Когда машина двигалась по мокрым улицам Берлина в час после рассвета, Хорст Бюлов возился со своим портфелем. Это была сумка из свиной кожи, пристегнутая ремнями и пряжками, такая старая, что потеряла запах кожи. Прошлой ночью Бюлов вывез его из Восточной Германии. Теперь он разложил на сиденье машины вещи, которые взял с собой в портфеле: безопасную бритву и тюбик крема для бритья, краюху хлеба, половину сосиски, кусочек твердого сыра со следами зубов, фляжку шнапса — и, наконец, толстую рукопись, сотни тонких страниц, исписанных мелким почерком. “Вам понадобится криптоаналитик, чтобы прочитать это, - сказал Бюлов. - Выглядит так, как будто этот русский пишет ногтями”.
Пол Кристофер улыбнулся агенту. “Ты читала это в поезде?” - спросил он.
Бюлов выглядел шокированным, затем понял, что американец шутит. “Ни за что”, - сказал он. “Есть только одна вещь скучнее русских во плоти, и это русские в романе, измученные собственной глупостью, которых называют тремя разными именами. Что такое русская литература? Один универсальный гений, Толстой, и шесть провинциальных зануд.”
Риск сделал Бюлова разговорчивым. Он болтал, высказывая свое мнение, с тех пор, как Кристофер подобрал его тремя часами ранее недалеко от Ванзее. Они гуляли вместе в темноте по пустынному пляжу. Бюлов, чьи длинные седеющие волосы развевал ветер, наполненный дождем, рассказал Кристоферу о пляже Ванзее между войнами. Он приводил девушек в ресторан на берегу озера под названием "Шведский павильон" и угощал их форелью, клубникой со сливками и напитком под названием "Боул" - смесью рейнского вина и шампанского с фруктами, зеленью и сахаром. “Потом мы ложились в Грюневальде, ” сказал Бюлов, “ но ничего из этого больше не существует. Я не слышал, чтобы кто-нибудь пил Боул в течение двадцати лет ”.
В машине он сильно дрожал и отпил из своей фляжки. Он зарегистрировал свои жалобы. Рукопись была вручена ему в Дрездене человеком, явно не профессионалом, который привез ее из Варшавы. Бюлов хотел знать, почему посылка не была доставлена более безопасным способом. “Я попросил тайник”, - сказал он. “Я не люблю видеть лица, и мне не нравится, когда мое лицо видят”. Он служил в абвере, он действовал против УСС. Он считал, что американцы ничего не знают о ремесле. Он думал, что находится в постоянной опасности из-за неуклюжести своих работодателей. Однажды его чуть не схватили на границе с полоской микрофильма. Пограничник разобрал бутерброд Бюлова на части, но каким-то образом пропустил улику, намазанную горчицей и спрятанную между двумя ломтиками сыра. После этого Бюлов схватил Кристофера за плечи и закричал: “Как ты думаешь, почему я работаю на тебя? Это деньги, только деньги. Я бы работал на британцев за одну десятую цены — они профессионалы!” Кристофер сказал: “Я не думаю, что англичанам нравятся люди, которые прячут микрофильмы в бутерброды — горчица вредна для пленки.” Бюлов навлек на себя опасность чрезмерным использованием техники; он вел себя как шпион, потому что ему нравились атрибуты конспирации. Он совершал одни и те же тайные ошибки так долго, что верил, что они спасли ему жизнь. Больше никто не сомневался, что рано или поздно они убьют его.
Кристоферу не нравилось оставаться с Бюловым дольше, чем это было необходимо. Но немецкий требовал обращения. На каждой встрече он говорил более навязчиво, чем на прошлой. По мере того, как он становился менее ценным, он требовал больше денег. Он хотел уверенности. Он хотел перебраться на Запад и остаться там, чтобы ему дали тихую работу. В 1930 году ему было двадцать лет, и следующие десять лет были лучшими в его жизни. Он думал, что в Бонне, Гамбурге и Мюнхене немцы вернули себе прошлое, которое, как он считал, было потеряно навсегда. В воскресенье они ходили в рестораны в парке, гуляли вместе под деревьями и владели вещами. Он хотел этого снова.
Кристофер внимательно смотрел в зеркало. На длинной улице за арендованной машиной не было слежки, ничего, кроме первого трамвая за день, с воем остановившегося, чтобы забрать небольшую группу пожилых женщин, ночных уборщиц, возвращающихся домой. Кристофер вручил Бюлову конверт; агент пересчитал его западногерманские марки и подписал квитанцию. Кристофер подарил ему две толстые книги, романы на немецком. “Добавь это к своему обеду”, - сказал он. “Ты захочешь, чтобы твой портфель на обратном пути выглядел таким же полным, каким он выглядел, когда возвращался”. Бюлов переупаковал свою сумку, застегнул ремни и положил ее себе на колени. Солнце слабо светило сквозь пелену облаков, как лампа, прикрытая женским шарфом в убогом гостиничном номере. Указатель скоростной железной дороги на станцию "Зоопарк" был едва виден сквозь запотевшее лобовое стекло. “По воскресеньям мы обычно танцевали в зоопарке”, - сказал Бюлов. “Там были бесконечные сады, оркестры, девушки приходили толпами. Ты бы купил одну бутылку пива и разделил ее с девушкой ”. Он выглянул в заднее окно, убеждаясь, что улица пуста. “Я спущусь сюда”, - сказал он.
Он открыл дверь и держал ее слегка приоткрытой, пока машина подъезжала к обочине. Он повернул свое длинное лицо с костлявой челюстью, покрытой щетиной, к Кристоферу и коротко кивнул, прежде чем выйти. Война закончилась пятнадцать лет назад, но в Берлине все еще пахло потухшими кострами, когда шел дождь, а Хорст Бюлов все еще вел себя как немецкий офицер. Он шагал по мокрому тротуару так, как будто на нем был сшитый на заказ пиджак и начищенные сапоги лейтенанта кавалерии, как будто сгорбленные старухи, ожидающие трамвая, снова были девушками, которые пили с ним пиво из одного стакана в садах зоопарка.
На углу Бюлов сошел на Кантштрассе и поднял свернутую газету, которую он нес, чтобы подать сигнал трамваю. В зеркале Кристофер увидел, как черный седан Opel, шины которого пробуксовывали при разгоне на первой передаче, пронесся мимо трамвая, а затем мимо его собственного припаркованного автомобиля. "Опель", взвизгнув шестеренками, пронесся по луже воды и врезался в Бюлова. Его поднятая газета раскрылась, как букет фокусника. Его тело отбросило на двадцать футов, за ним полетели страницы газеты. Труп упал на тротуар на пути другой машины, старого Мерседеса, водитель которого затормозил, наехав на него; Кристофер услышал шорох шин, похожий на четыре быстрых выстрела.
Портфель Бюлова лежал на улице. Черный "Опель" дал задний ход с открытой дверцей. Мужская рука протянулась и забрала портфель в машину. "Опель" тронулся с места на нормальной скорости, плавно переключая передачи.
Никто не подошел к мертвецу. Пожилые женщины, которые видели убийство, на мгновение уставились на Хорста Бюлова, когда кровь просочилась сквозь его одежду и смешалась с радугой разлитого масла в луже дождевой воды. Затем они ушли.
Пока глаза свидетелей все еще были прикованы к черному "Опелю", Кристофер задним ходом свернул на боковую улицу, развернул свою машину и уехал в сторону Ванзее на запад. И снова за ним не последовало. Он не пытался дозвониться на берлинскую базу. Бюлов не был их агентом. База хотела бы знать, что Бюлов привез в Берлин, почему оппозиция ждала, чтобы разорвать цепочку курьеров, когда она была почти на последнем звене, что было такого ценного. В Берлине не так часто задавляли машинами таких людей, как Хорст Бюлов, как это было несколькими годами ранее. Они хотели бы знать, почему это произошло на их территории. Им не нужно было знать.
Кристофер оставил машину на парковке возле нового отеля Hilton и ослабил провод катушки. В аэропорту Кристофер сказал девушке из "Херц", что машина сломалась, и где она находится. Она извинилась и вычла стоимость такси из его счета.
Кристофер сел на ранний рейс в Париж. У него не было багажа, кроме атташе-кейса. В нем он нес чистую рубашку, зубную щетку и бритву, а также рукопись на русском языке, которая передавалась от идеалиста к идеалисту в длинной очереди, которая началась в Москве и не совсем закончилась в Берлине. Был ли Бюлов первым из них, кто умер, или последним? Никто из остальных не был агентами. Они были друзьями автора, людьми более высокого мнения о русской литературе, чем Хорст Бюлов. Они были неизвестны Кристоферу и его людям. Они исчезали незамеченными, как только о них становилось известно советскому аппарату безопасности.
В самолете Кристофер отказался от завтрака и пошел в туалет, чтобы спастись от запаха еды. Он побрился, почистил зубы и положил рубашку, пропотевшую от того, что ее носили всю ночь, поверх измазанной рукописи. Название, CMEPTEHbKA — Маленькая смерть — было напечатано крупными кириллическими заглавными буквами небрежной рукой русского, который начал все это, желая написать правду.
2
“Бюлов, ” сказал Дэвид Пэтчен, - по крайней мере, получил удовлетворение от того, что умер профессиональной смертью”.
Кристофер описал, как выглядел Бюлов, когда тот умирал. “Было бы милосердием, если бы это было правдой”, - сказал он. “Хорст всегда хотел быть достаточно важным, чтобы его убили. Но я не думаю, что у него было время ”.
“Он не предвидел, к чему это приведет?”
“Я так не думаю. Все произошло очень быстро. Секунду назад он ждал трамвай, а в следующую он был на высоте десяти футов в воздухе со сломанным позвоночником. Я никогда раньше не видел, как это делается ”.
“Глупый”.
“Да. Почему они просто не затащили его в машину? Он бы сказал им, куда отправилась их посылка. Теперь им предстоит разобраться с тупиком ”.
Пэтчен и Кристофер прогуливались по садам Тюильри. Двое молодых людей отнесли рукопись в посольство, расположенное по другую сторону площади Согласия. Кристофер вручил им картину в "Жене Поме", в то время как Пэтчен в другом конце длинной галереи, прихрамывая, переходил от картины к картине. Он не стал задерживаться; импрессионисты раздражали его. “Пикники ничего не объясняют”, - сказал он, когда присоединился к Кристоферу на свежем воздухе.
Теперь, учитывая смерть Бюлова, Пэтчен вздохнул. “Это будет больно”, - сказал он. “Берлин будет рассматривать это как проблему безопасности. Я рассматриваю это как проблему безопасности. Если за вами не было слежки, если за вами никто не следил, если у вас не вошло в привычку подбрасывать его к зоопарку, как они узнали?”
“Есть способы. Может быть, Хорст рассказал им. Он был прирожденной проблемой безопасности. Может быть, они установили жучки в моей машине и следили за мной по параллельным улицам. Возможно, Хорст рассказал кому-то, кто рассказал им. Он был одержим желанием выйти на станции "Зоопарк". Я не смог уговорить его воспользоваться скоростной железной дорогой из более тихого района ”.
Кристофер описал поведение Бюлова за несколько мгновений до его смерти; неопрятная одежда, небритые щеки, легкомысленная речь, военные манеры, скопированные у нацистов, которые копировали их из фильмов. “Зоопарк”, - сказал Хорст дрожащим от беспокойства голосом; ему нужно было вернуться в свой офис в Восточном Берлине до 7 УТРА. “Только Зоопарк даст мне время, линия скоростной железной дороги ведет прямо к моей остановке”. Пэтчен прервал Кристофера; даже после смерти Бюлов обладал способностью выводить из себя.
“Я хотел более тихую операцию, чем эта”, - сказал Пэтчен. “Вот почему я использовал Бюлова и тебя, чтобы пронести книгу последние несколько миль. Теперь вокруг нас будут липучки из службы безопасности. Хотел бы я знать, кто несет за это ответственность ”.
Уличный фотограф сделал снимок пары, идущей в десяти ярдах впереди них. Пэтчен и Кристофер свернули на тропинку, которая вела к Сене. Это была не совсем весна. Деревья были голыми, незасеянные цветочные клумбы рядом с дорожкой были покрыты холодной грязью. Пэтчен кашлянул. На войне он был ранен в легкие. Он был подвержен простудным заболеваниям и всегда подхватывал одно из них, когда приезжал зимой из Вашингтона в Европу. Они с Кристофером не могли поговорить внутри. Они продолжали идти под пронизывающим ветром.
“Этого невозможно понять”, - сказал Пэтчен. “Зачем наезжать на этого беднягу, после того, как он пробыл с тобой три часа, а затем отпустить тебя, даже не последовав за ним? Если бы они хотели заполучить рукопись, русские могли бы забрать вас обоих. Это было бы легко ”.
“Почему это обязательно должны быть русские?”
“Больше ни у кого нет интереса”.
Кристофер протянул руку, показывая Пэтчену, в какую сторону поворачивать.
“Теперь, когда я позволил убить человека, - сказал он, - может быть, вы сможете сказать мне, в чем именно заключается их интерес”.
Пэтчен повернул свое напряженное тело, чтобы посмотреть на Кристофера. “Ты должна знать”, - сказал он. “Я хочу, чтобы это осталось между тремя людьми — тобой, мной и Отто Ротшильдом”.
“Я думал, Отто собирается уйти в отставку”.
“Не совсем еще. Как скажет вам Отто, в его прошлом есть призраки, и даже больше призраков. Одна из них написала ему письмо, и вот почему ты поехал в Берлин, и почему бедный старый Бюлов . . . . ” Пэтчен прервал предложение, пожав плечами.
3
Ухмыляясь, Кристофер воспроизвел жест Пэтчена и передразнил самоироничный тон, которым другой мужчина произнес имя Отто Ротшильда. Это была старая шутка, и Пэтчен устал от нее; дрожа от пронизывающего холода, он посмотрел поверх Кристофера на купол Сакре-Кер, белый, как стирание, на размытом зимнем горизонте. Слишком много разговоров о Ротшильде смущали Пэтчена. У него была слабость к этому агенту, и он преодолевал ее медленнее, чем обычно. Ротшильд был уже стар и болен, но в свое время он был легендарным оперативником; его успехи, переворот за блестящим переворотом, имели сделали карьеру других людей, спрятанных в штаб-квартире, ярче, чем они могли бы быть в противном случае. Ротшильд обладал темпераментом. Ценой своей работы и дружбы он настаивал на том, чтобы другие видели его таким, каким он видел себя. Он выслеживал и уничтожал тех, кто оскорблял его представление о себе; раз за разом он заставлял Штаб-квартиру делать выбор между ним и оперативным сотрудником, который пытался контролировать его. Штаб-квартира всегда выбирала Ротшильда. Пэтчен назвал некоторых из старых агентов Ротшильда: “Лазарь. Радуга. Парусный мастер. Мыслящий колпак”. Это были криптонимы известные люди; Ротшильд завербовал их всех и управлял ими всеми. Для невольных, они были премьер-министрами и государственными деятелями. На самом деле они были аспектами Ротшильда. Пэтчен сказал: “Может, Отто и ублюдок, но он добивается результатов. Я знаю, ты думаешь, что мы слишком сильно его любим ”. Кристофер не хотел переходить на старую почву, на которую его вел Пэтчен; тайная слава Ротшильда, тем более восхитительная, что о ней знала лишь горстка самых доверенных людей в Америке, очаровала Пэтчена. Он снова хотел объяснить это. “Разведывательная служба подобна фригидной женщине”, - сказал он Кристоферу. “Он так долго ждет между оргазмами, что ни о чем другом не думает. Когда находится мужчина, который, как Отто, может добиваться стабильных результатов, организация, как правило, закрывает глаза на его недостатки ”.
Пэтчен видел опасность в восхищении любым человеческим существом, и он хотел, чтобы ему напомнили о недостатках Ротшильда. Четыре года назад он назначил куратора Кристофера Ротчайлда. Кристофер, как и ожидал Пэтчен, увидел Ротчайлда таким, какой он есть, и не позволил Ротчайлду осознать это. Как и многие смелые люди, Ротшильд был ипохондриком. Когда он стал старше, его болезни стали реальными; у него была тяжелая гипертония, а физическая слабость снижала его интеллектуальные способности. Ротшильд стремился скрыть это состояние, как алкоголик, двигаясь и говоря с преувеличенной осторожностью, пытаясь скрыть признаки опьянения.
Кристофер и Ротшильд встречались раз в месяц. За последний год физические изменения в Ротшильде ускорились; в течение дюжины встреч он постепенно превращался в старика. Он больше не мог справляться со своими агентами; его физическая слабость лишила его иллюзии, что он может их защитить, и одного за другим их перепоручили Кристоферу и другим оперативникам.
Ротчайлду, когда он увидел Кристофера, было мало что сообщить. Он постоянно говорил о себе, наблюдая за лицом Кристофера в поисках какого-нибудь проблеска нетерпения. Кристоферу ничто не наскучивало; он научился принимать любой опыт и любую информацию, ложную или истинную, без эмоций. Прошлое Ротшильда было очень глубоким, и только он знал о нем все. “Если я слишком много говорю о своей жизни, я не хочу тебя утомлять”, - сказал Ротчайлд Кристоферу. “Я становлюсь старше. Я потратил всю свою жизнь на эту работу. Я пережил столько легенд на обложках, что чувствую потребность, Пол, снова и снова описывать свою настоящую жизнь, себя настоящего. Это способ сохранить эти вещи живыми. Когда-нибудь, если ты продолжишь жить в тайне, ты тоже почувствуешь эту потребность ”.
Ротшильд родился в России. Он был достаточно взрослым для Великой войны, и его призвали в восемнадцать лет, а из-за ранения он был уволен из Имперской армии по инвалидности еще до того, как ему исполнилось двадцать. Выздоравливая в Москве, он и другие молодые раненые офицеры говорили друг другу о позоре поражения за поражением. “Это было непостижимо”, - сказал Ротчайлд Кристоферу сорок лет спустя. “Как могли немцы, которые уже сражались с французами, англичанами, итальянцами и, наконец, с американцами, все еще громить русскую императорскую армию? Россия была похожа на огромного кита, на которого напали умные дикари с каменными наконечниками копий. К тому времени, когда известие о ранении прошло через нервную систему в мозг, было слишком поздно. Это было фатально ”.
Ротшильд, родившийся во дворянстве, стал левым человеком, социалистом, строил заговоры против царя, сражался на улицах. У него была сабельная рана на голове, нанесенная, по его словам, одним из имперских конногвардейцев во время беспорядков. Он и ему подобные положили конец царской автократии. Они привели Керенского к власти. У Отто не осталось добрых воспоминаний об этом человеке. “Он все время выглядел больным, и все думали, что он умирает. Но он все еще жив в Америке. У меня был друг, дамский угодник, который был его адъютантом. Керенский дразнил девушек, которые звонили этому молодому человеку по телефону. Он менял свой голос, детский лепет. Неудивительно, что Ленин разжевал его и выплюнул”.
В те дни фамилия Ротчайлда была не Ротчайлд. Он сменил свое русское имя, когда поехал в Берлин после прихода к власти большевиков. “Я потерял свой дом, свою семью, свое политическое дело, своего императора, свои березовые леса, свою связь с землей — это много значит для русского, хотя иностранцы улыбаются, ты, Пол, можешь улыбаться. Потеряв все это, что хорошего было в моем имени? Я подумал, что это комично - взять еврейское имя. Я был за гранью дозволенного. Это было в 1920 году. Десять лет спустя, в Берлине, было не так забавно быть социал-демократом с еврейским именем”.
В Париже у Ротшильда была квартира на острове Сен-Луи. Кристофер был послан туда Пэтченом, чтобы посмотреть, смогут ли он и Ротшильд, чьи контакты начали пересекаться, работать вместе.
Ротшильд на их первую встречу пригласил его на ланч. Они сидели на маленьком балконе с видом на Сену. Течение реки создавало иллюзию, что после того, как они выпили вина под мягким осенним солнцем, многоквартирный дом Ротшильда был на ходу, как корабль. Ротшильд был доволен, когда Кристофер отметил эффект; он гордился этим шедевром. На белой скатерти у своей тарелки Ротчайлд выстроил в ряд бутылочки с таблетками. Он съел несколько штук перед едой, еще несколько после, сделав извиняющееся лицо, когда запивал их водой Evian.
Его кожа была очень красной, а на лбу пульсировала жилка. Вино возбуждало его; он рассказывал анекдот за анекдотом. Кристофер понял, насколько интересным, должно быть, когда-то был Ротшильд. Он все еще был красивым мужчиной, тонкокостным, с тонким горбатым носом и меланхоличными глазами. Он ел очень скудно — два кусочка консервированной белой спаржи, четыре кусочка холодного цыпленка, — но выпил большую часть из двух бутылок вина, которые они с Кристофером разделили. Когда солнце стало припекать сильнее, он снял куртку и сел напротив Кристофера в рубашке с короткими рукавами. Артерии пульсировали на его предплечьях, а кожа двигалась, как будто не могла интерпретировать непрекращающиеся сигналы от нервов под ней.
Чтобы Кристофера не увидел посторонний, Ротчайлд отослал горничную прочь. Обед подавала жена Ротшильда, американка на много лет моложе его. Она работала в агентстве; Кристофер помогал обучать ее, когда она приехала в Париж из Вассара. Он работал с ней позже. Она была офицером, а не секретарем, и когда ее назначили в проект Ротшильда, она влюбилась в него. Никто не был удивлен: Марии не нравились молодые люди.
Они с Ротчайлдом поженились всего год назад, и она рассказала Кристоферу об их медовом месяце в Испании. Ротшильд не был на испанской земле со времен гражданской войны. Все его друзья были на стороне проигравших. Ротшильды останавливались в Hotel de Madrid в Севилье. “Весь нижний этаж - это сад, оранжерея”, - сказала Мария Ротчайлд. “Я все время чихал, но это был рай, не так ли, Отто?” Он улыбнулся и накрыл ее руку своими длинными серыми пальцами. Мария была счастливее всего, когда она и Ротчайлд были в компании кого-то, кто знал, как знал Кристофер, кем на самом деле был Ротчайлд . Она любила его значимость и заряжала этим атмосферу; живя с ним, она стала частью этого. “Я ликую от того, что я жена Отто; Отто совсем не возражает против этого”, - сказала она Кристоферу в день своей свадьбы. Мария относилась к своему мужу с насмешливым равенством, но давала ему понять, что ни на минуту не забывала, кто он такой и кем был. (“Вторая миссис Уилсон, должно быть, относилась к Вудроу примерно так же”, - сказал Пэтчен. “В Марии много от медсестры. Вот почему я в первую очередь отправил ее к Отто ”.)
Когда она вышла из-за стола, чтобы принести десерт, Кристофер сказал что-то, что заставило ее фыркнуть от смеха. “Я чуть было не женился на ней из-за этого смеха”, - сказал Ротчайлд. “Ее отец заплатил целое состояние, чтобы отправить ее к мисс Портер. Можно подумать, они бы ее вылечили ”.
На протяжении всего обеда Ротшильды флиртовали. Мария подарила Отто лучшие кусочки спаржи, особый срез курицы в глазури. Теперь она принесла клубнику и крем-фреш. “Сезон ягод закончился”, - сказала Мария, - “Да благословит Господь счет расходов”. Ротшильд поднял брови и постучал по столу указательным пальцем. “Клубника без шампанского?” он спросил. Его жена положила руку ему на затылок. “У расходного счета есть ограничения”, - сказала она. “Шампанское”, - безапелляционно сказал Ротшильд. Мария погладила его по шее. “Отто, вино заставляет твои вены пульсировать. . . .”
Ротшильд взорвался, вскочив на ноги, крича, его лицо распухло, кровь прилила к коже. Он кричал на свою жену по-французски, как будто Кристофер, тихо сидевший напротив за столом, не мог понять этого языка. Истерика длилась пять минут. Когда Мария ушла за шампанским, Ротшильд последовал за ней; Кристофер слышал его пронзительный голос в другом конце квартиры.
Когда Ротшильд вернулся к столу, он возобновил свой монолог, как будто ничего не произошло. Он с жаром называл имена известных людей, которых знал мальчиками и которые теперь оказывали ему неоценимые услуги, никогда не спрашивая, на кого он работает. “На то, чтобы создать такое доверие и дружбу, уходит целая жизнь, а потом эта жизнь заканчивается, или почти заканчивается”. Он прикоснулся десертной ложкой к своим бутылочкам с таблетками. “Это месть моего тела мне за то, что я подвергал его опасности в течение сорока лет. Русская революция, нацисты на улицах Берлина, гражданская война в Испании, Мадрид с падающими дождем снарядами, Франция с маки и ОСС. Никогда не было раны, но, похоже, я все-таки не бессмертен ”.
Он обнял Марию за бедра, когда она вернулась с шампанским, и налил его в свой бокал. “Поцелуй своего мужа”, - сказал он. Мария отстранилась; Ротчайлд прижал ее к себе, улыбаясь ей прямо в глаза. Она поцеловала его, и он отпустил ее. Ее лицо раскраснелось, и остаток ужина она ела молча, избегая взгляда Кристофера. Ротчайлд проигнорировал ее.
Мария, когда она выпустила Кристофера, посмотрела через плечо на прямую фигуру Ротчайлда, все еще сидящего за столом в солнечном свете. Она взяла Кристофера за руку и вышла с ним во внешний холл. Она вызвала лифт и, пока он с шумом поднимался по шахте, заговорила с Кристофером. Румянец вернулся на ее лицо.
“Пол, Отто в плохом физическом состоянии. Он не знает, что его болезнь делает с его личностью ”.
“Тебе очень хорошо с ним”.
Мария отпустила руку Кристофера. “Хорошо с ним? Я больше не занимаюсь его расследованием ”, - сказала она. “Ты не справляешься с тем, кого любишь”.
Кристофер кивнул и повернулся, чтобы уйти. Мария поймала его за рукав.
“Пол, знаешь, все эти истории Отто - правда”.
“Да, я знаю”.
“Все его ближайшие друзья всемирно известны. Он создал их такими, и даже они забывают об этом. Это ад - быть великим человеком втайне. Он болен, это гипертония, высокое кровяное давление. От вина становится только хуже”.
Ее лицо было сдержанным. “Ты понимаешь, что это такое, не так ли?” - сказала она. “Он думает, что потеряет все. Это случилось в Испании; возможно, это была моя вина, потому что я был намного моложе. Я не могла заставить его понять, что люблю его больше, чем когда-либо могла любить мальчика. Он просто проснулся в Севилье через двадцать лет после того, как его друзья проиграли гражданскую войну, и понял, что он стар ”.
Наконец, Ротшильду сделали операцию в клинике в Цюрихе, чтобы снизить его высокое кровяное давление. Хирурги провели симпатэктомию, перерезав нервные узлы по всей длине его позвоночника. После этого он стал лучше контролировать свои эмоции. Но он не мог ходить, не упав в обморок, или прочитать более пяти страниц машинописи без изнеможения, или пить вино, или переносить холод.
“Его разум в точности такой, каким он был, - сказала Мария Кристоферу после операции, - но он покоится на столбе мертвых нервов. Он не может чувствовать собственную плоть ”.
4
Пэтчен и Кристофер вышли из Тюильри и пошли вдоль Сены.
“Призраком из прошлого Отто, в данном случае, был русский по имени Кирилл Каменский”, - сказал Пэтчен. “Мы слышали о нем в течение многих лет. Предполагается, что он новый Толстой ”.
“Это его рукопись, которую Хорст привез из Восточной Германии?”
“Да. Единственная копия. Друзья Каменского из литературного подполья разнесли его по России и Польше. Мы хотели разбить ”бригаду ведра" в Восточной Германии, чтобы наши друзья в Москве не узнали о назначении посылки ".
“Кажется, из этого ничего не вышло”, - сказал Кристофер.
“Посмотрим”.
“Они убили Бюлова”.
Пэтчен остановился и подтянул свой серый шарф повыше на горле. “Пол, я знаю, что твой человек мертв, и я уверен, что быть свидетелем этого было плохо. Но ты рассказывал мне об этом. Одного раза достаточно. Мы должны перейти к следующему этапу ”.
Пэтчен закашлялся, прикрыв рот рукой в перчатке, из одного глаза текли слезы, а другой, парализованный боевой раной, был открыт, сух и насторожен. “Давай нальем тебе чего-нибудь выпить”, - сказал Кристофер. Они только что пересекли мост искусств.
“Двое маготов?” Сказал Пэтчен.
“Нет, Кэти ждет меня там”.
“Петь под дождем?”
Пэтчена забавляло притворяться, что жена Кристофера танцевала в музыкальном фильме. Он и представить себе не мог, что его друг женится на девушке, которая так похожа на старлетку. Японская граната оставила шрамы у Пэтчена и сделала его калекой. Считая себя уродливым, он стеснялся красоты. В присутствии Кэти он увлеченно беседовал с Кристофером о музыке или о мужчинах, которых они знали по Гарварду и которые ушли на Уолл-стрит. Он проигнорировал Кэти, как будто она была девушкой, которая, никого не зная, имела глупость прийти на домашнюю вечеринку друзей всей жизни.
Кристофер привел Пэтчена в маленький бар на улице Жакоб и заказал пунш. Пэтчен пригубил его, и его кашель утих. Место было пустынным, поэтому они сели за столик в углу и продолжили разговор.
“Кирилл Каменский и Отто - старые друзья”, - сказал Пэтчен. “Однажды, сразу после Рождества, приходит это письмо со штемпелем из Хельсинки, в котором Отто сообщает, что Каменский хочет доверить ему роман, который он писал последние двадцать лет”.
“Просто так? Через открытые письма?”
“Да”.
“Каменский, должно быть, простой парень”.
“Как мне сказали, очень по-толстовски. Он был большевиком, когда был молодым идеалистом. Я знаю, ты читал его ранние работы. Она была опубликована в Париже после войны, рассказы и стихи. Ты принес это в комнату в Гарварде ”.
“Да, но я думала, что он мертв”.
“Как и многие люди. Во время чисток тридцатых годов на него донесли, судили и отправили в лагерь. КГБ стер его работу. Это не печаталось в Советском Союзе годами. Я не знаю, как долго он был в тюрьме, но, очевидно, он продолжал писать ”.
“Пишешь? В трудовом лагере?”
“В его голове, по словам Отто. Это то, как он удерживался от того, чтобы сойти с ума. Когда он вышел в прошлом году, ему нужно было только скопировать это ”.
“И он сделал только одну копию?”
“Да. Я полагаю, он полагал, что всегда может написать другую. Мы сделаем пару фотокопий”.
Французские рабочие начали стекаться в бар пропустить по стаканчику в полдень. Пэтчен и Кристофер вышли через боковую дверь. Пэтчен, с его изуродованным лицом и хромотой, привлек к себе некоторое внимание, как и всегда. Он проявлял признаки нервозности; в своей собственной стране, в Штаб-квартире, где все к нему привыкли, он забыл о своих ранах. Иностранцы заставили его вспомнить. Кроме того, он не привык разговаривать вне офиса, где, он был абсолютно уверен, не было подслушивающих устройств.
“Почему Каменский выбрал Отто?”
“Кто знает? Отто не чувствует, что должен все объяснять. Кроме того, кого еще Каменский знал на Западе? Он хочет, чтобы его работа была сохранена ”.
“Он не знает, кем стал Отто”.
“Я не должен так думать. Я не думаю, что Каменский захотел бы видеть нас в качестве литературных агентов ”.
“Что Отто думает по этому поводу?”
“Ну, Отто очень хорошо чувствует, что мы - великая сила добра в мире”.
“Это не точка зрения КГБ, и Каменский находится внутри Советского Союза”.
“Да. Я полагаю, что у него есть дети в России от старого брака, и он встречается с молодой женщиной с тех пор, как его выпустили. У них с Отто есть кое-что общее ”.
Пэтчен снова начал кашлять. Кристофер подождал, пока он закончит.
“Я думаю, Отто беспокоился бы о своем друге”, - сказал Кристофер.
“Насколько я могу судить, Отто счастлив просто быть снова занятым. Публикация рукописи пробудила в нем интерес к жизни ”.
Пэтчен посмотрел на свои часы. “У меня свидание за ланчем”, - сказал он. “Здесь поблизости есть стоянка такси?”
“Через дорогу. Что насчет рукописи Каменского?”
“Рукопись”, - сказал Пэтчен. “Да. Что ж, теперь, когда она у нас есть, мы ее прочитаем. Может быть, это шедевр, о котором мне постоянно говорит Отто. Люди в СР получали сообщения из России, сплетни литераторов. Предполагается, что роман вырвет черное сердце прямо из советской системы. Если это еще и произведение искусства, все наши хлопоты будут оправданы ”.
“И поездка Каменского обратно в Сибирь тоже?”
“Это создает проблему. В своем письме Отто он просит, чтобы Отто отложил книгу до смерти Каменски.”
“Тогда нам придется это сделать”.
“Отто не уверен, что это хорошая идея”.
“Он хочет опубликовать?”
“Он этого не говорил”, - сказал Пэтчен. “Он хочет, чтобы ты, и только ты, выполнял внешнюю работу. Отто хочет сидеть в своей спальне с опущенными шторами и отправлять тебя на свидание под радиоуправлением ”.
“А он знает?”
“Ты логичен. Если мы продолжим.”
Кристофер и Пэтчен, стоя на площади Сен-Жермен-де-Пре, без всякого выражения смотрели друг другу в лица. Пэтчен отвел взгляд.
“Смотри”, - сказал он. “Ты страдаешь от ревности?”
Кэти сидела у стеклянной стены крытой террасы отеля Deux Magots, перед ней стоял стакан минеральной воды. Мужчина улыбался ей сверху вниз, оживленно разговаривая. Пока они смотрели, она отослала его прочь. Она слегка прикоснулась кончиками пальцев обеих рук к своему бокалу и с напряженной улыбкой наблюдала за своим жестом. Ее светлые волосы касались щеки; ее профиль был совершенен. Кристофер и Пэтчен стояли всего в нескольких футах от нее, но Кристофер знал, что было мало шансов, что она их заметит. Когда Кэти была одна, она смотрела в пространство или наблюдала за частями собственного тела. Это был не ее способ проводить время за чтением или изучением лиц незнакомцев. У нее был мечтательный вид человека, которого забавляют воспоминания.
Пэтчен коснулся руки Кристофера. “Забудь на время об Отто и Каменски, забудь о Берлине”, - сказал он, кивая на Кэти за стеклом. “Иди, разбуди ее поцелуем”.
Пэтчен ушел. Кристофер ушел в "Двух маготов". Кэти поднялась ему навстречу, и, держа ее в своих объятиях, он наблюдал, как Пэтчен садится в такси на другой стороне улицы, морщась, когда он поднимал свою длинную негнущуюся ногу на заднее сиденье маленького автомобиля.
ДВОЕ
1
Они лежали вместе на узкой нижней полке купе первого класса Синего поезда в Рим. Хотя они завершили акт любви, Кэти продолжала прижиматься своим напряженным телом к Кристоферу, кончиками пальцев впиваясь в его спину, как будто удовольствие улетучилось бы, если бы она ослабила хватку на его плоти. В купе было перегрето, и они вспотели. Пустая бутылка из-под шампанского покатилась по полу. Кэти прижалась губами к груди Кристофера и беззвучно пробормотала. Он посмотрел вниз на ее тело, розовое даже в тусклом свете настольной лампы в изголовье койки. Она подняла лицо. Он закрыл глаза.
“Где ты?” Спросила Кэти.
“Где-то во Франции”.
“Не шути, Пол. Я имею в виду в твоем сознании. Ты не со мной.”