Меж трех миров (Цви Прейгерзон. Портрет ивритского писателя на фоне эпохи)
Введение
Меж двух миров, двух почти несовместимых галактик разрывалась на протяжении истории судьба еврейского народа: мир Традиции и мир Ассимиляции. Здесь невольно приходит на ум знаменитая пьеса Семена Ан-ского [1], названная им «Дибук или Меж двух миров», где описывается мистический сюжет из еврейского фольклора: потерянная душа, покинувшая известный нам мир и пока еще не присоединившаяся к миру иному, скитается в промежуточном состоянии, опасном как для нее самой, так и для других, живых.
Похожая амбивалентность сопутствовала и евреям эпохи рассеяния. В отсутствие собственной страны, обычно закрепляющей идентичность народа своим земельным наделом, конкретными природными особенностями, специфической топографией и топонимикой, они могли удержаться как отдельная сущность лишь посредством культурного, бытового, религиозного обособления. Это легче сказать, чем сделать. Древняя ассирийская практика переселения покоренных племен, как правило, работала безотказно. Изгнанные в чужие пределы, народы рано или поздно растворялись в местном окружении, утрачивая связь с прежними обычаями, прежними верованиями, прежним языком.
Последнее особенно важно, ведь именно язык скреплял воедино рассыпающееся, оставшееся без основы, базы, страны скопище переселенцев. В словах – устных и письменных – были закреплены и религия, и обычаи, и имена.
Вот только на новом месте властвовали другие, чужие слова, обозначавшие чужие предметы, чужие дороги, чужие реки, чужую родину, и жить отныне предстояло с ними. В прямом столкновении с местным языком у своего, принесенного издалека, было немного шансов уцелеть даже частично, отдельными понятиями и поговорками. Рассказ о прошлом бледнел и выцветал с каждым годом, в то время как чужие образы обладали зримой наглядностью, яркостью красок, свежестью ветра, неизбывной красотой жизни. Сменяли друг друга два-три поколения, и язык уходил, терялся, а с ним рушилось и все остальное здание многовековой культуры, выживая лишь в виде малых несущественных обломков: бабушкиных рецептов, дедушкиных сказок, полузабытых праздников.
Сохранение народа, оставшегося без родины, невозможно без консервации языка – именно консервации, поскольку, будучи пересаженным на другую почву, язык неизбежно проиграет соревнование местной речи. Принято думать, что евреев сохранила в изгнании их религиозная традиция. Отчасти это так, но лишь отчасти. Вне иврита исчезла бы и религиозная традиция. Правильно сказать, что народ был сохранен религиозной традицией, выраженной в родном языке. Потерянная Эрец Исраэль [2] оставалась нетронутой внутри иврита – всей массой своих царей, пророков, городов и дорог. Но эта сохранность стала возможной лишь в условиях герметичной замкнутости языка; в самом деле, стоило лишь слегка приоткрыть глухо запертую дверь, и туда немедленно ворвались бы чужаки.
Вряд ли решение изъять иврит из разговорной речи принималось на совете сионских мудрецов и было закреплено соответствующим протоколом. Такое предположение неправдоподобно уже хотя бы потому, что сионские мудрецы никогда не могли прийти к общему мнению даже по самым простейшим вопросам. Скорее всего, это получилось само собой: те общины, которые догадались законсервировать иврит, объявив его языком святого спецназа, уцелели. Все прочие – растворились в кислоте повседневности, присоединились к иным народам. Возможно, сейчас их потомки с криками «алла-ахбар!» кидают камни в еврейские машины на дороге из Гило [3] в Гуш Эцион [4] или потрясают антиизраильскими плакатами на улицах Барселоны, Марселя, Лондона и Сан-Франциско. Возможно и другое: этим потомкам глубоко наплевать на судьбу евреев; у них свои проблемы – испанские, французские, немецкие, бразильские. Так или иначе, они давно уже не с народом Израиля. Отпустив на волю иврит, они перестали быть евреями.
Законсервировавшись на два тысячелетия, иврит превратился в «лашон г̃а-кодеш», святой язык. Прямым следствием этого стал вакуум, возникший на месте разговорного языка. Это пространство занял у европейских евреев идиш. Можно сказать, что идиш – не совсем язык, а скорее тоска по языку. Тоска по тем временам, когда «маме лошен» (материнский язык, идиш) и «лашон г̃а-кодеш» (язык святости, иврит) были единым целым. Забегая вперед, отметим, что это стало возможным лишь в Эрец Исраэль.
Вокруг иврита, а также написанных на нем (и близком к нему арамейском) повседневных молитв и установлений, на Торе, Талмуде и мощном корпусе религиозно-философских трудов мудрецов многих поколений, как вокруг незыблемого гранитного архипелага, и строился мир еврейской Традиции. Мир не только самодостаточный и сложный, но и принципиально замкнутый вследствие вышеупомянутой консервации своего основного носителя, не говоря уже о декларируемой им идее Единого, неудобоваримой для обыденного сознания, которое предпочитает ориентироваться на видимую множественность окружающей реальности.
Впрочем, самодостаточность мира Традиции всегда выглядела проблематичной. Необходимость выживать в чужих общественных, социальных, культурных рамках диктовала неизбежную интеракцию с окружением. Торговая, промышленная, финансовая активность естественно тяготеет к экспансии, отрицая рамки и ограничения. Мир других казался полным соблазнов и безумно интересным уже в силу своей инакости. Кроме того, мировосприятие, основанное на принципе Единства мира, заведомо настроено на поиск связей между явлениями – всеми, в том числе, и чужими.
Увы, чужие принимали евреев не иначе как на своих условиях – да и могло ли быть иначе? Если уж ты помираешь от любопытства узнать, что происходит внутри монастыря, то вряд ли следует соваться туда со своим уставом. Тут уже хочешь – не хочешь, но оденься соответствующе, войди, как все, стой, где скажут, пой, что поют, ешь, что дают… – иными словами, приспособься, стань подобным остальным, ассимилируй.
Но, ах! Ах, если бы вышеописанный процесс «входа в чужой монастырь» был только таким, сугубо добровольным, продиктованным исключительно любопытством или соображениями выгоды… Сплошь и рядом туда вталкивали силой, наконечниками копий, под угрозой немедленной смерти, когда за спиной дымились развалины домов и валялись истерзанные трупы тех, кто не согласился – вернее, не успел согласиться. В таких случаях ассимиляция была вынужденной, за отсутствием иного выхода. Так, в течение всего лишь двух с половиной десятилетий, начиная с 1391 года, «ассимилировали» более полумиллиона испанских евреев – число огромное по тем временам. Часть из них были сожжены потом на кострах инквизиции, но потомки тех, кому удалось выжить, населяют теперь не только Пиренейский полуостров, но и обе Америки, ничем не отличаясь от других испаноязычных католиков.
Конечно, меж двух этих полюсов – полной замкнутости в мире Традиции или безвозвратного ухода в мир Ассимиляции существовал целый набор промежуточных вариантов – в зависимости от того, в каких исторических условиях пребывала каждая конкретная еврейская община или даже каждый конкретный еврей. Меж двух этих миров, как мистический фольклорный дибук [5], пребывал в течение двух тысячелетий еврейский народ в целом и каждая еврейская душа в отдельности.
Трудно сказать, какая именно крайность больше способствовала антисемитизму. Да, евреев постоянно упрекали за то, что они другие. Но, как показывает история, именно ассимилянты, вселявшиеся, подобно дибуку, в тело окружающего народа, отчего тот принимался, как в пьесе Ан-ского, говорить их голосом и вести себя иначе, – именно они обычно становились причиной самых яростных антисемитских кампаний: от погромов эллинизированных иудеев в Египте I в.н.э. и резни марранов [6] в Кастилии XV в. до нацистского «окончательного решения» и советского «дела врачей» в веке только что минувшем. Но и полная замкнутость, как известно, не спасала от топора погромщика. Так продолжалось до самого начала ХХ века, когда нежданно-негаданно на картине появился третий полюс, третья вершина, разом изменившая весь прошлый расклад: Сионизм.