Каждое утро ватага зеленокожих, похожих на гигантских кузнечиков, мальчишек собирается возле неприметного дома на окраине города. Мальчишки перекликаются пронзительными голосами, размахивают длинными тонкими руками и то и дело поглядывают на дверь.
Каждое утро, в одно и то же время, дверь медленно - разбухла от сырости - открывается, и в болотную жижу улицы ступает высокий сутулый человек в черной, чуть коротковатой для его роста рясе.
Каждое утро мальчишки ждут священника - привычка, ритуал, одно из немногих развлечений в дождливом чинном городе, в котором ничего (как правило) и никогда (практически) не происходит, только погода меняется - от просто плохой до совсем уж невыносимой.
Мальчишки своими криками встречают человека в рясе каждый день, несмотря на погоду. Если включить старый, давно отсыревший переводчик, то можно узнать, что именно они кричат. Можно - но зачем? Священник закрывает дверь и медленно шагает по улице.
Самый смелый мальчишка - его можно узнать по коже чуть другого оттенка, почти оливковой, и маленькому росту - выскакивает на середину улицы и, высоко подкидывая голые ноги с острыми коленками, важно шагает, делая вид, будто руками приподнимает несуществующую рясу. Остальные жмутся к заборам и стенам домов и заходятся пронзительным отрывистым смехом.
- Дитя мое... - начинает священник, пугается звука своего голоса и замолкает. Поднимает руку в привычном жесте крестного знамения... и опускает. Зачем?
Путь до храма - двести шагов. Иногда больше - если на город падает тяжелый липкий туман, такой, что, как бы ни была знакома дорога, поневоле сбиваешься, минуешь храм и уходишь за город, едва вытаскивая ноги из размокшей грязи. Иногда меньше - когда холодный ветер и влага, которая замерзает на лице, и поневоле экономишь каждый шаг, чтобы не упасть к дверям храма укутанной в рясу ледяной фигурой.
Храм, небольшой и уже изрядно потрепанный непогодой, едва ли отличается по высоте от соседних домов. А десять лет назад - подумать только, всего лишь десять лет назад - он казался таким солидным и значительным.
Священник подходит ближе, достает из кармана рясы небольшую пластиковую коробку и нажимает несколько кнопок. Ничего не происходит. Нажимает еще раз. И еще. Здесь, на Збарре, так быстро все приходит в негодность. Сырость, вечная и уже почти привычная сырость... и серость. Плохо, что именно сегодня - и так некстати. Так ужасно некстати...
Приходится обходить храм под насмешливые крики мальчишек, наклоняться почти до земли, нашаривая аварийную кнопку и возвращаться к наконец-то открывшимся дверям.
Включить робота-уборщика... привычка, просто привычка. Ладно, пускай жужжит, пускай деловито обшаривает плотный, очень похожий на каменный, пол и собирает невидимые пылинки.
Чисто в храме. Чисто, гулко и пусто. Каждый день - чисто, гулко и пусто. А как все хорошо начиналось тогда, десять лет тому назад...
Священник присаживается на скамейку, очень похожую на деревянную, и прикрывает глаза.
На Збарру их прилетело пятеро - четверо выпускников галактической семинарии, очень юных, изо всех сил старающихся казаться старше и серьезнее, и он, отец Афанасий, уже тогда немолодой и не слишком восторженный священник.
Все начиналось даже слишком хорошо. Место для храма аборигены Збарры выделили, пусть и не в центре столицы, зато бесплатно. И дом разрешили построить неподалеку. И верой заинтересовались вполне искренне.
- Представляете? - восторженно кричал Михаил, самый молодой и очень рыжий, - Библию читают - прямо на улицах! Я когда раздавал, так прямо очередь стояла!
Действительно, стояла очередь возле храма - отец Афанасий сам видел. А через несколько недель видел еще одну очередь - когда збаррцы все книги вернули обратно и очень вежливо сказали, что "эта история лишена логики". И потеряли всякий интерес к храму и людям в черных рясах. Просто проходили мимо, с безучастными выражениями на зеленых кузнечиковых лицах.
И только мальчишки так же галдели и так же передразнивали походку белокожих людей в слишком длинных для местного климата, непривычных одеждах.
Первым сдался рыжий Михаил - меньше, чем через год. Сдался - и улетел на каком-то, чудом заблудившимся на окраине малоизученной звездной системы, космическом челноке. Это его, чуть коротковатую, рясу донашивает сейчас отец Афанасий. Можно было бы синтезировать новую... но - зачем?
- Если бы они спорили, - сказал Михаил, уже стоя возле трапа, - если бы они возражали. Пусть даже бы распяли меня... я готов. Я даже (не признаюсь, никому никогда не признаюсь, только вам, только здесь и только сейчас), хотел бы этого, хотел бы... в общем, готов. А к этому вежливому, убийственно вежливому равнодушию - нет.
Остальные, те, которые еще не успели улететь, сдаться, сказать "нет" своей вере в Збарру, в храм, в своего... нет, нет, не нужно. Остальные возражали, что-то доказывали, снова и снова пытались обратить на себя (уж если на свою веру никак не получалось) внимание спокойных, вежливых и совершенно равнодушных збаррцев.
А через три года, с очередной случайно оказией, они улетели тоже, пряча от отца Афанасия глаза и никто из них так ничего, кроме банального "мир тесен, еще увидимся", и не сказал на прощание. Все было понятно без слов, поэтому - зачем?
После этого были еще две оказии - но отец Афанасий оставался на Збарре и сам себе не признавался в том, что верит в чудо и в то, что упорством он добьется, достигнет... что где-то в глубине души едва-едва мерцает приглушенная жажда признания... победы... триумфа.
А недавно на Збарру прилетел помятый, едва живой и совсем небольшой челнок. Попал в метеоритный поток - и сел подлатать повреждения.
И капитан, добродушный и слегка нетрезвый марсианин, согласен подбросить не слишком упитанного случайного попутчика куда-нибудь в более обжитый и приветливый угол Галактики. Бесплатно, просто потому что "не оставлять же хорошего человека в этой Богом забытой дыре, где даже выпить нечего и не с кем". Ведь правда не с кем - на Збарее не пьют. И вообще не грешат - в привычном понимании греха.
Отцу Афанасию нравятся Збаррцы... или, скорее, он к ним привык. И к переменам погоды. И к своей, аскетичной, подвижнической жизни. Вот только там, где раньше была вера в чудо - там теперь такой же безнадежный туман, как и тот, который окутывает Збарру бесконечно длинными ночами.
И сегодня последний день - потому что завтра утром нужно или стоять возле трапа с нехитрой поклажей в руках и последний раз смотреть на унылые пейзажи Збарры, или снова (в который уже раз за все эти годы?) выходить из дому под до боли знакомые пронзительные, насмешливые мальчишечьи голоса и мерить шагами дорогу к пустому и гулкому храму.
И ночью никак не мог заснуть, и только об одном молился-просил - о Знаке. Ведь неужели это так сложно - за десять лет дать один, совсем небольшой Знак? Чтобы рассеялся туман (пусть не на улице, пусть хотя бы в себе, внутри), и вернулась та вера, которая где-то обязательно есть, которой просто не может не быть, потому что иначе - зачем?
И кто скажет, что делать, когда вместо Знака - все те же мальчишки, и равнодушие на лицах взрослых аборигенов, и невозможно не вспомнить "к этому - нет". Не готов. Так гордился собой - там, в глубине души, скрывая сам от себя, и все равно - не готов.
Десять лет - достаточно для оправдания слабости? Если вы скажете, что "нет", прилетайте сюда, прилетайте на Збарру, и проведите хотя бы год под этим равнодушным небом. А потом найдите себя возле храма, в шаге от алтаря и небольшой прозрачной сферы, которую нужно разбить для того, чтобы храм с тихим шелестом осел на грязное месиво улицы...
Ибо предписано последнему священнику, покидающему храм, разрушить его, дабы избежать осквернения аборигенами яко же местной фауной...
И разве можно было подумать тогда, сидя за партой в семинарии, что именно тебе - предписано? Что это тебе - суждено?
А десять лет назад? Когда растили этот храм из крохотного нано-зернышка? И защищали от ветра, и дышали на него, и молились... молились... знать бы тогда - зачем?
Готов к служению - всеми силами души готов и рад бы служить... да некому. Может там, под другими звездами, нужен? Может, там ждут и готовы уверовать... принять... распять... да что угодно - только не эти равнодушные фасеточные глаза.
Знака прошу, всего лишь Знака. Неужели за десять лет... неужели - не вымолил? Не вымолил упрямой верой, бессонными ночами и гулкой пустотой храма?
Не прилетит белый голубь - знаю. Нет здесь голубей, и только местные, в зеленых перьях вороны каркают с туманного неба... но ведь сила Его не знает границ и неужели... нет...
Смеркается. Священник выходит из дверей храма. На улице поджидает все та же ватага мальчишек. И тот, которого можно узнать, уже готовится к представлению - по-журавлиному поднимать худые ноги под пронзительный смех товарищей и уже привычные, но еще непонятные крики.
В руках у священника что-то круглое, не слишком большое, но тяжелое, уж очень тяжелое - сутулая фигура согнулась почти до земли. Мальчишки подходят чуть ближе, заинтригованные отступлением от привычного вечернего ритуала.
И нет больше сил думать и ждать, и выбирать, и что-то искать в тумане. И лучше покончить с этим - сейчас, пока еще есть силы, пока еще ужас от того, что нельзя совершать, чего невозможно не сделать, прячется где-то там, под туманом...
Как в кино, как в замедленной съемке, умная, начиненная нано-ботами убийца отрывается от белокожих рук, спрятанных в черные рукава - и летит в открытые двери храма. Короткая вспышка. Яркая, слишком яркая для за годы привыкших к туманному небу глазам. Хлопок. Громкий, слишком громкий на фоне затихшей зеленокожей мальчишечьей ватаги. Медленно, очень медленно оседает купол, погружается сам в себя и в стены храма, которые сминает огромная невидимая рука.
Не в силах смотреть, человек в рясе отворачивается - а мальчишки, как зачарованные, не в силах отвести глаз. И тот, которого можно узнать, медленно поднимает зеленокожую, очень тонкую руку, поднимает к лицу... опускает... и снова поднимает, осеняя себя неуклюжим крестным знамением.
"Истинный..." - едва слышно шепчет человек в рясе и оседает, вжимается в землю Збарры, как будто передразнивая умирающий храм. И добавляет непослушными, такими странно непослушными губами: "Последний..."