Аннотация: Марзие Габдулганиевой - за самоотверженную попытку перевода с англицкого - посвящается. Моя признательность маминым друзьям - Райке Глушковской и Феликсу Ицковичу - за восстановление нескольких важных фактов и дельные комментарии.
Мама и ее Время
"Ты потерял ее номер телефона? Невероятно! Твой отец никогда ничего не терял!". Вот так реагировала мама на мои слабые оправдания, что не смог дозвониться до израильской кузины в день ее рождения. В этом вся мама - как на фотокарточке - требовательная к себе и другим, непрощающая забывчивость и неуважение к близким.
Мама была родом из Одессы. По ее рассказам можно составить следующую картину семейной истории. Ее отец, Израиль Яковлевич Нусинов родился в 1879 году в Бердичеве, городе, известном всему миру по рассказам Шолома Алейхема, но примерно в 1905 году он перебрался в Одессу, самый горячий в то время русский очаг еврейского национального возрождения. Там и родились его первые четверо детей в промежутке между 1907-1915 годами. Там же, в 1918 году, скончалась от инфлюэнцы его первая жена. Кажется, Израиль был сторонником или даже членом партии эсеров - этот семейный секрет строго охранялся до 1970-х годов, когда революционные события покрылись некой ностальгической дымкой, и было не так уж важно кто и по какую сторону баррикад сражался. Также серьезно охранялся и другой секрет: что двое младших братьев Нусиновых эмигрировали в США или в Палестину где-то в первой четверти двадцатого века. (Потомка одного из них, Шмуэля Нусинова - профессора физики в Тель-Авивском Университете - я встретил тут, в Израиле).
К счастью для всех нас, Израиль Нусинов не захотел или не успел метнуть бомбу в экипаж местного губернатора и сделаться революционной знаменитостью в 1920-х, чтобы позже, в 1930-х, стать приметной мишенью для небезызвестного НКВД. В то же время Израиль Нусинов достаточно благоразумно избегал получать посылки, посыламые ему и его младшей сестре Розе братьями из-за границы. Это благоразумие и отсутствие гимназического образования обеспечили ему скромное место председателя домового комитета - непримечательная административная должность, если смотреть глазами его детей и внуков, до тех пор пока она не удостоится пристального внимания сатирика уровня Михаила Булгакова.
Мама, Бронислава Израильевна Нусинова, как было записано в её советском паспорте, или попросту Броня, как ее звали родители, имела сомнительную удачу родиться не в легендарной "еврейской" Одессе, а в "черносотенном" Киеве, будущей столице Украины, прозябавшем тогда на окраине украинской территории, которую большевики удержали после неудачной польской компании 1920-го. В августе 1927-го, Израиль Нусинов с четырьмя детьми и новой женой Кларой Чертейн держал свой путь в Биробиджан, задуманный Кремлевским горцем как новый "национальный очаг" для советских евреев. Биробиджан пришел на смену Крыму - проекту, долгое время продвигавшемуся евреями революционерами, которые еще помнили ужасы петлюровских погромов на Украине в 1919 году. (Михаил Афанасьевич вполне беспристрастно описал киевские зверства в своем первом романе. После, уже в эмиграции, Петлюра мог сколько угодно обивать пороги раввинов, пытаясь оправдаться, - его имя было уже навечно связано с тысячами убиенных и замученных.) Крым должен был стать своего рода вознаграждением евреям за их страдания за дело Великой Революции.
"Спроси собеседника ты о евреях, тебе собеседник ответит резко. Еврей - караты, еврей - валюта, люто богатый и жадный люто. А тут им дают Крым. А Крым известно не карта, а козырь, на лучшем месте дворцы и розы!" - восклицал популярный революционный поэт Владимир Маяковский. "Так лгут рабочим врагов голоса, но ты рабочий, но ты...!" Это и вправду была настоящая ложь: Крым, недосягаемая мечта Тура Хейердала о земном рае, так и не был отдан советским евреям. Крым сошел с повестки дня где-то в 1927-м, когда "Кремлевский горец" разгромил "троцкистко-зиновьевскую опппозицию", пеструю группу революционеров, состоявшую из интеллигентов, вернувшихся с Лениным и Зиновьевым из эмиграции в незабвенном 17-м в пломбированом вагоне, и командиров Гражданской войны, служивших под командованием Троцкого. (Одного из них, "последнего из могикан", Ивана Врачева, организатора большевисткого переворота в Воронеже, я встретил в 1987 году и услышал от него несколько любопытных историй о событиях тех десяти лет, которые потрясли мир. Пусти меня, отдай меня, Воронеж...)
Кремлевский горец, возглавлявший в первом ленинском правительстве Комиссариат по делам национальностей и знавший все нюансы национальной вражды в пределах бывшей царской империи, решил пощадить на время чувства крымских татар - только для того, чтобы изгнать их из Крыма семнадцатью годами позже, обвинив в сотрудничестве с немцами во время Великой Отечественной войны. Тогда же, в 1944, возникла своего рода "рокировка" - Еврейский Антифашистский Комитет опять поднял на щит идею Крыма для советских евреев. Но не будем забегать вперед.
Биробиджан был пустошью, отторгнутой Россией у Китая в 1858 году вместе с огромным куском Восточной Сибири к северу от Амура в результате успешного дипломатического шантажа русского посла, будущего князя Муравьева-Амурского. Молодой русский двухглавый орел, опоздавший к "дележу уже разделенного мира", искал еще не занятые территории для укрепления своей империи с Востока, а одряхлевшая Поднебесная Империя была обескровлена главными европейскими супердержавами во время "опиумных" войн в 1839-60 годах. Большевики продолжили имперскую политику. Сталин поклялся отобрать назад у японцев южную часть острова Сахалин, потерянную во время несчастной Русско-Японской войны в 1905м, и делал все, чтобы связать порт Владивосток с центральной Россией, вслед за царским правительством продолжая выстраивать цепь поселений и фортификационных укреплений от Иркутска на озере Байкал, дальше на Восток, вдоль берегов Амура. Революционный порыв молодых советских евреев был направлен на Дальний Восток - самый "дальний" - подальше от Ближнего.
Вот где-то там, между реками Зея и Бурея, левыми притоками Амура, и образовался Биробиджан, и Нусиновы стали одними из его основателей. Там они прожили пять-шесть лет, даже обзавелись собственным домом, домашней скотиной и лошадьми. Все это они вынуждены были оставить, когда сталинская "коллективизация", передвигаясь на восток, добралась и до Приморского края. (То, что прошло четыре года после ее "триумфа" в центре страны, дает некоторое представление о размерах России - огромной, как динозавр в книгах по зоологии.) Семья распродала все, что смогла, и перебралась на две тысячи километров к западу, в Иркутск, столицу Восточной Сибири, где многие знаменитые царские ссыльные оставили заметный след, в частности - университет, сыгравший свою роль в жизни одного из членов семьи.
В 1938 году младший сын, студент Леня, выступивший в поддержку одного из профессоров университета, объявленного "врагом народа", был арестован. Его спасло то, что в конце 1938 года Кремлевский горец сместил Ежова и руководителем НКВД назначил Берию. В конце 1938 года Леню неожиданно освободили, и он вернулся домой, как и несколько десятков тысяч таких же счастливчиков по всей России, - чтобы народ поверил в байки о том, что вождь, наконец, разобрался что да как, и что вместо ежовых рукавиц пора носить, скажем, кирзовые сапоги. Байки байками - а вот собственная невеста не узнала Леню, когда полностью седой и беззубый он пришел навестить ее в общежитии. Вдумайтесь и не забудьте, нынешние россияне! (В 1984 году, в МГУ, я сдружился с парнем из Иркутска, Вадимом Верещагиным, дед которого был тем самым ежовским "соколом". Как и его знаменитый начальник, дед Вадима был женат на еврейке, так что Вадим мог вполне эмигрировать в Израиль, если бы захотел! Как и "железный нарком", дед Вадима был расстрелян в конце 1938 года - с той лишь разницей, что его семья получала пенсию! Позже, сопоставляя эти факты, я готов был спорить, что он вполне мог допрашивать и даже пытать дядю Леню).
Да, "Вульф был ни в чем не виноват!" - но в лагерях остались миллионы тех, кому пришлось научиться работать пилой на лесоповале или махать киркой в никелевых рудниках еще пятнадцать лет. (Михаил Афанасьевич знал это очень хорошо, хлопоча много лет о судьбе драматурга Эрдмана.) После ареста Лени искали и второго брата, Мишу, и семейство Нусиновых вновь убежало куда глаза глядят, подальше от Иркутска, на Запад, и вновь оказалось в родной Одессе.
От добра добра не ищут - а от зла? 31-го октября 1938 года 45-летняя Клара Чертейн скоропостижно скончалась от пневмонии. Маленькая одиннадцатилетняя Броня запомнила какие-то отрывки: двумя днями раньше мама стирала белье в ванной - где же ещё? - и затем открыла окно на улицу. Потом кладбище - и все. Только фотографии, которые не уцелели в эмиграции... Затем Кларина младшая сестра, Аннета, приехала в Одессу из Новоград-Волынского, чтобы поддержать семью сестры, и осталась с ними на всю жизнь. Тетя Аннета стала второй мамой для Брони.
Мама всегда считала Одессу своей "малой родиной" - там у нее был свой собственный стол и собственная кровать, пусть в коммунальной квартире с двумя другими семьями, но тем не менее! Кажется, дом стоял на улице Энгельса (номер 4 - на случай, если мои племянницы решат навестить это место в будущем). В каждом советском городке, в котором иногда и было всего лишь четыре улицы, названия трех были зарезервированы для классиков марксизма. Более скромная ул. Энгельса как "телохранитель" везде сопровождала свою более знаменитую товарку, уступая ей если не по длине, так по ширине.
Эту двухлетнюю мирную передышку между 1939 и 1941 годами, подаренную Риббентропом Молотову, прервала война. Дом на улице Энгельса был частично разрушен после немецкой бомбежки в июле 1941го. Слава богу, семья в это время пряталась в бомбоубежище. Мамина сестра Мина, работавшая инженером на военном аэродроме возле румынской границы, достала для них спецразрешение на поезд, который раз в день увозил из Одессы немногих счастливцев. Те, кто не смог достать такой картонки, были обречены на смерть в местном Бабьем Яру через два месяца - как выпало тете Розе и тысячам других евреев-одесситов - или на полуголодное трехлетнее выживание в румынских концентрационных лагерях.
Израиль Нусинов колебался до последнего - решая еврейско-Гамлетовское: уезжать или неуезжать? и пытаясь вычислить из газет, вступит ли в войну Турция. Турция в войну так и не вступила, и они уехали из Одессы чуть ли не на последнем поезде. А уже через несколько дней 14-летняя Броня видела, как немецкие самолеты атаковали их поезд, - немцы перемещались на восток намного быстрее, чем любой советский гражданский транспорт. Впервые в своей жизни Броня видела столько трупов и раненых - около поезда и на поле, куда пассажиры выбежали укрыться во время налета. Немцы целились во все, что двигалось, - ради шутки, конечно: "пошутить, исключительно пошутить!" Мне кажется, что вот тогда мама и решила стать врачом. Но до этого еще надо было дожить.
После двухмесячного (!) путешествия на поезде семья прибыла в Куйбышев, бывшую Самару, довольно вместительный город на Волге. Новое имя городу было дано в 1935-м в честь ныне малоизвестного большевика, когда-то начальника Госплана, а после разгрома "троцкистко-зиновьевской оппозиции" и члена Политбюро, умершего якобы от инфаркта задолго до 1937-го, чтобы законно попасть в коммунистический мартиролог. Вот этот самый Куйбышев и стал "новой столицей", куда перебралось советское правительство во время войны. Все советские дороги вели на его железнодорожную станцию, где на огромной стене вокзала беженцы писали свои имена и новое местонахождение в надежде, что родственники найдут их запись среди тысяч других. Почтовая система, обычно работавшая в Росии как часы еще с дореволюционных времен, в те дни хаоса не функционировала. Так вот там, на этой стене, Израиль Нусинов и нашел сообщение от Мины, которая уже попала в Куйбышев и собиралась рожать девочку (ту самую кузину, которой пятьдесят лет спутя я не дозвонился тут, в Израиле). Мина могла похлопотать о прописке, но только для своих "близких" родственников: отца и сестры. А значит тетя Аннета, как "дальняя" родственница, не могла остаться в Куйбышеве, а выйти замуж за Израиля, чтобы решить эту проблему, она отказалась. После краткой дискуссии, все трое - Израиль, Аннета и Броня - повернули (да-да!) в Иркутск, в дом Лени, вернее его той самой невесты. У мамы сохранилось лишь одно воспоминание о Куйбышеве - вокзал, где ее белые носочки в мгновение ока облепил отряд вшей и они - вдруг! - показались иссиня-черными. На поезда, уходящие из Куйбышева, сесть было невозможно, решили плыть по Волге кажется до Сызрани и уже там "ловить" любой поезд на Восток. Что и было в конце концов осуществлено.
Остаться в Куйбышеве в этот момент было наиболее выгодным с точки зрения работы, а значит и пищи, и решение тети Аннеты не вступать в брак с Израилем меня удивляет. В еврейском законе я не нашел что-либо, противоречащее такому союзу. В истории, которая приходит на память, праотца Яакова (Израиля!) и его двух жен - "близорукой Леи и полногрудой Рахели" - ситуация была совсем несимметричной. Хотя - кто знает? - может, как и библейская Рахиль, тетя Аннета не любила Израиля? Или давала себя знать разница в возрасте? (Хотя Израиль выглядел довольно моложаво для своих шестидесяти двух: мама вспоминала, что на каждой второй станции его тащили в коммендатуру для проверки личности - почему не на фронте?!).
Тетя Аннета долго жила с семьей без всякого официального статуса. По словам мамы, тетя мечтала что ее Броня наконец-то станет врачом, и тогда можно будет уйти с ней и больше не скитаться по чужим углам и, может быть, успеть понянчить Брониных детей. Тетя Аннета умерла в 1950 году, за два года до того, как мама закончила медицинский, чтобы стать врачом в небольшом белорусском городке Вилейка. Там же получила свою первую собственную комнату - в общежитии, конечно.
Пять военных лет семья провела в Иркутске и его пригородах. В каком-то году они жили в деревянном доме на улице Красных Мадьяр, на окраине города. Центральной улицей Иркутска, где стоял мединститут, была улица Красного Восстания. Располагаясь далеко друг от друга, и разного шарма, обе улицы дополняли друг друга как разнояйцевые "близнецы-братья". "Красные мадьяры" - это венгерские военнопленные Первой Мировой войны, сагитированные большевиками "отряхнуть прах старого мира" с военных австрийских ботинок. Склонить удавалось далеко не всех - были и "белочехи", из-за которых большевики поторопились расстрелять царскую семью в июле 1918 года и благодаря которым это убийство было обстоятельно расследовано тут же, по горячим следам.
"Красные мадьяры" были по-настоящему "красными", с руками по локоть в крови чрезвычаек, хотя детали убийства царской семьи были неизвестны в СССР вплоть до горбачевской "перестройки", открывшей на короткий период чекистские архивы. Популярные же слухи упоминали в связи с этим убийством лишь несколько еврейских имен (Юровский, Голощекин, Белобородов). Ни мамина семья, ни семья отца не были "оседлыми", где знание и опыт накапливались и передавались из поколения в поколение, занимавшими все ту же квартиру на протяжении десятков лет, и где на антресолях всегда хранились пыльные книги, которые еще не научились лгать. Хранить старые книги, газеты и журналы в 1930-ые и 1940-ые было просто опасно: донос, арест и "орел или решка" - "10 лет без права переписки" или "с правом", - подброшенная особой "тройкой", определяли жизнь на многие годы вперед. А перевозить запрещеные книги с места на место было чистейшим самоубийством.
Мама ходила в среднюю школу в Аеке, рыбачьем поселке на берегу озера Байкал. Все учителя были самой высшей квалификации, почти все - беженцы из крупных городов: Москвы, Ленинграда, Харькова. Мама обычно шла пешком каждый день по 10 км через тайгу. Боялась ли она? Я забыл спросить ее... Вероятно нет - чего можно бояться, находясь во время войны за 5,000 км от линии фронта? Может быть, боялась за братьев. Её старший брат Исаак честно воевал в пехоте и закончил войну с тремя ранениями. Ранения тогда почитались выше чем ордена, по крайней мере, так мне говорили ветераны; может быть, только медаль "За Отвагу" стояла выше в иерархии наград. У среднего брата, Миши, один глаз плохо видел, но, благодаря здоровому второму, он всю войну (да и всю жизнь до эмиграции) проработал токарем 6-го разряда на авиационном заводе в Куйбышеве. Третий брат, Леня, служил в спецвойсках: жил в поезде, доставляя снаряды на линию фронта и эвакуируя оттуда раненых бойцов. Позже он всю жизнь проработал начальником МТС (машинно-тракторной станции) в Тамбове.
Я не знаю, о чем думала ежедневно Броня, но факт, что семейство с трудом добывало хлеб на каждый день. Учеников подкармливали в школе - все-таки рыбацкий поселок. Мама была способной ученицей. Она окончила школу с серебряной медалью (выдаваемую в сороковые тем, кто имел в аттестате одну-две четверки и, следовательно, не получал золотой) и была принята в 1945 году в Иркутский мединститут без предварительных экзаменов - кажется, после собеседования.
Семья смогла уехать из Иркутска только в 1946 году. Невозможно было получить разрешение на выезд раньше, не имея связей с кем-то из вышестоящих, например, с секретарем партии, пусть даже местной партячейки. Их "исход" запоздал: комната в Одессе была занята другими - украинской семьей; советские авторитетные органы, чувствуя куда дует новый ветер из Кремля, начали очищать Одессу от евреев. Семья перебралась в Харьков, по другую сторону Украины, где обосновался Исаак. "У меня долго еще не было собственной комнаты", - горько говорила мама, подытоживая те годы в нескольких словах.
Ее не приняли сразу в Харьковский мединститут, как ей хотелось. Мама вспоминала, как на собеседовании бегали глаза то ли ректора, то ли проректора. Она уже хорошо чувствовала душок антисемитизма за притворной вежливостью советских чиновников. Ее проблемы усугубились, когда у нее в поезде украли паспорт. Она поехала во Львов, опять же проехав через всю Украину на запад, надеясь перевестись хотя бы во Львовский мединститут, - кажется, там нашелся какой-то дальний родственник - но надежды лопнули как мыльный пузырь. А вот потеря паспорта могла привести прямо-таки к трагическим последствиям - потерять паспорт в сталинской России было подобно потере своего "я". Около года мама проработала на фабрике игрушек, ожидая замены паспорта и отмечаясь каждый божий день в милиции. Она всегда хранила признательность к начальнику цеха, который взял ее на эту работу. В ретроспективе он мог бы вполне считаться "праведником мира" и удостоиться своего дерева тут, в Израиле.
Годом позже ей выдали новый паспорт и - о, чудо! - вдруг таки приняли в Харьковский мед, на второй курс лечебного факультета. Мама попала в 10-ю группу. По рассказу ее подруги Райки Глушковской, мама пришла в их группу 1-го сентября 1947 года и представилась: Броня Нусинова. Кто-то из ребят затянул: "Броня крепка и танки наши быстры!..." Тут Райка сказала по какому-то импульсу: "не Броня, а Роня!" Так и привилось. Так маму и стали называть все ее друзья. Так ее называл позже и мой отец: Роня.
Отец учился на том же втором курсе, хотя и в другой группе. Почти две трети их курса были евреями - возможно, это мировой рекорд, достойный книги рекордов Гиннеса. Скажем, в университете Донецка, города с миллионным населением и 40 тысячами евреев, в моей группе было всего два еврея на 25 человек, и эта же пропорция соблюдалась на всем математическом факультете и, наверно, на остальных факультетах тоже. Небольшой арифметический подсчет показывает, что в университете училось 8% евреев, тогда как среди населения их было всего 4%, следовательно, так называемая "процентная норма" была превышена в два раза. А в 1947 году в Харьковском мединституте евреев было около 60%. При этом, согласно переписи населения за 1939-й год, евреев было 16% среди почти миллиона харьковчан. За вычетом тех 12 тысяч, что замучили в Дробицком Яре в 1942-м, после войны в Харькове проживало 14-15% евреев. А значит "норма" была превышена раза в четыре. (Заметим, что государство Израиль появилось только годом позже, в подмандатной Палестине демографический баланс был слегка в пользу арабов, и даже допуская, что в Еврейском Университете Иерусалима или Технионе в Хайфе все 100% студентов были евреями, их пропорция относительно всего населения была разве что два или три к одному. )
Спайка между сокурстниками ХМИ была невероятной по нынешним меркам. После выпуска их курс собирался в Харькове каждые пять лет, начиная с 10-летия; последней встречей перед эмиграцией для родителей оказалось 35-летие. С каждой встречей все меньше и меньше людей выстраивались для обязательного общего черно-белого снимка на лестнице перед Мединститутом. На обязательном вечернем банкете зачитывались имена умерших и почитались минутой молчания. На пятидесятилетии упомянули имя отца (так передали маме друзья), на 60-летии - дай Бог! - упомянут имя мамы. Да, были люди... Но вернемся в роковой 1948-й.
В мае 1948 года возникло государство Израиль, и число первокурсников-евреев упало до пяти процентов, а еще через год - почти до нуля. Началась борьба с "космополитизмом". Советская генетика, мировой лидер по тогдащним меркам, была уничтожена буквально на глазах моих родителей в 1948 году на бесславной VШ сессии ВАСХНИЛ (Всесоюзной Академии Сельсхохозяйственных Наук). (Главного советкого генетика, Николая Вавилова, заморили в Саратовской тюрьме еще перед войной, в 1940м, как мушку-дрозофилу, которую он изучал.) Мои родители изучали генетику самостоятельно спустя годы после окончания института, после того, как Академик Лысенко был позорно лишен всех своих наград и титулов, полученных им сначала в правление "лучшего друга советских колхозников" и после в десятилетку любителя кукурузы. На той сессии ВАСХНИЛ были и свои герои - в частности, несколько евреев, один из них , профессор Раппопорт, вел себя совершенно героически.
Антисемитское цунами покатилось по России. Михоэлса убили в январе 1948 года и почему-то в Минске - убил местный главный ГБешник Цанава чуть ли не лично, и по прямому указанию "кремлевского горца" (Светлана Аллилуева, девочкой, нечаянно подслушала телефонный разговор своего папаши и, ничтоже сумняшеся, пересказала его в своих мемуарах). Почти сразу же закрыли Еврейский театр "за низкую посещаемость" и разогнали ЕАК, арестовав всех его активных деятелей. Как пишет Аркадий Ваксберг, тут Кремлевский горец отвлекся на "ленинградское дело" и ЕАКовцев расстреляли только в 1952 году. Одним из них был литературный критик Исаак Нусинов, довольно известный - недавно Владимир Мельников, бывший москвич, уже тут в Израиле, рассказал как слушал его публичные лекции в Москве в конце сороковых. Мама говорила, что их местный ГБшник из парткома все допытывался не родственник ли он ей. Она отвечала - простодушно? - что нет, не родственник.
Остальных ее родственников тоже "пронесло". Харьков все-таки был не Москва. Проскочив через все ловушки советской истории, Израиль Нусинов окончил жизнь в 1966-м, разменяв свои 87. К слову сказать: мой друг по СамИздату, Сергей Эйгенсон, сочиняющий под псевдонимом "Марко Поло", недавно рассказал о другом эсере - своем деде, Александре Кузьминых, который, будучи моложе Израиля на 10 лет, дожил аж до 1981 года - и без того, чтобы серьезно отсидеть. Известная из статистики, так называемая "ошибка первого рода" (в советском варианте: "пропустить идейного врага") оказывается была не так уж и мала для такого казалось бы серьезного органа как НКВД. Правда, "ошибка второго рода" - знаменитое "лес рубят, щепки летят" - была куда больше.
Апофеозом антиеврейской вакханалии стало "дело врачей" в январе 1953 года. Арестовали восемь врачей-евреев и двух врачей-неевреев. Считается, сценарий был срисован с процесса Рудольфа Сланского со товарищи в Праге, а мне кажется, оба дела были слеплены по образу и подобию процессов 20-х и 30-х годов, в точности как советовал в свое время поэт Маяковский: "делай ее с товарища Дзержинского". Как теперь известно, судьба советских евреев в январе-феврале 1953-го висела буквально "на волоске" - том самом, о котором рассуждал Булгаковский Иешуа. Были покаянные письма, которые заставляли писать или подписывать самых знаменитых еврейских деятелей, просивших защитить их от "грядущего гнева народа". Историки до сих пор выясняют, кто подписал, а кто нет. Илья Эренбург якобы написал Сталину важное письмо, которое застопорило этот паровоз. (Роль Эренбурга в этой истории сильно преувеличена. Настолько, что еще один коллега по СамИздату, Виталий Бернштейн, недавно поднял важный вопрос: а не приложил ли этот самый Эренбург руку к расправе над ЕАКом?). До сих пор рассказывают о списках, якобы составляемых домоуправами, и бараках в Сибири, уже готовых принять в себя новых жертв.
Эпоха страха неожиданно закончилась 5-го марта 1953 года на словах "Хрусталев, машину!". Второго апреля Берия выпустил из Бутырки несчастных врачей и отобрал орден Ленина у Лидии Тимошук. Буря пронеслась над головами моих родителей сравнительно незаметно. Отца никто не трогал в его Семипалатинском захолустье. Мама вспоминала, что ее коллега, врач в Вилейке, считала компанию против врачей правильной: незадолго перед этим ее брату якобы поставили в Москве неверный диагноз, кто-то из той самой "десятки" врачей.
Это, так сказать, фон, образ эпохи. Я не знаю точно, о чем думала мама в эти годы, о чем мечтала. У нее была крыша над головой. У нее было две подруги, Райка Глушковская и Ира Васина: у последней отец был расстрелян в 1937 году. Впрочем, дети, как известно, "за отца не отвечали", и дети "врагов народа" свободно учились в университетах. Параллельно с учебой в меде мама закончила курсы английского языка. До нашей эмиграции в Америку в 1991м году, отец и я считали маму знатоком английского. При ее небольшом словарном запасе грамматика и произношение у нее всегда были превосходными. Вот рассказ Райки Глушковской: Институтский праздничный вечер. Художественная самодеятельность..На сцене стройная девушка. Тёмное платье с длинными рукавами и закрытой шеей, голова гордо поднята, руки вдоль тела, кисти сжаты в кулаки. Тишина в зале. Громко и страстно Роня произносит монолог Любки Шевцовой в гестапо из "Молодой гвардии" А. Фадеева. Шквал апплодисментов, крики "браво".
После меда мама проработала по распределению три года в Вилейке и Молодечно, небольших городках к северу от Минска. В 1955-м, Броня, или уже Бронислава Израилевна, как звали ее пациенты, вернулась назад, в Харьков, но смогла найти работу только в небольшом санатории Занки, под Харьковом. Они пересеклись с отцом случайно, в конце августа, в Харькове, на площади Тевелева. В мединституте они почти не общались, а тут обрадовались друг другу и долго гуляли вместе. Потом мама пригласила отца к себе, в Занки. Я думаю, это случилось 30-го августа - в воскресенье, выходной день в санатории. И уже 31 октября 1957 года мои родители официально зарегистрировали свой брак. Мама родила своего первенца перед полуднем 6-го июня 1958 года. Спутник уже был запущен, Гагарин еще нет. Издательство Иностранная Литература переводило Кафку. Пеле в Швеции выиграл свой первый футбольный кубок. Ботвинник отобрал шахматную корону у Смыслова в матче реванше. Союз Советских Писателей клеймил Пастернака за Нобелевскую премию. Фидель Кастро готовился триумфально войти в Гавану. Это, опять же, исторический фон.
Шестое июня совпало с днем рождения Пушкина, который во всех биографиях поэта записан как 26-е мая, - правда, по Юлианскому календарю. Одиннадцать дней разницы, вместо известных каждому советскому школьнику тринадцати, объяснялось тем обстоятельством, что Пушкин родился в 1799 году, на полтора столетия раньше автора этих строк. Календарь составленный Кристофером Клавиусом, математиком Папы Григория XIII, выбрасывает в конце 18-го и 19-го столетий по дню - в этом вся фишка. Это совпадение, полностью поддержанное Советскими официальными календарями, пестревшими красными и полукрасными датами, всегда было предметом нашей фамильной гордости. Как бы в поддержание пушкинской традиции, моя сестра Елена родилась всего на день позже Дня Царскосельского лицея, Пушкинской альма-матер, открывшего свои двери в Царском Селе 19-го октября 1811 года. "Нам целый мир чужбина, отечество нам..." А что было "отечеством" нам с сестрой? Наверное, Донецк, хотя в паспортах, в четвертой графе, у нас упоминались другие города: у меня - Харьков, у Лены - Кривой Рог.
В Кривом Роге, металлургической столице Украины, мы прожили около трех лет - и там у нас была первая "своя" квартира. Город стоял в степи и был вытянутым в длину на много километров. По рассказам родителей, красная пыль стояла стеной. Там, в течение двух лет, маме помогала по хозяйству Воля, двадцатилетняя крестьянка с Западной Украины, приехавшая в город, чтобы получить паспорт. (Советские крестьяне оставались государственными крепостными до 60-х годов - нет не 19-го - а 20-го века!) В то время, как мои родители лечили шахтеров от легочного силикоза, Воля заботилась обо мне. Как потом оказалось, она была баптисткой и тайно брала меня на свои тайные собрания каждую неделю, обычно по воскресеньям. Кто знает, может именно своеобразная интерпретация Библии баптистами постфактум отвратила меня от вина (и других пороков?) в юности, но нянька-баптистка никак не могла устроить семью советских врачей-атеистов. Научный аргумент моих родителей, что Гагарин летал в космосе и не видел там никакого Бога, не сильно действовал на Волю. Она обычно спрашивала: "Как высоко он летал?". Ответ был не так плох, как думалось маме, но, в конце концов, они расстались. Мои родители помогли ей получить паспорт, и Воля исчезла из нашей жизни навсегда.
Мама заработала бронхиальную астму в 1961 году, когда мы провели месяц на Черном море, в небольшом домике около Одессы. Ей казалось, что причиной этому была рыба или, вернее, ужасный дым от хозяйской коптильни под нашими окнами. В любом случае, у моей сестры была астма с самого рождения. В последующие годы мамина астма стала причиной острого разлада между мамой и ее свекровью, бабой Лией, которая навещала нас раз в год, приезжая из Брянска, родины отца. Баба Лия не любила дисгармонию ни в чем, даже в здоровье близких и, кажется, считала невестку ответственной за свою астму. "Мои золотые мальчики" - проговаривала мама с веселой иронией, передразнивая местечковый стиль свекрови, когда разговор каким-то образом касался двух ее сыновей - моего отца Марка и его старшего брата, дяди Арона.
После рождения сестры мы перебрались в Донецк, где родителям предложили работу в областном тубдиспансере, и тоже с квартирой. Областном - означало, что больные были не из самого Донецка, а из области, то есть на порядок ниже в культурном плане. Тубдиспансер означал некую опасность: палочку Коха еще не научились лечить - и мама всегда строго следила, чтобы отец первым делом, приходя с работы, мыл руки и менял одежду. Только потом нам разрешалось обнять его.
Мамина жизнь в Донецке была довольно спокойной. Утром она должна была отправить меня и сестру в школу, а затем шла на работу в больницу. Она могла попасть туда на автобусе по длинному окружному маршруту, но, если опаздывала, следуя местной традиции, выбирала короткий маршрут, пролезая под железнодорожным составом, груженным каменным углем и стоящем на путях к Донецкому металлургическому заводу. Составы были обычно по пятьдесят вагонов длиной, настолько длинные, что ни паровоз, ни последний вагон не были видны со станции. Выход из классического советского тупика был один - несмотря на явную опасность лазания под вагоном. Это была своего рода "украинская рулетка" - раз в пару лет случалось какое-нибудь несчастье, о котором все как-то быстро забывали. Однажды состав тронулся в тот момент, когда мама пролезала под вагоном, но она все же успела выскочить в последнюю секунду. Она никогда не теряла присутствия духа и быстро принимала правильные решения - качество, которое Артур Шопенгауэр называл интуицией.
Когда мама увидела, что я не продвигаюсь в учебе в нашей несколько провинциальной школе N35, она поехала прямиком в лучшую школу города, N17, и не покинула кабинет директора до тех пор, пока я не был принят. "Как ты его уговорила?", - спрашивал я впоследствии. "Я внимательно слушала его доводы и затем говорила: да-да, я понимаю Вас, но, пожалуйста, примите его. И так несколько раз, пока он не сдался." Фамилия директора была Слабун, "слабак" по-русски, может быть, это и стало причиной моей удачи. А может потому, что он был фронтовиком и благоволил евреям, - а лучшими учителями были евреи: химичка Клара Яковлевна Роскошная и физик Илья Яковлевич Борц. Школа была чем-то вроде донецкого Итона и натаскивала своих учеников на будущую борьбу за выживание совсем неплохо, но свои "15 минут славы" она получила позже, когда Анатолий Щаранский, окончивший ее на 11 лет раньше меня, стал героем нового советского "шпионского" романа в 1977 году (и еще раз 20 лет спустя, когда он же навестил свою бывшую камеру уже израильским министром).
Однажды мама обратила внимание, что из нашей квартиры стали исчезать вещи, и быстро вычислила воришку. Им оказалась лучшая подруга моей сестры, которая жила в нашем же доме, с классической фамилией Иванова и из неблагополучной семьи - ее мать мыла полы в подъездаъ нашего же доме, а брат учил меня, тогда еще мальца, грязно ругаться. Мама напрямую направилась в ее квартиру, и, когда девушка открыла дверь, глядя в глаза, без предисловий, потребовала наш ключ, который изумленная воришка без возражений тут же вернула. Как мама решила эту задачу? "Методом исключения", - объяснила она. Она могла поставить правильный диагноз и в больнице, и в жизни. Отец иногда поднимал тост за этот ее талант на наших юбилейных посиделках, и мама чуть иронически улыбалась при этом уголком губ.
"Андрей", - кричала она мне с балкона третьего этажа, когда я гонял мяч во дворе с друзьями. "Иди обедать!" "Что на обед?" - кричал в ответ я. Она колебалась секунду, решая, дать ли соседям внизу на лавочке еще один повод для серьезной беседы. Затем решалась: "Борщ!". "Борщ? - кричал я снова. Не буду!" И на одном дыхании: "Почему не омлет с колбасой - почему?" Это тогда было моим стандартным и любимым завтраком, рекомендованным мне тренером по атлетике, Ниной Карповной Вороновой, которая, помнится, здорово толкала ядро. В детстве я пытался применить узко-профессиональные советы сразу ко всем участкам жизни. Совет родителей разнообразить свою жизнь не очень привлекал меня в то время. "Максималист",- говорила мама, чтобы разрядить ситуацию. "Консерватор!" - возражал отец.
После восьмичасового рабочего дня в областном тубдиспансере - стационаре, где лежали легочные больные со всей Донецкой области - мама возвращалась домой, заходя по пути в мясо-молочный магазин на углу бульвара Шахтостроителей. Мясо-молочные магазины были очень распространены в советских городах. То, что два таких разных продукта продавались вместе, с моей точки зрения было не просто так - Советская власть ничего не делала "просто так". Скрытая задача, по-моему, заключалась в том, чтобы высмеять еврейский диетический закон, и в то же самое время воздать почести советскому молочному скоту, согласившемуся, по рекомендации могильщика советской генетики, академика Лысенко, сдавать свое мясо в обмен на молочный шоколад ("бедным Иориком" советской генетики был несчастный Академик Вавилов, Гамлетом - Раппопорт, а вот Фортинбрасом, наверное, Нобелевская пара Крик и Уотсон).
Дорога вдоль бульвара Шахтостроителей была достаточно приятной. Там были высажены длинные ряды роз, призванные поглощать парящую над городом черную пыль, выдуваемую ветрами из многочиленных угольных терриконов, хотя большинство шахт в нашем районе были уже истощены и закрыты. Донецку, по прихоти первого секретаря обкома Дягтерева, полагалось иметь миллион алых роз, по цветку на каждого жителя. И все-таки вездесущая пыль оседала повсюду - между двойными оконными рамами, на мебели, на воротничках рубашек. По возвращении домой каждый день в 4 часа пополудни, мама делала влажную уборку. Потом у мамы было всего два часа, чтобы приготовить обед на четверых до возвращения из больницы отца. На среднестатистической советской кухне не было ни микроволновок, ни тостеров, ни посудомоечных машин. Удобствами тех лет были газовая плита с четырьмя конфорками да две руки домашней хозяйки - и горе тем из них, кто жил без одной, а лучше двух бабушек. Советский Союз в то время гнал в Европу сибирскую нефть, делал ракеты для стран третьего мира и поставлял за границу балет, но только не кухонные или любые другие бытовые приборы, объявленные, все тем же революционным поэтом, "мещанскими". При всем при этом отец работал на полторы ставки, и наша семья могла позволить себе проводить ежегодный отпуск на Черном или Азовском морях.
После обеда, во время похода на кухню за яблоком или печеньем, в перерывах между решениями домашних заданий, я обычно видел отца, рассказывающего маме те больничные новости, что произошли без нее, или читающего вслух газету, в то время как она мыла посуду. В маленьком видеоклипе, сделанном отцом в 1972 году, где мы с сестрой быстро, словно Чарли Чаплин в своих первых фильмах, шествуем по улице взад-вперед, есть и эпизод с мамой - конечно на кухне, крупным планом, так как кухня была всего 5 квадратных метров, приготавливающей борщ и нарезающей овощи для салата, мельком улыбнувшейся в кинокамеру. Её улыбка была всегда одна и та же - молодая, немного удивленная, направленная прямо в будущее, как на её студенческом фото в полный рост у стены. (Это фото висит теперь на моей стене.) Кухня была ее вторым местом работы. Доедая за нами, особенно за моей сестрой, мама здорово располнела и по совету отца она часто варила свеклу в кастрюле на плите, и, как говорится, "сидела на диете". Варившаяся часами свекла ужасно пахла, запах долго не выветривался с кухни, но мама была настойчива. Кажется, нам в награду доставался свекольный салат.
Поскольку мама была занята готовкой, остальные домашние обязанности распределялись между нами, детьми. Я раз в неделю покупал овощи и фрукты на рынке на всю неделю вперед, а также по выходным, где-то полчаса-час, протирал полы в квартире, то есть подметал их веником, а после тер шваброй, в то время как сестра вытирала пыль с мебели - сервант надо было вытирать сухой, а подоконники мокрой тряпкой. Мама проверяла качество нашей работы, и мы часто переделывали её - я нехотя тащился назад за веником и совком и подбирал незамеченый ранее мусор. Покупка хлеба и сахара часто являлась причиной наших с сестрой частых ссор. Новый гастроном в "девятиэтажке", первой в нашем районе, с моей точки зрения, был легко достижим для моей сестры, в то время как я, занятой молодой человек, готовился к выпускным экзаменам. Сестра, конечно же, имела совершенно противоположное мнение о раскладе обязанностей, и мама рассматривала каждый случай в отдельности - сегодня иди ты, ведь Лена ходила вчера. Помидоры хранились не в холодильнике, а лежали прямо под кухонным столом, на газете "Социалистический Донбасс". Маме вменялось отцом выискивать для стола самые спелые из кучи, но она, будучи полной, здорово этим манкировала, и когда отец обнаруживал под столом перезрелые помидоры, это вызывало скандалы. Тогда мы с сестрой нехотя лезли под стол и копались в грязных краснощеких помидорах, чтобы как-то сгладить обстановку.
У мамы не хватало времени читать, и отец часто упрекал ее за это. Поэтому она читала по "интиллигентскому" минимуму, выбирая самые популярные повести, бывшие "на слуху". Самые знаменитые печатались в толстом журнале "Новый мир", где, например, в 1962 году увидел свет "Один день Ивана Денисовича" Солженицына. Качество других журналов было гораздо беднее. Как когда-то объясняли еще Сталину, из литературы развитого соцреализма исчез конфликт. Некоторые толстые журналы, как "Москва" или "Октябрь", в нашем кругу считались антисемитскими и, значит, плохими. Толстые журналы, по сути, были книгами в мягкой обложке, публикуемыми миллионными тиражами. Этим литературным водопадом советская пропаганда поддерживала в нас иллюзию в советском интеллектуальном превосходстве перед загнивающим Западом. Доказательством служил и тот неоспоримый факт, что на Западе книги издавались мизерными 5-тысячными тиражами, и еще то, что западный обыватель никак не мог сообразить, как можно читать книги в метро. Воистину - "Блаженны нищие духом, ибо их есть царствие Небесное"... Одним из первых и самых памятных явлений горбачевской перестройки было моментальное перерождение худших журналов, таких, как например "Огонек", в лучшие, необходимые всем нам, как ежедневная духовная пища. Пророчество Ганса-Христиана Андерсена выполнялось буквально на наших глазах: лягушки вдруг становились прекрасными царевнами...
Так как все разумные люди старались брать отпуск летом, то на мамин день рождения, 9го августа, редко собиралась большая толпа. Чаще этот день отмечался небольшой группой друзей на берегу Азовского моря. Море было свое, домашнее. "Малый Атлас Мира", который я штудировал с восьми лет, определял его максимальную глубину в 14 метров. Казалось, до Турции можно было дойти вброд. Последнее обстоятельство делало Азовское море особенно привлекательным для мамы - она могла не терзаться тем, что мы с сестрой целый день болтаемся в воде, и заниматься своей обычной работой - готовкой. Однако она не верно оценивала наши способности создавать проблемы. Однажды утром я уговорил сестру поплавать на надувном матрасе вдоль берега. Я бодро выгреб, но через пару минут матрас отнесло бризом довольно далеко от берега. Спрыгнув с матраса в воду, я пытался толкать его к берегу, но уже не доставал ногами до дна. Я быстро ослабел, и нас относило от берега. Мама все это время находилась на берегу, наблюдая эту сцену с напряженным вниманием, но она, похоже, не знала, что делать. Она могла плавать только по-собачьи, держа голову над водой и выполняя руками короткие круговые гребки, как колесный пароход, хотя в свободную минуту с огромным удовольствием плавала у берега, описывая полукруг. Мама была интровертом, ее невозможно было представить кричащей о помощи. История выглядела скверно, но завершилась "хэппи-эндом", когда, словно Святой Георгий, в море со скалы нырнул человек и подтолкнул наш матрас вместе с его пассажирами к берегу. Мама потом объяснила свое поведение тем, что ожидала скорого прибытия на берег наших друзей, у которых и хотела попросить помощи.
Она была чрезвычайно тронута однажды, в 1972 году, когда моя тогда еще десятилетняя сестра и я, 14 летний, купили ей на день рождения пузырек духов "Белая акация" за 1 рубль семнадцать копеек, накопив из денег, выдаваемых нам ежедневно на мороженое. Если взять за меру популярное советское мороженое "Пломбир", в вафельном стаканчике, стоившее 19 копеек, то пузырек духов стоил нам шести порций! Много лет спустя, в Америке, я обнаружил этот пузырек в ее шкафу, конечно нетронутый...
Изредка нас навещали родственники. Дядя Миша, мамин средний брат, научил меня, как получить превосходный загар: оказалось, нужно загорать только до 10 часов утра или после 4 часов вечера. "Пиркей авот" (свод законов еврейской мудрости) говорит, что если кто-то научил нас одной, пусть даже простой вещи, мы должны почитать его, как своего учителя, и поэтому я так и отношусь к дяде Мише. Здесь в Израиле я никогда не прихожу на пляж до пяти вечера, частично корректируя дядь-Мишино время из-за другой широты, частично учитывая то, что советское время опережало стандартное время на час. (То есть солнце попадало в зенит в одиннадцать часов, а не в полдень, как принято в цивилизованных странах. Как объяснял один из героев "Одного Дня" причину этой неувязки - "по Декрету!" - ленинскому, разумеется).
Дядя Миша на самом деле доказал, что знал кое-что о человеческом теле и здоровье; он умер в госпитале Тель-а-Шомер, в десяти минутах езды от моего дома, предварительно отпраздновав свой сотый день рождения. На поминках его внучки вспомнили, что каждый божий день он проглатывал большую ложку рыбьего жира, замененного в Израиле на оливковое масло. Миша был наиболее организованным членом маминой семьи и прожил бОльшую часть своей жизни в свое удовольствие. Не удивительно, что мама, пристально следившая за судьбой своих родственников, больше всех любила младшего брата Леню. Оба брата были членами партии и оба достигли некоторых высот в своей профессии. На мама ценила людей с трудной судьбой - тех, кто пострадал, но выстоял под ударами судьбы и нашел в себе силы вернуться к нормальной жизни.
Отец и мама были всегда преданы нам, своим детям, и любили навещать нас на разных этапах нашей после-Донецкой жизни. (У отца это была всегдашняя его "охота к перемене мест", а мама была ему верной спутницей). В 1979 году мама отправилась в Харьков повидать мою сестру, первокурсницу Института Культуры, который выпускал в основном "массовиков-затейников" для санаториев и домов отдыха. (Слава богу - из-за отсутствия музыкальных талантов - сестра стала тем, кем и собиралась - библиотекарем!) Четырьмя годами позже, когда сестра сдавала в Харькове уже выпускные экзамены, отец взял месячный отпуск, чтобы ухаживать за ее дочками-близняшками. Мама в тот момент попала в больницу со странным кожным заболеванием. Она была весьма смущена этим неожиданным поворотом: "Моя кожа никогда меня раньше не подводила!"
В 1981 году родители навестили меня по месту моей армейской службы в городе Электросталь, в 100 км к востоку от Москвы, привезя с собой пакет с "белым мясом", маслом и т.д. - стандартной ночной мечтой советского "зеленого" солдата. Я немедленно разделил всю еду между моими товарищами по взводу, отрезав "бритвой Оккама" первые порции моим лучшим друзьям, потом уже всем остальным. По настоянию отца мы сфотографировались в местном фотосалоне. На фото я выгляжу на два размера толще себя на гражданке - неопровержимое доказательство того, что в Советской Армии последние полгода для солдата это период полного безделья.
В 1990 году, за год до эмиграции, родители навестили меня в Переславле- Залесском, старинном русском городке, расположенном в ста пятидесяти километрах к северо-востоку от Москвы, где я работал в непритязательном вычислительном институте "Програмных Систем", узнаваемом каждым интеллигентным человеком по роману братьев Стругацких "Понедельник начинается в субботу". Я устроил для родителей небольшую туристическую экскурсию - скромная, но отлично сохранившаяся церковь 12-го столетия, всего на пять лет моложе Москвы, а также Плещеево озеро, где Петр построил свой первый "потешный" флот. (Флот этот благополучно сгорел во время пожара в Екатерининские времена, но ботик "Фортуна", якобы сделанный руками самого царя, красовался на выставке в местном музее). В это время полным ходом шла горбачевская перестройка, и работники образования и здравоохранения уже с трудом получали свою бюджетную зарплату. Заведующая местной гостиницей, где родители остановились на три дня, весьма практичная дама, сомневалась в том, что оба они - врачи с тридцатилетним стажем, специалисты по лечению туберкулеза - смогут в дальнейшем быть чем либо ей полезными в туристическом городе без шахт и заводов. Она была во многом права - через год или два государственные больницы и их работники-врачи стали нищими. Родители, к счастью, всего этого уже не увидели.
Именно по настоянию мамы мы эмигрировали в Америку, а не в Израиль. На интервью в американском посольстве в Москве она спокойно сказала то, что американцы тогда хотели услышать: существует прямая угроза для нашей жизни в СССР и она да лично слышала эти угрозы. В 1990м году этого было вполне достаточно: в течение шести месяцев мы получили американские визы и уже в марте 1991 года приземлились в Бостонском аэропорту Логан - c тем, чтобы обосноваться в небольшом городке Шарон, к югу от Бостона, который стал своего рода поворотным пунктом в нашей жизни, моей, отца - нашей.
Мама не сделала себе ни дня скидки - уже через день она отправилась на поезде в Бостон помогать моей сестре, поддержать её после развода и нянчить внучек. Девочки оказались между разводящимися родителями, как между молотом и наковальней. Их протест вылился в отказе от обучения в публичной американской школе, потом в желании учиться в самой-самой ортодоксальной еврейской школе. Школы поэтому менялись как перчатки, которые в Америке никто не носит (Фрейд бы конечно тут здорово повеселился!). Доставалось моим родителям. Мама почти все время проводила в готовке, стирке и кормлении. Решение домашних заданий по математике, обучение игре в шахматы и спортивные мероприятия были оставлены для моего отца. Этот ежедневный, изо дня в день, из поколения в поколение, творческий союз между дедушками и их внуками - замечательная традиция советских еврейских семей, которые обычно проживали тремя поколениями в одной квартире, - вот она та самая причина, что советские евреи, как "национальная автономная группа", могли похвастаться сотнями вундеркиндов в различных областях, от математики до музыки.
Через несколько лет, когда девчонки уже несколько пришли в себя, родители смогли "пожить и для себя". В 1995м, они приезжали в Калифорнию, в городок Ирвайн, чтобы отпраздновать защиту моей диссертации и присвоение степени Доктора по математике. Они были очень довольны официальной церемонией, золотой кисточкой на моей треуголке, и даже сделали несколько фотоснимков, несмотря на мои строгие запреты, - церемония происходила в субботу. Они остановились в доме с бассейном и джакузи, который я снял на неделю по такому случаю. Там они мрачно слушали о моих планах переезда в Израиль. "Почему ты хочешь нас бросить?" - спрашивала мама, печально, хотя и риторически. "Эгоист!" - заключала она после паузы. Отец грустно кивал головой, соглашаясь с ней.
Но уже в 1997 году родители навестили меня в Израиле, где встретились со своими давними друзьями, которым они сказали "прощайте" в марте 1991 года, - как тогда казалось, навсегда. Тогда мало кто ожидал, что разъезжаясь в разные стороны, за тридевять земель, они когда-нибудь смогут встретиться снова. Покинуть дом, даже плохой дом, очень тяжело, но это до тех пор, пока вы не отстроите себе новый дом. Есть некая сермяжная правда в словах из знаменитого частного письма в Россию из Израиля, написанного где-то в 1980-х годах: "Какие вы счастливые, потому что не знаете, какие вы несчастные". Верно. Но лучше поздно, чем слишком поздно.
Почему мои родители не покинули СССР в 1970-е годы? На чем был замешан их патриотизм? На воспоминании о бесплатном высшем образовании? На вере, что все трудности будут преодолены? Да и был ли это патриотизм? Если и был, то конечно не квасной. Этот патриотизм - ежедневный добросовестный труд на общее благо - дал советскому режиму возможность продержаться на волнах холодной войны еще 20 лет после начала хрущевской оттепели, и соответственно подарил возможность сладко пожить еще одному-двум поколениям советских партийных функционеров. С 1987 года, режим, постоянно подвергавшийся прессингу со стороны Америки и раздраженный укусами диссидентов, стал претендовать на то, чтобы называться - да-да! - "европейским". Как-то вдруг оказалось, что каждый советский человек имеет право на свободу передвижения. (Ведь еще сам царь Петр лично прорубил окно в двери своей Фортуны:) Советские евреи, подготовленные разнообразными унижениями последних десятилетий, были готовы немедленно воспользоваться этим правом, но советский режим приготовил шутку - "пошутить, исключительно пошутить!" - уезжающие не могли взять с собой мало-мальски серьезную сумму денег (нам обменяли только по 160 долларов - каково?), а лишь пару чемоданов с одеждой. Для тех, кто, подобно семье моей сестры, попал в Соединенные Штаты через Рим, эмиграция стала настоящим уроком выживания. И все же "еврейское счастье" сквитало счет с советским режимом - выжить в Риме в конце восьмидесятых оказалось куда легче, чем в России девяностых годов.
Только благодаря щедрости Соединеннных Штатов Америки, которые согласились обеспечить пособием даже пенсионеров, даже тех, кто положил всю свою жизнь на "алтарь борьбы с империалистической Америкой", мои родители оказались в состоянии содержать не только самих себя, но и подкармливать своих родственников и друзей в России и Израиле. Постоянно шли небольшие переводы в Брянск и Тамбов. По приезде в Израиль они сделали подарки своим друзьям в Беер-Шеве и Кирьят Гате. Мы даже съездили втроем в Эйлат на пару дней. Хотя чуть неловко вспоминать, но в один октябрьский денек я повез их в Иерусалим, и провел пешком километров пять от автобусной станции до старого города, вдоль узкой и кривой улицы Яффа, по которой в лучшие (турецкие) времена езжали на осликах. Была страшная жара, от солнца негде было укрыться, я не позаботился о воде. Мои родители пережили и этот переход - тот, кто выжил в Великую Отечественную войну, способен пройти через огонь, воду и даже медные трубы. (Собственно, до золотой свадьбы родителям не хватило каких-то пяти лет.)
Незадолго до смерти отца, в 2000м, родители съездили с автобусной экскурсией в Вашингтон, а годом позже посмотрели на Ниагару - конечно, с канадской стороны.
Мама была здорово возмущена, когда на похоронах отца в марте 2002 года я говорил главным образом о его неподкупности, этом редком качестве для любых врачей, советских особенно, и особенно периода брежневского застоя, датируемого обычно с 1975 по 1985 год, предшественника и отправной точки горбачевской перестройки. (К слову, отец Ленина, калмык, не обладая большими талантами, был удостоен высшего, генеральского ранга в Министерстве образования царской России именно из-за этого его качества - не брал взяток.) Кому интересно, что отец не брал взятки, спрашивала мама? Почему я не сказал ни слова о его ста печатных работах в медицинских журналах, его обширных познаниях в других областях кроме медицины: кандидат в мастера по шахматам, широкие познания в мировой литературе, знание всего "Евгения Онегина" напамять?! Я не знал, что ответить. Инстинктивно я сфокусировался на том качестве, которое считал наиболее значительным. Когда-то я этим страшно гордился. Собственно, и мама, и я ценили отца за многое, хотя приоритеты несколько разнились. Сидя традиционную шиву (семь дней после похорон) по отцу, мама призналась, что молила всевышнего дать ему еще года два жизни, - "но ведь у него была меланома, страшная штука...".
После смерти отца мама как-то сразу потеряла интерес к жизни. Если бы не Валя Кирсанова, ее соседка по дому и просто добрый "ангел-хранитель", которая ежедневно варила ей суп или приносила уже готовый, в кастрюльке, вместе с котлетами и другими деликатесами, неизвестно, сколько бы она продержалась. В 2003м у мамы диагностировали рак в кишках, и в течение долгих пяти лет она храбро боролась с раковой опухолью, которая медленно ползла вверх. Она перенесла двадцать с лишим сеансов химиотерапии, по пять-шесть в год. И боролась она не только из-за присущей ей дисциплинированности, но и для того, чтобы по прежнему быть способной помогать нам, детям. Она отчаянно хотела перетащить меня обратно в Соединенные Штаты, но после событий 11 сентября 2001 года иммиграцию в Америку почти полностью заморозили. И все же она ежемесячно звонила по телефону одной казахской девчушке, которая курировала юридические вопросы этого дела, и справлялась: когда же власти США рассмотрят этот вопрос? Общаться она предпочитала на русском - русский язык это яд, от которого нельзя выздороветь. Мама знала английский довольно хорошо - но только ушами. Годами они с отцом смотрели по телевизору бесконечные "мыльные" сериалы, как например "Молодые и Беспокойные" и им подобные, они знала героев и даже биографии актеров в подробностях, но все это было недостаточно для разговора на английском. Впрочем она могла объясниться с техником. С администрацией субсидированного дома, где она жила последние годы, она не любила иметь дело. (За это ее здорово уважали - остальные жильцы постоянно жаловались на что-то или кого-то.)
Мама до смерти помнила каждую несправедливость по отношению к ней и ее семье, а также каждое проявление доброты по отношению к нам. Она регулярно посылала деньги ближайшим родственникам в России, Лёниной семье. Для этого, в целях экономии, родители покупали для себя самые дешевые продукты в самых дешевых магазинах и самые дешевую одежду на дешевых распродажах, так называемых "ярд-сэйлах". Я видел, как они покупали для себя овощи в супермаркете, пытаясь торговаться с кассиром, чтобы снизить цену. В супермаркете! Я почти плакал, наблюдая эту сцену. Но это потом, вспоминая, - тогда же я не подал виду и даже отругал их за это.
После смерти отца я попытался заменить его, взяв на себя ежедневный интеллектуальный диалог с мамой. Мы, например, решали кроссворды по телефону - река в Латинской Америке, приток Амазонки, на семь букв. Да, Мадейра подходит, но третья буква "р". "Жди", - и я бежал к книжной полке, чтобы тут же возвратиться - "Мараньон"! "Подходит - говорила мама и переходила к другому слову. Когда слова бывали исчерпаны, мы переходили к обмену новостями. Я сообщал, что происходит в Израиле. Потом мама сообщала мне, что делала она и чем занимаются мои племянницы. "Леля, наконец, дописала свой тезис?" - спрашивал я. (Это было центральной темой два года после окончания моей племянницей Колумбийского университета.) "Нет, представь себе, почти два года прошло после ее экзаменов - а диплома все нет!" - жаловалась она. "Лена просто не знает, что делать! Четыре года в Колумбийском университете - и все коту под хвост?" И добавляла: "У нее твой характер!" Я послушно кивал в свой телефон - согласно теории чешского монаха Менделя эта гипотеза вряд ли могла быть легко опровергнута. Вопросы о Поле, моей израильской племяннице, заканчивавшей Бар-Иланский университет, были менее напряженными. "Поленька - умница", - заключала мама обычно. "Она-то знает, чего хочет от жизни. Пусть только удача всегда сопутствует ей".
Мама была единственной в своем доме (в городе Ньютоне, пригороде Бостона), дважды храбро проголосовавшей за Буша-младшего в 2000м и 2004м годах. Её русско-еврейские товарки голосовали против Буша - за демократов, впрочем, как всегда голосовали американские евреи, - частично из традиционной ненависти к консерваторам, частично боясь потерять какие-то льготы по медицинской страховке. Но мама была человеком принципов. "Нечего шкурничать. Америка дала нам более чем достаточно", - говорила она. "К тому же, республиканцы сильнее поддерживают Израиль". Да, она беспокоилась за судьбу своего сына и внучки. "Чем Клинтон такой уж великий президент? - спокойно парировала она наскоки своей сердитой соседки. "Тем, что за восемь лет своего президентства завоевал маленькую Сербию?" Она была рада, что Барак Обама стал кандидатом от Демократической партии: "он-де не будет избран, но зато эта Клинтонша не пройдет!" Она явно переоценила ксенофобию американцев, с одной стороны, и любовь Америки к семейству Буша, с другой.
Мама умирала в марте 2008 года с достоинством. Я описал её последние дни в своем дневнике. Некоторые моменты были особенно трогательными. Она поняла, что Поля в Израиле родила девочку, и слабо улыбнулась. Девочку назвали Рахель, а две недели спустя к ее имени присоединили еще одно - Браха, "Благословение", ближайшее еврейское приближение к Броне. Каждый, кто помогал моей маме в ее последние месяцы, откликнулся на ее смерть. Даже женщины из благотворительного фонда, ухаживавшие за ней в последние месяца, навестили нас с сестрой, сидящих шиву.
Сидя шиву в маминой квартире, которая сразу потеряла всю свою привлекательность, я разбирал старые бумаги родителей, их дневники и письма. Вместе с несколькими фотографиями и книгами, к которым мама даже не прикасалась после смерти отца, я взял с собой в Израиль на память несколько полотенец, хранившихся в стенном шкафу. Мама всегда относилась к хорошему полотенцу с уважением, что выделяло поколение, прошедшее через Великую Отечественную войну.
На маминой могиле все еще нет камня. Хотя уже прошел год, земля все еще оседает. И могила пока находится как бы в тени могилы отца. Впрочем, как и при жизни.
1. Работая на фабрике игрушек, Роня познакомилась с Майей Мушкиной ("Манюней") и её мамой. Дружила с ними и даже жила у них некоторое время.
2. Райка Глушковская вспоминает: После 4-ого курса, т. е. летом 1950 г., полагалась двухмесячная, так называемая "полулекарская" практика вне города. Нам троим достался врачебный участок в селе Андреевка-2, по иронии судьбы находящемся в том же Змиевскои районе, что и Занки. Единственный врач - женщина, несколько лет не имевшая отпуска, завидев нас, тут же собрала вещи и исчезла. Одноэтажный маленький дом содержал 5 - 6 комнат: двухпалатная больничка на 10 коек, операционная, кабинеты для приёма больных и др. В нашем распоряжении были две медсестры, сестра-хозяйка и транспорт для далёких вызовов в составе лошади, телеги и командующего кучера. Мы вели приём больных, и с раннего утра выстраивались длиннющие очереди, главным образом, чтобы посмотреть на "врачих". Запомнились жалобы одной пациентки, высказанные в ответ на вопрос "Что беспокоит?" "Три днi прикро лежала, аж рiч одiбрапо. Одне хвалюсь: все менi жмало, по`перек болiло, в нозi штрика`ло, в головi вдаряло. Дохтур, пошлiть на ергент!" Была прекрасная практика: мы научились мастерски делать внутривенные вливания и даже сделали два аборта. До сих пор не могу себе представить, что можно было легально на два месяца доверить больных таким неопытным девочкам без присмотра опытного врача.