для тёти Женечки брак с ним был "мезальянсом", как она в шутку говаривала. Уважаем был безмерно, оставаясь заводилой и душой любой компании. Часто устраивал раннюю побудку и во главе всего нашего разношерстного отряда вёл на речку за плотвой и подлещиком, а то и на дальнее озеро "Глубокое", где удавалось поймать на удочку крупного леща и даже щучку.
Как-то, пользуясь старыми связями, он получил пропуск и вывез, правда, ограниченный контингент из наших, в запретную зону балтийского побережья под Калининградом, откуда была привезена большущая корзина отборных белых грибов и янтарная глыба килограмма в три, украсившая нашу хату. А связи его вот откуда. Был он почётным ветераном приснопамятной ЧК, то бишь чрезвычайной комиссии, ставшей впоследствии КГБ, и в своё время чуть ли не правой рукой самого Дзержинского.
А к красным он, как сам рассказывал, приткнулся случайно. Пришёл прапорщиком с войны и надо было чем-то на жизнь зарабатывать. Своими глазами видел, как брали Зимний. То есть никто его, этот дворец, и не брал и не было никаких толп революционных матросов и солдат, это уж потом наврали. Так, мелкие стычки с кадетами, засевшими там для охраны правительства. А дядя Жоржик пошёл по просьбе матери друга поискать его среди них и притащить домой. Среди живых и нескольких трупов не нашёл, а нашёл у знакомой проститутки-евреечки, где и пили-гуляли они всю послереволюционную ночь, а наутро отправились к большевикам определяться на службу.
Уже будучи чекистом, спас он знакомую по деревне семью капельмейстера от реквизиции, а то и чего похуже, а Аннушку в жёны получил за благое дело в качестве трофея. И об этом и много ещё о чём услышал я, стыдно признаться, подслушивая стоя в подштанниках ночами и ухом прижавшись к двери, за которой сидели дядя Жорж, его младший сын (старший погиб на войне) и мои родители. Сын дяди Жоржика Владимир (для меня - дядя Вова) был тоже, как и мой отец, фронтовиком, но, если и говорил, то только про дирижабли, которыми был по-детски увлечён. Всю свою недолгую жизнь, а умер он вскоре из-за открывшегося плохо залеченного фронтового ранения, бился он в каком-то ленинградском НИИ за их возрождение.
А страстью к летательным аппаратам заразился от своего отца, который, выйдя ещё до войны на пенсию по здоровью, построил в дачном сарае из фанеры самолётик-биплан. Да вот только опробовать не успел - спёрли его, хоть и уносил он на ночь вырезанный из липы винт в свою комнату. Этот винт так и висел на стене печальным напоминанием о мечте подняться в воздух, а самолёт так и не нашли - как в воду канул.
В основном под рюмочный звон говорил дядя Жорж. Про то, как после пустившего себе пулю в висок Дзержинского в ОГПУ пришёл дворянин и утончённый интеллигент Менжинский (знал 16 языков), столько народу сгубивший, что и Геринг на его фоне бледнеет. Про Петерса, его зама, бандита, сидевшего за ограбление ювелирного магазина, про Ягоду, тоже его зама, отравившего Менжинского ядом, следов не оставляющим, из токсикологической лаборатории ОГПУ. Про Казакова, главного в лаборатории, послужившего мятежному писателю Булгакову прототипом профессора Преображенского из "Собачьего сердца" и действительно лечившего вождей революции вытяжкой из семенников обезьян.
А ещё врезалось в память объяснение дядей Жоржиком клички Дзержинского "Железный" после анекдота о том, как Крупская вздрогнула, услышав страшный грохот в передней. Ну а ей Владимир Ильич и говорит, не пугайся, мол, Наденька, это просто железный Феликс о порог споткнулся. Так вот, в кабинете Дзержинского в здании бывшего страхового общества "Россия" на Лубянке имелся огромный сейф. В него и спрятался шустро Феликс, когда увидал брошенную в дверь гранату. И жизнь сохранил, и кличку "Железный" тем самым обрёл.
Да, много чего я почерпнул для себя в каникулярное время в тех Валговицах, что застряло в моём пытливом умишке и годы хранилось под грифом "Секретно" и лишь малой толикой чего поделился я сейчас. Как говорится, спасибо за внимание и извините старика, коль наскучил.
Граф
Англичане говорят, что в каждой семье в шкафу спрятан свой скелет. Наверное, это идёт от их же анекдота. Бабушка рассказывает повзрослевшей внучке про дни своей молодости, про первого любовника, которого спрятала в шкаф при стуке в дверь не вовремя вернувшегося мужа, хлопает себя по лбу и с криком "О, боже!" открывает дверцу шкафа, из которого вываливается скелет.
В нашей семье таким скелетом было происхождение моей бабушки, столь неприличное и опасное в нашем рабоче-крестьянском государстве, что его приходилось тщательно скрывать. Дело в том, что она была дочерью графа Котляревского. И хоть граф был поляком ("храбе" по-польски), жил в Кракове, мало того, в пух и прах разорился на скачках и умер в нищете, аристократическое клеймо, как Дамоклов меч, висело над его дочерью, занесённой враждебными вихрями в революционную Россию.
По рассказам бабушки, чтобы покрыть грех рождения, ей пришлось пойти на "мезальянс" и выскочить за бравого революционного есаула Кожевникова из яицких казаков. Кстати сказать, в его станице проживали только две фамилии: Кожевниковы и Сапожниковы. При этом все считались родственниками в разной степени родства, и при замужестве молодых станичников необходимо было разрешение одной очень уважаемой старушки-долгожительницы, которая только и могла эту степень подсчитать. Дед мой оказался выкрестом в том смысле, что он один переметнулся к "красным" в своей совершенно "белой" станице.
Впрочем, это последнее я узнал от станичных родственников, приехавших на поминки бабушки. Заодно была ими разрушена и жившая в нашей семье легенда, что мою прабабушку, красавицу-турчанку, умыкнул прадед во время лихого казацкого рейда в Турцию. Оказалось, что прабабушка, хоть и была действительно турчанкой, но совершенно обрусевшей, и вышла за прадеда по своей воле. Да и как не выйти было за такого удалого казака, который как-то, возвращаясь на коне с гулянки, снес головой свод кирпичной арки, а наутро, маясь головной болью, блажил на плохой самогон.
Но не об этом я хотел рассказать, а о настоящем графе, Шереметеве. Мать каким-то образом нашла его, памятуя дальнее родство с этим знаменитым российским родом. Шереметев часто навещал нас, благо и жили рядом, мы - на Пироговке, а он в башне Новодевичьего монастыря. Жил он в одиночестве, излишне, как тогда говорили, злоупотреблял спиртным и слыл неудавшимся художником, подрабатывая где-то рисованием шаржей. Мать он шутливо называл графинюшкой, мы его, тоже не без подначки, графом.
Бывали мы и у него в монастырской башне. Наверх вела крутая лестница, комната круглая, с одним маленьким окном, завалена книгами, эскизами, картинами, в общем, холостяцкий творческий беспорядок. Башня та перешла в наследство от отца, который, то ли добровольно отдав всё свое достояние революции, то ли попав под реквизицию, испросил у самого Ленина разрешение в ней поселиться.
Однажды все вместе, я, мать, отец и Шереметев, поехали в его бывшую усадьбу в Останкино. Пока ехали на электричке, Шереметев много чего рассказал про имение, в том числе и то, что дважды оно могло быть разрушено, но Бог миловал. Первый раз в войну 1812-го года спас его управляющий, француз по национальности, оставленный охранять и договорившийся как-то с соотечественниками там не безобразничать. Каким-то чудом не тронули его и большевики в революцию и Гражданку, а в 1937 году в этом памятнике дворянского быта устроили музей творчества крепостных.
Помню, когда добрались и через Увеселительный сад вошли в особняк, долго бродили по анфиладе просторных залов. Шереметев как заправский гид называл помещения: Малиновая прихожая, Пунцовая гостиная с портретом Павла I, повешенным там к визиту императора и дожившая до наших дней. В гостиной была ещё какая-то дверь, которую граф попытался открыть. Но к нему тут же бросился грозный бородатый старикан-хранитель с криком "Куда попёрся, не положено!" и вдруг бухнулся на колени, приобнял графа и выдохнул сквозь нахлынувшие слёзы: "Боже, барин". Оказалось, старик был дядькой графского отпрыска, а заодно еще и маркёром. Он быстренько сбегал куда-то, принес ключ от биллиардной, сдёрнул суровое полотно со стола, помелил кий, расставил шары и замер в углу. Отец с графом раскидали партию, попивая принесённое дядькой "Жигулёвское". Потом было прощание и опять слёзы.
Ну, вот и всё. А дома у меня висит дуэльный пистолет, каким-то чудом пронесённый бабушкой через все перипетии её бурной молодости. Из этого пистолета мой прадед-граф застрелил соперника по страсти любовной к прабабушке. А ещё висит палаш моего дедушки-казака и парадная генеральская сабля моего отца. Вот такой своеобразный сувенирный комплект наследственный. А от графа Шереметева храню его шаржи на маму, отца и меня. И память храню, ибо не пристало быть Иваном, родства не помнящим.
Баня
Из детства в памяти остаются редкие эпизоды, но уж если что врезалось, то, как фильм "Чапаев", на всю жизнь и до последнего кадра. Хорошо помню моё первое посещение общественной бани. Жил я тогда у бабушки на Тверской, в Брюсовском переулке, в доме, который когда-то стоял соседним с домом генерал-губернатора Москвы, нынешним Моссоветом, а в конце 30-х годов был задвинут в переулок. Ну то есть подрубили, поставили на рельсы и со всеми жильцами передвинули на 30 метров.
А сделано это было по сталинскому плану генеральной реконструкции Москвы и перестройки Тверской улицы, тогда ещё носившей имя пролетарского писателя Максима Горького. После войны её всю раздолбали, лишь некоторые дома, как и наш, убрали с трассы, задвинув в переулки, а вместо старинных особняков руками пленных немцев построили новые массивные здания, с которых и пошло название "сталинский" дом.
Кстати, облицовка тех, что стоят между Моссоветом и Центральным телеграфом, сделана из гранита, который в 1941 году немцы притащили под Москву, чтобы содеять из него колоссальную, в духе Церетели, статую Гитлера, поставив в центре снесённого и превращённого в площадь Кремля. Слава богу, этому не суждено было сбыться.
До революции дом, в котором я жил, был фешенебельной гостиницей, а после - стал в духе того времени коммунальным жилищем с длиннющими коридорами, общими кухнями и туалетами с нацарапанными двумя нулями на двери да непередаваемой атмосферой человеческого муравейника.
Во время описываемого события учился я классе в третьем и чувствовал себя вполне самодостаточным мужиком. Стало быть и пары лет ещё не прошло с кончины генералиссимуса и пели мы во дворе "Сегодня воскресенье, Сталину варенье, а Гитлеру кулак, потому что он дурак" и "Я маленькая девочка, танцую и пою, я Ленина не видела, но я его люблю".
Наслышавшись от дворовых друзей об удовольствиях похода с отцом в баню, решил сходить сам, благо баня была рядышком, в конце переулка за церковью. Выпросил у бабушки рубль, купил билет да на сдачу ещё леденец на палочке в буфете, зашёл в раздевалку, разделся чин-чинарём и вхожу в банное отделение, делая вид, что не впервой.
Иду, шлепая по мокрому кафельному полу, в угол, подбираю со знанием дела шайку получше из пирамиды на полке и кошу глазом в поиске мочалки с мыльцем. Ан, лежит одна рядом. Я к ней, а тут голый мужик из-за моей спины шасть, мочалочку хвать и в сторону. Я даже обиделся. Вот, думаю, старый хрыч, видно, последнюю уволок. И замечаю, все мужики при моем приближении мочалки прибирают, а некоторые куркули даже на них садятся. Ну, делать нечего, разбавил в своей шаечке кипяток холодной водицей, сижу, поплескиваю на себя в ожидании, когда мочалки освободятся.
Подходит мужик. "Возьми, - говорит, - моё мочало, если не побрезгуешь, своё-то, небось, дома позабыл". Тут только я и понял, что шаечки в общественной бани общие, а мочалочки-то с мыльцем свои. Так плотно мне в школе в голову вбили, что "всё вокруг колхозное, всё вокруг моё", что и в бане ждал полного гособеспечения, вот и опростоволосился.
И всё-таки помылся я знатно, и в парилке посидел с дедами (мне тогда по младости лет все стариками казались), и в бассейне, где всем по грудь, а мне с головкой, побарахтался, и даже спину мне подобревшие мужики натёрли до пунцового цвета. Вышел на солнышко весь распаренный, чистенький, аж сердце поёт. Да ещё леденец сладости необыкновенной. Я обёрточку с него целлофановую в разноцветную полоску долго хранил, да потом затерялась куда-то.
Хохма
Вы не заметили, что чем дальше по жизни, тем меньше смешного. В детстве мы смеялись, заливались, ухохатывались и грохотали до колик в животе над каждой пустяковиной. Да покажи палец согнутый - уже умора, а Чаплин или Райкин на экране - помирали со смеху. А помните, в кино на фильмах "Волга - Волга", "Весёлые ребята" или "Мистер Питкин" просто лежали, корчась в конвульсиях, выходили все в слезах, держась за надорванные животики. А сейчас? В лучшем случае чинно-благородное хи-хи и всё реже громогласное ха-ха.
То ли жизнь преснее стала, то ли сам с возрастом скучнеешь. Вот, скажем, классе в пятом прицепил я французской булавкой подол форменного платья девочки с передней парты к спине, встала она, обнажив розового цвета, с начёсом панталоны, весь класс полёг, пока она, бедная, крутилась, не понимая, в чем дело. Сейчас-то мне ясно, что не хохма это, а мелкое хулиганство, но как смешно было. Или выпендрёжнице географичке на переменке в коридоре прилепили на спину плакатик "Я Наполеон". Это же неуважение к старшим, а меня с однокашниками нашатырём в чувство приводили, так в смехе зашлись.
Ставили мы к школьному празднику серьёзный спектакль "Повесть о настоящем человеке". Маресьева играл второгодник, здоровенный амбал с физиономией теперешнего борца Валуева. По сценарию пионеры нашли его обмороженным в лесу и первым делом дали поесть картошечки. Картошку забыли из дома принести и дали ему свёрнутый комком чулок, снятый с ноги какой-то девочки. То ли чулок оказался не первой свежести, с запашком, то ли наш амбал рассчитывал перекусить на сцене и расстроился, что надули, но скорчил, жуя бутафорию, такую рожу, что куда там Чаплину. Зал взвился от смеха, артисты в слезах падали со сцены, завуч в первом ряду дрыгала ногами выше головы. Спектакль был сорван, потому что чёртов Маресьев при попытке продолжить театральное действо опять и с той же неописуемой гримасой совал чулок в рот.
Руководительница кружка художественной самодеятельности получила за это безобразие выговор от директора. Хорошо ещё, обошлось без полит и оргвыводов. Вы думаете, урок пошел впрок? Ничуть не бывало. Чтобы реабилитировать себя, эта руководительница, она же учитель литературы, решила поставить "Алеко". Ну помните, "Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют..."? Кочующих цыган мы изображали без проблем, а как дошло до сцены убийства Земфиры, неувязочка вышла. Её играла рано созревшая девочка с весьма развитым бюстом, кстати, по имени тоже Земфира. Куда прикажете тыкать ножом бедному Алеко, роль которого исполнял ваш покорный слуга?
Решили, что коль уж на то пошло, убивать надо в спину, там плоско. На репетиции эту сцену кое-как обкатали, а на спектакле Зэфа, видно, от волнения, забыла, где зад, где перёд. Она грозно шла на Алеко, а тот, как бычок с тёлкой, всё пытался забежать сзади. Из зала кричат: "Режь ее, подлюку!", литературша из-за занавеса шипит: "Души, дебил!", Алеко, то есть я - в слёзы, в зале опять истерика от хохота. Короче, кружок перепрофилировали на кройку и шитьё, всех неудавшихся артистов туда и забрили.
Вот я и думаю, никогда уж мне не посмеяться так от души, ничто теперь не берёт, ну как принцессу Несмеяну. Хотел посмеяться, когда на даче ползабора из "рабицы" спёрли. Вроде смешно, ситуация как в чеховском рассказе "Гайка", где мужик её на грузило с рельсы отвернул, напрягся - не могу; когда ту же дачу в пятый раз вскрыли и всё до последнего спичечного коробка унесли, решил схохмить и на дверь объявление прикнопил: "Господа грабители, в хате пусто, прошу не утруждаться". Всё равно дверь в очередной раз взломали, видимо, для проверки информации, а утащили всю электропроводку с лампочками, приписав в записке карандашиком "Врёшь, хозяин". Зато в "дефолт" 1998 года, когда все нажитые мною потом и кровью накопления в банке моего же приятеля как корова языком слизала, вспомнил молодость и нахохотался от души над своей наивной верой в перестроенную якобы экономику..
Новодевичий
Кто в Москве Новодевичий монастырь не знает? Ну, кладбище привилегированное для знатных людей, ну, достопримечательность аж 16-го века со старинными церквями, колокольней и почти кремлёвской стеной огороженная. Но для меня это ещё место, тесно связанное с детством. И свет я увидел там рядом, в роддоме на Усачёвке, и проживал там же многие годы на Пироговке. Пацанчиком бегал с друзьями в монастырь поглазеть на пышные надгробия, а то и купнуться в тогда заболоченном и полном пиявок монастырском пруду.
Помню, как-то мать повела туда прогуляться, а заодно и навестить родственников наших дальних, Боголюбских, кои жили в пристройке у церкви, были не по времени набожными и род вели от старинной фамилии. Шли через аркаду в стене, а там в тенёчке череда нищих богомольцев руки к прохожим тянут. Мать каждому, кому 15, кому 20 копеек бросала, а уж при выходе мелочь кончилась, так она последнему рубль бумажный не пожалела.
А последний-то оказался туристом иностранным, шляпу снял по жаре лоб платочком вытереть. Вот пассаж, пришлось из шляпы рублик назад выуживать да извиняться. Но мать себя потом успокаивала и даже гордилась, что рубль ненароком бросила, мол, пусть знают капиталисты, что не жалкие копейки мы нищим подаём.
Ну вот, в таком настроении мы и поспешили к Боголюбским. Семья их была маленькая: бабушка, на мой детский взгляд, лет под сто, её дочь-красавица и внучка, чуть меня старше. Сели за стол, к чаю с удивительно вкусными пирожками с рыбой, капустой и ливером, и начались разговоры задушевные. Сначала мать развеселила всех рассказом о случившемся при входе в монастырь, потом разговор плавно перешёл на тему самого монастыря. Больше полувека прошло, а помню всё отчётливо. Бабушка поведала, что обитель названа по фамилии первой игуменьи Девочкиной, а, может, по расположенному рядом Девичьему полю, куда ещё татары сгоняли русских девиц для угона в полон.
В разные времена там жили или были заточены женщины, всей Руси известные. Но главной достопримечательностью была царевна Софья, сводная сестра Петра Первого, проведшая здесь многие лета в заточении. А местом её содержания была одна из башен монастырских, и по сию пору называемая Софьюшкиной. И будто бы Софья с того света помогает женщинам - стоит только загадать желание и коснуться рукой стены её башни.
А ещё услышал я, что встречают на аллеях монастырских, особенно в грозу, привидение молодой монашки, всей в чёрном. Якобы во время французского нашествия хотели эти поганцы взорвать обитель, уж и бомбы заложили, и фитиль подожгли, а монашка, ведомая вещим сном, тот фитиль затушила и спасла монастырь. А в наше время является призраком и тоже женщинам помогает предупреждением беды либо советом, а то сны вещие навевает им во спасение.
Но не о том я хотел рассказать, а о случае с собой, ещё более удивительном. На кладбище самой известной была могила Надежды Аллилуевой, покончившей с собой жены Сталина. На могиле стоит обелиск красоты необычайной. В моё время на нём возлежала чёрная бронзовая роза, заказанная самим генералиссимусом, потом каким-то варваром сворованная.
Надо сказать, что в описываемое мной время не дай Бог было заикнуться о самоубийстве сталинской жены, по официальной версии почила она чуть ли не от гриппа. Но жил я в доме крупных военоначальников, что стоит и по сию пору в Хользуновом переулке, а тогда обзывался генеральским. Там народ проживал информированный, на язык чуть посвободней, и своим детским ушком я много чего по мелочам наслушался.
Ходил даже слух, что сам Иосиф Виссарионович свою жену и пристрелил, а потом пожалел и каждый год в её день рождения к ней на могилку ездит и горюнится. Народ к этому времени кагэбэшники с кладбища сгоняют, все окрестности и подходы прочёсывают. Решили мы с друзьями соседскими, Петюхой и Владиком, это дело проверить. Любимого генералиссимуса-то мы из колонны на демонстрациях с рук родительских видали, а чтобы вблизи... Вот и надумали у той могилы спрятаться и подсмотреть.
С утра залезли под раскидистую ель в сугроб и замерли в долгом ожидании. Как выдержали в холоде и страхе нахлынувшем, уж и не знаю, но дождались-таки. Много не увидели, но сапоги глянцевые и полог шинели мышиного цвета разглядели. Потом ещё долго не могли прийти в себя, как окостекленели, а оклемавшись, поклялись страшной клятвой никому об этом ни гу-гу. Ведь родители прибили бы, а из друзей кто-нибудь и доложить мог куда следует, как Павлик Морозов. Малые детки мы были, а соображали.
Вот только сейчас и решился ту клятву священную нарушить. До сих пор, как вспомню, Бога не перестаю благодарить, что не обнаружили нас тогда. Ведь свободно могли и пристрелить охранники, время-то было не приведи Господи опять на наши головы.
Кошка
Как-то собрались отец с дядькой на очередную охоту, но не по зову сердца, а по призыву деревенских мужиков, задолбанных постоянными нашествиями на их огороды расплодившихся в лесу кабанов. Подготовили жаканы с крупной дробью, ружья почистили и, помолясь на дорожку, отправились, и я с ними увязался. Мне по младости лет особо что не поручали, ну там ружьишко потаскать да собачкой нашей боксёршей Бэллой покомандовать, и то за счастье почитал. Вышли за околицу, тут дядя Вася остановился, затылок под панамкой почесал и молвит: "Нет, мужики, опасное это дело в толпе охотиться, неровён час меня за кабана примут по причине моей крупной комплекции".
Но мы-то с отцом догадывались, почему это на подполковника медицинской службы и довольно ещё бравого моряка, прошедшего всю войну на кораблях Балтфлота, вдруг напал страх. А дело вот в чём. Ровнёхонько год назад состоялась уже такая экспедиция под водительством как раз дяди Васи. В силу национальных особенностей русской охоты мужики начали с того, что за благополучное её окончание и фарт приняли по стакану горячительного напитка на грудь.
А был среди охотников наш сосед, тоже Вася по имени (для меня тоже дядя), а по кличке Щукарь. Кликуху эту он получил за смешливый нрав и любовь к приколам, а к дядьке моему особенно цеплялся, ибо тот в своей медицинской ипостаси на общих посиделках не давал ему много пить. А пить не давал, потому как соседскому дяде Васе во время войны отчекрыжили две трети желудка. Этим же в деревне объясняли и его довольно желчный нрав.
Так представьте, что он отчебучил в прошлый раз... Пока пили, умудрился в ружье моего дяди Васи подменить патрон на заранее подготовленный холостой. Скажу походя и в скобках, что ружьё это было предметом зависти всех охотников - трофейный ствол фирмы "Зауэр", о чём свидетельствовало клеймо в форме трёх сплетённых колец на цевье. Ну так вот, совершив подмен, Вася с третью желудка заявил во всеуслышание, что мой дядька с пьяных глаз не токмо в кабана, а и в танк немецкий "Тигр" не попадёт с десяти шагов из этого своего задрипанного "Зауэра". А в доказательство предложил стрельнуть ему в задницу.
Возмущению дяди Васи не было предела и он крикнул обидчику: "Становись!". Тот, ничтоже сумняшеся и с кривой усмешкой на лице, встал в десяти шагах в оскорбительную позу рака и штанцы приспустил. Дядя Вася обстоятельно прицелился и пальнул. Лес огласил такой истошный вопль, что распугал в округе не только кабанов, но и всякую вообще живность. А оказалось, что перед выстрелом дотошный дядя Вася (мой) пожалел всё же того дядю Васю и заменил патрон с крупной дробью (как он думал) на мелкую дробь. Видно, припомнилась сия история дядьке моему и не стал он искушать судьбу.
Развернулись мы и в сторону от генерального направления к месту сбора охотников двинули. Да не заладилось что-то. Мы уж с Бэллой какую только дичь на наших охотников не выгоняли, всё мимо да мимо да в белый свет как в копеечку. Уж на обратном пути дядька вдруг замер и говорит: "Ша, робяты, щас я вам на жаркое зайца оформлю", - и "ба-бах" из двух стволов. Я бегом за добычей поперёд собаки, но вижу, что-то на зайца не похоже.
Кошка оказалась, чёрт её за околицу в лес понёс. Пригорюнились, стыдоба ведь, кошку захоронили по-человечески, ну как положено то есть, и домой от греха подальше. А там уж Бэлла дожидается и в зубах курицу соседскую держит в укор нам, охотничкам неудачливым. Мы ту курочку тишком и оприходовали, не пропадать же добру. Жаркое, надо сказать, знатное получилось.
Каша
Ох, и люблю я, грешный, кашу гречневую. Но чтоб была рассыпчатой да с лучком, поджаренным со шкварками, и чтоб непременно с яичком вкрутую покрошенным да ещё маслица сливочного от души. А откуда эта моя любовь скоромная при весьма избыточном живом весе в центнер, сейчас расскажу.
Мамаша моя, царствие ей небесное, была фронтовичкой и на 9 мая цепляла на свой жакетик довольно многочисленные боевые награды. А вот на рассказы фронтовые почему-то скупа была. Как-то в очередной праздник на мой вопрос, что больше всего с войны в памяти осталось, сказала неожиданно: "Греча". И такую историю поведала.
С четвёртого курса ГИТИСа, где она, как я знал, училась в одной группе с незабвенным Евгением Леоновым, отправили на фронт (а дело было в 1943 году) студенческую концертную бригаду. При одном из переездов мать по какой-то причине застряла и догнала свою бригаду на попутке уже поздненько вечером.
Все давно откушали и, пользуясь затишьем, почивали в землянках. Пришлось бы матери ложиться на голодный желудок, да пожалела сердобольная повариха и накормила сказочным блюдом, приготовленным, как оказалось, для любимого командира дивизии, боевого генерал-майора, Валентина Павловича. Блюдо это и было, как вы, верно, догадались, той самой гречневой кашей, в которую после рассказа матери влюбился я на всю оставшуюся жизнь. А для неё этим всё и началось, а закончилось тем, что бравый комдив кавказских кровей, возрастом под пятьдесят, до того холостовавший и слывший неуемным бабником, влюбился в молоденькую студентку-актрисочку до потери пульса.
И до того пульс потерял, что тут же присвоил ей офицерское звание, наградил медалью "За отвагу", взял в штаб порученцем по особо важным делам, а заодно и в жёны, благо замполит имел в то время право регистрировать брак на месте. Укатила концертная бригада с потерей одного бойца дикломаторского жанра, а через восемь месяцев победного пути дивизии в сторону Берлина проклюнулся и ваш покорный слуга, Александр, сами понимаете, Валентинович.
Едва успела мамаша добраться по фронтовым дорогам в Москву, как, благополучно разрешившись от бремени, и месяца разлуки не выдержав, бросила меня на бабушку и понеслась довоёвывать. Дошла с отцом боями до Берлина, и вернулись оба в победном году к уже семимесячному сынишке.
Только не долго длилось их семейное счастье. То ли разница почти в 30 лет, то ли ещё что, но не сложилась совместная жизнь у родителей в мирное время. Оставил отец генеральскую квартиру на Усачёвке, трофейный Опель, пригнанный из побеждённой им Германии, и отбыл в свой Мариуполь, откуда был родом и ушёл прямиком на фронт с должности директора оборонного завода.
Шикарный опелевский "Вандерер" с кожаной откидной крышей простоял недолго и был благополучно украден из-под окна квартиры. А напоминанием о войне матери служил её собственный трофей - крупная рубиновая брошь, взятая, как она рассказывала, с рояля на даче Геринга, но и она вскоре ушла в качестве свадебного подарка её лучшей подруге.
Уж не знаю, каким чудом, но сохранился в моей памяти момент расставания на вокзале, помню генеральские лампасы отца, безрукавку овчинную поверх кителя и солёный от слез прощальный поцелуй. Так больше и не свиделись, мало того, все отцовы фотографии из семьи куда-то исчезли (потом уж мать призналась, что порвала в припадке злой обиды).
Так бы и остались со мною только те смутные вокзальные воспоминания, да произошла удивительная история. После смерти матери я, уже в чине деда, хромой и бородатый, рылся в старых поблекших, оставшихся от неё фотографиях на предмет отбраковки ненужных и вдруг, опаньки, вижу маленькую такую карточку с фигурным обрезом. А на ней отец в форме, фуражке, видно, что держит боевой вид, но улыбка широкая, неофициальная. Скорее всего, снят для фронтовой газеты заезжим репортёром.
На оборотной стороне надпись, которую воспроизвожу доподлинно: "Шурику от отца. Помни и не ругай. Слушай и люби маму". А ниже дата и размашистая подпись. И всё...
Вот таким манером получил я привет от отца через полвека. Видно, мать в горячке уничтожив все фотки, на эту руку поднять не осмелилась. Вот так теперь и живу. Фотографию мне сын увеличил через компьютер до размера портрета, на стенке висит парадный генеральский палаш, а в сердце храню то немногое, что оставила память. Да ещё вот эта каша гречневая, рассыпчатая, по фронтовому рецепту.
Словесные метаморфозы
Разноязычье со времени вавилонского столпотворения и по наши дни приводит к любопытным, а порой и трагикомичным ситуациям. По воспоминаниям современников, когда французы в 1812 году вошли в Москву, они обращались к горожанам в привычной для них манере - дорогой друг (по-французски "шер ами"). Москвичи и помыслить не могли, что вражеские офицеры могут обращаться к ним столь дружелюбно и, примеряя на себя это словосочетание, воспринимали как ругательное. Отсюда и появился в русском языке "шерамыжник" в смысле прохиндей и ловчила.
Теперешнее наше бистро произошло, как это ни парадоксально, от русского же слова "быстро". Получилось так, что когда уже наши победоносные войска вошли в 1814 году в Париж, гусары, как всегда нетерпеливые до выпивки, заказав шампанское в парижском кафе, поторапливали гарсона: "Быстро, быстро!". Вот так и прилепилось к общепитовским точкам быстрого обслуживания это русское слово, импортированное назад в Россию во французском произношении. Кстати, слышал, что где-то под Парижем стоит памятник тех же времён российскому гусару, который, зайдя в местный ресторанчик и углядев французских уланов, распивающих одну бутылку шампанского на троих, с вызовом заказал три пузыря и в один присест выпил их на глазах у изумлённой публики, которая и донесла триумфатора на руках до гостиницы.
Интересное путешествие совершило в свою очередь французское слово "интеллижан", что означает всего лишь "умный". Его у нас обрусили до "интеллигенция" и стали применять к социальной прослойке образованных умников, с не совсем легкой руки Сталина обозванных позднее "сопливой интеллигенцией", а теперь, слава Богу, реабилитированных. Но самое удивительное, что французы за неимением в лексиконе подобного определения, ничтоже сумняшеся спёрли его у нас и используют как ни в чем не бывало в русской же транскрипции.
В тот же Париж для работы швейцаром в посольстве Российской империи выписали из Москвы мужика косой сажени в плечах и с благообразной окладистой бородой. На первом же дипломатическом приеме, подавая в гардеробе жене министра иностранных дел Франции шубку, он со всем почтением изрек: "Ваш салоп", что по-французски звучит точь в точь как "грязная корова" и используется не иначе как в бранном обращении к шлюхам. В результате - скандал, принесение официальных извинений, долгие объяснения. А бедного мужика не за что не про что выслали восвояси в Москву.
Уже в наши времена российские дамы из жён дипломатов, не во всех тонкостях владеющие французским и считая слово "конверт" местным, были немало удивлены реакцией на просьбу в почтовом отделении продать парочку. А дело-то в том, что оно для француза звучит как, мягко выражаясь, "зелёный пенис" (con vert). Вот и представьте, как воспринималась невинная просьба.
Вернёмся в Россию 20-х годов прошлого столетия. В ходе кампании по борьбе с беспризорничеством, проводимой ведомством Дзержинского, было решено привлечь оставшихся не у дел после расстрелов и бегства российского дворянства французских домашних учителей к созданию музыкальных школ-интернатов в реквизированных помещениях. Грязных и оборванных ребятишек чекисты сгоняли с улиц в пункт отбора для проверки на наличие музыкального слуха. Обладавших оным принимали и ставили на кошт, а провалившим экзамен француз говорил "chantеra pas", то есть по-русски - петь не будешь, что звучит как "шантрапа". Их-то и стали звать шантрапой, мелочью пузатой.
Но и сами французы хороши, считая, что странно звучащее в их языке слово "форточка" (по-французски "васистас") пошло от немецкого вопроса "А что это такое?" (по-немецки "Вас ист дас?". Якобы приехавший в Париж любопытствующий немец заинтересовался новой для него конструкцией оконной рамы, а не знавшие немецкого французы восприняли вопрос как название форточки. Кстати, аналогичная история произошла с англичанами. Впервые вступив на австралийский берег, они, очарованные потешным зверьком кенгуру, тоже спросили у аборигенов "А что это такое?". А те, ещё не успев обучиться пониманию английского, ответили "Кенгуру", т. е. по-аборигенски "Не понимаю". Потом-то разобрались, что в переводе кенгуру называется чем-то вроде "сумкопрыгалки", но было поздно.
Неловко чувствуют себя в англоязычных странах наши соотечественники с такими довольно распространёнными фамилиями, как Логинов и Строгинов, воспринимаемыми при представлении как характеристики их половой активности. Дело в том, что на английское ухо их фамилии звучат как "весьма длинный" и "достаточно крепкий" и вызывают у местных женщин или румянец смущения на щеках, или неподдельный интерес в глазах. А скажем, мой дружок по фамилии Лапин, проживая в долговременной командировке в Париже, заказал себе визитку с морковкой перед фамилией, потому как эта фамилия по-французски и звучит, и пишется точь в точь, как кролик. А у него ещё, на беду, передние верхние зубы по-заячьи крупные.
А братья-болгары со смехом рассказывали о незадачливых русских, пытающихся купить в табачном киоске спички. Пикантность ситуации в том, что по-болгарски слово "спичка" звучит как женский детородный орган (пичка материна). Можно представить реакцию киоскёрши на беспардонный для неё вопрос русского, привыкшего, что его там везде понимают без перевода, "Спички у вас есть?". Но и мы, помнится, были несколько ошарашены, когда в Софии, зайдя позавтракать в кафешку, первым в меню узрели блюдо "Яйца на очи", что оказалось ничем иным, как яичницей-глазуньей.
Сам я в чешском городе Писек не бывал, но от очевидца слышал, что у русских, туда попадающих, всегда вызывает восторг вывеска на фронтоне здания в центре: "Производственный комбинат Писек". Что там в действительности производят, остаётся тайной, так как на экскурсию туда не водят. Ну и притчей во языцех для побывавших в Праге русских навсегда остаётся чешское слово "pozor", которое нами воспринимается с содроганием, а по-чешски означает лишь "Внимание!". Так что при случае не напоритесь на неверное восприятие. Зато легко запомнить чешское слово "биллиардная", которое звучит для русского уха как "херня", и сорока (по-словенски - срака).
Многое в словесной эквилибристике почерпнул я в годы учёбы в Институте восточных языков (теперешний Институт стран Азии и Африки). На первом курсе после распределения восточных языков среди студиозусов вошло в моду вставлять в речь словечки из них. Ну и представьте моё впечатление, когда начинающий китаист попрощался со мной такими словами: "Нахуй хино!". Оказалось, что это всего-навсего "Спокойной ночи!".
В покое я приятеля не оставил и тут же выяснил, что "До свидания!" по-китайски тоже звучит очень мило - "Хуй цзянь!". Но добил он меня мудрой китайской поговоркой "Ибу ибуди - хуйдао муди", а по-нашему - "Шаг за шагом можно достигнуть цели". Но это не всё. Случайно услышавший урок моего обучения, его преподаватель китайского добавил, что по-китайски "Серая лиса медленно возвращается в общежитие" звучит как "Хуй лю-лю хули ибу-ибу хуй суши".
Я думаю, вы не сомневаетесь, как уже на следующий день прощались ребята нашего курса. Но, как говорится, лиха беда начало. Скоро выяснилось, что арабисты начинают свой урок словами "Здравствуй, учитель!", что по-арабски звучит как "Собакахер мударусен!", а если сказать о России, что она самая красивая страна, то прозвучит это как "атъебу билядина". А вот как звучит сфабрикованная явно самими арабистами фраза "Семья моего брата - лучшая в стране": "Усрат ахуй отъябифи биляди".
Тут же подсуетились и японисты, с гордостью сообщив, что любимый - это "суки", суббота - "доеби", а "сосимасё" означает "договорились". Не слишком большой урожай, но зато им вспомнилось ещё и подлинное японское имя - Уебу Ногами. Кто-то бегал по коридору и поздравлял всех с добрым утром на африканос - то есть "Хуемора!", Студент Левин (правда, утверждавший, что его фамилия пишется через "ё") оповещал, что на иврите девочка (бывает же такое?) - "ялда", а столовая - "тамхуй", не говоря уже о том, что "обеспокоен" звучит как "мудак", а водительское удостоверение - "захуйот". Наконец вспомнили, что, кроме восточных, мы ещё учили и английский с французским и испанским. И пошло... Придумывались целые фразы, ну например: "Chop is dish?" (как это на русское ухо звучит, сами разберётесь, а в переводе - "Отбивная - это блюдо"). А вот вам и целый диалог, якобы услышанный в баре ресторана:
Бармен:
- More dark? (т. е. "Вам пива потемнее?").
Посетитель:
- Some more dark! ("Хотелось бы немного потемнее...").
А вот и ещё один диалог, студенческий:
- А я знаю, как будет по-английски "блюдо мира"...
- Peace dish?
- Да нет, честно, знаю!
Сам я реально слышал от нашего студента, сопровождавшего в качестве переводчика английского профессора, приехавшего с ознакомительным визитом в МГУ. Когда его отвели на химфак, он после разговоров со студентами и преподавателями на ушко своему толмачу прошептал: "А почему все у вас говорят постоянно "химфак"? Ведь правильно по-английски говорить "Fuck him!"...
А ещё помню, как арабист Виталик Наумкин после очередного урока английского языка оповестил всех нас, что знает значение слова "bond", и правильнее называть агента 007 Джеймсом Облигация, ибо "bond" и есть по-нашему облигация. А вот эстонец Эрик Лааст из турецкой группы, знаменитой уже тогда выходками шумливо беспардонного студента Жириновского, сообщил, что по-фински Дед Мороз - Ёлопукки. А лётная погода звучит прямо как бы по-русски - "леттанния", ну и уж совсем точно по-русски финны называют нелётную погоду - "хууйна леттанния".
Ходила по институту и такая байка. Якобы один первокурсник перевёл первые фразы учебника "How do you do?" и "It's all right" следующим образом: "Как вы это делаете?" и соответственно "Да всё больше правой". И он же перевёл слово "merry-go-round" (по-нашему карусель) как "Девушка Мэри пошла по кругу" и придумал англо-русскую пословицу "Есть dick, да невелик, есть ass, да не про вас".
Вот с французским получилось посложнее. Как я не тужился, а нашёл только одно весёленькое словцо - "пизданволь" (piste d`envol), что означает взлётную полосу. Пытался куда-нибудь пристроить сову (по-французски - "ибу"), но ничего не получилось. От досады я даже выругался по-французски - "Merde!" (по-нашему дерьмо). И тут же меня как будто озарило - да это же от нашего "смердеть". Но потом всё же пришлось себе признаться, что скорее наоборот - это наши заносчивые дворяне, оттолкнувшись от французского дерьма, сотворили слово "смердеть", а потом и наших трудящихся крестьян стали называть смердами, намекая на запашок известного удобрения.
Зато узнал, как сказать по-немецки "Я хорошо сохранился" - "Их бляйбе зер гут". Это сообщила мне заговорщицким шёпотом на ушко учившаяся на нашем курсе по обмену немка Ингрид. Преподаватель испанского, свой в доску парень с Кубы, соорудил что-то совсем невообразимое: "Трахе негро пара ми ниета", что означало всего-навсего "чёрное платье для моей внучки". Вдогонку на "ура" прошёл наш блин, который, как оказалось, звучит как "охуэла".
Внёс свой вклад и зашедший как-то на огонёк студент с соседнего филфака. Оказалось, что кое-что есть и в изучаемом им португальском. Особенно запомнилось, как звучит фраза "Объесться блинчиками" - "Пидарас охуелос". Потом подумал и добавил, что подаваемое в испанских ресторанах яйца куропатки - "Хуево пердиж" (huevo perdiz). А случившийся тут же его дружок из шведской группы, как ни тужился, родил только "каку", так будет по-шведски пирожное. Кстати, впоследствии этот любитель кулинарии стал послом в Швеции.
Нашёлся и чешский студент, который, вступив в наши игры, не долго думая, выдал следующие перлы на своём родном языке: вонявки оказались духами, чёрствые потравины - свежими продуктами, падло с быдлом на плавидле - парень с веслом на лодке.
А теперь переместимся напоследок на минутку в Азию, а конкретно в СРВ, куда я загремел ещё до окончания института, на практику. В военное время во Вьетнаме наши многочисленные советники проживали в гостинице на окраине Ханоя. Отправляясь после ужина на обязательный тогда кинопросмотр или политинформацию в посольство и часто будучи чуть-чуть под хмельком, они таксисту-вьетнамцу в шутку говорили (в вольном изложении): "Давай, жми к такой-то матери!", что тем воспринималось как название советского посольства и надолго закрепилось во вьетнамском языке в качестве такового.
Понимая буквально расхожую шутку наших спецов об умении пользоваться главными орудиями труда: молотом, зубилом и матюгом, - вьетнамцы в характеристиках на полном серьёзе отмечали это высокое мастерство наших людей. Вообще, русский мат широко вошёл в те годы во вьетнамскую лексику, особенно у тех, кто общался с нашими технарями. Это вызывало постоянные нарекания наших партийных органов, особенно после того, как вьетнамский слесарь, вызванный в посольский особняк, по окончании работы вежливо сказал жене посла: "Писец, мадам".
Вообще, зная иностранный язык, иногда и на родине услышишь то, что другие не слышат. Вот, к примеру сказать, уже в наши дни вознамерился я как-то прикупить пару простынь. Зашёл в магазинчик, вижу на выкладке набор постельного белья. На коробке написано "Sheet set", т. е. по-нашему "Комплект простынь". Теперь маленький экскурс в английский. В этом языке есть пары слов, прописывающихся по-разному, а произносящихся почти одинаково. Разница лишь в протяжённости буквы "е".
Классический пример: "sheep" и "ship". В первом случае это овца, во втором - корабль. Аналогичная история со словами "Sheet" и "shit", только первое - простыня, а второе, извините, говно. Теперь вы поймёте, что я услышал от девушки-продавщицы на просьбу показать комплект простынок. Она спросила: "Вам этот "шит сет ?", что прозвучало как "Вам что, этот набор говна?". Естественно, я не стал обвинять девушку в незнании тонкостей иностранного языка, но, признаться, открывал коробочку с некоторой опаской. Так что учите английский, чтоб не обмишуриться.
И вот ещё, если говорить о магии слов, что интересно. В Америке, как вы знаете, полицейских называют копами. Часто и сами америкосы (а мы уж подавно) не знают, что идёт это от словосочетания "commissioned officer of police", т. е. сертифицированный полицейский сотрудник. А попробуйте прочесть по-русски английское слово " my cop", т. е. мой коп. Что получится? Правильно - "мусор". У нас так, опять же вам известно, называют ментов, пардон, милиционеров, миль пардон, нынешних полицеймейстеров. А почему? Да потому что до Октябрьской революции, годовщину которой, не кстати, празднуют 7 ноября, у следователей прокуратуры на правом плече была нашивка с надписью "МУС", что значило "московский уголовный сыск". Отсюда и появилась обидная кличка "мусорок", дожившая до наших дней.
И в заключение, коли уж на то пошло, хочется напомнить студентам 70-ых прошлого столетия модную в то время игру. Перед лекцией собирали с желающих по рублику и создавали банк, который доставался крикнувшему громче всех "жопа". Учтите, что тогда это слово звучало намного более жёстко для уха, нежели чем теперь. Так вот, запомнился один казус в нашем институте. Случилось это на лекции по дипломатическому этикету, которую читал приглашённый из МГИМО довольно моложавый профессор. Когда началась игра, он и ухом не повёл, но когда она достигла крещендо, он сам громогласно прокричал "Жопа!" и, ничтоже сумняшеся, отобрал банк у опешивших студиозусов.
Шапокляк
Вы, наверное, как и я в свое время, думаете, что шапокляк - это та старушенция, что с крысой Лариской на поводке ходила и всякие каверзы добрым людям учиняла. А ведь это сложной конструкции цилиндр, что раньше на голове носили. Есть такой среди моих немногих семейных реликвий, и храню его как память об отчиме. А история шапокляка такова. Отец (хоть и неродной, но отчимом называть язык не поворачивается) с первых дней войны попал прямиком из питерского артиллерийского училища на фронт и со своим полком пятился под немецким натиском до своего родного Питера, где и окопался на Пулковских высотах за Петергофом.
Выжил в ленинградскую блокаду да ещё и многочисленным родичам помог не загнуться в этом 900-дневном адовом молотилове, делясь с ними из своего и без того скромного фронтового пайка. А как блокаду прорвали, потопал со своей пушчонкой на Запад, сменил профессию пушкаря на не менее нелегкий и опасный фронтовой труд военного разведчика и ко времени освобождения Берлина был уже, несмотря на молодые годы, майором. Путь свой через пол-России да пол-Европы отметил многочисленными наградами, чуть-чуть не дотянул до героя, но не печалился, и так грудь мундира напоминала иконостас от сияния орденов и медалей.
В Берлине на какое-то время застрял, выкуривая из городских щелей военных преступников, жил небедно в доме старинном, разъезжал как Штирлиц на реквизированном Мерседесе, отъедался за голодные годы войны. Легко мог себе позволить и ресторан, но молодёжь предпочитала лихие заполночные пирушки в лучших традициях российского офицерства. Вот тут-то и начинается моя история, как её рассказывал отец. Дело в том, что хранил он два оригинальных сувенира: шикарную адмиральскую саблю и помянутый уже мною шапокляк. Первую самолично снял с немецкого адмирала при аресте и сохранил как память с разрешения начальства, а шапокляк нашёл где-то, сразу и не разобрав, что за вещь такая странная. Цилиндр раскрывался при нажатии снизу с пружинным звуком, действительно напоминающим "кляк", и сверкал чёрным аристократическим шёлком до рези в глазах.
Так вот, на одной пирушке вышел у отца спор на ящик шампанского, что пройдёт он утром по главной берлинской улице, Унтер дер Линден в полном форменном облачении, но с шапокляком на голове и с адмиральской саблей на боку. Риск был колоссальный, за такую проделку можно было и под трибунал пойти, как минимум звания лишиться, да кровь бурлила в молодом теле, а к риску фронтовику не привыкать. Короче, поутру двинулся он строевым шагом от одного конца проспекта к другому, где в нетерпении поджидали его спорщики, уж и не радые, что такое затеяли. Но обошлось всё на удивление обыденно, никто из прохожих немцев даже ухом не повёл, видно, подумали: "Кто их знает, этих русских, может, форма такая парадная". А от патруля нашего, небось, Бог уберёг.
Вот упомянул я отцовский "иконостас", а с ним другая история связана. Один орден на груди отца отличался своей необычной помпезностью. Это был американский орден Почета, и всего около двух десятков наших офицеров были им удостоены на пике советско-американского боевого сотрудничества после встречи на Эльбе. И полагалась за него немалая ежемесячная дотация. После войны, как расплевались с американцами и в "холодную" войну с ними втянулись, стало опасно орден тот носить. Но опять отец рисковал, нацеплял его на праздники в надежде, что в общем орденском блеске не разглядят, кому не надо. В военной академии им. Фрунзе, где отец учился, был ещё только один офицер из того наградного списка, так он всё подбивал отца пойти вместе к американцам за деньгами орденскими, но, к счастью, не уговорил.
А сам всё же сходил в посольство США и вышел обладателем ключей от "Кадиллака" и от дачи в подмосковном дипломатическом посёлке. Успели только обмыть на той даче в узком кругу благоприобретение да дважды вокруг неё на машине объехать. Поутру фронтовой офицер, кавалер ордена Почёта, как нашкодивший мальчишка, в сопровождении двух молчаливых товарищей в штатском зашёл в посольство вернуть все полученные накануне ключики и через день оказался в заштатном гарнизоне за Кудыкиной горой с одной маленькой звездочкой на погонах вместо прежних двух больших.
Вот такая история приключилась. А немецкая сабелька, привезённая с войны отчимом, висит на стене моей комнаты рядом с генеральским палашом отца и кортиками обоих. И иногда, копаясь на антресолях и натыкаясь на шапокляк, клякну им, нацеплю на лоб, к зеркалу подойду и любуюсь этой немеркнущей с годами диковинкой, гадая, то ли смешно то, что вам рассказал, то ли грустно. Ну, да вам судить.
Фронтовые байки
Давно это было, в пятидесятые годы, страшно сказать, прошлого столетия. Я был еще пацаном, недавно только перестал ходить пешком под стол. Страна жила свежими воспоминаниями о страшной великой войне и дорогой ценой добытой победе, жила серенько, неуютно, но весело под неусыпным бдением вождя всех народов, генералиссимуса Сталина. Всё преображалось как по мановению волшебной палочки на праздники. Народ цеплял на грудь надраенные до восхитительного блеска фронтовые награды и валом шёл на улицу, где от алого кумача резало глаза, уши закладывало от грома литавр и барабанов из громкоговорителей. Куда не повернёшься, мудрые, как у библейского пророка, добрейшие очи и хмурые для врагов народа усищи с портретов. Ну, и кульминацией празднеству парад вооруженных сил и демонстрация трудящихся на Красной площади, куда сбитыми поводырями из ответственных товарищей в колонны люди стекались со всей Москвы.
Для меня особо ожидаемой была предпарадная подготовка, ибо удостаивался поручения отца чистить всё, что создавало благородное марево офицера, от медных пуговиц до грозного кортика. И, уж поверьте, делал это от души и до мозолей на пальчиках. Вечером женщины в праздничных шифоновых платьях и фильдеперсовых чулках суетливо накрывали шикарный стол с обязательным салатом "оливье" в блюде посредине, мужчины в парадных мундирах чинно рассаживались. Малышню, подкормив на скорую руку, гнали гулять во двор, чтоб под ногами не крутились. Моей задачей было, как народ за столом пообмякнет и посыпятся наперебой фронтовые байки, пробраться тихонько, притулиться в уголке и слушать с замиранием сердца взрослых.
Надо сказать, друзья отца меня уважали и, заметив, присаживали на колено к столу, в который раз поминая мою заслугу. Заслуга была не ахти какая - послали как-то за "белой головкой", была такая водка, закупоренная светлым сургучом, а я на обратном пути, поспешая, хряпнул бутылкой в "авоське" о лестничную ступеньку, дно и отвалилось. Но я в какую-то долю секунды умудрился перехватить бутылку за горлышко, так и принес со слезами счастья на глазах, заслужив одобрение мужской компании.
Так вот, о байках. Были среди боевых друзей нашей семьи (мать тоже фронтовичка) два героя Советского Союза: один - скромняга танкист, другой - шумный и весёлый лётчик. Первый, когда просили рассказать, за что получил золотую звезду, долго отнекивался, а потом признался, что был первым, кто из своей "тридцать четвертки" подбил чудо-танк "Тигр", тем развеяв миф о его непробиваемой броне, притом тут же добавил, что получилось это с перепугу. Столкнулись, мол, просто, ненароком лоб в лоб на просеке. Наш герой, якобы навострившись драпануть, в спешке задел ногой спуск своей пушчонки и влепил бронебойным немцу прямо в этот лоб. Даже я, малец, чувствовал за историей этой желание сойти с почетного пьедестала, на который вознесла его награда.
Второй, не мудрствуя лукаво, доставал из мундирного кармана передовицу "Красной звезды", где описывался его геройский воздушный бой с немецкими асами, а сам расписывал, как обмывал звёздочку, поднявшись со всем экипажем и ящиком водки в воздух и, пока не высосали всё до последней капли, кружа над аэродромом. Верили ему тоже не очень, памятуя жёсткую фронтовую дисциплину, но слушать было весело, особенно когда рассказ пошел о механике, который замучил просьбой хоть раз поднять в небо, а его засунули в бомбовой отсек и, имитируя взлёт, сбросили на зелёную травку. Механика чуть кондрашка не хватила, зато, как отошёл, нахохотались вволю и впрок. А ещё, ну будто предвосхищая фильм Рязанова про схохмивших друзей в бане, приятеля своего, с которым засиделся в кафешке насупротив памятника Ильичу, доставил в отключке в соседний городишко и возложил у такого же постамента трезветь.
Мой отчим тоже рассказывал про разные хохмы на войне. А я слышал от его фронтового друга, что и он был представлен к золотой звезде героя, да кто-то представление завернул в последний момент. Зная, что он служил командиром разведроты в дивизии моего отца, в штабе которой числилась и моя мать, я по-детски строил разные догадки по этому поводу.
В общем, много чего уморительного рассказывали молодые орденоносные ветераны войны, только не покидает меня пришедшая тогда в ребячий ум догадка, что историями этими отгоняли они другие фронтовые воспоминания. Уж лучше слёзы на глазах от смеха - ведь на праздник веселиться полагается, а для грусти отведены поминки.
Родословная
Всё моё детство, да и не только, связано было с бабушкой по материнской линии Анной Алексеевной Кожевниковой, в девичестве Котляревской. Её я называл мамой, а вот мать свою родную Женей, в крайнем случае - мамой Женей. А сложилось так из-за того, что мать родила меня в январе 1944 г., отлучившись ненадолго с фронта, а потом вернулась довоёвывать, дойдя с отцом, комдивом Арефьевым, до Берлина. Я же был брошен на руки бабушки, которая и выпестовала меня.
Вскормлен я был на молоке из женской консультации, а потому назывался "искусственником". Была у меня и кормилица, кстати, внучка Калинина, вошедшего в нашу историю как "всероссийский староста". С ней мать познакомилась и сдружилась в роддоме, где Калинина родила Наташу, мою будущую "кровную" сестру, а она - меня, Сашу. Мы и учились в одной школе класса после третьего, когда девочек и мальчиков "слили" вместе (до того обучение было раздельное).
Через пару лет после возвращения с войны родители развелись. Отец, оставив нам "генеральскую" квартиру в Москве, вернулся в Мариуполь, откуда он ушёл на фронт с должности директора оборонного завода. Мать после того как отец нас бросил, в отместку тут же выскочила (здесь и далее пользуюсь бабушкиным лексиконом) за майора Никитина, бывшего командиром разведроты у отца. Папаня в возрасте ровесника моей бабушки женился повторно, детей, по слухам, больше не породил, а имел двух пасынков и за меня исправно платил алименты до совершеннолетия.
Бабушка, если и поминала его, то недобрым словом, называя полупрезрительно армяшкой. Действительно, его отец, а мой дед, был обрусевшим армянином, богатым купцом первой гильдии, купившим дворянское звание. Интересно, что он был единственным клиентом юриста Ульянова (кличка - Ленин), защищавшего на суде моего деда, но, увы, неудачно. Это всё я, естественно, почерпнул со слов бабушки.
Доверить воспитание ребёнка своей дочери, актриске "без царя в голове", она не могла, поэтому я жил на два дома и большей частью в бабушкиной коммуналке на Тверской (бывшей улице Горького), за Моссоветом (бывшим домом генерал-губернатора Москвы). То, что я называл её по имени, мать не обижало. Она была потрясающе красива, оставалась до поздних лет моложавой и подтянутой, вращалась в богемных кругах столицы, так что такое обращение сынули ей даже льстило.
Жить у бабушки было интересно, бегали мы дворовой малышнёй в кинотеатр "Центральный" на углу Пушкинской площади (ныне снесён), летом купались в каскадном фонтане под хвостом у кобылы памятника Юрию Долгорукому, "нашим" магазином был "Елисеевский", где продавались непередаваемой вкуснотищи пирожки с мясом и варёные початки кукурузы. Любили играть на бульваре около статуи Пушкина, который тогда стоял напротив себя теперешнего, через Тверскую, и служил местом встречи чуть не всех влюблённых в Москве (вроде теперешнего Интернета).
Добирались и до Красной площади, но с опаской - это было уже на границе нашего ареала. Там в здании теперешнего ГУМа обретались какие-то военные организации, а всюду кругом шныряли милиционеры. На праздники туда мимо нашего дома направлялись колонны танков, "катюш", грузовиков с пушками на прицепе, а за ними колонны ликующих демонстрантов, рвущихся хоть одним глазком глянуть на стоящего на мавзолее вождя всех народов Сталина.
Кстати, по рассказам бабушки, в войну Кремль так замаскировали от бомбёжки немецкой авиации, что туда попала лишь случайно пара бомб, да и то одна не взорвалась. А мавзолей и вовсе остался нетронутым - над ним построили из фанеры муляж домика с мезонином, мумию Ленина профессор Збарский, посмертный его телохранитель, вывез со всем оборудованием в Тюмень.
Среди моих игрушек был маузер с дарственной надписью, оставшийся от героя Гражданской войны, моего деда и бабушкинового мужа, фотоаппарат "Светокор" с выдвигающейся чёрной гармошкой объектива и с треногой к нему, настоящий автомат с круглым патронным диском и переделанным на деревянное дулом, привезённым с Отечественной войны моим отцом мне в подарок, и много ещё удивительных вещей. Пистолет от греха подальше бабушка попросила соседа, кирюху-дальнобойщика за трёшник отвезти за город и забросить в озеро (не уверен, что сосед так и сделал), а фотиком я пользовался, когда учился классе в четвёртом, в фотокружке дворца пионеров.
Двухкомнатная квартирка бабушки больше напоминала пенал с высоченным потолком за 4 метра с непонятными неровностями. Как оказалось потом, это были остатки скрытой побелкой великолепной лепнины, оставшейся с того времени, когда дом был фешенебельной гостиницей "Белый медведь". "Удобства" были в длиннющем коридоре, постоянно бурлящем и наполненном шумом играющей детворы. Дверь туалета украшали два больших нуля, под оными был пришпилен список жильцов с указанием дней дежурства по уборке этого заведения. Дверь огромной коллективной кухни была постоянно открыта и от установленных по периметру газовых плит источался аромат из стоящих на огне разнокалиберных кастрюль и сковородок.
От старой жизни у бабушки остались лишь две вещи - красоты необычайной фарфоровый чубук курительной трубки с портретом её мамы, а моей прабабушки, сделанной в Кракове по заказу её батюшки, и не менее старинный дуэльный пистолет, из которого он убил соперника перед женитьбой на ней. Был ещё серебряный сервиз из бокалов, креманок и блюд якобы, по словам бабушки, из отцовского имения, Но однажды я его отчистил зубным порошком и на нём проявилось клеймо "Hotel Bristol. Berlin".
Бабушка с пунцовыми от стыда щеками призналась, что, взяв грех на душу, обманула меня. Больно ей не хотелось раскрывать истинное происхождение сервиза, который оказался военным трофеем, вывезенным из побеждённой Германии моими родителями, а это всё-таки неприличный поступок. Вот такая она была принципиальная. И надо сказать, её за это в доме уважали. И ещё за то, что была председателем товарищеского суда (это такая общественная организация по перевоспитанию нерадивых жильцов при ЖЭКах).
Особым уважением она пользовалась у домашних алкоголиков, её постоянных клиентов в этом товарищеском суде, которым никогда не отказывала в "трояке до получки", хоть и знала, что возврата не будет. За активную общественную работу она была даже награждена медалью "В ознаменование 800-летия Москвы" с профилем князя Долгорукого на аверсе. Кстати, в этом деле ошибочка вышла. 800 лет Москве отсчитали с года первого упоминания о ней в Ипатьевской летописи (1147г.), а ныне, говорят, нашли подтверждение, что зачали её много раньше, и мне светит перспектива отпраздновать тысячелетие Москвы.
Угол одной комнаты был буквально завален книгами, в которых я страшно любил копаться. Любимой был большой фолиант, изданный к десятилетию Октябрьской революции с многочисленными фотографиями её вождей. Чуть не все они были перечёркнуты чёрными крестами, такими же как и на найденной в куче карте Советского Союза и стоявшими на городах и других населённых пунктах (слева и аж до самой Москвы), захваченных в войну фашистами.
Насчёт книги бабушка мне популярно объяснила, что зачёркнуты враги народа, расстрелянные советской властью. Я как-то обратил её внимание на то, что одного врага она всё же пропустила, а она с грустью в голосе пояснила, что рука не поднялась - маршала Тухачевского она лично знала и он, мол, был из хорошей дворянской семьи. А, увидев у меня в руках русско-японский разговорник со звёздочкой на дерматиновой обложке, поведала, что это был её единственный учебник японского языка.
В 30-е годы дед служил в Дальневосточной армии, той, которой ранее командовал герой Гражданки Лазо и которого сожгли "белые" живьём в топке паровоза. Бабушка работала в штабе переводчицей японского языка, а первыми фразами разговорника в русской транскрипции были: "Стой, руки вверх!", "Слезай с коня!" и "Снимай сапоги!". Я ещё, помню, долго соображал, как это япошка должен был слезать с лошади поднявши руки.
А ещё я услышал от бабушки, что дедушка случайно уцелел, когда на заседании штаба армии разгорелась жаркая дискуссия о сроках прихода мировой революции (Ленин с Троцким в этом вопросе разошлись), и горячие члены штаба выхватили шашки и порубали друг друга. И в предвоенной сталинской резне командиров Красной армии он погиб бы, как и Тухачевский, которого дед знал по Первой мировой войне, да спасло его крестьянское происхождение. Ибо был он единственным "красным" казаком в сплошь "белой" казачьей Яицкой (Урал) станице.
А дед, геройский казак и кавалер двух георгиевских крестов, и бабушку спас, покрыв браком её грех дворянского происхождения. А она была незаконнорожденной дочерью польского графа Котляревского Алексея Петровича, и его гувернантки. Грех свой он прикрыл, отдав гувернантку замуж за начальника краковского депо, но дочь потом признал, когда отчим-железнодорожник спился, а мать умерла. Граф взял Анечку в свою семью (за этот благородный поступок я его уважаю), наделил своей фамилией и отправил в пансион благородных девиц.
Здесь сделаю с разрешения читателя маленькое отступление. Среди того малого, что я услышал от бабушки о её отце, запомнились её слова о том, что его отец, а стало быть бабушкин дедушка, был геройским военоначальником, а так как служил ещё при царском режиме, бабушка и про него особо не распространялась. А если что и говорила, то только с целью убедить меня, мелкого, выбрать в духе семейной традиции карьеру военного.
Военным я не стал, только дослужился до офицерских чинов, оставаясь в запасе, а вот про прапрадедушку вспомнил как-то уже в наше время и, естественно, без особой надежды залез в Интернет. И что вы думаете тот выложил мне на блюдечке с голубой каёмочкой? Оказалось и вправду был такой Петр Степанович Котляревский (почил в 1852 году), в чине генерал-лейтенанта отличился он в Персии (ныне Иран). В 1812 году воевал там против шаха Аббаса-мирзы и разбил оного при Асландузе 9 октября означенного года. Причём у мирзы была армия в 16 тысяч штыков, а у Петра Степановича лишь полторы тысячи да пять казачьих сотен. А 1 января 1813 года Котляревский взял штурмом Ленкорань, последнюю надежду Аббаса, и окончательно добил шаха, и тот униженно испросил у генерал-губернатора Кавказа Ртищева перемирия.
Но вернёмся к моей незабвенной бабушке Анне Алексеевне. В революцию она, будучи либеральных взглядов, бросилась из Кракова в Москву, но доехала только до Житомира, где её свалил тиф. Подобрала и выходила её бедная еврейская семья, поэтому она всю жизнь уважала еврейскую нацию, считая её избранной и возмущаясь волнами антисемитизма в России. При этом ссылалась на фразу из статьи Горького на смерть Ленина, выкинутой при напечатании, что каждый подлинный российский интеллигент - или еврей, или несёт в себе хоть каплю еврейской крови. Тогда-то я намёк не понимал - это теперь в открытую пишут о еврейском (по его бабушке) происхождении Ульянова-Ленина, а в то время это тайна великая была. Распятие Иисуса она евреям простила, считая внутренней разборкой, а в Октябрьскую революцию евреи, по её словам, всё же перегнули палку, за что сами и поплатились.
Надо сказать, что она была религиозна, но как-то по-своему. Верила в провидение и фатальность бытия, в некий верховный разум (т. е. подобие матрицы, выражаясь современным языком). В церковь всё же ходила, но только в одну, в храм Косьмы и Дамиана, что на углу Столешникова переулка и Тверской, недалеко от её дома. Да и ходила по поводу излечения от своих болячек, ибо считала что братья-бессребреники, покровители врачей, и святыми ставши, помогают с небес страждущим. А на Крещение, 19 января, и меня брала с собой. Во-первых, Крещенский сочельник - это день моего рождения, а во-вторых, она свято верила, что освещённая в храме в этот день вода приобретает целительные свойства и снимает сглаз. Кстати, теперь и наука эти её целительные свойства слава богу подтвердила.
От бабушки же под страшным секретом и узнал я, что бабушкой Ульянова была еврейка, а духовным отцом и революционным вдохновителем - еврейский банкир Парвус. И что революционный символ звезда (пентакль) есть не что иное как магендавид (звезда царя Давида), только без одного луча, символизирующего ум гоев (неевреев). Оставшиеся лучи означают ум евреев (верхний луч), энергию и физическую массу гоев (левый и правый лучи) и энергию и массу евреев (внизу в силу относительной малочисленности еврейской нации). А отпавший в пентакле луч ума гоев означает его никчемность и отсутствие нужды в нём для евреев.
По красным дням календаря собирались у бабушки подруги, числом всегда два. Одна, как моя бабушка - графское, скрывавшая своё княжеское происхождение, а вторая - просто бывшая столбовая дворянка, к тому же плохо владевшая французским. А потому к ней отношение было несколько снисходительное, ведь общение происходило почти исключительно на этом старорежимном языке. Первое, что я услышал от них, совершив какую-то бестактность (что взять с ходящего под стол малыша?) было уже известное от бабушки "Fi, fi donc, Саша!" ( с ударением, конечно же, на вторую "а").
Обе, как и бабушка, доживали свой век в одиночестве, просто дворяночка - в комнатушке бывшего доходного дома, которым её семья до революции владела, в двух шагах от нашего; там же, в клетушке, проживала и подпольная княгиня. Регулярные посиделки у нас были для них светом в окошке и, возможно, единственной возможностью отвести душу. Довольно скоро я начал их понимать и общаться на французском, а потому чуть не каждые пять минут кто-нибудь из старушек (только на мой детский взгляд, ведь не так уж и стары они были) подносила палец к губам и говорила: "Только тс-с-с, Саша!".
Действительно, часто вещи говорились крамольные, и я даже в какой-то момент подумал, что дамы принадлежат к закрытому масонскому обществу, ну то есть к врагам народа. Посудите сами, у них были слова-пароли для распознания "своих-чужих" (похоже на устройство современных военных самолётов). Это были "класть-ложить", "туфель-туфлей", "кофе в мужском или женском роде", "конешно-конечно", "красивее-красивее", "феномен-феномен", "начать-начать" и ряд других. Чужак и тот, кто говорит "на сегодняшний день" - это тоже "Fi donc" и масло масляное. Везде у них были свои люди, к примеру, божественная актриса Любовь Орлова, которая оказалась хороших "голубых кровей" (Тс-с-с, Саша!), жёны известных всей стране людей, даже из самых высоких эшелонов власти.
Я и сейчас считаю, что это был широко разветвлённый, глубоко законспирированный антисоветский заговор. Заговор по спасению драгоценной части столь потрёпанного в революцию, Гражданку, Отечественную и в годы сталинских репрессий генетического фонда России. И эти заговорщицы, хоть и в горящую избу, может, и не входили, и коней на скаку не останавливали, но делали нечто большее - противостояли вселенскому хаму в лице Ленина, Сталина, Хрущёва и иже с ними, спасая великий русский дух чуть не полностью истреблённой интеллигентной массы страны.
И при том при всём, когда по чёрной тарелке нашего громкоговорителя мы услышали замогильный голос диктора с сообщением о кончине генералиссимуса Сталина, я увидел на глазах бабушки (и это было единственный раз в жизни) крупные слёзы. "Мне страшно, Александр, - сказала она, - теперь Америка не побоится пойти на нас войной, а кто нас ныне, сирых, защитит?".
Дожила моя любимая бабушка до весьма преклонного возраста, оставаясь подвижной и сохраняя ясность ума, а умерла в одночасье, присев перед телевизором посмотреть последние известия (мне бы так). Жила она в одиночестве, пережив своих близких подруг, и нашла бабушку техничка из ЖЭКа, навещавшая её в последнее время и приглашаемая на чаёк, притом подворовывавшая. Мы с матерью не верили, мало ли что взбредёт в голову старушке. Да вот посмотрели под матрасом, где, как она нас задолго предупредила, спрятаны были тринадцать золотых монет царской чеканки, ан нет, как испарились.
Откуда были эти хранимые бабушкой на похороны монеты, почему тринадцать, как она умудрилась пронести их по жизни в страшной тайне, бог весть. А хранила их, видимо, навсегда запуганная революционными реквизициями, так, что даже ни мать, ни я их никогда в глаза не видали, а лишь слышали об этой тайне. Всё, кроме нескольких памятных бабушкиных вещей, пошло на свалку, квартира отошла государству. Так закончилось земное существование моей бабушки, графини Котляревской, царствие ей небесное.
Но сохраняется во мне такое ощущение, что и поныне не оставляет она меня своими заботами. А как ещё объяснить, что несколько лет назад перевернулся я в гололёд на своём Опеле, возвращаясь с поминок самого близкого друга, машина - в пух и прах, а я выбрался из-под неё без единой царапины и протрезвевшим в мгновение ока?
Ещё о бабушке
Родился я в 1944 году, родители были на фронте, я - на руках у бабушки Кожевниковой Анны Алексеевны, урождённой графини Котляревской. Не подумайте о непорочном зачатии - просто мать ненадолго отлучилась с фронта, быстренько меня родила и, сбросив дитятю на бабушку, вернулась на поля сражений, где отец Арефьев Валентин Павлович командовал дивизией в чине генерала. Окрещён я был в церквушке, что в Брюсовском переулке, в страшной тайне даже от родителей. А как иначе? Вдова красного командира Александра Кожевникова, зять с дочкой бьются на фронтах Отечественной не во имя божье, не за батюшку-царя, а торжество мирового коммунизма, напрочь отвергая религию как опиум народа. А тут крещёный внучок... "Quel affront!" - как сказала бы бабушка, выпускница пансиона благородных девиц.
Крестик был куплен, но тут же запрятан во глубине одной из многочисленных шкатулочек, вместе с дешёвеньким золотым колечком с вензелем из двух переплетённых литер "А" (Александр + Анна), подаренным на свадьбу графинюшке неотёсанным казаком-рубакой. И ту, и другую реликвию бабушка передала мне только в день шестнадцатилетия. Крестик надеть я так и не решился - ребята ж засмеют. Так он и затерялся куда-то, а то и боже отобрал за нечестивое к нему отношение, а вот колечко ношу и по сию пору (крестик - тоже ношу, но это уже новодел).
Время было тяжёлое, ни игрушек, ни детских книжек, почитай, и не было вовсе. А потому для игр пользовался я книженциями из бабушкиной библиотеки (стоявшими стопками в углу квартиры в основном учебников по военно-политической подготовке, оставшихся от деда). Одна малюсенькая книжка, бог знает каким образом туда попавшая, была моей любимой. Иллюстрация в ней была одна, но красоты неописуемой. Как сейчас её вижу - в буро-красных тонах изображён, судя по соломе на глиняном полу, хлев. На заднем плане утомлённый тяжким трудом осёл с мудрым печальными глазами, чуть левее центра - крестьяночка в красном халатике с дитятей новорожденным, чуть прикрытым пелёнкой не первой свежести.
А всю правую сторону картинки занимают четыре мужика в бурых и красных простынях, как после бани, и деве что-то внушают, а руками ей протягивают что-то вроде подарков, а что, и не разглядишь. Потом уж, прочитав в новом Завете о трёх волхвах, пришедших приветствовать рождение Иисуса Христа, понял, кто есть кто. Но почему волхвов трое, а на детской картинке их четыре? Потом мало-помалу разобрался. Это подарков было числом три: золото, ладан и миро. Ну а того, кто пришёл с пустыми руками, постепенно из истории вымарали.
Разобрался я и с вопросом, кто такие были эти волхвы. Оказывается, до меня с этим разобрался древнегреческий историк Геродот, который написал о волхвах как о людях, живших на берегу Каспийского моря, в Персии, теперешнем Иране, и в Вифлеем гонцы отправились из Вавилона. А в Персии ходили они в остроконечных шапках и занимались целительством и прорицанием, ну вроде теперешней парапсихологии. Были они в большом почёте, занимали должности советников при царском дворе и исповедовали религию зороастризма, очень похожую на теперешний иудаизм.
И вот, прослышав от лиц еврейской национальности, работавших в Персии тогда рабами, предсказание Заратустры о скором рождении Спасителя, царя царей, волхвы и собрались его поприветствовать. А перед дорогой скинулись, как водится, на подарки новорожденному, да подарки непростые: золото - оно и есть золото, смола ладан ценились даже чуть не дороже золота, ну а миро превышало его стоимость аж в семь раз.
Так что подарки воистину были царские и со значением, ибо золото символизировало царскую власть, сладкое благовоние ладан - власть божественную. А вот миро использовали для бальзамирования мёртвых. Так что мудрые провидцы предусмотрели и смерть Христа на кресте, вот и позаботились, а то не дай бог в нужный момент миро в лавке кончится.
Вот христиане празднуют Рождество 25 декабря, приурочив эту дату к зимнему противостоянию, а на самом деле даже год рождения Христа неизвестен. Ясно только, что родился он в конце правления Ирода Великого, предположительно в 7 году до новой эры. А уж Ирод этот был таким злодеем, что посейчас его народ недобрым словом поминает. Это ж надо такое придумать - дабы исключить притязания Иисуса нарождённого (тому всего-то 12 дней было) на трон, повелел он в слепой ярости всех младенцев в возрасте до двух лет (с запасом стало быть) порешить, что и содеяли его сатрапы поганые.
Да не тут-то было, Иосиф, муж Марины Магдалины, предупреждённый во сне об опасности, приёмного сына подхватил да и бежал в Египет со всем семейством. Вот тут-то дары волхвов и пригодились в качестве подорожных. Кстати, один волхв был из Эфиопии, т. е. чернокожим, другой персиянин, а третий и вообще из Индии, а мощи их все вместе лежат ныне в Кёльнском соборе.
Спросите, а причём здесь моя бабушка незабвенная Анна Алексеевна. А я её как-то малышом ещё спросил: "А Бог есть?". Так она вот как мне ответила: "Есть, Александр, есть, и я про себя его провидением называю, а только вокруг него столько сказок наплели, что его чертоги за густым лесом и не видны, а на тропинках его служители больно нерадивые дорогу к нему стерегут.
А к этому я бы сейчас от себя вот что ещё добавил. Бог-то есть, но то, что люди ощущают как Бога, есть в них самих и является подсознанием, которое, манипулируя нами, ведёт себя не всегда по-божески, а часто и вопреки нашему сознанию. И ещё добавлю старинную латинскую максиму : "Нет ничего в сознании, чего не было бы ранее в ощущениях".
Нэцке
В раннем детстве жил я у бабушки на Тверской, точнее, в первом доме по правую руку при входе в арку с этой улицы, называемой в то время улицей Горького. Дом-красавец в стиле ампир был до Революции фешенебельной гостиницей, а потом в революционном духе переделан под коммунальное жильё с клетушками и длиннющим коридором во всю длину здания. Так вот, была в торце нашего, третьего этажа одна квартира, куда бабушка иногда заходила на "Five o'clock", как она выражалась.
А жила в той квартире чета глубоких, на мой детский взгляд, стариков, вычурно одевавшихся и сторонившихся соседей. Однажды, принарядившись и облачив меня в выходной матросский костюмчик, бабушка взяла меня за руку, и мы отправились к ним в гости. Кстати, к костюмчику имелась и матросская бескозырка с шёлковыми лентами и надписью "Герой", но я её принципиально не надевал после первого же выхода во двор. Тогда меня ребятня чуть не довела до слёз, дружно скандируя: "Герой - портки с дырой!".
Нас ждали. Дверь открыл профессор (так величала его бабушка). Она, постыдно поцелованная в руку, жеманно представила меня, а я, покраснев и весь в смятении, не менее постыдно шаркнул ножкой и поклонился. Тут началось "Ути-пути! Какой воспитанный молодой человек!" и всё в таком роде, исполняемое дуэтом профессора с восседавшей за огромным круглым столом на гнутых ножках дамой, словно сошедшей с полотен Кустодиева, в платье неимоверной красоты с убийственно глубоким декольте.
Бабушка тут же присела к подруге, и началось мелодичное щебетание с разливом чая из высившегося посреди стола электросамовара и раскладыванием по тарелочкам "petit fourres" (маленькие пирожные из Филипповской кондитерской, что рядом с Елисеевским магазином). Профессор в это время, подхватив меня под локоток, для чего согнулся, бедный, в три погибели, повёл осматривать апартаменты. Собственно это была одна комната, но гигантских размеров и, о, чудо, со своей собственной ванной и туалетом. Я был сражён, потрясён и, выражаясь современным языком, в шоке.
Особенно поразило меня невиданное дерево в углу у окна. Оно стояло в деревянной кадушке с железными обручами и почти упиралось в потолок, а потолки-то были, на минуточку, под шесть метров. Профессор в манере гида сообщил мне его название - Кактус, добавив ещё что-то, видимо, по-латински. Следующим объектом лицезрения была тоже неимоверных размеров горка, на которой были расставлены древние книги с тиснёными золотом названиями, перемежаемые какими-то бронзовыми и фарфоровыми финтифлюшками.
Но тут мои глаза упёрлись в полку с кучно расставленной на ней дюжиной деревянных, костяных и фарфоровых болванчиков, как будто устремивших на меня свои искрящиеся юмором глазёнки. "Нэцке", - услышал я голос достопочтенного гида. Он взял в руки одну из фигурок и жестом фокусника открыл её, явив моим глазам точно такого же болванчика, сидящего внутри. "Матрёшка"! - выдавил я из себя в восторге узнавания. "Нэцке", - упёрся профессор. - "Но вы правы, молодой человек. В научных кругах есть мнение, что меценат Мамонтов привёз нэцке из Японии и подсказал своим крепостным умельцам идею самого популярного русского сувенира.
Потом было долгое чаепитие, а под конец я был вызван к стоявшему под кактусом концертному роялю, за который села профессорша, оказавшаяся профессором консерватории. Выяснилось, что собственно для того я и был приглашён, чтобы пройти проверку на музыкальный слух (бабушкины интриги). Профессорша, изрядно помучив меня, вынуждая вторить за клавишами фортепьяно, объявила наличие у меня абсолютного слуха и призвала бабушку заняться моим музыкальным воспитанием.
Кончилось тем, что бабушка отвела меня на прослушивание в музыкальную школу хорового пения, известную в народе как "хор мальчиков и Бунчиков(руководитель хора)". Конкурс я не прошёл по голосовым данным, и слава богу! А профессорская чета, как позже рассказала мне бабушка под привычное обещание держать рот на замке, растеряв всех детей и родственников в Революцию и Гражданку, бежала на Дальний Восток, а оттуда перебралась в Японию. Под старость же покаялись они перед советской властью, были ею благосклонно прощены за дезертирство, возвращены на Родину и даже обласканы. Помню и их фамилию - Преображенские.
Япония
С раннего детства я как-то запал на чудесную страну Японию. Началось с того, что я чуть не читать учился по русско-японскому разговорнику, сохранённому бабушкой с 20-х годов прошлого столетия, когда она служила переводчицей японского языка в Дальневосточной армии. Японские слова там были даны в транскрипции и легко на младую голову запоминались. Я и сейчас могу сказать "Слезай с коня, скидывай сапоги!" по-японски.
И в Институт восточных языков поступал с намерением учить японский язык, да вот угораздило меня попасть на вьетнамский с тайским. А после командировки во Вьетнам, тогда ещё разделённый на наш Северный, социалистический, и американский Южный, капиталистический, я был зачислен с окладом в 140 рубчиков в отдел Японии и стран Южных морей министерства внешней торговли.
Сами понимаете, моими стали Таиланд, Камбоджа (тогда Кампучия), Лаос и Малайзия. А душой я по-прежнему тянулся к Японии и с замиранием сердца слушал рассказы о ней сослуживцев-японистов. Начальником отдела был семидесятилетний Агеев Николай Иванович, ветеран минвнешторга. Он ещё юношей был принят в воссоздававшееся после Революции министерство на должность "машинистки". Самостоятельно выучив японский, он долгие годы проработал в Токио в нашем представительстве и дуриком (по его выражению) избежал репрессии, когда после объявления нам Японией войны чуть ни весь штат пошёл под нож.
Лучшим знатоком языка и страны в отделе считался ещё один ветеран, Немзер. Он как раз был в числе репрессированных в том эпизоде, а потом реабилитирован, слава богу не посмертно. Его очень уважали и в Японии, и отдельно приглашали на все важнейшие переговоры, несмотря на низкую должность референта (видимо, из-под надзора КГБ он так и не был снят).
Среди его друзей были высокопоставленные японцы, в том числе и Жемчужный король Японии Коккита Микимото, основавший компанию по культивированию жемчуга в природных условиях и тем спасший мир от его исчезновения. Так что жемчужными ожерельями и другими поделками из микимотовского жемчуга весь отдел был обеспечен. Надо сказать, на всех деловых встречах с сотрудниками нашего отдела японцы традиционно приходили с подарками (часы, приёмнички и т. п.). Всё это тут же у нас отбиралось, но кое-что всё же удавалось утаить от бдительного ока соглядатаев на зависть другим отделам.
Много чего интересного узнал я на наших посиделках (сейчас называемых корпоративом). Особенно восхищали японские технические достижения, и даже бытовала байка о том, что японцы будто бы изобрели механическую таблетку, которая в желудке упаковывает дерьмо и выдаёт его в красивой коробочке с красочным бантиком. Традиционным был у нас и самый популярный в Японии тост "Кампай!" (пей до дна).
Меня всегда поражали эти удивительные люди, живущие в загадочной стране Японии. И как они только уживаются там, на территории втрое меньше нашего Хабаровского края и с населением, почти равным населению всей России? Притом живут в полной гармонии с собой и с окружающим миром. А ведь там почти всё время температура гуляет вокруг +40, а влажность - 100%.
Но в городах через каждый десяток метров автоматы с охлаждёнными напитками, любое жилище или офис, будь то элитный отель или самая мелкая лавка, оснащены кондиционерами. А ещё спасение - в парилке. Кстати это не сухая сауна, а по-русски, с парком. И куча разных моционов вплоть до услуг в бассейне рыбок-мозолистов. Эти мелкие "пираньи" сглодают всю накопившуюся шелуху на вашем теле и приведут к экстазу духа.
Так что, коль уж мне не удалось, летите, братцы, в Японию, а там покатайтесь по стране с ветерком в кондиционированной прохладе "Синкасэна", этого поезда-пули, разгоняющегося до 300 км в час. И не забудьте побаловать себя походным ланчем "бэнто" с суши под чуть тёплую рисовую водочку саке. В общем: Кампай, мои милые!
Лысый, пойди пописай!
В первый класс я пошёл в школу N 586 в Хлыновском тупике на Б. Никитской, рядом с Тверской и Брюсовским переулком, где я жил у бабушки. Но во второй класс я уже ходил в школу N 24, что стоит впритык к зданию станции метро "Парк культуры", где в то время работала училкой русского языка и литературы моя мать. Хошь, не хошь, приходилось быть круглым отличником, ибо любая моя "четвёрка" считалась кошмаром и оскорблением её учительской чести. А перебрался я в эту школу потому, что вернувшиеся из командировки родители отобрали меня у бабушки и взяли к себе. Правда, та не оставила внука своим вниманием и ездила воспитывать меня, а заодно и дочь с зятем, в родительскую квартиру в Хользуновом переулке на Пироговке как на работу.
В новой школе жизнь для меня была сплошная лафа из-за протекции матери и её учеников-старшеклассников, но это накладывало и определённую ответственность.. Не дай бог было опростоволоситься на каком-нибудь уроке, это тут же становилось известно матери, в учительской мне устраивали разнос учительницы-мучительницы, все как на подбор мамкины подруги и приятельницы. А учителей мужеского пола, кроме физрука, в школе почитай и не было.
Потому и появившийся уже при мне учитель математики и физики хорошо запомнился. Во-первых, потому что был Василием Иванычем (а уже тогда ходили из уст в уста анекдоты про Чапаева), а во-вторых, потому что явился он из мест "не столь удалённых", то есть сидел в сталинских лагерях. Как раз почил в бозе генералиссимус и "отец всех народов", и ещё свежо было в памяти, как ходили мы на цыпочках по вестибюлю мимо постамента вождя под учительское "тс-с-с", а по громкоговорителям зачитывал диктор Левитан сообщения Информбюро о состоянии его здоровья (Сталина, а не Чапаева).
Вскоре сталинский бюст завалили алыми гвоздиками (бумажными) и траурными чёрно-красными лентами, а в стране началась первая волна реабилитации невинно убиенных и репрессированных. И нарисовался в наших краях милейший и интеллигентнейший, высохший до костей этот Василий Иванович в старомодном пенсне и потёртой жилетке.
Тогда мы все ходили в форме: девочки в чёрных по будням и в белых по праздникам передниках с кружевными лямками, мальчики - в мышиного цвета гимнастёрках или кителях и фуражках с кокардой. Всех первоклашек брили под Котовского (сейчас бы сказали - под Бондарчука). Со второго класса разрешали маленький чубчик, а потом уже причёску "полубокс" (тот же чубчик, но до затылка). Наш третий класс был как бы на перепутье. Мелкоте мы презрительно кричали: "Лысый, пойди пописай!", а старшим завидовали лютой завистью за их стильный зачёс.
Старались, конечно, тихой сапой отрастить волосят поболее, да не тут-то было. Директором у нас был моложавый фронтовик, фанатик строжайшей дисциплины и аккуратности во внешнем облике, и лично гонял проштрафившихся нерях в парикмахерскую (благо, была за углом). Правда, всегда при этом вручал рупь из собственного кармана на стрижку. Наш класс донял его, видимо, донельзя, и он вызвал после уроков старушенцию-парикмахершу и та, ничтоже сумняшеся, подстригла нас "под ноль".
Сидим мы наутро в унынии, гладим себя по лысине и ждём прихода Василия Иваныча в надежде, что утешит. Вскочили стройно при его появлении, как и положено, а он на нас глянул, расплылся в широкой улыбке и говорит: "Ну, наконец-то вы на людей стали похожи". Видно, повеяло на него чем-то родным, лагерным.
Настроение было испорчено напрочь. А тут ещё после уроков сижу в учительской, жду, когда мать кончит урок, чтобы вместе домой идти... И вдруг заходит завуч с газетой "Правда" в руке и от порога начинает читать статью о повышении зарплат педагогам с призывом довести до их сведения приказ правительства и привести в исполнение. Оторвав глаза от газеты и окинув близоруким взглядом училок, она вопрошает: "Это как понимать, девочки?" На что я, не отрываясь от тетрадки с домашним заданием, зло пошутил: "Расстреляют вас, Мариванна!". Ой, что было со мной после этого, сами, небось, догадаетесь.
В четвёртый класс я перешёл на волне слияния "мальчикового" и "девчачьего" образования в смешанную школу N 39, рядом с метро "Фрунзенская" и ближе к дому. Надо сказать, что дом был весьма своеобразным и прозывался народом "генеральским". Действительно, там проживал высший генералитет Москвы в шикарных по тем временам квартирах. Они были однокомнатные, но размером метров в семьдесят, с огромным окном во всю стену.
Для удобства проживания комната была разбита на секторы (гостиная, спальня, детский закуток) массивными шкафами, трельяжами и комодами, как и кожаный диван с креслами, видимо, реквизированными в своё время у буржуинов. На каждом предмете мебели в укромном месте был прибит овальный ярлычок с инвентарным номером, и время от времени комендант дома с помощницей проводил инвентаризацию этого общественного имущества.
Моим любимым было обитое голубым шёлком и с позолоченными подлокотниками в форме львиных лап величественное креслище, стоявшее в прихожей. Оно вскоре уступило место газовой плите, а до того все готовили в общественных кухнях (по две на этаж). В эти кухни мы, малышня, любили забегать в расчёте получить что-нибудь вкусненькое от кухарок. Бывали там, правда, и шумные скандалы по поводу брошенного в кастрюлю борща мстительной женской рукой куска хозяйственного мыла.
Почти во всех семьях были домработницы (так из соображений политкорректности называли прислугу из деревенских девушек). Наша Клаша была известна всему дому справкой, представленной моей матери при найме. Справка была из сельсовета и подтверждала, что "Клавдия под немцем была, но связи с ним не имела". В большой мансарде дома располагался свой клуб с кинотеатром, потом, правда, переделанный в общежитие военной академии им. Фрунзе, расположенной неподалёку. Во дворе был свой магазинчик, из которого в любое время по телефонному звонку приносились в огромной корзине заказанные продукты.
В большом вестибюле налево от входа располагался кабинет домоуправления, где проводились общие собрания жильцов и лекции на тему "текущего политического момента". С появлением телевизоров там был установлен этот чудесный аппарат со сферической линзой, наполненной дистиллированной водой, для увеличения малюсенького экрана, и кабинет стал ещё и общественной телевизионной.
А напротив через вестибюль располагались кружок "Умелые руки" для детей и "Курсы кройки и шитья" для их мам, жён военоначальников. Так что все в доме поголовно были охвачены общественно-политической работой и системой культурного проведения досуга. Вторым таким домом "коммунистического быта", более известным, чем наш, был только Дом правительства на набережной Москвы-реки.
Один этаж, четвёртый, был полностью занят семьями бывших военоначальников республиканской армии Испании, которые после поражения от войск генералиссимуса Франко бежали в СССР, получив на родине смертные приговоры. Жили они шумно бурлящей коллективной жизнью, часто приезжала к ним "Пассионария" Долорес Ибаррури, и тогда страсти политических дискуссий зашкаливали. Когда "открылась" Куба, т. е. к власти пришёл Фидель Кастро, почти все наши испанцы перебрались к нему под крылышко, как они говорили, ближе к дому.
В школе N 39 проучился я до конца, правда, с перерывом на 7 и 8 классы, когда родители отправились в загранкомандировку в ГДР и отдали меня в интернат. На моих глазах рядом со школой был пробит Комсомольский проспект, а раньше там располагался ипподром, на котором по праздникам проводилась торжественная выездка и конно-спортивное представление. Регулярным и самым почётным гостем на трибуне был герой Гражданской войны пышноусый Будённый.
По заданию фотокружка районного Дворца пионеров бегал я снимать старенькой камерой, доставшейся от деда, строительство на месте заболоченной поймы Москвы-реки стадиона в Лужниках. Купаться ходили мы с ребятами на покрытый ряской и кишащий пиявками пруд у Новодевичьего монастыря (там же ловили заморышей-карасей на удочку), на "Бродягу" с Раджем Капуром и "Тарзана" с Вестмюллером - в клуб завода "Каучук", в спортивные секции - на рядом с ним расположенный стадион "Труд".
Два интернатских года послужили мне хорошей жизненной школой. Интернат принадлежал ГРУ (главное разведывательное управление МО) и располагался на Петровско-Разумовской аллее, рядом со стадионом "Динамо". Директором был полковник, бывший шпион-резидент в двух странах, свободно говоривший на трёх языках. Заведение было богатое, кормили нас от пуза да так, что до сих пор смотреть не могу на чёрную икру. Был свой спортзал с физруком, актовая зала и классные комнаты для подготовки домашних заданий (в школу мы ходили общую).
На воскресенье интернатские старших классов отпускались на свободу и получали по трёшнику на мороженое и другие карманные расходы, которыми часто являлись курево и бутылка на десятерых полюбившегося нам своей дешевизной портвейна "777". Была в интернате и "падшая женщина", десятиклассница, дочь резидента в Финляндии, так что интернатское образование отличалось расширенным профилем.
Нравы здесь царили казарменные. Мне сразу объяснили, что есть патриции и есть плебс, смерды, рабы (я слава богу сразу попал в первую категорию, проявив себя на спортивной ниве и в способностях на разные хохмы), но патриции младшего класса были рабами по отношению к "дедам" старших классов. Кодекс поведения был расписан на задней стенке шкафа дортуара, который отодвигали от стены только на время инициации новичка.
В шкафу хранилась и священная, зачитанная до дыр книга - "Республика Шкид" Пантелеева. Описанные в ней шкоды бывших беспризорников в интернате служили нам модусом вивенди и рецептом для подражания. Мы даже развили опыт своих собратьев. Разве додумались бы они привязать за рыболовный крючок на леске наполненный водой презик (тогда он назывался гондоном от испорченного слова "кондом" и служил популярным ругательством) и прицепить ненавистной воспитательнице сзади на юбку?
Или же описать в несколько струй из окна школьного туалета проходящую внизу директрису (фу, даже стыдно сейчас вспоминать). Надо сказать, что в школе и вообще вне стен интерната все различия между интернатскими сглаживались и мы держались одной шайкой-лейкой. Этого требовал закон выживания - рядом был район Марьиной рощи и учившиеся с нами в школе ребята оттуда признавали лишь язык силы и уважали фантазию в борьбе с общим врагом - учителями.
Того требовал и кодекс, демократично оставляя плебеям возможность перехода в категорию патрициев в случае победы над одним из таковых в честной "стычке". "Стыкаться" ходили всем гамузом в спортзал ночью, под утро, чтобы не разбудить дежурного воспитателя, и бились до первой "кровянки". За порядком следили рефери и секунданты из числа патрициев старшего класса. Они же безоговорочно определяли и победителя, поэтому могли и подсудить "своему".
Внутрипатрицианские разборки происходили по той же ритуальной схеме, но без последствий в плане изменения статуса. Однажды я дрался со своим же лучшим другом и тоже патрицием, Игорем, задел его нос, пошла кровь, поединок тут же был остановлен и судейским вердиктом нам было предписано принародно обняться и забыть обиды. То есть победила дружба. Так что можно представить, каким резко повзрослевшим я вернулся через два года в родную школу N 39 и сколь возрос мой авторитет среди мальчиков да и девочек моего класса.
Через несколько лет после моего ухода из интерната я шёл через парк от Михайловского дворца на встречу интернатских однокашников и был остановлен и окружён грозной стаей бандюг, потребовавших снять моё импортное пальтишко ярко-жёлтого цвета. Но, присмотревшись, мы бросились обниматься - это оказалась шайка моих однокашников по школе. Они и сопроводили меня до дверей интерната, чтобы я не дай бог не попал в лапы чужих.
А уж окончив родную школу, я самонадеянно без папиной поддержки сунулся поступать в МГИМО, но проскочил, как тогда шутили, МИМО. Сдал-то экзамены хорошо, да вот беда, не оказался в списке блатняка, который чуть не открыто лежал под рукой экзаменаторов. Плюнув с досады, устроился через дорогу от дома в архивный комплекс, чтобы пересидеть год до следующих вступительных экзаменов.
Там я сделал головокружительную карьеру от чернорабочего до младшего архивного хранителя. Моя "чёрная" работа началась с крушения по заданию завхоза статуй и бюстов Сталина, натыканных по всей архивной территории, занимавшей целый квартал по Большой Пироговке. Часто таскал тяжеленные портреты новых вождей для замены в кабинетах старых, погоревших. Один из таких павших ангелов, "примкнувший к антиправительственной группировке" Шепилов, был сослан в наше Главное архивное управление и оказался приятным во всех отношениях мужиком.
Часто заходил в ЦГАОР (архив Октябрьской революции), где работала по той же причине, что и я, моя однокашница Наташа Калинина, двоюродная внучка бывшего "всероссийского старосты". Архив был интересен тем, что все сотрудники постоянно бродили меж стеллажей, тупо вытаскивая документы и просматривая их на предмет обнаружения любого Ленинского факсимиле, за что давали премию в 40 рублей (месячная зарплата архивариуса).
Мой завхоз полюбил меня за старательность и даже поделился страшной тайной. В подвале он держал бочку с каким-то клеем, и когда совал в неё работающую электродрель, на сверло наматывалась вязкая субстанция клея, а оставался чистый спирт. Коим мы и отметили со слезами на глазах мой переход на чистую работу в читальный зал. Там стояли громоздкие проекторы для просмотра плёнок с документами, а потому на месяц мне выдавались тем же завхозом 400 грамм спирта для протирки оптики.
Линзы очень даже хорошо протирались ваткой, смоченной в водопроводной воде, а спирт шёл на благое дело поддержания в тонусе архивного техперсонала. Так что мой авторитет подскочил до небес. Кстати, сдавая дела, поинтересовался я у главбуха, что означала фраза "для промывки ЖКТ" на спиртовых заявках. И древняя, как сам архив, бабуся шепнула мне на ушко, прижав сухонький пальчик к губам: "Знай, деточка, ЖКТ - это желудочно-кишечный тракт".
С ней у меня связано ещё одно весёленькое воспоминание. Как-то завхоз вручил мне кувалду и деревянный колышек, попросив сходить в бухгалтерию и вбить его куда главбух скажет. Представьте реакцию на мои слова "Куда тут вбить колышек?", когда оказалось, что главбух жаловалась по дружбе завхозу на частые старческие расстройства желудка, иными словами понос, а тот обещал помочь, прислав со мной надёжное народное средство от этого недуга.
