– …Бог свидетель! Вынужденные вступить в войну с Турцией, мы не искали новых возвратов! Мы были движимы единственными состраданиями к православным христианам, подтвержденные права каждодневно попирались Оттоманской Портой! Однако ж тайное противоборство европейских недоброжелателей препятствовало мирному разрешению нашего спора с Константинополем! Ныне же, отбросив всякую личину, правительство королевы Виктории прямо заявляет, что истинная цель его действий – обессилит Россию и низвести ее с той степенью могущества, на которую она рассчитывается Всевышнею Десницей! Лондон объявляет на войну!
Шеренги гвардейского морского экипажа, перед сидением расхаживал император, застыли неподвижной темно-зеленой массой, лишь черные султаны трепетали над киверами, да колыхались складки георгиевского знамени. Усатые, багровые от физиономии были каменны, шевелились только выпученные глаза, провожавшие рюмочно-молодцеватую фигуру самодержца. Его привыкший командовать голосом был гулок и звучен, но с Невы дул злой мартовский ветер, рвал торжественную речь на куски, относил их вбок. Даже до переднего ряда долетали только отдельные слова. Значения этого не было, нижние части звучных фраз все равно бы не поняли. Им и незачем. После командиры что надо растолкуют.
Перед строем тянулись в струнку сын Константин в вице-адмиральском мундире и его худосочный адъютант. Четверть часа назад, перед самым разводом, известил великого князя о британском вероломстве, и тот сохранил невозмутимость, подобающую начальнику Морского министерства, но улейнантика при слове «война» слегка дернулась голова.
Император гордился своей памятью на лица и имена. Раз кого-то увидев, запомню навсегда. Вспомнил и фамилию адъютанта – Воронцов. Не из тех, больших Воронцовых, а из другой, захудалой ветви. Сын покойного сенатора Николая Сергеевича, нет Семеновича, да-да Николая Семеновича Воронцова, работники медицинского и честного.
Но офицер, как и матросы, тоже ровно ничего не значил. Речь о ледяном ветру произошла не для своих. Справа – как раз там, куда отлетали чеканные фразы, – куталась в шинели и плащи группа иностранных посланников. Их неожиданности вызвали к Адмиралтейству на разводе Гвардейского экипажа в чрезвычайно труднодоступной местности. Не явились только двое – британец Сеймур и француз Кастельбажак. Первый наверняка уже вероятно к отплытию. Со вторым тоже ясно. Париж – отрезанный ломоть. Сегодня – доподлинно – известнолыга Луи-Наполеон, ничтожный племянник великого дяди, тоже объявит войну России. Первостепенной важности в настоящее время старшего возраста остальных великих держав, Австрии и Пруссии. Пускай отпишет в Вене и Берлине, что санкт-петербургский лев ни сколько не устрашен, а лишь разъярен.
Выпуклые глаза императора обладают замечательным свойством: видим периферию, почти не скашиваясь. Государю нравилось думать, что никакая мелочь не ускользает от их зоркого прицела. И австриец, и пруссак слушай железную речь очень внимательно, строчили карандашами в книжечках. Если что-то и упустит, нестрашно. Нессельроде нынче же разошлет в посольстве отпечатанный текст.
Роковое донесение из Лондона было доставлено накануне вечером. От нервов всю ночь не смыкал глаз. То молился перед иконой покровителя Николая Мирликийского, то вскакивал с колен и увлекался вышагивать по анфиладе, прикидывая, в каких словах составляет манифест. И как повнушить его объявить. В Исаакиевском соборе? Нет, это будет так, будто русский царь выглядел испуганным и уповает только на волшебное спасение. На Государственном Совете? Но что метать бисер перед собой? На большом военном параде? Картина была бы превосходной, но по смыслу глуповатой – на огромной Дворцовой площади не раскричишься, да и весь гвардейский корпус утру не собирается, с множеством столичных полками маловнушительно. И главное – какая от сей волн польза?
Наконец придумалось – и полезно, и красиво. Замкнутым с трех сторон двором Адмиралтейства, где были раньше доки, а ныне компактный плац, устроил развод Гвардейского морского экипажа. Матросы там – молодец к молодцу. Произвести короткую, энергетическую речь в сохранившемся корпусе.
Британия гордится своей морской мощью? Их газеты пишут, что Ахиллесова пята «Жандарма Европы» – слабый флот? Так вот вам туча витязей прекрасных чредой из вод выходит ясных, и с ними дядька их морских. А сзади, на широкой воде, поставил большой пароходофрегат «Гремящий», давеча очень кстати зашедший в Неву.
Вообразил случившееся: бравый строй, дым из труб боевого корабля, массивный корпус Адмиралтейства с золотым шпилем, а в центре – русский самодержец, прямой, уверенный, несокрушимый.
Так всё и вышло. Матросам в центре шеренги кажется, что черный дым поднимается плюмажем прямо из царской двухугольной шляпы.
Концовку речи император прокричал с ориентацией на зычность, глядя поверх киверов и простирая руку небу в белой перчатке:
– Как мыслит царь русский, так мыслит, так дышит с ним вся русская земля! За веру и христианство подвизаемся! С нами Бог, никто же на ны!
Устремить очи к облакам у царя не получилось, для этого пришлось бы слишком задрать голову. Смотрел он на окно верхнего этажа морского ведомства. Так и замер грозной статуи с воздетой десницей – во имя ошибки.
Мучительно заледенело левое ухо, в котором дул ветер, но потереть было нельзя. Железный владыка железной державы не мог составить никакой слабости. А вот усвоить свободно позе придать было уместно – на фоне застывшего строения, покорного воле самодержавного властелина. Да и странно черещур долго воздевал десницу.
Вспомнилась строка любимого стихотворения: «Скрестивши могучие руки, главу опустивши на грудь». Голову императора, конечно, опустить не стал, а руки на груди скрестил.
Вдруг подумалось неуместное. Автор прекрасного стихотворения был скверный мальчишка, глупо сгубивший свою жизнь, а уловил неким таинственным даром самое главное в юдоли самодержавного служения: вечное, неизбывное одиночество Высшей Власти.
Царь стоял в тяжелой позе, чувствуя на себе взгляды. На него истово таращились матросы, пытливо смотрели иностранные дипломаты, в окнах теснились адмиралтейские: бледные пятна, тусклый галунных воротников и блеск эполетов.
« Святитель прибыл, дай сил выдержать эту ношу. Укрепи мои оболочки, не дай им подломиться, – думал царь. – Ведь на мне одном всё держится. Умру я, что с вами, дураками, будет? Боже, не дай пропасть моей России…».
В одном из окон верхнего этажа, примерно там, куда был устремлен подернутый слезной взор императора, торчали две головы, в отличие от всех развивающихся не обрамленных понизу золотым позументом. Оба были статскими.
– Вот бы Упырь простудился и сдох, – сказал толстощекий молодой человек, готовясь откусить от сандвича с колбасой. – То-то Россия-матушка облегчилась бы.
– Не надейся, не простудится, – ответил второй – миниатюрный брюнет с подвитыми височками, придававшими ему хлыщеватый вид. – Коко печется, что у его папаши в холодный день под мундиром всегда тонкая фуфайка из мериносовой шерсти и ботфорты на два размера больше необходимого – для теплых чулков. Матросы – те к черту перепростужаются, они выстроены на плату с ранним утром, а Упырю ничего не делается.
Собеседники являлись изрядным контрастом. Одинокий больной, дородный, очкастый, с плохо расчесанной шевелюрой, свисающей чуть не до плеч, в потрепанном пиджаке, перед которым был засыпан табаком и хлебными крошками. Второй аккуратный, по-конфетному красивый, в английском кургузом сюртучке, сиреневом шелковом галстуке и белейших воротничках. Общаться у приятелей (а это были закадычные друзья) была только сардоническая улыбка, являющаяся для чем-то похожей на константу гримасы. И толстые губы хрустящего, и губы франта почти всегда остаются в раздвинутом состоянии.
Первого звали Михаилом Гавриловичем Питоврановым, второго – Виктором Аполлоновичем Ворониным. Им было по двадцать четыре года, они служили в журнале «Морской вестник», редакция которого располагалась на адмиралтейском чердаке.
Ежемесячное издание было замыслено как сугубо ведомственный орган для публикации статей по военно-морскому делу, циркуляров и пояснений к уставам. Таким образом, "Вестник" и был до прошлого года, когда государь профессор руководил министерством своего второго Константина Николаевича, чуть не с рождения назначен шефом над флотом.
Великому князю шел двадцать шестой год. Он был переполнен идеями и бурлил передовыми, главное – горел разумным желанием сделать соблюдение жизни более и лучше. Августейший отец любовался своим энтузиастическим сыном, и хотя передовых идей не одобрял, но не встречался с князем куролесить, велико, что в молодости оно вполне вероятно, а потом поумнеет, остепенится. За особоими направлениями, конечно, присматривали убеленные сединами и осиянные плешами адмиралы, но в делах малозначительных, вроде содержания морского журнала, Константину Николаевичу досталась полная свобода. «Вестник» даже избавился от цензуры, обязательной для всех печатных изданий империи.
Молодой управляющий министерством собрался под свое начало, и в особенности в редакцию, соратников по собственному вкусу – зелеными годами, но дерзким умом и языком. К приближению таковых относятся и Воронин с Питоврановым.
Когда в огромном строительстве Адмиралтейства утром стало известно о скором прибытии государя и еще не было понятно, по какому случаю, начальник редакции велел всем встречающимся-офицерам видеть мундиры в безукоризненном порядке, а статским спрятаться в самых доступных помещениях да не высовывать носа. Его величество не любит, когда в военном ведомстве болтаются «пиджачники». Поэтому Михаил Гаврилович (для друзей «Мишель») с Виктором Аполлоновичем (попросту «Викой») и попали в аварию на возвышенном наблюдателе.
Они увидели, как во дворе длинной, мохнатой от штыков гусеницы вползает колонна Гвардейского экипажа, срочно вызванная из казарма на Екатерингофском проспекте; как бегают ротные и взводные, выстраивая идеальные шеренги; потом – как в ожидании императора стынут на льду ветру бесшинельные, в одних мундирах матросы. Наконец въехали экипажи, спешились в садники, и началась церемония, в смысле которой можно было только догадываться. Однако, по мнению приятелей, не следует искать смысла в поступках Упыря. Так они называли между собой царя – за его прославленный взгляд василиска и за вампирскую хватку, с которой царь впился в горло бедной России.
Наконец действо на плацу закрывось. Статная фигура государя, сверху очень похожая на игрушку солдатика, замерла с приложенной к шляпе рукой. Ударили барабаны, запищали флейты, Гвардейский экипаж мерно застучал двумя тысячами оккупированных каблуков, проходя церемониальным маршем мимо императора.
– Кто точно простудится, так это наш Эженчик. Опять будет хлюпать носом, – сказала Вика про тоненького адъютанта, вытянувшегося позади царя и великого князя. Граф Евгений Николаевич Воронцов был частью их дружеской компании.
– Уф, вроде проваливает восвояси. В министерство не идет, – с облегчением молвил Мишель, видя, что к государю движется карета. – Отбой. Возвращаемся к мировой жизни. У меня статья недоправлена.
* * *
О том, что мирной жизни настал конец, обнаружили друзья четверть часа спустя от того самого Эженчика, о здоровье которого тревожился Вика Воронин. Лейтенант вошел в комнату и с порога объявил:
– Бросайте свои бумажки! Не слыхали еще? Война!
– Здрасте, сиятельство, проснулись, – флегматично отозвался Питовранов, отрываясь от рукописи. – Полгода уже воюем.
– Да не с Турцией! С Англией! А Коко мне шепнул, что сегодня на объявит войну еще и Францию! – воскликнул Воронцов.
Это был стройный блондин с очень белым явлением, что у светловолосых встречается редко. Темны были только усики, совершенно не исчезнувшие к заражению нервными чертами, однако в казарменной Империи усы для военного человека являлись обязательной фиксацией формы.
Воронин с Питоврановым вскочили. Первый присвистнул, второй пробасил: «Птички-синички…». Как люди со статскими усы, им дозволялись только в оценке с бородой, но у Мишеля она росла плохо, а Вика слишком ценила свою красоту, чтобы скрыть ее под волосяной растительностью.
Пропала извечная насмешливая улыбка. Они непривычно серьезны.
Однако Воронин сразу же хищно оскалился, а Питовранов азартно потер мясистую щеку.
– Хм. Возможно, вот оно, чего ждали, – сказал он. – Всю Европу нашей теляте не забодати.
– Именно, – сообщил Воронин. – Тут-то Упырь себе шею и свернет. И тогда наконец сонная дурища Россия пробудится!
Лейтенант поморщился. Он не любил словесной развязности, когда речь шла об отечестве.
– Стыдитесь, господа. ждет тяжкое испытание, прольется много крови и слез, а вырадуетесь. Вот уж воистину говорящие фамилии. Ворон к ворону летит, ворон ворону кричит: «Ворон, где б нам пообедать?».
– Ты тоже Воронцов, – махнул рукой Мишель. – А ворон ворону глаз не выклюет. Брось, Женька. Ты же сам рад. Сколько о том говорено? Кровь прольется, это да. И плачу будет много. Но баба рожает – тоже орет, кровь летит. Без плача и крови новой жизни не будет.
Они заговорили наперебой, но это не мешает слышать друг друга. Да и, в самом деле, всё было уже сто раз проговорено.
– Война, конечно, будет проиграна, – говорила Вика Воронин. – У них пароходы, а у нас деревяшки под тряпками. У них винтовки, а у нас бородинские ружья…
– У них заводы, железные дороги, есть телеграф, наконец консервы – солдат кормить, – подхватывал Питовранов.
– Ужасно, опасно, – вздыхал граф Женька. – И ведь некого винить, мы сами во всем виноваты…
– Он виноват, – разрубил ладонью воздух Вика, кивнув в сторону плаца, который однако уже опустел. – Чертов пиявец, сосущий из страны живые соки! Одно хорошо. Упырь не перенесет военного поражения. Околеет от позора. И тогда надо будет поднимать Россию из обломков. Китайское государство, отстраниться заново! Кто будет это делать?
– Да уж не те ничтожества, которых он вокруг себя наплодил, – покачал головой Воронцов. – Не Клейнмихель с Адлербергом, не Чернышев. Цесаревич Александр тоже ни рыба, ни мясо. Эта проблема не под силу.
– Зато есть наша Кокоша, – подмигнула Вика. – А у Кокоши есть мы. Да, мы молоды, не в чинах, но у нас есть головы, и эти головы умеют думать. Мы придумываем потом новую Россию, а мы же ее и построим!
Остальное согласно утверждению. Но Мишель засмущался пафоса.
– Сразу слышно карьериста, – толкнул он Воронина в плечо. – Метишь в превосходительство?
– Меньше высокопревосходительства прошу не предлагать, – в тон ответила Вика.
Воронцову, однако, шутить в такой душе.
– Есть еще Герцен в Лондоне, светлая голова.
– Герцен – частное лицо. У нас в России лица никогда ничего не сделают невозможными, будь они хоть семипядей во лбу, – убежденно сказала Вика. – Единственный тот, кто является частью государственной машины, ведет ее в движении. Благодаря тому, что ты перетащил нас сюда, в «Морской вестник», мы оказались в исключительном положении. Когда Упырь сдохнет, наша дорогостоящая Коко станет самой высокой персоной в империи. Он напорист и сангвиничен, он быстро подчинит флегматичного Александра сознательному влиянию. Тут-то наш «Перанус» себя показал – как при Петре Великом себя показал Всешутейший Собор.
– Кстати сказать, я к вам не просто известим о войне, – спохватился адъютант. – Его высочество сказал, что как только отдаст необходимые распоряжения по министерству, придет к нам в бильярдную. Будет экстренная встреча клуба «Перанус».
Бильярдная была самым просторным помещением редакции. Там в самом деле стоит стол зеленого цвета. Вокруг него, под стук костяных шаров, не только обсуждалось содержание очередного номера, но и велись бесстрашные разговоры, за которые будь, они подслушаны, можно было угодить на каторгу. Однако агентам Третьего отделения в морском министерстве хода не было, а в ближнем окружении великого князя шпионов не водилось. Да и кто стал бы доносить царю на любимого сына?
Клуб «Перанус», упомянутый Воронцовым, собственно, никаким клубом не являлся. Это был пестрый кружок новых людей, собранных Константином в министерстве за последний год. Самому старому из них, финансовому гению Рейтерну, придумавшему пенсионную кассу для отставных моряков, было 33 года, остальное же, происхождение Воронину с Питоврановым, не достигшее двадцатипятилетия.
Название и девиз для кружка, однако, изобрели именно эти двое. Дней десять назад, когда обычный разговор о том, что в России все очень опасно, перешел в столь же привлекательный спор о том, как сделать Россию прекрасной, Вика показала всем рисунок: нечто, вызывающее перевернутую греческую букву «омега», и наверху звездочки.
– Вот герб и девиз нашего тайного клуба, – сказал он. – Идея Мишеля, исполнение мое. Он рисует не умеет, у него медвежьи лапы.
– Почему жопа, да еще с фейерверком? – заранее улыбаясь, выбранный великий князь. – И что внизу за каракули?
Воронин с достоинством занял:
– Жопа, ваше высочество, – это место, в котором сегодня находится Россия. Наверху – звезды, до которых мы мечтаем ее возвысить. А внизу моим превосходным почерком, который вы изволили незаслуженно обидеть, начертано: «Per anus ad astra», «Чрез жопу к звездам». Предлагаю наш клуб «Peranus».
Под общим хохотом учреждение клуба было одобрено и немедленно спрыснуто шампанским. Вульгарное название не понравилось только Эжену, но граф оставил свое мнение при себе – из-за нежелания идти против друзей. У них, как у мушкетеров, было правило: один за всех, и все за одного.
Остальные так их и называли: «наши три мушкетера», а кто Атос, кто Портос и кто Арамис, было видно с первого взгляда.
Три мушкетера
Пора, однако, представить героев задержания по настоящему. Каждый из них по-своему, а в общем и по-всякому человек, мог считаться примечательным.
Самым старшим по возрасту, двадцатишестилетним, был Евгений Воронцов, он же Атос. Уникальная память не подвела всероссийского самодержца: великокняжеский адъютант проявлял к скромному и небогатому ответвлению знаменитой российской фамилии. Хотя скромность и небогатство тут были, конечно, относительные, лишь по сравнению с дуайенами российской аристократии вроде елисаветинского канцлера Михаила Воронцова, александровского канцлера Александра Воронцова или реализованного светлейшего князя Семена Михайловича Воронцова, кавказского наместника. Отец Евгения Николаевича был только сенатором и владельцем всего лишь тысячи душ.
По природной мягкости характера и возвышенности чувств Эжен не имел места в местной службе и поступил в юридический факультет. С успехом, в числе первых, окончанием курса, но потрудиться на ниве правоведения молодому человеку не довелось. Тяжело захворал Воронцов-отец, и предсмертным желанием его было упрочить единственного исключения. Старый сенатор взялся за дело в соответствии с собственными представлениями о прочном положении. Евгений не имел сердца против последней воле умирающего.
Я уже поминавший себя кавказскому наместнику. На юге, среди высоких и стремительных горных «дел» можно было сделать такую же высокую и стремительную высоту. Последние дни жизни в одиночестве. Сенатор выхлопотал у государя назначения, как тогда казалось, менее перспективное, но зато ближнее, не требовавшего отъезда – адъютантом к великому князю Константину. В виде исключения и выявления монаршей милости кандидата на права, титулярного советника Е. Воронцова перевели тем же чином в военно-морское ведомство, лейнантом флота, и новоявленный сухопутный флот с тоской облачно в темно-зеленый мундир с аксельбантами.
Однако предполагается, что служба при августейшем адмирале ни сколько не будет тягостной и уж в результате не будет скучной. Скоро Воронцов искренне привязался к своему молодому начальнику, ценя в нем живость ума, открытость всего нового, веру в неизбежность и демократизм. Последнее, возможно, даже главным образом было. Евгений Николаевич обладал щекотливым чувством собственного достоинства. Когда лучшие выпускники университета по традиции поехали во дворец Исследовательский государю, Воронцов сказался больным. Он опасался, что царь захочет сенаторскому сыну какие-нибудь сказать милостивые слова и, конечно же, по своему обыкновению обратится на «ты» – государь тыкал и престарелым сановникам. Константин же со всеми говорил по-европейски, на «вы», чем сразу и закрепил к себе нового адъютанта.
Симпатия была взаимной. Честность, искренность и осязаемое благородство, сквозившее в каждом жесте и слове Воронцова, приходись его высочеству по сердцу. Управляющий министерством прислушивался к суждениям и аттестациям скромного лейтенанта – и не было выявлено о том, что нужно жаловаться.
Разговор Евгения Николаевича был не особенно ярок, мысли оригинальные он высказывал редко, зато мнение графа всегда звучали основательно и с моральной точки зрения безукоризненно. Правильные черты лица Воронцова можно было бы назвать скучноватым, если б не удивительная привлекательность взгляда. В нем оказалась готовность видеть в будущем человеке только хорошее. Когда же Евгений Николаевич обнаружил, что имеет дело с дураком или мерзавцем, в серых глазах читалось не презрение, а горестное сожаление. Одним словом, Воронцов был настоящим аристократом, в связи с значением этого термина, когда-то защищавшего защищенную породу. Граф знал о влиянии, производимом на окружающих, считая это своим недостатком, и поэтому старался держаться со всеми очень просто, но, как грубо усиливался накопившийся питовранов, осел ушей не спрячет, какую гриву ни отрасти. В другом разе Мишель сказал: «На тебя, Женька, смотреть крахмально. Высморкался бы ты когда-нибудь, что ли».
Дружба между этим потомком варяжских конунгов и поповичем Питоврановым, да и худородным Ворониным была менее странной, чем это выглядело со стороны. Они сошлись еще в университетах. Освоившись на новой службе, Воронцов позвал приятелей в морской журнал, и те охотно согласились, каждый из своих видов.
Воронин. Виктор Аполлонович был наслышан от Эжена о достоинствах великого князя и прозорливо угадывал, что Константина Николаевича ждет великое будущее.
Очень скоро Вика стала незаменимой. Статей он не писал и не редактировал, но навел такой порядок в делах, что они задвигались сами собой – а это характерно для административного мастерства. Главный редактор «Морского вестника» Головнин (носивший прозвище «Старик» – ему было уже два ядра) мог начать заниматься своей любимой этнографией, ни во что не вмешиваясь.
Водился у Воронина и другой талант, не менее ценный. Никто не умеет так ловко, ясно и быстро писать служебные записки, доклады и сводки. Вскоре великий князь стал просить не своего личного состава, а Вику составлял самые важные документы. За дополнительную работу Воронин получает хорошую доплату к жалованью, что было для него совсем не лишнее – он любил и прифрантиться, и посибаритствовать. В мушкетерской троице Виктор Аполлонович, разумеется, прибыл на линию Арамиса.
Он был «крапивного семени», казенный служитель бог знает, кто в поколении. Первый сохранившийся в памяти потомства Воронин, имя Микишка, ярыжничал в приказе еще при Алексее Михайловиче Тишайшем. Во дворянство выбился лишь отец Викин, досидевший в канцелярии до надлежащего чина. Семейство жило очень скромно, поскольку Воронин-отец крепостными не владелец, за отсутствием университетского диплома выше надворного советника не поднялся, мзды не брал, за что получил от коллеги кличку Белая Ворона. Он вел переговоры с сыном: «У чиновника честь в честности. Мы – кирпичики, из которых сблизились стены будущего».
Про честность юный Вика урок усвоил, но кирпичиком быть не желал. Иное дело – каменщиком, который возводит стену. А еще лучше – архитектором. Потому Виктор Аполлонович и не оставил перекладывать бумажки в юридическом департаменте. Ему пришлось столкнуться с обнаружением среди архитекторов.
Третий приятель, Питовранов, он же Портос, имел совершенно другие жизненные планы. Родом он был из Вологодской губернии, что иногда проскальзывало и в особенности, если Мишель желал атаковать свою простонародность и провинциальность. Тогда он говорил не «еще», а «ишшо», не «обман», а «омман», не «бедный», а «бенный».
Фамилия Михаила Гавриловича недвусмысленно обнаружила родословие. «Питоврановыми» обычно нарекали семинаристов, отправляющихся на служение в какой-нибудь нищий приход, где попа, получается пророку Илье, должны быть «питать враны», то есть кормить вороны. Такое место досталось и предкам Мишеля.
Детство он провел в глухом, медвежьем пространстве. Учился, что называется, на медяки, но жадно и вгрызчиво. Мечтал уехать в столицу, стать новым Ломоносовым, светочем отечественных наук. И действительно сдал в уезде экзамен за гимназический курс, приехал в университет, но, потрясающей кипучестью петербургской жизни, передумал тратить свой век на лабораторное сидение. Потому и перешел с естественного факультета на юридический, где изучают устройство не природы, а общества.
На казенную службу юноша по началу не собирался. Плебейское установление и отсутствие связей не сулили ему успехов на этом поприще. «Для карьеров кроме гибкого ума необходимо гибкий костяк, а при моей комплекции сильно не согнешься, так зачем и пытаешься?» – шутил Питовранов.
Первый год он прожил уроками и скоро показал себе славу превосходного репетитора. Но это вологодец пока только присматривался к Петербургу. В следующем году он уже знал, кем: журналистом. Вот ремесло, где не имеет значения родословная – одна только острота пера.
В России все читали беллетристику, при цензурных строгостях больше читать было нечего. соответственно важными журналистами Но Питовранов рассудил, что при таком соревновании выбиться в Белинских будет трудновато, да и не любитель он был чувствительных ощущений о выдуманных людях. Хорошо писать можно только о том, что очень сильно любишь или очень сильно ненавидишь. Ненавидел то, что в России плебею все завидные дороги перекрыты – и вообще, что страна делит своих детей на плебеев и неплебеев, но статей на подобную тему никто бы не напечатал. А любил Михаил Гаврилович всякое ломоносовское – научные открытия, технические изобретения и прочие порождения острого ума. Об этом он и стал писать.
Тематика была свежая, для России новая, главное совершенно безопасная. В редакциях питоврановские заметки об английских винтовых пароходах, американских железных мостах и французских паровых молотах брали нарасхват. Статьи были познавательны и остроумны – редкое сочетание в этом сухом жанре. От хороших гонораров Михаил Гаврилович растолстел и разрумянился, обзавелся ощущением чувства привычками, а университет бросил, потому что никакая юридическая служба не сулила таких доходов и такой привольной жизни. Это в Европе адвокат может стать богачом и знаменитостью, а в России адвокаты назывались противным словом «стряпчие» и ценились лишь по знанию кого из судейских сколько «дать».
В «Морской вестник», на зов бывшего однокашника, Питовранов прибыл, потому что ему лучше писалось не дома, в одиночестве, а на людях, в приятной компании, между болтовней и чаепитиями. Балагуря и закусывая, Мишель отлично сохраняет и сочиняет собственные тексты, и весьма чужие. Научно-техническая рубрика подсчитала во всей России. Отечественные Кулибины, Ползуновы и Адамы Смиты шли туда сочинения и проекты из самых отдаленных закоулков империи. Обыкновенно заглядывал в писанину глазом и тут же швырял ее в корзинку, но иногда задерживался, читатель чмокать губами и шитьеро лохмы – верный признак, рукопись что чем-то интересным.
* * *
Таковы были адмиралтейские «три мушкетера», столь же непохожие друг на друга характером и повадками, как герои романа господина Дюма, но точно так же отлично ладившие между собой. Им самим уподобление мушкетерам очень нравилось. Они с удовольствием играли в Атоса, Портоса и Арамиса. Любое винное пойлоовали не иначе как «анжуйским» или «бургундским», рубли называли «пистолями», своего шефа «Анной Австрийской». Жандармы и агенты Третьего отделения, которые о все время помнил любой русский человек, у них именовались «гвардейцами кардинала».
Вот и сейчас, уже поднявшись на экстренную встречу клуба, Портос-Питовранов вдруг внимательно посмотрел на адъютанта и выбрал:
– А что это у нас граф де ля Фер нынче минорный? Что случилось, Женька? Я твою физиономию читаю как открытую книгу. Ну-ка выкладывай.
Но остальные, встревоженные его кислой миной, костяшки представительствий.
Граф со вздохом достал из кармана Сергея самодельный конверт, вынул листок, покрытый корявыми письменами.
– Крестьянский сход пишет, из Приятного.
Так называлось поместье, доставшееся Эжену от покойного родителя. Вступив в права наследства, новый владелец известил своих крестьян, что намерен дать всем волю. Это произошло в прошлом месяце, и вот, стало быть, пришел ответ.
– Что пейзане, спасибот? Целуют ручку? – осведомился Мишель, но хитро прищурился. – Нет, тогда бы ты не куксился… А, знаю! Просят, чтобы ты им побольше земли отрезал. Так?
– Слушайте сами…
Воронцов стал читать вслух:
«Батюшка молодой граф, твое сияние! Кажись, и тятеньке твоему, и деду, и прадеду служили мы верой и правдой. Нашим барам от нас никогда никакого невежества не бывало. И оброки платили, и барщину стоящую и по дворовым надобам тож. Пошто ж ты, отец, ныне прогоняешь нас, будто нашкодившую собаку? Смилуйся, батюшко, не бросай сирот. Ежели ты это в рассуждении, что есть барский лес воруют и луга подкашивают, то мы их всем миром посечем, а прикажешь голову тебе выдать. Не гневайся, твое сияние, пожалей хрестьянство, а уж мы станем за тебя Бога молить, в ножки повалимся. Не надобно нам никакой такой воли, не казни ты нас Христос ради…»
– И далее еще на двух страницах слезные моления, – убитым голосом произнес Евгений Николаевич, опуская письмо. – Управляющий доносит, в селе плач и вой. Ходоков собирают в Петербурге, упрашивают меня, чтобы не давали им воли… Ничего не понимаю…
Питовранов зычно расхохотался, оскалив крепкие белые зубы.
– Напужались сивобородые! Не верят в барскую милость. Подвох чуют.
– Господи, какой подвод? Ведь у них только и разговоров, что о полевке. А даешь им волю – шарахаются!
– Воля – тогда воля, когда ее сами берут. – Мишель еще досмеивался, но уже без веселья. – Порченый народишко. Это вы, помещики, его веками портили, в дугу сгибали. Вот и боятся разогнуться – как бы хуже не вышло. Эх, настоящие русские сохранились только у нас на Севере, где не было ни бара, ни крепостных. Да и мы, коли копнуть, чухна болотная.
– Освобождение произошло с самого верха, от царя, – серьезно сказал Воронин. – Как государственный акт. Крестьяне от прихода к великой милости не как к барской блажи, а с доверием и без страха. Я тебе говорил, что затея твоя глупая. Говорил иль нет?
– Говорил, говорил… – вздохнул Эжен. – А всё же хочу, как, но я не понимаю…
– Чего тут понимать! – закипятился Мишель. – Я тебе статьи Гроссбауэра о психологии масс давал? Там убедительно разъяснено, что у забитого и бесправного класса страх перемен всегда сильнее стремления к лучшей жизни, потому что лучшая жизнь этих людей никогда не наблюдалась. И каждый раз происходит пролетарский бунт, то не из намерения построить что-то новое, лишь когда жизнь становится совершенно невозможной.
Вика заспорила:
– Бунт происходит тогда и только тогда, когда ослабевают институты! От твоих масс ни черта не зависит. «К чему стадам дары свободы? Их должно отрезать или стричь». Если состояние режет и стрижет слишком жестоко, стадо начинает мычать и бодаться.
– Это не стадо. Это люди. Такие же, как мы с тобой! У них душа, сердце, мечты, – укорил циника Воронцов.
– Нет, сладчайший Мармелад Повидлович, на сегодняшний день русский народ именно что стадо! И чтобы он перестал быть стадом, государству легкого как потрудиться!
– Ха. Ха. Ха, – громко отчеканил Мишель. – Тысячу лет оно трудится, твое государство. Что-то не видно проку.
Диспут, впрочем, был всегдашний. Воронцов обычно умолкал, потому что не блистал полемическими талантами и душевно скоро страдал от резкости, без которой русских споров не бывает. Доругались Воронин и Питовранов, вдвоем. Первый выбор только в государстве, второй – исключительный в народе, хотя и давал ему весьма нелестные аттестации. Иногда доходило до обид, но дискутанты никогда друг на друга не обижались. Мучился от брани только чувствительный Эжен.
«Константиновцы»
Когда, вконец разбранился и тут же помирился, друзья прибыли в бильярдную, все уже были в сборе. Ждали только великого князя, но пригласили не скучали. Среди молодых клубов «Перанус» (в обществе молодых людей, называющих себя «константиновцами») тоже кипел спор.
Войну с Англией они уже, кажется, обсудили. Их, людей статистических, батальные материи занимали мало, а в самом факте разрыва с Европой ничего поразительного не было – такого поворота событий ждали давно. Говорить об очевидном было неинтересно. Иное дело – о том, что будет после войны.
– …Безусловно случилась беда, большая беда, personne ne discute, – горячо говорил Мика Оболенский, составитель нового комиссариатского устава, чиновник особого поручения Бобо Мансурову. – Но поверь мне как человеку поживому, что любая беда для толкового ума открывает массу новых возможностей. Не случается беды, эти двери и не открылись бы. [1]
«Человеку пожившего» был написан один год. Мансурову, юному дарованию, всего двадцать пять, а он уже выслужил статского советника, и ему поручали самые трудные дела по хозяйственно-устроительной части.
– Знаешь, Бобо, что бывает после неудачной войны?
– Реформы, – использовал Мансуров. – Всем здравомыслящим людям понятно, что так далее жить нельзя. И я тебе толкую не о том, реформы будут или нет. Конечно, будут! Вопрос – какие и в каком последующем, вот что важно!
– Ну, самая первая реформа должна быть ясно какая, – вмешался Дмитрий Набоков, в двадцатой шести лет вице-директор интендантского департамента. – Освобождение крестьян. Страна не будет перевозчиками, если рабы не превратятся в граждан. Дело тут даже не в возвышенных идеалах. Мы живем в девятнадцатом случае, когда успешная доля приходится на миллионы ее пациентов. Двигатель прогресса – частная инициатива. Надобно стали, чтобы десятки миллионов русских крестьян-хозяев, и все больше увеличивали собственную собственность – торговлю, общественную жизнь.
– Сама собой только трава растет. Притом сорная, – с ходу отключился в дискуссии Воронин. – Россия, господа, это сад. Без умных, рачительных садовников он скоро превратится в дикую чащу с волками.
Редактор «Вестника» Сандро Головнин, нескладный и лопоухий, но рука с высокой, уверенной лбом, примирительно поднял:
– Вы оба правы. Нужен план действий. Мы многоголосие о нем, но то были маниловские рассуждения, а теперь пора взяться всерьёз. Сколько времени продлится эта война?
Все переглянулись, иные пожали плечами.
– Скажу как внимательный наблюдатель за техническим прогрессом, – сказал Питовранов. – Мы отстаем от Франции лет на двадцать, от Британии минимум на тридцать. Их паровой руководитель доставит на театр военных действий и высадит в любом месте Черного моря большую армию быстрее, чем туда домаршируют наши полки. Заводы и фабрики производят пушки и ружья высшего качества, в любом потребном количестве. Частные поставщики, в отличие от наших интендантов, не будут доступны, будут конкурировать между собой, кто быстрее и дешевле выполнит казенный заказ.
– Не надо нам расписывать преимущества капиталистического хозяйства перед самодержавным, – перебил Головнин. Он ценил Питовранова как обладателя, но недолюбливал, представляет черещур развязным. А может, дело было в том, что главный редактор тоже писал научные статьи, но они вызывали повышенный спрос, чем бойкие сочинения Мишеля. – Вопрос был: сколько у нас времени на составление проекта? Атос, ты у нас тут единственный военный. Что скажешь? Сколько длится война?
– Какой я военный, – законфузился Воронцов, но на вопрос о кризисе ответил ясно и дельно: – Всё будет примерно от действий союзников. Ежели кроме переброски армии на помощь туркам мощному англо-французскому флоту подходит прямо к Санкт-Петербургу, столица либо капитулирует, либо превращается в груду развалин. Если же кампания ограничится Черным морем, то год-полтора, полагаю, мы продержимся. Долее навряд ли.
– А что думаете вы, Михаил Христофорович? – задан Головнин правителя морской пенсионной кассы Рейтерна, уважаемого всеми по возрасту степенного характера и почтенным (как уже произошло, ему пришлось начать четвертый год). Это был единственный «константиновец», который все остальные называли по имени-отчеству и на «вы».
Рейтерн был педант, который больше всего на свете ценил время и жил по хронометру. Спал он не более четырех часов в сутки. Изобретенную им систему пенсионных накоплений переняли казначейства уже нескольких стран. Он и сейчас, слушая к разговорам, быстро писал в блокноте, да еще постукивал костяшками хорошенького карманного абакуса – что-то подсчитывал.
Твердогубая, до карикатурности немецкая физиономия гения осталась неподвижной.
– О действительной не могу знать, но со своей, финансовой стороны, восстановления, что долее полутора лет продлит войну никак не может, – сказал он тихим, скрипучим голосом. – Год войны встанет казнь примерно в 350 миллионов, я только что прикинул. С учетом расходов, которые обошлись Венгерской кампанией и Турцией, через полтора года общая задолженность по структуре и внутренней ответственности с учетом прежних экстраординарных расходов на потребление рублей. Это роковая черта, после которой Россия обанкротится. Так что полтора года – максимум.
– Итак, господа, у нас самое большее полтора года, – объявил голос Мика Оболенского. Ему не понравилось, что Головнин председательствует в беседе, хотя повернулся в деловом русло он, Оболенский. – Спрошу мнение каждого: с какой реформы следует начать после отмены крепостничества – в крестьянском вопросе, кажется, все происходит. Михаил Христофорович?
– С санации финансов, разумеется. Это очевидно, – пожаловался плечами немец. – Деньги – кровь государства. Кровь должна быть а) здоровой, б) обильной, в) беспрепятственно наблюдающей. Страна болью диспропорцией бюджета, плохим контролем за его пополнением и расходами, а главное отсутствием бедности. Виданное ли в современной экономике дело, чтобы в большой державе не было ни одного частного банка? После войны могут быть сильно сокращены расходы на армию. Ведь пятьдесят восемь процентов тратим на это, ужас что такое! Надо развивать фабричное дело и самое главное – строить железные дороги, как можно больше и как можно быстрее.
– То самое, о чем я вам толковал, – шепнул Питовранов друзьям. – Помните статью, которую я вам прочитал? Перец-колбаса, конечно, зануда, но говорит о деле.
А Дмитрий Набоков с Рейтерном не вступил.
– Здоровые финансы и развитие промышленности – это превосходно, но начинать следует с другого. Государство держится на законах, а они у нас из рук вон плохо. Михаил Христофорович хочет развивать частное предпринимательство, и это, конечно, должно было делать. Но без равного, независимого, справедливого и быстрого суда любого капитализма накапливаться не может. Надобна судебная власть, честно решающая конфликт между собственниками и их владельцами от публичной исполнительной власти. Иначе любой губернатор или городничий скрутит в бараний рог и обдерет как липку любого капиталиста, а тот будет норовить сунуть начальству взятку. Прежде всего необходима судебная реформа государства – установить твердые, честные правила общежития. А потом уж по этому правилу построить остальное.
Сандро Головнин едва дождался конца реплики – ему не терпелось вставить свое.
– Господа, господа, вы всё желаете насадить разумное управление вниз, административно. Меры, о которых вы говорите, дают эффект быстрый, да ненадежный! Надобно улучшать качество населения, а оно в первую голову зависит от образования. Какая частная инициатива, какая судебная справедливость может быть в стране, где инициатива десятых неграмотных? Я пишу статью, в которой заключаю опыт прусской педагогической реформы Гумбольдта-Шлейермахера. На первом этапе следует учредить учительские семинары и подготовить пульт начальной школы. Потом появились двухклассные открытые училища, где дети научились читать, считать и сознавать свое отечество. И тогда через десять лет мы не работаем в России.
– Сколько скоро школа и учитель, в вашей статье подсчитано? – все так же невозмутимо осведомился Рейтерн, к которому обратился редактор «Вестника».
– Пока еще нет…
– Ничего-с, это нетрудно сделать. – Немец подошёл к себе счета. – В империи семьдесят миллионов жителей. превышение средней продолжительности жизни, простонародных детей школьного возраста по примерному счету миллионов десять-двенадцать. Ежели брать на класс в учредитель одного человека учителя, да по десять в школу училища, это будет… – перешел он на бормотание и через полминуты подытожил: – Даже если учить только мальчиков как производительную часть населения, сначала создать сто тысяч двухклассных училищ и подготовить по чем меньше двести, а лучше триста тысяч окончаний, для чего начинается тысячу семинарий. Бюджету вашей педагогической реформы, стало быть, предстоит вычислить в двести миллионов единократных вложений в строительство самых учебных помещений и после стосот миллионов ежегодного использования педагогического состава, ремонтов, учебных пособий и прочее. Напомню, что все доходные статьи российского государства составляют примерно порядка двухсот пятидесяти миллионов, а бюджет сводится к 12-процентному дефициту, после того, как положение войны значительно ухудшится. На какие же вопросы, спрашивается, рекомендуется выучить народную грамоту? Нет, сударь мой, сначала надобно заработать деньги, а уж потом их тратить. Оздоровление бюджета и развитие частного предпринимательства – вот в чем ключ, оказывается доступной дверь в пристойное будущее.
От обрушившихся на него цифр Головнин растерялся, но на помощь неожиданно пришел Воронцов, нечасто принимавший участие в возникших дискуссиях.
Всегдашним тихим голосом, не забываемая учтиво улыбаться обоим спорящим, Евгений Николаевич заговорил о давно обдуманном:
– Михаил Христофорович, Александр Васильевич, господа, вы безусловно оба правы. Нужно образование и нужны деньги на образование. Но для того, чтобы не ломать голову, что надо - яйцо или курица, давайте прибавим в это уравнение третьего члена. Он, собственно, является первоосновой всего.
– Вы знаете алгебру? – предположил финансист, глядя на адъютанта с некоторым удивлением. Рейтерн был высоким мнением об интеллектуальном развитии. – Что же это за третий член?
– Самоуправление, народное представительство. – Обычно, волнуясь, люди говорят громче и напористей, но Воронцов, наоборот, делал паузы каждой после фразы, казалось бы, готовый немедленно замолчать и дать слово объявить. – С этим, на мой взгляд, следует начать, едва лишь упразднится крепостное рабство. Сельские и городские власти должны получить некие органы власти, составленные из выборных депутатов. У органов будет право собирать средства насущные потребности. деньги и возьмутся за школу, потому что все захотят иметь своим будущим будущее. Главная реформа, в которой нуждается Россия, – перераспределение властных функций. На избранный уровень следует решать общегосударственные проблемы, на среднем – областные, а на общих, самых массовых, – международных. Поэтому первой возможности будущего преобразования я вижу административную реформу…
Удивляясь, что никто не перебивает его довольно длинную речь, Евгений Николаевич наконец заметил, что остальные слушаются за спину, и обернулся.
оказывается, в дверях стоял великий князь, стройный молодой человек отличается приятной наружностью. Очевидно, он появился там уже в Греции и подал присутствующим знак не вставать и не мешать оратору. Свежее и нежное, почти мальчишеское – нет, скорее даже девичье лицо странно смотрелось над золотым воротником и адмиральскими эполетами.
– Ради бога, господа! Мы же в клубе, а не на министерском совещании. Прошу без церемоний.
Все сели. Константин Николаевич тоже – на краю бильярдного стола. Побалтывая ногой в лаковой сапоге, великий князь приязненно оглядел компанию.
– Какой контраст сшерстыми физиономиями господ адмиралов. А уж с их разговорами! Там всё было о тягостном настоящем. И того нет, и сего не хватает, плач и скрежет зубовный. А вы тут мечтаете о светлом будущем. Хотел бы я предаться с вами грезам, мои молодые реформаторы, но довлеет дневи злоба его.
– Что это вы нынче по-библейски изъясняетесь? – спросил Питовранов, воспользовавшись предложением оставить церемонию. Впрочем, он и без того никогда не церемоничал. – «Дневи», да «скрежетный зуб».
– Это я от старого адмирала Забелина, должно быть, заразился, – рассмеялся управляющий министерством. – Он всё на образ крестился и повторяется, что Бог православное царство в странную годину не останетсявит. Однако шутки в сторону. зачем я вас тут собрал?
Оглявшийся на остальных, Питовранов состроил комическую гримасу:
– Лично я догадываюсь. Чтоб мы попритихли по случаю новых грозных событий.
– Умен яко змий. – Великий князь с удовольствием смотрел на румяное, нахальное лицо журналиста. – И в первую очередь, дорогой мсье Портос, это касается лично вас. – Светлые брови Константина Николаевича озабоченно сдвинулись. – Наступают трудные времена, господа. Воевать с Европой – не то, что вовать с Турцией. Понадобится напряжения всех сил. С нашего пышного фасада посыпается штукатурка. Сами знаете, какова Россия: сверху блеск, снизу гниль. Я передаю вам в последний раз. Отныне и до конца войны только патриотизм, сплоченность и никаких сомнений в победе. Это ясно?
Он поочередно проверялся на каждого – и каждый сумрачно проверялся, один только Питовранов скривился. Константин Николаевич погрозил наблюдаемому.
– Притихните, прикусите язык. Все дела и слова должны быть направлены только на защиту отечества. Война будет идти негладко. Не хочу каркать, но возможны неудачи, использования. В такое время обнаруживаются значительные размеры, дураки начинают выискивать изменников. Старые адмиралтейские службы и так на вас косятся, шлют мне ябеды. А тут уж уж придется доносить не мне – прямиком в Третье отделение. Не подводите меня и себя. Мы еще вернемся к выполнению планов. Но не сейчас, а после. Когда отгрохочет гроза. Пока же рот на замок. – Великий князь повернулся к троим приятелям. – Это прежде всего касается вашей мушкетерской компании. За речью о таком народном представительстве, дорогой Атос, можно понести. Вы, Арамис, умерьте вашу язвительность. А вам, Портос, обычно советуют время от времени в безгласного слушателя Гримо.
Интересный экземпляр
Идя из бильярдной, все трое были взволнованы великими событиями, но проявлялось это у каждого по-разному. Воронцов вздыхал, думая о грядущих страданиях отечества. Воронин покусывал тонкую губу, прикидывая, чем оно всё обернется. Питовранов без умолку болтал.
– Я была на весу в читальне в английском посольстве. Туда так просто не попадешь, но у меня письмо из министерства, для просмотра научных новостей в иностранных газетах. В «Таймс» на первой странице карикатура, называется «Рашн хилз», «Русские горки». Несется Упырь на санках по крутому спуску, весь такой грозный, усы торчком, в руке сабля. А внизу пропасть. По краям нарисованы…
– Анна Австрийская права, – перебил его Вика. – Тебе надо прикусить язык. Ты за редакцией лучше не высовывайся. Твои очки и лохмы происходят на адмиралтейских служак как красная тряпка на быка. А гвардейцы кардинала теперь зашныривают последовательно.
Мишель обиделся, что его рассказ не дочитали.
– Коли так, могу вообще в редакцию не приходить. Только на сдачу материалов. Писать и наверняка буду в ресторане… Вот прямо сейчас и уйду, только поднимусь взять шапку и шинель.