Я умирал медленно, мучительно и в полном сознании. Тело, покрытое зловонными язвами, радостно взрывалось болью при любом прикосновении. Дышать - тяжело, глотать - невозможно, думать - только о том, когда же всему этому настанет такой долгожданный конец.
Врачи, дорогие врачи с холеными лицами и давно уже равнодушными глазами смотрели на меня без интереса, и каждый из них придумывал для меня новый, полный шипящих звуков или рубленых каркающих слогов диагноз. Их таблетки застревали в моем, покрытом язвами горле. Для их уколов уже не было места на моей исстрадавшейся коже.
Потомственные гадалки и ведуньи, великие колдуны и прямые наследники жрецов майя глубокомысленно качали головами над моей искореженной кармой и едва заметно (профессионалы!) морщились от удушающего запаха тела, гниющего заживо. Над их завываниями моя боль смеялась во весь свой зубастый рот, их амулеты мои сиделки замучились протирать от вездесущей пыли.
Его привели ко мне поздно вечером - я не спал, я уже не мог, не умел спать, я забыл, как это делается, и даже не пытался вспомнить, что это значит, когда закрываешь глаза и погружаешься в блаженное забытье. Я смотрел на картину на стене - на ней был нарисован город, старинный город и узкая улица, и где-то в глубине, едва намеченная, поднималась громада... собора? Не знаю.
Он заслонил собой картину и долго стоял надо мной, а у меня уже не было сил повернуть голову, чтобы не смотреть на него, а смотреть на картину, потому что в картине было что-то такое... и моя боль, она как будто немного стыдилась этой улицы...
- Карелий? - сказал он, тот, которого привели ко мне как еще одну, последнюю надежду на спасение, как будто от той, которая дышит рядом со мной, хоть кто-нибудь может спастись, - Карелий, ты умираешь.
Я поморщился и даже двинул губы в привычной когда-то саркастической усмешке - и застыл от боли. Тоже мне еще новость. Люблю людей, которые с умным видом вещают прописные истины. И не люблю свое имя, придуманное матерью в честь того холодного края, в котором она имела неосторожность встретиться с моим, навсегда затерявшимся где-то в снегах Сибири, отцом.
"Последняя надежда" повернулся всем своим грузным телом и потопал к стене, к моей картине, и долго стоял, повернувшись ко мне спиной. Когда он протянул к ней руку, я чуть было не вскочил с постели... вернее, это мне показалось, что я чуть не вскочил, а на самом деле едва дернулся - и со стоном откинулся обратно на подушки.
- Где ты это взял? - спросил он, по-прежнему глядя на картину.
- Подарили, - я не то сказал, не то подумал вслух, но он услышал.
- Хорошие у тебя... друзья.
Когда он сказал, что мне нужно ехать в Прагу, прямо сейчас, срочно, как можно быстрее, я даже не стал спорить. Мне было все равно, где умирать, а ему понравилась моя картина - что еще нужно для того, чтобы поверить человеку, которого видишь в первый раз в жизни?
У меня еще оставались силы для того, чтобы настоять, чтобы меня, со всеми моими банками-склянками, сиделками, простынями и картиной погрузили в белый щеголеватый фургон. Визы и разрешения меня не беспокоили. Я заработал достаточно денег, когда еще был жив, для того, чтобы, умирая, позволить себе небольшую экстравагантную выходку.
- Мы снимаем с себя ответственность за вашу жизнь, - говорили холеные врачи и не скрывали вздохи облегчения, стряхивая со своих рук холодные капли воды.
Дорогу я почти не запомнил. Были какие-то люди, день и ночь, невыносимые прикосновения ухабов к моей израненной коже, притирания и жалостные взгляды уставших сиделок.
Он сказал, что нужно обратиться к какому-то... я не запомнил, зато сиделка, которая с длинной русой косой и здоровым румянцем, записала имя и адрес на бумажке.
В Прагу приехали ранним утром, когда за окном фургона было еще темно, и эта темнота сгустилась, уплотнилась в бесплодной попытке защитить свою ночную суть от бесстыдного утреннего света.
- Добрались, слава Богу, - сказала сиделка с косой и побледневшим за бессонную ночь румянцем, все время забываю, как ее зовут. Глаша? Маша? Наташа? Какая разница, все равно мне скоро уходить, и вряд ли эти несколько букв в ее имени смогут меня удержать.
Я потребовал, чтобы меня везли по этому адресу, который на бумажке, прямо сейчас, прямо так, и мне плевать, что раннее утро, и что этот кто-то, записанный чернильными аккуратными буквами, еще спит или чистит зубы в своей стерильной докторской ванной или ест на завтрак свой теплый хрустящий круассан или что там принято есть на завтрак в этом городе...
Фургон куда-то ехал и тряс меня на мучительных камнях брусчатки, и с кем-то перекликался водитель на ломаном английском, и сквозь зубы ругался на нашем, на привычном и таком богатом на те слова, которые принято говорить, когда не можешь найти в незнакомом городе адрес, записанный на мятой бумажке аккуратными ученическими буквами.
- Здесь нет никакой больницы, - крикнул водитель, вернувшись и хлопнув дверцей фургона.
- Здесь нет никакой больницы, - виновато проговорила сиделка с косой, как будто я мог не услышать водителя, и как будто она извинялась передо мной за то, что записала адрес, который на самом деле оказался не больницей, а...
- А что - есть? - спросил я одними губами, но она расслышала, она привыкла прислушиваться с невнятному шепоту умирающих.
- А что там есть? - чуть повысив голос, спросила она водителя.
- Какая-то дура высоченная, - крикнул водитель.
- Какое-то высокое здание, - перевела "коса" и покраснела так, что ее щеки полыхнули яркими пятнами даже в рассветных сумерках. - Я сейчас посмотрю.
- Я сам, - сказал я и постарался, чтобы мой голос звучал хоть немного так, как он звучал раньше, - я хочу выйти.
"Выйти" - это было действительно громко сказано. Водитель и санитар вынесли меня из фургона и долго топтались на влажной после дождя брусчатке, не зная, куда пристроить носилки, а я все смотрел вверх, в небо, туда, где надо мной меланхолично плыла куда-то "высоченная дурра" готического собора.
Я узнал его - не скажу, что сразу, но я его узнал. Это было то самое нечто, в которое перетекала улица на моей картине, именно то, что смотрело на меня из глубины холста, отпугивая боль своим дыханием.
Я смотрел, как будто приклеенный глазами к этим остроконечным башням, к серому камню, такому удивительно пластичному, такому невероятно текучему... я тянулся к нему изо всех сил, и мне тоже хотелось вот так - чтобы смотреть на всех сверху, чтобы снисходительно щурить окна-глаза, чтобы...
- А-а-а-а! - пронзительно, отвратительно громко кричала какая-то женщина... сиделка Маша-Глаша? Я не помню. Суета, свет, мгновенная острая боль... темнота.
Сейчас уже смешно и немного грустно все это вспоминать. Сейчас, когда я совершенно здоров, и навсегда поселился здесь, в этом городе, как будто построенном из песка гигантских песочных часов, которые какой-то неуклюжий великан разбил, задел своим исполинским локтем и смахнул откуда-то со стола, принадлежащего вечности...
Мне нравится бродить по улицам, от одного кусочка вечности к другому... и я точно знаю, что в этих стенах есть нечто большее, чем просто камни, сложенные друг на друга, скрепленные раствором, украшенные затейливыми глазами витражей. Вы можете сколь угодно технично повторять изгибы аркбутанов и контрфорсов, и радоваться, глядя на творение ваших рук, но вам никогда не вложить в них то, что умели вложить тогда, когда истово верили, подмешивая в раствор свою кровь и разбиваясь об эти камни.
Я полюбил эти утренние рассветные часы, когда я могу без помех подниматься по ступенькам самого высокого собора туда, на самый острый шпиль колокольни, чтобы смотреть на город и видеть каждую улочку, и слышать, как вскрикивают во сне дети и кряхтят старики...
Я научился пить, взахлеб, как воду из родника в оазисе, и по глоточку, как дорогой коньяк в шикарном ресторане, эту выдержанную веками старинную силу, заложенную в эти стены руками людей, которые переливали в камень дым от костров, безумную надежду обреченных и мрачную веру идущих на казнь.
Теперь я знаю, почему тот, которого привели ко мне, отправил меня в этот город. Я нужен был здесь, я нужен был этим древним камням, которые знают намного больше, чем доступно каждому из нас. И, если честно, то мне приятно знать, что эти камни выбрали - меня, что им еще могут быть интересны наши, такие крошечные и суматошные души.
- Доброе утро! - говорю я городу, над которым всходит солнце. И вы можете мне не верить, но город мне отвечает. И я ступаю в бездну, и раскидываю руки, и взмываю над колоннами и арками, над колокольнями соборов... я перестал быть человеком, но разве это - главное?