Эта необычная книга объединяет произведения, посвященные разоблачению Ната Пинкертона и продолжателей его дела — и Пинкертона исторического, знаменитого сыщика и создателя крупнейшего детективного агентства, и литературного персонажа, героя сотен европейских и российских сыщицких «выпусков», вдохновившего уже после революции 1917 г. авантюрно-приключенческую литературу «красного Пинкертона».
Центральное место в сборнике занимает роман «Агентство Пинкертона» — первая книга Л. Я. Гинзбург, переиздающаяся впервые с 1932 г. Описанные в нем кровавые эпизоды истории рабочего движения в США, чудовищный произвол властей, тра-вестия правосудия, вездесущие пинкертоновские ищейки и доносчики с их гнусными провокациями могут показаться неподготовленному читателю полемическим или агитационным преувеличением. Но «Агентство Пинкертона», как узнает читатель из послесловия и комментариев, зиждется на солидной документальной основе. Вместе с тем, в романе отчетливо ощущается удушливая атмосфера сталинщины с массовыми репрессиями, показательными судебными процессами, ссылками и казнями.
Наряду с «Агентством Пинкертона» в книгу включен одноименный комикс Л. Гинзбург и Л. Канторовича, предшествовавший выходу романа и опубликованный в 1932 г. в детском журнале «Ёж». В приложении дана статья С. Савицкого, рассказывающая об истории создания и публикации романа.
Возможно, идея романа о деятельности агентства Пинкертона на фоне так называемых «колорадских трудовых войн» 1900-х гг. возникла у Л. Гинзбург благодаря случайно попавшейся ей на глаза книжечке «Людоед американских штатов Нат Пинкертон» (1924). Автор этого «выпуска» эпохи НЭПа, Н. Тагамлицкий, решил — по всей видимости — буквально воплотить в жизнь социальный заказ на «коммунистического Пинкертона», сформулированный Н. Бухариным. В его сумбурной брошюре главой реального детективного агентства выступает вымышленный Нат Пинкертон, описанный в соответствии со всеми канонами массовой сыщицкой литературы 1900-х гг.
Призыв Бухарина к созданию «красного» или «коммунистического» Пинкертона, выдвинутый в 1921–1922 гг., породил — за десяток лет очень относительной литературной свободы — целую библиотеку изобретательных и увлекательных рассказов, повестей и романов, выходивших далеко за очерченные Бухариным рамки (военные приключения, подпольная работа, гражданская война, деятельность ВЧК, Красной армии и Красной гвардии и т. п.). Попадаются среди них и средненькие, «проходные», и выдающиеся — ведь в авантюрно-приключенческом или авантюрно-фантастическом жанре работали в 1920-е годы виднейшие советские прозаики и литературоведы, заметные беллетристы и поэты. Но одновременно на книжный рынок выплеснулись и потоки откровенной халтуры, подобной «Людоеду» Тагамлицкого. Сегодня, почти век спустя, произведения эти кажутся нам в чем-то забавными, а в чем-то и поучительными осколками времени; однако многих современников они доводили до белого каления. Небольшой фельетон А. Архангельского «Коммунистический Пинкертон» (1925), направленный против поставщиков литературной халтуры — лишь один из примеров.
Издательство приносит глубокую благодарность А. Лапудеву, который выступил не только автором концепции книги и ее составителем, но и щедро поделился с читателями сканами ряда редких изданий.
Л. Гинзбург
АГЕНТСТВО ПИНКЕРТОНА
Рис. Е. Сафоновой
Екатерине Васильевне Зеленой
«Нат Пинкертон — не плод воображения».
«Наш Пинкертон». Вып. I.
Изд. «Развлечение», СПБ. 1907 г.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. МЫ НИКОГДА НЕ СПИМ
Чудно человеку в Чикаго,
Чудно человеку!
И чудно!
Маяковский.
ГЛАВА I. ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ СЛУЧАЙ ДЛЯ ПРЕДПРИИМЧИВОГО ЧЕЛОВЕКА
Буфетчик и постоялец. — Кандидаты. — Ирландец Томми.
В сырой и грязной комнате, служившей общим помещением для постояльцев гостиницы «Свет и воздух», по случаю раннего часа не было никого, кроме буфетчика и неизвестного молодого человека в сером костюме. Молодой человек в сером костюме не отрывался от газетного листа; толстый буфетчик из-за стойки разглядывал постояльца почти с таким же интересом, с каким постоялец разглядывал газету.
За свою тридцатипятилетнюю работу по трактирам и дешевым гостиницам в глухих кварталах больших американских городов буфетчик Фред приобрел множество любопытных способностей и познаний, в том числе способность определять с первого взгляда профессию, характер и даже судьбу человека, подошедшего к трактирной стойке. Постояльцы и посетители подразделялись на три основных разряда: джентльмены, скромные труженики и лица без определенных занятий. «Джентльмены» появлялись здесь редко, — их приводили нужда, случай или преступление. Оберегая свое достоинство, буфетчик был с ними вежлив и сух. «Скромных тружеников» Фред презирал; он находил, что у них нет будущего и что они непроизводительно тратят свое время. Доверие ему внушали только «лица без определенных занятий».
Постоялец в сером костюме раздражал тем, что плохо поддавался классификации.
Он был лет двадцати семи, красивый, светловолосый, очень сильный на вид. Если бы не выражение простодушия в лице и улыбке, он мог бы даже сойти за благородного авантюриста (самая блистательная, по мнению Фреда, разновидность лиц без определенных занятий), но улыбка заставила буфетчика усомниться в том, что прошлое или будущее этого человека заслуживают пристального внимания.
Честный труженик? — Вряд ли… для такого занятия — слишком свежий загар и слишком мускулистое тело.
Так быть может, в гостиницу «Свет и воздух» пожаловал джентльмен в беде? Как все глубокие психологи, старый Фред знал толк в игре случайностей и противоречий. Ему случалось видеть джентльменов в протертых на коленях штанах и джентльменов, питавшихся по преимуществу хлебом и скверным кофе. Вот почему, подавая очередную чашку скверного кофе, Фред быстро и незаметно оглядел руки постояльца. Приметы не подошли. Это были руки рабочего, или по крайней мере много работавшего человека, с характерными утолщениями в суставах, с ладонью, затянутой желтоватой и черствой пленкой.
Молодой человек в сером костюме появился третьего дня с чемоданчиком ничуть не толще обыкновенного делового портфеля. Он очень долго расспрашивал о ценах на комнаты и очень быстро согласился занять вторую койку в самом худшем из номеров, где уже проживал подозрительный ирландец по имени Томми. Томми этот дошел до точки и теперь нанимался не то в пожарные, не то в солдаты.
Буфетчик питал слабость к точным определениям. Каково бы ни было прошлое и будущее обладателя второй койки, — настоящее его было безотрадно. Буфетчик с удовольствием остановился на этой мысли как раз в тот самый момент, когда постоялец стал медленно опускать газету. Опустив газету на столик, залитый кофейной бурдой, постоялец твердо сказал:
— Подайте-ка, любезный, чернила, перо, конверт, бумагу. И по возможности без сальных пятен!
«Таким тоном, — подумал Фред, — со мной может говорить только человек, прочитавший печальное известие о смерти богатого дяди».
Постоялец сосредоточенно писал у себя в блокноте, потом аккуратно расправил газетный лист, положил сверху бумагу и красивым круглым почерком стал списывать с черновика:
Чикаго, 26 июля 1905 г.
«Дорогой сэр,
Основываясь на вашем объявлении, помещенном в «Трибуне Чикаго» от 26 июня 1905 года, имею честь предложить вам свои услуги.
Я родился в 187а году в округе Уинфильд штата Канзас в семье фермера. Первоначальное образование получил под руководством местного пастора. Впоследствии шесть лет обучался в Уинфильдской школе. В каникулярное время работал на ферме отца вместе с ковбоями. В 1899 году мой отец внезапно разорился и умер, не оставив никакого состояния. Мой дальний родственник мистер Дж. К. Риккерт, консервный фабрикант и скотопромышленник в Канзас-Сити, предоставил мне занятия в своей конторе. В течение четырех лет я работал в деле мистера Риккерта, исполняя разнообразные и ответственные поручения, что могу засвидетельствовать документально. Осенью 1903 года семейные обстоятельства вынудили моего патрона ликвидировать свое дело. Вторично оставшись без средств к существованию, я в течение некоторого времени занимался частным торговым посредничеством, а затем поступил на мебельную фабрику помощником столяра, так как столярное ремесло в свое время основательно изучил в школе. Двенадцатого числа текущего месяца я ушел с фабрики по собственному желанию и выехал в Чикаго, в надежде найти занятие, более соответствующее полученному мною образованию и моей прежней конторской службе.
В ожидании благоприятного ответа остаюсь с совершенным почтением
Джеральд Питер Крейн».
Крейн вышел из общей комнаты с запечатанным конвертом в руке. На конверте стояло: «W. 276 — Трибуна Чикаго». Буфетчик направился к покинутому столику. Газета лежала, развернутая на странице объявлений. По красноречивым рекламам чикагских фабрикантов растеклись бурые кофейные пятна. В отделе предложения труда было отмечено карандашом небольшое объявление:
«Требуется толковый, опытный человек для работы в выгодном деле; жалованье и комиссия. Великолепный случай для предприимчивого человека завести связи с лучшим обществом. Честность, опытность, рекомендация. Заявления, содержащие сведения о жизни и работе данного лица, направлять W. 276 — Трибуна Чикаго».
— Ах, вот что! — сказал старый Фред и презрительно поднял рыжие брови, казавшиеся светлыми на темно-красном лице. — А впрочем… а впрочем… — и Фред опустил брови.
* * *
Из-под большого зеленого абажура сильный свет падал на сукно стола. В желтом электрическом круге двигались плотные ловкие руки с короткими пальцами. Такие руки обыкновенно принадлежат полным, коротким людям средних лет и общительного характера. На краю стола лежала третья рука, очень худая и острая. Она нервно постукивала по лакированному дереву длинным загнувшимся ногтем, выточенным как будто из твердого и желтого камня. Каждая из трех рук заканчивалась белой манжетой и черным рукавом; только пару манжет украшали запонки из синей эмали, а в одинокой третьей манжете торчал золотой диск.
По сукну стола аккуратными кучками и пачками лежали письма: крупные деловые конверты, молочно-белые, щелкающие от свежести бланки, и рядом — засаленные серые листки, покрытые неровными строчками. Ловкие короткопалые руки метались между пачками и кучками, разбирая и сортируя; по временам короткие пальцы хватали толстый красный карандаш и толстая красная черта врезывалась в бумагу.
Абажур был опущен необыкновенно низко. Быть может джентльмен с желтыми ногтями по слабости зрения или по каким-нибудь другим причинам любил оставаться в тени.
— С вашего разрешения, сэр, я продолжаю. Некто Симон Крог, уроженец штата Массачусетс, родился в 1849 году, в семье…
— 1849 год! Пятьдесят шесть лет! — не годится.
— Слушаю, сэр. Позволю себе напомнить про вчерашнее письмо, о котором вы обещали подумать.
— Я думал. Дурной слог и четыре орфографические ошибки. Не годится.
— Слушаю, сэр. Мммм… «Уроженец штата Огайо. Дед мой иммигрировал из Дании…» Насколько мне известно, сэр, вы отдаете предпочтение чистой американской крови.
— Вы очень много говорите, Джиль. Дальше.
— «Имею честь предложить свои услуги в качестве опытного торгового служащего… В совершенстве знаю бухгалтерию, простую, двойную с ее разновидностями: итальянской, английской и немецкой, равно как и тройную…» В сущности, сэр, мы могли бы обойтись без тройной и в особенности без итальянской бухгалтерии.
— Дальше.
— «Принадлежу к спрингфильдскому духовному братству методистов и лично известен его преподобию мистеру Вилкинсу». Этот кандидат, сэр, очевидно пользуется чересчур широкой известностью, для того чтобы… Впрочем я продолжаю, с вашего разрешения: «М-р Гобс из Чикаго; м-р Топкинс и сын (контора по распространению лучшего безалкогольного пива, он же председатель общества трезвости в Спрингфильде)»… Ну, и прочее и прочее… «могут засвидетельствовать»…
— На этот раз, Джиль, вы правы. У кандидата слишком много знакомых и добродетелей. Отставить.
— Я продолжаю, с вашего разрешения: «…родился в 1878 году… в семье фермера… шесть лет обучался в школе»… и прочее и прочее… «работал на ферме с ковбоями…» мммм… «в течение четырех лет работал в деле мистера Риккерта» (торговля рогатым скотом, сэр) и прочее и прочее. «Поступил на мебельную фабрику»… Сэр, здесь инте-ресно-то…
— Да, Джиль, в высшей степени интересно: двадцать семь лет. Образование достаточное. Работал на фабрике… Джиль, это совсем интересно. Работал и притом не рабочий: сын фермера; торговый служащий; ковбой. Очень хорошо. Отметить.
Худая рука исчезла в темноте и появилась снова в сопровождении второй, до сих пор отсутствовавшей руки; руки держали большой блокнот.
— Имя кандидата?
Красный карандаш поставил значок в правом верхнем углу заявления.
— Джеральд Питер Крейн, сэр, с вашего разрешения.
И красный карандаш Джиля очеркнул подпись Джеральда Крейна толстым кроваво-красным прямоугольником.
* * *
Вечерний выпуск газеты «Трибуна Чикаго» от 29 июня 1905 года шумел о том, что банда убийц и поджигателей, именующая себя Первым конгрессом индустриальных союзов, ниспровергает устои американской государственности на глазах у жителей Чикаго; посвящал читателя в подробности бракосочетания итальянского наследного принца; пестрел рекламами мюзик-холлов и магазинов, изобиловал предложениями труда, — но на страницах этого выпуска никто не выражал ни тени желания воспользоваться услугами конторского клерка или торгового агента.
Крейн медленно поднимался по лестнице, и в его руках газета казалась тяжелой ношей. В довершение всего неприятный сосед по комнате был дома. Неприятный сосед, ирландец Томми, долговязый, рыжеватый, с маленькой толовой и большим носом, прочно занял свою позицию. Он лежал прямо на одеяле, в широких матросских штанах и клетчатой рубашке, и курил, закинув бесконечно-длинные ноги на спинку кровати. Крейн молча сел на свою кровать.
— Что, брат, плохо?
Крейн молчал.
— Ну, видно плохо. «Не требуется ли джентльмену служащий по торговой части?» — Молодой человек, приходите завтра или лучше — послезавтра… Потом поскромнее: «Не нужен ли вам случайно рассыльный, сэр?» — Никаких рассыльных. — Что? — Не видите, что я занят? Джек, прикрой-ка дверь поплотнее. Ну, а потом прямая дорога в порт, наниматься грузчиком. — Проходи, проходи, парнишка, тут без тебя довольно бродяг… Правда. Ты не храбрись. Я-то знаю, как выглядит парень после такой прогулки.
Крейн молчал.
— Говорю тебе, брось амбицию, будь она проклята! Записывайся в полк. Вместе песни петь будем.
— Благодарю, — сказал Крейн сухо, — пока в этом нет еще надобности.
— Конечно, — не унимался Томми, — армия тоже не тихая пристань. Но посуди сам, разве нынче можно работать? Особенно парню, который хочет прожить без хлопот? С одного боку жмут проклятые боссы*, с другого — нажимают союзы. Все словно осатанели. Не угодишь в социалисты, так угодишь в штрейкбрехеры, — это как пить дать! А? Что ты скажешь, мой мальчик?
— Я не интересуюсь политикой, — сказал Крейн.
— И прекрасно делаешь, — трещал Томми. — Нам в армии как раз и нужны такие парни.
Томми хихикнул.
Босс — хозяин.
— Только я прямо скажу: уж если бы я занялся политикой, я не стал бы, как чудаки из Федерации труда, толковать с хозяевами о каких-то там «общих интересах». Я бы отправил на воздух всех толстопузых со всеми их заводами.
— Ты глуп, — сказал Крейн. — Если разрушить заводы, людям негде будет работать.
— Велика важность! — быстро ответил Томми, — чем меньше люди будут работать, тем больше они станут отдыхать. А? Что ты скажешь на это?
— Простите, я хочу спать. — Крейн лег на кровать и закрыл лицо газетным листом, обманувшим его ожиданья.
— Покойный ночи, мой мальчик, — сказал Томми, зевая. — Да, чуть было не позабыл! На подоконнике для тебя письмецо.
Газета, скрывавшая лицо Крейна, задергалась и слетела на пол. Крейн рванулся к окну и растерзал конверт. На небольшом бланке, без обозначения фирмы, стояло:
Чикаго, 29 июня 1905 г.
«Дорогой сэр,
Мы получили ваше заявление от 26 июня. Просим вас явиться 30 июня в отделение нашей конторы. Вашингтон-стрит, № 547, седьмой этаж, комната № 40, для личных переговоров. Мы будем ждать вас в десять часов. При входе предъявите настоящий бланк».
— Меня вызывают для личных переговоров. Томми… в последний раз я ел вчера утром. Когда идешь наниматься, надо держать в руках свои нервы. Ты знаешь… нельзя показывать хозяину голод. Голод они узнают по глазам. Томми… если у тебя есть несколько лишних центов, дай мне на хлеб и кофе…
Томми молча выгреб из-под подушки какой-то бумажный сор, порылся в нем и подал Крейну скомканный доллар.
ГЛАВА II. РАЗГОВОР С ДВУМЯ НЕИЗВЕСТНЫМИ
Джентльмен в темных очках. — Крейн находит работу.
Крейн стоял на пороге большого рабочего кабинета, где вероятно имелось все, чему полагается быть в деловых кабинетах: обитые кожей кресла, шкафы для бумаг, портьеры и несгораемая касса. Но внимание Крейна было всецело поглощено длинным письменным столом, за которым сидел джентльмен, сухой, как мумия, в темных очках и в черном сюртуке, застегнутом до самого горла. Его волосы, темневшие двумя островками по сторонам невообразимо ровного пробора, казались сделанными из дерева.
Крейн смотрел на пробор. «Прямая линия есть кратчайшее расстояние между двумя точками», — вспомнил Крейн и поклонился.
Джентльмен в темных очках не ответил на поклон. Крейн стоял, медленно цепенея. Рядом кто-то кашлянул; Крейн обернулся и с облегчением увидел, что сбоку в креслах сидит небольшой, очень полный человек благодушного вида; сюртук у него был расстегнут, и по жилету плыла цепочка с забавными пестрыми брелоками.
— Джеральд Крейн? — ласково спросил толстяк.
— Да, сэр.
— Рад вас видеть. Садитесь.
Крейн съел горячий завтрак на доллар ирландца Томми; теперь он сидел против будущего хозяина настороженный, с ясной головой и послушными нервами. Позади голод, затянувшийся голод, похожий на болезнь и уже совсем не похожий на желание есть. Крейн сжал зубы: я должен найти работу.
Толстяк заговорил мягким голосом:
— Любезный Крейн, наша фирма нуждается в сотрудниках… только в сотрудниках, внушающих безусловное доверие. Поэтому я настоятельно советую вам раскрыть свою душу (если позволено будет так выразиться) в большей степени… чем это обычно принято при переговорах о поступлении на службу. Вы уловили мою мысль?
— Мне кажется, я понял вас, сэр, — сказал Крейн осторожно.
— Прекрасно. Начнем по порядку: при каких обстоятельствах разорился ваш почтенный отец?
— Мой отец был мелким фермером, сэр. Некто Уоллер, богатый скотовод, — у него в наших местах было тысячи четыре акров земли, — решил завладеть участками отца и его соседей.
— О! Откуда такая упорная вражда?
— Никакой вражды, сэр. Просто старому Джорджу Уоллеру хотелось расширить свой надел. Он запутал фермеров в долговых обязательствах. Любому из них ничего не стоило заарканить дикую лошадь, но банковские операции, сэр, им давались с трудом. Земля, скот, все имущество досталось Уоллеру. Я был как раз в отъезде… Я нашел только пустой дом, который уже не был моим домом, и могилу отца, умершего от нервной горячки.
— Вы рассказали очень печальную историю, милый Крейн, очень печальную… Вероятно, беззаконные действия этого мистера Уоллера возмутили вас до глубины души?
— Нет, сэр. Насколько я знаю, Джордж Уоллер действовал по закону.
— Но ваше моральное чувство, мой мальчик! Пожалуйста, будьте откровенны, — ваше моральное чувство не могло не страдать при виде подобной жестокости…
— Не совсем так, сэр. Я жалел отца. Кроме него, у меня никого не было на свете. Но я не забыл, что покойный отец учил меня относиться к жизни как к драке. Сам он не спускал никому, особенно неграм и пришлому сброду, шнырявшему в поисках работы. Отец нарвался на чемпиона — и погиб. На его могиле я думал о том, что надо побеждать в драке.
Крейн поднял голову с внезапным испугом, — не сказал ли он слишком много? Но толстяк смотрел поощрительно.
— На могиле отца вы приняли решение, достойное американца и мужчины. Скажите… Впоследствии, ваши товарищи, конторские служащие, не предлагали вам вступить в профессиональную организацию?
— Нет, сэр. Канзас-Сити торгует скотом, зерном и консервами; там мало заводов, и потому о таких вещах меньше слышно. К тому же вся контора знала, что я в родстве с патроном. Быть может, они не считали удобным…
— Весьма возможно! Ну, а потом — на фабрике?
— Но, сэр, не мог же я считать себя настоящим рабочим и входить во все эти интересы. Как раз тогда много болтали о стачке. Кажется, рабочие были правы, но в конце концов все это меня не касалось.
— Конечно. Однако сейчас это касается всех. В Чикаго, в двадцати пяти минутах езды от места, где мы с вами находимся, заседает Первый конгресс индустриальных союзов. Эти люди, милый Крейн, называют себя И…Р…М… Индустриальными Рабочими Мира!
— Я читал об этом в газетах, — сказал Крейн.
— Тем лучше. Вы знаете лозунг Американской федерации труда — «хорошая заработная плата за хороший рабочий день»? И.Р.М. взамен предлагают формулу: «Долой… систему… наемного труда». Что вы думаете об этом?
— Сэр, я боюсь уронить себя в ваших глазах, но я не думаю об этом.
— А! Но все же, когда обществу приходится выбирать между Американской федерацией труда и социалистами и анархистами из Западной федерации рудокопов или из Интернационального союза рабочих-металлистов?
Крейн усмехнулся чуть заметно:
— Я не выбрал бы ни тех, ни других. Если у человека трезвая голова и здоровые руки, он все равно возьмет свое, а брать свое удобнее в одиночку.
— Значит, вы…
— Довольно!
Из всех предметов, находившихся в комнате, это слово скорее всего мог произнести джентльмен в темных очках. Крейн тем не менее вздрогнул. Толстяк покорно умолк. По его знаку Крейн встал и остановился перед столом. Через стол странный джентльмен смотрел на него темными очками.
— Вы посещаете церковь?
— Да, сэр. Я не смею считать себя примерным христианином, но…
— Какими видами спорта вы занимались?
— В школе, сэр, футбол, крикет, легкая атлетика. Имею жетон за плавание на пятьсот метров. Разумеется, верховая езда — ведь я почти ковбой. В Канзас-Сити — автомобилизм. Мой родственник и патрон мистер Риккерт был страстным автомобилистом, сэр.
Если нельзя было ожидать, что джентльмен в темных очках заговорит, то еще труднее было предвидеть, что он покинет свое место, с необычайной стремительностью обогнет стол, подбежит к Крейну, распахнет пиджак Крейна и быстро ощупает сухими руками плечи и грудь. Крейн не понимал; он не вскрикнул и не рванулся, но в груди у его похолодело от страха. Рука с желтыми ногтями легла на его рукав:
— Покажите бицепс.
Страх отступил от сердца. Крейн начал медленно сгибать руку, напрягая кисть и плечо. Продолговатый мускул сокращался, твердел и вдруг застыл великолепным налившимся шаром. Крейн слегка улыбался. Тогда худой джентльмен совершил третий почти невероятный поступок; он улыбнулся в ответ, улыбнулся удовлетворенно и сел на место.
— Мистер Крейн, вы производите благоприятное впечатление. Я буду по возможности краток. Быть может, вы полагаете, что имеете дело с представителями коммерческой фирмы? Вы ошибаетесь. (Пауза.) Мистер Крейн, вам знакомо имя Ната Пинкертона?
— О, да, — проговорил Крейн, волнуясь.
— Конечно. Впрочем, как провинциал, вы можете не знать, что в 1850 году король сыщиков Аллан Нат Пинкертон, покинув пост начальника тайной полиции Соединенных штатов, основал частное бюро сыщиков, известное под именем Национального сыскного агентства Пинкертона. В настоящий момент я, Джордж Дэвид Бангс, главноуправляющий Областной конторой в Чикаго, предлагаю вам место тайного агента. Подробности в свое время. Сейчас нам нужен принципиальный ответ.
Скрипучая конторка под зеленым абажуром, несмолкаемый стук Ремингтона, цифры, разграфленная бумага и чернильные пятна уходили из жизни Крейна. Начиналась новая судьба. Будущее стало бок о бок с детскими играми, с юношескими мечтами о подвигах и приключениях, с головокружительными романами, которые в школе нужно было прикрывать учебником арифметики. Неподвижно стоя перед столом, Крейн со страшной внутренней скоростью одолевал расстояние, лежавшее между обыденным прошлым и необычайной новой судьбой. Эта скорость была так велика, что принципиальный ответ, который следовало дать мистеру Бангсу, в несколько секунд остался далеко позади (и мистер Бангс это понял, потому что проницательность входила в число его служебных обязанностей).
Сердце Крейна билось неровно и трудно, как у бегуна, проходящего финиш. Он только спросил:
— И я увижу великого сыщика?
— Великий сыщик скончался в 1884 году. Во главе предприятия стоят его сыновья и наследники: мистер Роберт Пинкертон в Нью-Йорке и мистер Вильям Пинкертон в Чикаго. Впрочем, их вы тоже не увидите. Мне остается напомнить вам о том, что вы имеете честь вступить в организацию, в течение пятидесяти пяти лет бессменно стоящую на страже порядка, закона и добродетели. Мы никогда не спим — этот девиз агентов Пинкертона отныне будет вашим жизненным правилом. Мы вечно бодрствуем, охраняя от темного мира порока и преступления священнейшее достояние человека: религию и семью, мораль и собственность,
Крейн очень устал; на мгновенье ему показалось, что слова, которые произносит главноуправляющий Бангс, так же как волосы и руки главноуправляющего, сделаны из дерева.
— Наша организация, мистер Крейн, вполне обеспечивает своих служащих моральными благами. Что касается материальных условий, то пока не рассчитывайте на многое. Для начала пятнадцать — восемнадцать долларов в неделю.
(Пауза).
— Вы поняли меня во всех отношениях?
— Да, сэр.
Мистер Банте склонил над бумагами желтое лицо с черными стеклами. Разговор был окончен. В дверях Крейна нагнал улыбающийся толстяк.
— Поздравляю, мой мальчик! Главноуправляющий областной конторой (что касается меня, то я — Джиль, его первый помощник) никогда не ошибается в людях.
И Джиль достал из бокового кармана конверт.
Длинный коридор был пуст. Крейн прислонился к стенке. Голова вдруг перестала работать и веки опускались от страшной нервной усталости. С усилием он вынул из конверта ассигнацию в десять долларов, бланк с адресом и пометкой: «быть на месте 1 июля» и небольшую, продолговатую карточку с изображением всевидящего ока:
НАЦИОНАЛЬНОЕ СЫСКНОЕ АГЕНТСТВО ПИНКЕРТОНА
Крейн перевернул карточку; напечатанные черным шрифтом почти во всю ширину серо-голубого картона, на оборотной стороне стояли три слова:
We Never Sleep
«Мы никогда не спим» — девиз великого сыщика — превращался в правило поведения Джеральда Крейна; голубая карточка агентства становилась входным билетом в удивительное будущее, где предстояло завоевывать доверие, выполнять поручения, получать доллары, бессменно стоять на страже невинности и собственности, религии и порядка.
В 1818 году на юго-западной оконечности побережья озера Мичигана стояло двенадцать индейских хижин. Белое население деревни состояло из четырех человек.
Еще в 1829 году сыромятня и лесопильный завод были главными промышленными предприятиями Чикаго.
Болота и степи штата Иллинойс принадлежали индейцам, снимавшим скальпы с побежденных врагов. Еще в тридцатых годах белые обитатели Чикаго, торговцы и миссионеры, чувствовали себя неуверенно; по словам современника, они приобрели даже привычку, просыпаясь по утрам, быстро ощупывать свое темя.
В 1834 году комиссар федерального правительства собрал совет вождей индейских племен.
— Великий Отец из Вашингтона, — начал комиссар, — услышал о желании индейцев продать нам свою страну…
Вожди быстро ответили через переводчика, что Великий Отец из Вашингтона, должно быть, встретил вещую птицу, которая наговорила ему небылиц, как это случается иногда с вещими птицами.
— Великий Отец из Вашингтона, — продолжал комиссар, — думает, что индейцы много выиграют, продав свою страну.
Мнение Великого Отца в конце концов восторжествовало. Продав свою страну у озера Мичигана, индейцы ушли на запад и север. Белое население могло беспрепятственно приступить к прорытию канала Мичиган — Иллинойс, который должен был поставить Чикаго в центре огромного водного пути.
В 1837 году Чикаго получил звание города. Чикаго насчитывал двадцать тысяч жителей в 1848 году, когда открылось движение по каналу. Через двадцать лет жителей было уже триста тысяч. Чикаго вырос в пятнадцать раз.
Между 7 и 9 сентября 1871 года страшный пожар уничтожил две трети города, ю сентября на месте делового центра Чикаго появилась палатка (она отстояла больше чем на милю от ближайшего человеческого жилья) с вывеской: «Вильям Д. Керфут, все погибло, кроме жены, детей и энергии».
Так звучал лозунг, выброшенный для сведения чикагских дельцов.
Меньше чем через год центральная и южная части города возродились из пепла домами еще более пышными, чем до превращения в пепел.
В 1905 году Чикаго был вторым по значению городом Соединенных штатов и четвертым по населенности городом мира; точкой скрещения тридцати пяти железных дорог; центром северо-американской торговли убойным скотом, лесом и хлебом.
Самый молодой из великих городов Нового Света оказался сильнее наводнения и пожара, биржевых крахов и бешеной спекуляции земельными участками, золотой лихорадки, занесенной из Калифорнии, и желтой лихорадки, поднимавшейся от канала.
С 1860-х годов деловой центр Чикаго почуял первые признаки самого сокрушительного из бедствий. Сначала возникло три общенациональных рабочих союза, потом шесть. Такие названия, как «Бостонская лига восьмичасового рабочего дня», не предвещали деловому центру ничего доброго. В 1869 году филадельфийские закройщики готового платья основали «Благородный и священный орден рыцарей труда». В 1886 году Орден насчитывал уже больше миллиона членов самых различных профессий. Восемьдесят шестой год был памятным годом стачек. И по всей стране рыцари труда несли на себе тяжесть борьбы за восьмичасовой рабочий день.
Третьего мая 1886 года в Хеймаркетском сквере в Чикаго состоялся рабочий митинг. Когда полиция окружила ораторов, кто-то бросил бомбу. Семерых анархистов (некоторые из них были рыцарями труда) присудили к смерти по делу Хеймаркетского взрыва.
Вещественные доказательства на этом суде заменяли цитаты из прошлогодних анархистских газет. Других доказательств не было.
Подсудимый Август Шпис сказал: «Когда-нибудь наше молчание прозвучит громче, чем те голоса, которые вы заглушите сегодня».
Гомперс, признанный вождь квалифицированных рабочих Востока, обратился к губернатору Оглесби с просьбой о помиловании. «Казнь этих людей, — аргументировал Гомперс, — может послужить толчком к развитию так называемого революционного движения».
Приговор был приведен в исполнение. На месте Хеймаркетского взрыва благодарное население Чикаго воздвигло огромную фигуру полисмена в мундире и с дубинкой в руке. В том же 1836 году Самуэль Гомперс основал Американскую федерацию труда с целью «установить взаимное понимание между двумя великими факторами производства — трудом и капиталом».
Тем не менее через пять лет после Хеймаркетских событий Чикаго стал местом действия одной из величайших стачек девятнадцатого века. Пульмановская компания спальных вагонов снизила заработную плату. Пульмановские рабочие забастовали, хотя они жили в образцовом Пульмановском городке, обеспеченные квартирами, лавками и церквами, принадлежащими компании. Стачку поддержал Американский союз железнодорожников. Отказ железнодорожников передавать по линии пульмановские вагоны имел потрясающие последствия: сразу прекратилось почти все движение на запад от Огайо.
Порядок в Чикаго поддерживали федеральные войска, полиция, милиция и три тысячи шестьсот временных маршалов Соединенных штатов, получавших жалованье и вооружение от Ассоциации главноуправляющих железных дорог. Несмотря на деятельность полиции, милиции, войск и маршалов, в городе не произошло существенных беспорядков. Федеральные войска должны были покинуть Чикаго. По мере возможности их заменил федеральный суд, арестовавший Юджина Дебса, президента Американского союза железнодорожников.
Это был нож в сердце стачки. Нож в спину готовил Гомперс. Совет АФТ пришел к заключению, что «было бы неблагоразумно, неуместно и даже вредно для интересов рабочего класса рекомендовать всеобщую стачку как выражение сочувствия пульмановским рабочим». Всем союзам АФТ, примкнувшим к стачке солидарности, Гомперс предложил вернуться на работу, тем же, кто собирался к ней примкнуть — остаться на своих местах.
Недаром, садясь в поезд, чтобы ехать на совещание в Чикаго, Гомперс громко сказал: «Я отправляюсь на похороны Американского союза железнодорожников».
Этого не простили.
Ненависть к АФТ росла, двигаясь с запада на восток. Западная федерация рудокопов училась упорству в траги-зческих схватках Кер д’Алена и Людвилля, Идаго-Спринг-са, Теллюрайда и опять Кер д’Алена.
2 января 1905 года ЗФР созвала в Чикаго тайную конференцию двадцати шести рабочих вождей. Январская конференция подготовила Первый конгресс индустриал истов; он открылся 26 июня 1905 года в Чикаго.
* * *
Солидное предприятие, основанное пятьдесят пять лет тому назад для защиты американского общества от темного мира порока и преступления, расширялось и крепло. Наследники покойного основателя перенесли традиции и славу отца в южную привилегированную часть города, особенно изобилующую парками, торговыми учреждениями и молитвенными домами.
Фасад дома пересекала огромная вывеска:
НАЦИОНАЛЬНОЕ СЫСКНОЕ АГЕНТСТВО ПИНКЕРТОНА
Представитель и постоянный агент:
АССОЦИАЦИИ АМЕРИКАНСКИХ БАНКИРОВ. ПРЕДОХРАНИТЕЛЬНОГО СОЮЗА ЮВЕЛИРОВ, СОЮЗА БЕЗОПАСНОСТИ ЮВЕЛИРОВ, ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОГО ОХРАНИТЕЛЬНОГО БЮРО.
ГОД ОСНОВАНИЯ-1850.
У массивной двери возвышался швейцар — краса и гордость швейцаров Чикаго. При швейцаре дежурил бой для поручений, похожий на заводного солдатика. Точно такие же бои стояли у клеток лифта, как часовые у будки; точно такие же бои с папками, бланками и депешами в руках скользили по лестницам, появлялись и исчезали в коридорах.
В боковом кармане у Крейна лежал адрес новой судьбы (Мичиган-авеню, 1450)? — конечно, необычайной во всем, начиная от входной двери. Быть может, ему неясно мерещились полумаски, кинжалы, спрятанные под крахмальной манишкой, глухие голоса посвященных, произносящие пароль и ответ; ни на что не похожий мир последней романтики, где испанские шляпы и шпаги уживаются с тихими черными автомобилями.
Ровно в девять с половиной часов Крейн вступил в мир последней романтики. Полированное дерево, металл, толстое зеркальное стекло, тонкая коричневая кожа — прекрасно налаженный механизм из металла и дерева, из швейцара, конторщиков и боев. И Крейн, провинциальный клерк и скотовод, не был разочарован; он понял внезапно, что тайны и подвиги двадцатого века осуждены кипеть под аккуратной пленкой коммерческого холода.
В самом деле. Национальное сыскное агентство Пинкертона оборудовано по образцу лучших торговых предприятий. Первый этаж направо — узкая дощечка с надписью: «Конторское отделение». За широкой застекленной дверью — просторное помещение, разделенное низкими перегородками. По клавиатуре пятнадцати ремингтонов пляшут пальцы пятнадцати ремингтонисток высшей квалификации. За маленькими столиками бухгалтеры и счетоводы складывают и умножают, записывают и подсчитывают с примерным рвением от восьми часов до двенадцати (от двенадцати до часу перерыв на второй завтрак) и от часу до пяти. В большой стеклянной будке сидит кассир. В другой стеклянной будке — славный клерк, ответственный перед заведующим областной конторой за работу счетоводов, бухгалтеров и машинисток.
В холле Крейна встретил черноволосый, тщательно одетый молодой человек с несколько ленивыми манерами. Он назвал свое имя: Даниэль Сайлас, старший агент, которому поручено ввести нового коллегу в круг его новых обязанностей.
Из конторского отделения они вышли во внутренний коридор.
— Энергичный рост нашей организации, — говорил мистер Сайлас ленивым голосом, — превосходит все до сих пор виденное в деловом мире Америке. В 1903 году, то есть через девятнадцать лет после смерти основателя, агентство состояло уже из двенадцати отделений-контор, находившихся в Монреале, Бостоне, Нью-Йорке, Филадельфии, Чикаго, Сент-Луисе, Бельнапе, Сент-Поле, Денвере, Портланде, Сеатле и Сан-Франциско.
— О! — сказал Крейн.
— В настоящее время мы насчитываем уже двадцать отделений, так как в течение последних трех лет агентство открыло еще восемь контор: в Буффало, Питсбурге, Цинтин-нати, Кливленде, Минеаполисе, Омаге, Спокене и Лос-Анжелосе.
— По-видимому, — сказал Крейн, — за эти три года необычайно возросло число уголовных преступлений?
— По-видимому, — сухо ответил Сайлас. — Каждая контора подразделяется на четыре отдельные секции: конторскую, криминальную, оперативную и исполнительную. Наше конторское отделение вы только что видели и имели возможность оценить постановку дела. Криминальное отделение находится наверху. Оно состоит из дактилоскопического кабинета, кабинета научно-уголовной техники с отделениями микрохимическим и микрофотографическим, из экспериментальной лаборатории высшей криминологии и галереи преступников.
— Галереи преступников, сэр’?
— Да. Эта портретная галерея пополняется с пятидесятых годов прошлого века и в настоящее время представляет собой самую ценную коллекцию Старого и Нового Света. Нам недостает всего пяти или шести редких экземпляров… К сожалению, дорогой коллега, я пока не уполномочен показать вам эту часть помещения.
Крейн опустил голову.
— Что касается оперативного отделения, то это, так сказать, нерв всей организации. Оно целиком состоит из детективов старших и младших, «специальных», «общих» и «тайных». В сущности, именно к этому отделению вы и прикреплены.
Крейн быстро поднял голову. По-видимому, этот жест не понравился мистеру Сайласу.
— Само собой разумеется, что деятельность оперативного отделения окутана непроницаемой тайной, и вы не можете рассчитывать познакомиться с ней в самом ближайшем будущем. Прошу вас, следуйте за мной по коридору направо.
— Осмелюсь спросить, каковы в самом ближайшем будущем мои служебные обязанности, сэр?
— Ваша ближайшая обязанность состоит в том, чтобы проникнуться рыцарским духом нашей организации. Сверх того вы будете исполнять поручения… когда вам их дадут. Вы меня поняли, коллега?
— О, вполне, — сказал Крейн.
— Что же касается исполнительного отделения, то мы как раз проходим мимо помещений администрации. Шесть дверей ведут в кабинеты главноуправляющего и его пяти помощников. Дверь в глубине — это кабинет принципала.
— Кабинет принципала, — повторил Крейн.
— Да. Когда принципалу из Чикаго, мистеру Вильяму Пинкертону, угодно бывает посетить контору, он работает и принимает в этом кабинете. Впрочем, немногие могут похвастать личным приемом у мистера Пинкертона. Обыкновенные клиенты попадают к помощникам. Приемные часы главноуправляющего мистера Бангса посвящены губернаторам, миллиардерам, епископам, начальникам тайной полиции и дамам высшего круга.
— О, — сказал Крейн, — но что же остается мистеру Пинкертону?
— Остаются сенаторы Соединенных штатов, архимиллиардеры, архиепископы, иностранные коронованные особы и международные авантюристки. М-р Пинкертон иногда просто лишен возможности отказать этим лицам в свидании.
— Разумеется, нашел. — Сайлас строго посмотрел на Крейна. — К сожалению, бывают случаи, когда короли так основательно теряют свою корону, что им не в силах помочь… даже наше агентство. Впрочем, таких королей мистер Вильям Пинкертон не принимает лично.
Они разговаривали на ходу, и Крейн поднимался вслед за Сайласом по широкой внутренней лестнице.
— Я хотел бы увидеть иностранного короля или архимиллиардера, — задумчиво сказал Крейн.
— Это трудно. — Посетителей высшей марки доставляют в исполнительный отдел при помощи специального тайного лифта. Обыкновенно клиенты ожидают своей очереди в музее.
— В музее?
— Да, в музее.
— В каком… музее, сэр?
— В музее Ната Пинкертона, дорогой коллега, куда вы как раз вступаете в настоящий момент.
И в самом деле, они уже стояли на верхней площадке и Сайлас распахнул перед Крейном большую причудливую дверь так поспешно, что тот едва успел прочитать надпись, выгравированную на мраморной доске золотыми буквами:
МУЗЕЙ ПАМЯТИ
КОРОЛЯ сыщиков
и
ДОРОГОГО ОТЦА АЛЛАНА НАТА ПИНКЕРТОНА
(1825–1884)
Здесь ничто не напоминало о коммерческом холоде, о прямых линиях и ровных поверхностях. Напротив того, огромный зал музея служил местом встречи неслыханных архитектурных противоречий. Стройные мраморные колонны, как будто сбежавшие с римского портика, поддерживали готические своды. Вдоль границы сводов и стен карнизы рококо расцветали крупными золотыми завитками. И вместе с завитками, казалось, расцветало и пробивалось наружу все мечтательное и нежное, что таилось в душе деловитых владельцев Чикагской областной конторы.
Против главного входа, между колоннами и под завитками, был вделан в стену гигантский портрет мужчины лет сорока, во фраке, сшитом по моде семидесятых годов, и в белом галстуке. Высокий лоб без морщин, круто подстриженные виски, холодные серые глаза, большой прямой нос, большой рот с слегка опущенными углами и четырехугольный подбородок. Мужчина был американцем; американцем в идеале; американцем, какого только может создать воображение; пределом американизма, к которому стремится Америка. Над его правым плечом, мощным плечом гимнаста и атлета, парило какое-то эфемерное существо в непрочных одеждах, осеняя голову стопроцентного американца лавровым венком. Мужчина во фраке опирался левой рукой на низкую колонну. На колонне лежали перчатки для бокса, черная полумаска и длинный револьвер системы Кольта.
Великий сыщик! Великий сыщик! Великий сыщик!
Крейн смотрел не отрываясь. Даниэль Сайлас заговорил ровным голосом:
— Ничто не могло остановить мистера Роберта и мистера Вильяма Пинкертона в их стремлении увековечить священную для них память отца. Обратите внимание на эти колонны и арки. Здесь все решительно напоминает храм, за исключением двух-трех гарнитуров мягкой мебели, предназначенных для посетителей, ожидающих приема. Да вот как раз…
С голубого пышного дивана сорвалась небольшая женщина под темной вуалью и почти подбежала к вошедшим.
— Ах, наконец-то, наконец-то! Я жду так долго… Мне так нужно видеть кого-нибудь… кого-нибудь из самых главных сыщиков.
Наряд посетительницы несомненно вышел из рук первоклассного портного; мех, покрывавший ее плечи, мог быть оценен примерно в две тысячи двести долларов. Д. Сайлас мысленно произвел подсчет и поклонился как раз с той степенью почтительности, какая по правилам агентства соответствовала цене наряда + цена меха + приблизительная цена прекрасного изумруда на правой руке посетительницы (неснятая перчатка мешала установить стоимость левой руки).
— Сударыня, мне очень жаль, но в данном случае я бессилен. Сегодня администрация отсутствует.
— Но почему же, почему же? — нервно твердила дама.
— Сударыня, — сказал Сайлас торжественно, — сегодня день рождения принципалов, — мистер Вильям и мистер Роберт — близнецы. Старший персонал имеет честь находиться на парадном приеме у мистера Вильяма Пинкертона, который принимает поздравления за себя и за брата, пребывающего в Нью-Йорке.
— Сударыня, — возразил Сайлас, несколько уязвленный, — твердые семейные устои и взаимная родственная привязанность, всегда отличавшая членов семьи Пинкертон, конечно, найдут отклик в вашем сердце. Впрочем, от принципала м-р Бангс, вероятно, заедет в контору. Разрешите тем временем приступить к демонстрации поразительных экспонатов нашего музея?
Дама вдруг откинула вуаль, и Крейн увидел узкое лицо с большими взволнованными глазами.
— Ах, да, да, да… это тоже так интересно. Так м-р Бангс должен вернуться?
— Я полагаю, сударыня. Итак, любящая рука собрала здесь все, что может осветить деятельность этого самоотверженного человека и его ближайших последователей. Прошу вас, сударыня, пройти прямо в глубину зала. В небольших стеклянных витринах, расположенных под самым портретом, выставлены личные вещи покойного мистера Пинкертона: его фрачный жилет, его цилиндр, который злодей Бризам — Укротитель львов — прострелил как раз в тот момент, когда великий сыщик готовился защелкнуть наручники. Здесь же вы можете увидеть его любимую полумаску. От долгого употребления бархат сильно истрепался, но Нат Пинкертон упорно отказывался заменить ее новой;
— Мистер Нат Пинкертон всегда ходил в маске?
— Нет, не всегда, конечно. Маска — это в некотором роде символ. Наши агенты до сих пор надевают в торжественных случаях полную парадную форму, состоящую из фрака, белого жилета, белых перчаток, цилиндра, плаща, полумаски и туфель на резиновой подошве. Наш агент, сударыня, — джентльмен, который может быть принят в лучшем обществе.
— Да. Но только… зачем же на резиновой подошве?
— Для бесшумности, сударыня. Резиновая подошва символизирует бдительность сыщика, крадущегося по следам порока… У стены направо вы найдете разные системы револьверов, карманных электрических фонарей, коротких резиновых дубинок (для ношения под бортом фрака), маленьких кинжалов индийского и малайского образца и наручников. Вы можете проследить эволюцию дубинок и наручников со времен великого сыщика и до наших дней; в наручниках (в дружеском кругу мы называем их просто «браслетами») усовершенствования коснулись главным образом механических затворов. Тут же стоит модель знаменитой «Энигмы», шифровальной машины доктора Шер-биуса, приводящейся в движение электричеством. С помощью этой машины можно применить двадцать два миллиарда различных шифрованных ключей и составить шестьсот тысяч переменных алфавитов. Великий сыщик, со свойственной ему чуткостью, первый откликнулся на изобретение немецкого ученого и при этом, как говорят, заметил: «Если слова существуют для того, чтобы скрывать мысли, то буквы существуют, чтобы скрывать слова». Сотрудники сыскной и тайной полиции, сударыня, проводят долгие часы в созерцании наших экспонатов. Вас, однако, я не решусь утруждать техническими подробностями, тем более что назначение некоторых предметов вообще не может быть разъяснено женщине высшего круга. Прошу вас пройти за арку прямо в библиографическое отделение музея.
Книги и целые серии, рисующие деятельность короля сыщиков, широко распространены повсюду, не исключая даже России. В столице Российской империи, городе Санкт-Петербурге, издательство «Развлечение» посвятило сыщикам свыше трехсот выпусков, с общим тиражом от пяти с половиной до шести миллионов экземпляров; из них четыре миллиона приходится непосредственно на долю покойного мистера Пинкертона. Для русских варваров это неслыханные цифры. Так, например, известный их писатель
Теодор Достоевский издал в 1876 году свой нашумевший уголовный роман «Преступление и наказание» в двух тысячах экземпляров, которые распродавались в течение пяти лет. Сударыня, вы видите, что даже в крайне отсталой стране повествование о смелом поборнике правосудия имеет все преимущества перед вымыслами самых изобретательных романистов.
Сайлас остановился и набрал в легкие воздух. Дама взяла с полки французскую брошюру о Пинкертоне. Крейн раскрыл наугад один из бесчисленных выпусков на английском языке: