С Мишкой я познакомился в первый день работы грузчиком на лесопилке. Я и еще пара каких-то случайных работяг нанялись вечером загружать досками машины. Накануне выгнали меня с фабрики, с нехорошим скандалом, и даже потерей трудовой книжки. Угробил я им дорогущий станок, импортный, купленный на евро-деньги. Конечно, машина и без меня сломалась бы, просто не свезло. Розыск, дело, я в бега. Паспорт потерял, чтобы уж совсем уж отвязаться. А лесопилка вот она, под боком. Даже имя не спросили, лишь бы доски тягал. Так и начал работать.
Уже через пять минут все мои руки были в мелких, как комариные укусы, занозах. Не подумал, дурная башка, о защите кожного покрова. Стоял и печально истекал мелкой кровью.
Тогда-то он и подошел, сунул мне пару потертых, но еще вполне годных рукавиц, протянул свою медвежью ладонь, и коротко бросил через намертво прилипший к губе окурок:
- Миха.
Голос у него, несмотря на два метра роста и плечи как раздвижной шкаф, был неожиданно высокий, как у оперного певца из телевизора. Работал он тут вроде как за управляющего, при хозяине, но при этом помогал с погрузкой, и даже мог встать на пилу, если кто забухивал из ответственного персонала. Жил он неподалеку, в добротной бытовке.
Пыльные фуры мы набивали под завязку свежими досками, которые отправлялись дальше куда-то в сторону Москвы. То ли на мебельную фабрику, а кто-то говорил, на элитные гробы для москвичей. Под утро поток машин иссякал, из бытовки выходил заспанный и сердиттый армянин-хозяин, и долго отсчитывал каждому из нас пухлую пачку заработанных мелких купюр.
Мишка деньги не считал, аккуратно складывал пополам и прятал в карман широких брюк. Я же наоборот, долго проверял каждую денежку, осматривая ее на просвет. Доверия к армянам не было никакого.
Так и работали вокруг пилорамы. Бревна на нее привозили большие и уставшие "уралы", которые вели черные от недосыпа и высоких цен на бензин водители с вологодским говором. Потом бревна постепенно превращались в доски и кучу опилок.
Через несколько дней отвалились работяги, у одного спина, другой грыжу боялся открыть. А мне деваться некуда, хоть плоскостопие, хоть позвоночник потеряй. Да и нравилось мне здесь, если честно. Сосной пахло, опять же. Начальства нет, никто не гнетет. Работа тяжелая, это да.
Как-то через неделю, после окончания смены, Мишка подошел ко мне с пакетом. Там что-то звенело-булькало, пахнуло зеленью и тестом.
- Пошли.
Около забора кто-то давно свалил толстенные бревна, видать, оказалась не кондиция. Так бывает, если много сучков и прочих образований. Так и вросли в землю эти бревна. Мишка расположился на отполированном от частого употребления дереве, выложил из пакета свежий лук, блестящие от жира беляши, и запотевшую бутылку яда из местного магазина. Молча разлил в красные пластиковые стаканчики, и сунул мне в руку.
Выпили, выдохнули, вдохнули. Я зажевал спиртовую отдачу хрустящим пером лука, и откусил жирного теста с мясом внутри. Мишка не спеша налил по второй. Снова выпили.
По обочине шли на цементный комбинат рабочие люди, утренняя смена. Рейсовый автобус не доезжал до лесопилки метров триста, вытряхивая из своего нутра на железной остановки еще не проснувшихся горожан. Никакого выбора у них не было. Либо комбинат, или лесопилка. Но комбинат веселее, да и социальный пакет шел плюсом.
Мишка вглядывался уже помутневшими от алкоголя и погрузочных работ глазами в проходящих мимо баб, ломая в руках очередной беляш.
- Это все не они, - неожиданно заговорил Миха. - Та студенткой была, вроде как строительный. А эти совсем другие. Темные какие-то. Бабы, одно слово.
И он надолго замолчал, уронив голову. Я не торопил, от выпивки и еды стало хорошо и спокойно. Давно так я не сидел. Да, на фабрике бывало, так отмечали, что через проходную чуть не ползком. День рождения, или там восьмое марта женский день. Но это все было какое-то гулкое, и шло все поверху, не задевая внутренних процессов. Пустота из пустоты...
Добили бутылку, и разошлись каждый в свою сторону, до следующей смены. Ни похмелья, ни маеты головной. Видать, усталость на себя все оттягивала, нейтрализуя химические реакции.
За пару месяцев еще несколько раз также сидели в бревнах. Мишка после работы доставал пакет, и мы приговаривали бутылку, под зелень и беляши. Он почти не говорил, больше смотрел на проходящих людей, рождая немые вопросы мне или лежащим под нами бревнам.
Я тоже не производил напрасных слов или звуков, опасаясь разрушить волшебство момента и ранить нежную Мишкину душу. А что у него деликатное нутро, сомнений никаких не было. Но я молчал, а стертое дерево и тем более.
Когда затянули осенние дожди, и груженных мертвым деревом машин стало меньше, Мишка заскучал. Сидеть без работы он не любил, все порывался что-то сделать, или переустроить нечто в окружающем мире. Армянин качал головой и цыкал зубом, когда Мишка катал по усыпанному опилками двору обрезки бревен, гулко ухая их около забора в сердитую кучу.
Показать свою тетрадь Мишка решился через месяц. Он долго ходил вокруг меня, что-то просчитывал, прикидывал, хмурил брови. Потом отвел меня к бочке с дождевой водой, помыл в ней руки, вытер о свою куртку, и достал свернутую в трубочку зеленую тетрадь.
- Вот, - сказал Мишка, бережно протягивая мне пахнущую одеколоном обложку.
Первая страницы была исписана нервным, подростковым почерком, внизу стояла дата, и было нарисовано сердечко, уже явно женской рукой. Потом шли почти пустые страницы, только выведенные прошедшие года.
- На выпускном, школа - пояснил Мишка. - Мы танцевали. Потом целовались в актовом зале. Волосы у нее цветами пахли... Тетрадку там нашел, написал признание. Расписались в тетрадке вроде как, муж и жена. Детство, а ведь засело внутри.
Он замолчал, бросился к бочке и яростно умылся холодной водой. Потом подскочил ко мне, выхватил тетрадь и спрятал ее под куртку.
- Она уехала в город, - тихо продолжил Мишка. - Я ездил туда. На улице встретил, а она не узнала меня. Тетрадку показал. Смеялась. Детство, говорит. Пошли лучше вина выпьем.
Школа, девушки, поцелуи... Для меня это был какой-то другой, недоступный мир. Все мое общение с девушками сводилось к пьяным свиданиям, скрипу матрасов и запаху женского пота, с примесью перегара от левобережного портвейна. Открывать Мишке дверь в этот мир я не имел права, энтропия и так уже достигала критических значений.
***
Потом наступил неизбежный ноябрь, пыльные машины перестали появляться, и лесопилка замерла. Армянин объявил, что до весны все закрывается, денег мне платить никто будет, а он уезжает на озеро Севан кушать форель. Мишка же мог оставаться здесь сторожем. А мне нужно было искать другую работу.
Всегда наступает такой момент, ничего нового. Что-то заканчивается, что-то начинается. Это бы стоило как-то отметить, но общее настроение отдавало негативом. Да и армянин нагнетал атмосферу, раздраженно разговаривая с кем-то по мобильнику. Я пошел собирать вещи, не оставлять же имущество. Мишка стоял и смотрел, как я хожу и набиваю свою сумку трудовыми трофеями.
Когда окончательно и решительно попрощались, Мишка догнал меня уже за воротами, и молча сунул мне в руки тетрадь. Я стоял около темных и закрытых ставней, сжимая в руках шершавую поверхность бумаги, и осознавая глубину момента.
Человек подарил мне самое дорогое, что существовало в его жизни, и лучше у него никогда не будет. Мишка словно определял меня в хранители своего чистого прошлого. Только вот я понимал, что это сияющее нечто растворяет Мишку в себе, постепенно превращая его в автоматическую лесопилку...
Я достал одноразовую зажигалку из зеленого пластика. Язычок пламени лениво лизнул потертую бумагу, потом вошел во вкус, накинулся на зеленую обложку, и превратил в пылающий факел и сердечко, и подростковые буквы, и целующихся школьницу со школьником. Откуда-то я вспомнил, что ее звали Наташа. Рыжие, с медным отливом волосы, голубые глаза, телесного цвета чулки, милые веснушки. Она немного картавила, особенно когда волновалась. А волновалась она всегда. И до безумия любила пончики, в белой сахарной пудре. И солоноватые губы, и дрожь в ногах... Потом разговоры о милой и безумно важной ерунде, полумрак актового зала, скрипящие от малейшего движения кресла.
Когда обгорающие остатки упали в осеннюю грязь, я отряхнул пепел с рук и пошел к остановке. Мишка догнал меня, схватил за плечо. Ожидая удара закаленного в погрузке кулака, я зажмурился. Ничего, пустота вокруг.
Рядом никого. Мишка пропал, растворился в осеннем влажном воздухе. Только ощущение что он рядом и не покидает меня. Словно тяжелая рука давит на плечи, с дрожью и какой-то наивностью. Я засмеялся и побежал к остановке, распугивая серых дворняжек и пачкая брюки свежей грязью.
Автобус вез меня в сторону города, недовольно урча изношенным мотором на подъёмах. Бабы, сидящие вокруг нас на дерматиновых сиденьях, смотрели на крепкие мои-Мишкины плечи, на его-мое загорелое и обветренное лицо с орлиным профилем, вздыхали и думали что-то свое, бабское. Видимо, вспоминали поцелуи на выпуском, записки в тетрадке и клятвы в любви.
Я вылез на городской окраине, а Мишка поехал дальше по десятому маршруту, в будущую жизнь. Куда? Мне это не известно.
Может быть, мы еще встретимся около какой-нибудь лесопилке. Поговорим, вспомним прошлое, поедим беляшей.