Во время войны Майнор Джексон служил в Управлении стратегических служб, в основном в Европе, хотя примерно за четыре месяца до окончания боевых действий его переправили самолетом в Бирму. Ему не очень нравилась Бирма, ее джунгли и то, что ему приходилось в них делать, но теперь, когда война, как и УСС, была окончена, Джексон почти решил вернуться в Европу, потому что подозревал, что что так или иначе он сможет там заработать немного денег. Возможно, многое из этого.
Вернется ли Джексон в Европу ранней осенью 1946 года, во многом зависело от того, что удалось организовать карлику. Джексон теперь ждал его в коктейль-баре «Зеленые Мезонины» на улице Ла-Сьенега, недалеко от бульвара Санта-Моника; и, как обычно, гном опоздал.
Джексон, в тридцать два года — на самом деле почти в тридцать три — научился ждать во время войны, которая, как он был слегка удивлен, узнав, почти на 90 процентов состояла из ожидания. И хотя гном опоздал почти на сорок пять минут, Джексон терпеливо сидел, не ерзая, не совсем ссутулившись в глубоком кресле у низкого стола. Он потягивал пиво медленно, чтобы оно продлилось, но оно все еще не вытекло наполовину. Ради развлечения за соседним столиком шел ожесточенный спор.
Спор продолжался яростным шепотом почти все время, пока Джексон ждал. Это было между молодой парой, и поначалу речь шла о деньгах (вернее, их отсутствии) и небрежном обращении женщины с тем немногим, что у них было. Но теперь она предприняла жестокую, разрушительно интимную контратаку, выбрав своим оружием сексуальную неадекватность мужчины.
Поскольку Джексон обычно был любопытным человеком, на самом деле даже немного более любопытным, чем большинство других, он слегка поерзал на стуле — это случайное движение, которое, как он надеялся, позволит быстро и незаметно взглянуть на жертву.
Юноша сидел, опустив голову, закусив губы, и слушал свое проклятие, которое, должно быть, было еще более ужасным из-за ласкающего шепота, произнесшего его. Он также был довольно бледен, хотя, когда приступ женщины только начался, он мог покраснеть до розового или даже алого цвета. «Он похож на краснеющего», — подумал Джексон.
Женщина, казалось, была примерно того же возраста, что и мужчина, и хотя она была далеко не красивой, она была более чем хорошенькой. Однако Джексон не ожидал, что она окажется настолько наблюдательной. Она почти сразу почувствовала его пристальный взгляд и прервала шепотное осуждение, пристально взглянув на него и спросив: «На что ты смотришь, пап?»
Джексон пожал плечами. «Я просто хотел посмотреть, где у него течет кровь».
Если бы не «Поп», он, возможно, улыбнулся бы или ухмыльнулся, когда сказал это. Волосы Джексона были седыми, почти белыми, и хотя он думал об этом достаточно часто, какая-то обратная гордость или тщеславие не позволяли ему их покрасить. Иногда, когда его спрашивали, обычно женщины, он утверждал, что так случилось за ночь во время войны, когда он выполнял какое-то романтически-загадочное задание УСС. На самом деле оно начало седеть, когда ему было двадцать три.
После щелчка Джексона молодой человек резко поднялся. При этом он случайно опрокинул пиво, которое залило стол и даже вылилось на его сэндвич. Румянец вернулся на щеки молодого человека. Его губы начали работать, пока он стоял там. Сначала они немного дрожали, но наконец он выговорился.
«Ты очень плохая гнилая сука, не так ли, Диана».
Поскольку это определенно не был вопрос, молодой человек не стал ждать ответа. Вместо этого он повернулся и поспешил вокруг столов к трем устланным коврами ступеням, ведущим в фойе коктейль-бара.
Женщина пару мгновений смотрела ему вслед, ее губы шевелились, как будто она все еще молча репетировала какие-то невысказанные строки. Затем она посмотрела на стол с двумя несъеденными сэндвичами и пролитым пивом. Казалось, она внимательно изучала этот беспорядок, как будто когда-нибудь ей захотелось нарисовать его по памяти. Наконец, она посмотрела на Джексона. Он увидел, что ее ярость ушла, возможно, ушла в какое-то секретное укрытие для возможного повторного использования. У нее также появилось новое выражение лица, слегка озадаченное и нечестное.
«Кто будет платить за все это дерьмо?» она сказала.
Джексон покачал головой. «Интересно».
Она быстро поднялась и почти бросилась вокруг столов к трем ступенькам.
«Эй, Джонни!» она позвала. «Подожди!»
Но Джонни уже давно не было. Она торопливо спустилась по трем ступенькам, ища Джонни, а не туда, куда шла. На последнем шаге она сбила с ног гнома Николае Плоскару.
Гному идти было недалеко, но он все равно сильно рухнул и приземлился на задницу. Женщина взглянула на него; сказал: «Ой, дерьмо», в качестве извинения; и поспешил за дверь вслед за исчезнувшим Джонни.
Никто не предложил помочь гному подняться. Он, кажется, этого не ожидал. Он медленно, с большим достоинством поднялся и задумчиво отряхнул руки. После этого он с легким отвращением покачал своей большой головой и снова начал подниматься по трем ступенькам, взбираясь по ним по одной из-за своих коротких, слегка искривленных ног.
Плоскару прошёл через столы к тому месту, где сидел Джексон. — Я опаздываю, — сказал гном и поднялся и вернулся на один из глубоких стульев, одновременно подпрыгивая и извиваясь, что казалось уже отработанным.
«Я к этому привык», сказал Джексон.
— Я не вожу машину, — сказал гном, словно раскрывая какую-то давно сокрытую тайну. «Если вы не ездите на машине по этому городу, вам придется рассчитывать на опоздание. Когда я был в Нью-Йорке, я ездил на метро и почти никогда не опаздывал. Интересно, почему здесь нет метро?
У карлика был заметный румынский акцент, вероятно, потому, что он выучил английский довольно поздно, намного позже французского, на котором он говорил практически без иностранного акцента и на своем почти столь же безупречном немецком. В начале войны, в 1940 и 1941 годах, Плоскару работал на британскую разведку в Бухаресте — или, скорее, на двух английских шпионов, которые выдавали себя за корреспондентов нескольких лондонских ежедневных газет. Один из шпионов, как однажды сказал Плоскару Джексону, был весьма компетентным, но другой, постоянно беспокоившийся о своей пьесе, которая в то время шла в Лондоне, оказался практически провальным.
Когда весной 1942 года немцы наконец вошли в Румынию, карлик сбежал в Турцию. Оттуда ему удалось попасть в Грецию и каким-то образом из Греции в Каир, где он иногда утверждал, что провел остаток войны. Хотя Плоскару никогда в этом не признавался, Джексон подозревал, что гном каким-то образом тайно переправился в Соединенные Штаты, возможно, армейской авиацией. Во всяком случае, гном всегда тепло отзывался об Воздушном Корпусе, несмотря на то, что он сделал с Плоешти.
— Хочешь выпить? — сказал Джексон.
«Ты видел, как она сбила меня с ног? Она даже не остановилась».
— За обед она тоже не заплатила.
Гном мрачно кивнул, словно ожидал чего-то подобного. Большая голова, на которую он кивнул, была почти красива, если не считать немного слишком большого подбородка. «Мартини», — наконец ответил он на стареющий вопрос Джексона. «Думаю, я выпью мартини».
«Все еще варвар».
— Да, — сказал гном. "Довольно."
Джексон подал знак официанту, который подошел и уперся руками в бедра, с мрачным выражением лица рассматривая обед, который молодая пара не ела и за который не заплатила. Официант был молодой, болтливый и немного женоподобный. Он многозначительно посмотрел на Джексона.
«Ну, я , конечно, мог сказать, когда они пришли, а вы?» он сказал.
«Нет, — сказал Джексон, — я не мог».
«Ну, я , конечно, мог бы. Разве ты не заметил, как близко посажены ее глаза? Это верный признак бездельника – ну, почти, во всяком случае. Хочешь еще пива?
«И мартини для моего друга».
«Очень сухое?» — сказал официант Плоскару.
— Очень сухо, — сказал гном.
После того, как напитки были поданы, Джексон подождал, пока Плоскару сделал первый глоток мартини, вздрогнул и закурил одну из любимых сигарет «Олд Голд».
"Хорошо?" — сказал Джексон.
Прежде чем ответить, Плоскару сделал еще один глоток, побольше. На этот раз дрожи не было. Вместо этого он вздохнул и, не глядя на Джексона, сказал: — Звонок поступил сегодня утром в одиннадцать. Чуть позже одиннадцати.
"Откуда?"
«Тихуана».
— Они оба подошли?
«Дочь сделала. Старик остался в Энсенаде. Знаешь, он не говорит по-английски. Дочь, в некотором смысле, так и делает. Они хотели бы встречи.
— Вы говорили о деньгах?
Затем гном посмотрел на Джексона. У него были зеленые глаза, которые казались умными, а может быть, это был просто их блеск.
«Мы говорили о деньгах, — сказала Плоскару, — и она, кажется, подумала, что наша цена слишком высока; но ведь она еврейка». Карлик пожал плечами, выразив свое легкое презрение к любому еврею, который был бы настолько глуп, чтобы поверить, что она может переторговать чистокровного сына Румынии.
«Итак, мы договорились», — продолжил Плоскару. — На английском, конечно, хотя немецкий был бы предпочтительнее, но война еще не так давно закончилась. Очень сложно вести переговоры по телефону, особенно с человеком, который говорит на незнакомом языке и говорит на нем плохо. Упускаешь… э-э… нюансы.
— Так что же ты придумал? — сказал Джексон.
«Тысяча тебе; пятьсот мне.
«Это слишком тонко, не так ли?»
Плоскару несогласно поджал губы. «Дорогой мой, чтобы заключить любую сделку, требующую двух отдельных платежей, ты должен до последнего вздоха сопротивляться всем попыткам уменьшить первоначальный платеж. Но затем, когда ваши аргументы исчерпаны, вам следует неохотно уступить и поторопиться со второй выплатой. Эту сумму вы можете раздуть, если будете умны и настойчивы, потому что ваш коллега по переговорам знает, что если вы не справитесь со своей задачей, ему никогда не придется платить». Карлик сделал еще один глоток мартини, облизнул губы и сказал: «Мне действительно следовало стать дипломатом».
"Сколько?" — сказал Джексон. «Второй платеж?»
«Десять тысяч тебе и пять мне. Оплата в Швейцарии.
— Если мы его найдём.
"Да. Конечно."
Джексон обдумал это. Это было больше, чем он ожидал, почти на две тысячи долларов больше. Карлик справился хорошо, намного лучше, чем мог бы сделать сам Джексон. Он решил сделать гному небольшой комплимент — на самом деле крошечный, потому что что-то большее вскружило бы Плоскару голову и сделало бы его невыносимым до конца дня.
«Неплохо», — сказал Джексон.
«На самом деле довольно блестяще». Всякий раз, когда карлик делал себе комплимент, его британский подтекст усиливался, возможно, потому, что два шпиона, на которых он работал в Бухаресте, редко говорили ему приличное слово, и теперь ему нравилось, чтобы его похвала, даже та, что исходила из его собственных уст, была обернута в британский акцент.
«Однако мне все равно придется продать свою машину», — сказал Джексон.
«Как жаль», — сказал Плоскару, не потрудившись скрыть сарказм.
«Встреча», — сказал Джексон. «Когда они этого хотят?»
«Послезавтра в их отеле в Энсенаде. Они настояли на паре кодовых фраз для идентификации — ужасно глупая чушь; но я дам тебе все это завтра.
— Что ты хочешь сделать сегодня днем?
«Давайте поедем на пляж, выпьем пива и посмотрим на женщин».
— Хорошо, — сказал Джексон.
OceanofPDF.com
2
В середине 1945 года капитана Майнора Джексона отправили обратно в Штаты на борту госпитального корабля из-за острого случая инфекционного гепатита, которым он заразился в джунглях Бирмы, где он вместе с парой зачисленных тяжелобольных и дюжиной или около того еще более жесткие представители племени качин преследовали японцев в их тылу. Небольшое подразделение Джексона входило в состав свободно действующего подразделения УСС под названием «Отряд 101». Причина, по которой его назвали «Отряд 101», заключалась в том, что УСС считало, что это название будет звучать так, как будто поблизости могло быть несколько других подобных отрядов, хотя, конечно, не было.
Джексон провел день и ночь капитуляции Японии на борту госпитального корабля в гавани Сиэтла, наблюдая за фейерверками и слушая звуки празднования. На следующий день в больнице Форт-Льюиса представители Красного Креста сказали ему, что он может бесплатно позвонить домой по междугороднему телефону.
Это представляло собой небольшую проблему, поскольку родители Джексона были в разводе уже почти двадцать лет, и он совершенно не был уверен, где они могут быть. Однако он был совершенно уверен, что его матери не будет в Палм-Бич — во всяком случае, в августе.
В конце концов он позвонил в юридическую фирму своего отца в Нью-Йорке, но секретарша, которая, возможно, была новичком в своей работе, сообщила ему, что мистер Джексон находится на важной конференции и не отвечает ни на какие звонки.
Позже Джексон написал отцу открытку. Прошло две недели, прежде чем пришло письмо от его отца, в котором он поздравлял Джексона с тем, что он пережил войну (что, похоже, удивило его отца, хотя и не неприятно) и призывал его уйти из армии и заняться чем-то «продуктивным и разумным». » Разумное было подчеркнуто. Несколько дней спустя он получил телеграмму от своей матери из Ньюпорта, штат Род-Айленд, в которой она приветствовала его дома и надеялась, что они смогут встретиться в ближайшее время, потому что у нее было «уйма» вещей, чтобы рассказать ему. Джексон перевел кучу слов как «новый муж» (ее четвертый) и не удосужился ответить.
Вместо этого, когда армия спросила, где находится его родной город, чтобы его можно было перевести в ближайшую больницу для лечения желтухи, Джексон солгал и сказал, что это Сан-Франциско. Когда он прибыл туда в армейский генерал-лейтенант Леттерман, Джексон весил сто двенадцать фунтов, что, по мнению врачей, было немного легче для его роста шесть футов два дюйма. Им потребовалось более шести месяцев, чтобы откормить его и вернуть индекс желтухи в норму, но когда они это сделали, 19 февраля 1946 года Джексона выписали из армии и госпиталя, а также из УСС, что , так или иначе, прекратил свою деятельность 20 сентября 1945 года.
Накопленная задолженность Джексона по зарплате, выходное пособие и немаловажный выигрыш в покер составили почти 4000 долларов. Он тут же потратил 1750 долларов на покупку дорогого, но стильного желтого кабриолета Plymouth 1941 года выпуска. Ему также удалось найти и купить шесть белых рубашек (в начале 1946 года их все еще было мало), довольно хороший твидовый пиджак, несколько брюк и серый камвольный костюм.
Одетый и одетый в такую одежду, Джексон задержался в Сан-Франциско почти на шесть месяцев, в основном из-за обаяния рыжеволосой армейской медсестры. Но затем медсестра, убежденная, что у Джексона нет шансов выйти замуж, согласилась на работу в армейский госпиталь в Риме. Итак, Джексон, чьи планы по-прежнему намеренно расплывчаты, в начале сентября поехал на юг, направляясь в Лос-Анджелес, первую остановку на пути его окольного возвращения в Европу.
Три основные причины привели Джексона в Лос-Анджелес. Во-первых, он никогда там не был. Второй была женщина, которая жила в Пасифик-Палисейдс и которая однажды переспала с ним в постели в Вашингтоне много лет назад и могла бы сделать это снова, если бы помнила его. Третья причина заключалась в том, что во время войны Джексон подружился с более или менее известным актером, также служившим в УСС. Некоторое время Джексон и актер, который тоже был чем-то вроде моряка, переправляли оружие и припасы через Адриатику из Бари в Италии партизанам Тито в Югославии. Актер заставил Джексона поклясться, что разыщет его, если Джексон когда-нибудь окажется в Лос-Анджелесе или, точнее, в Беверли-Хиллз.
Как оказалось, женщина, которую Джексон знал в Вашингтоне, только что вышла замуж и не считала, что было бы слишком разумно, если бы они снова начали встречаться — по крайней мере, пока. «Дайте мне пару месяцев», — сказала она.
Однако актер, похоже, обрадовался, когда позвонил Джексон. Он даже убеждал Джексона остаться с ним, но когда Джексон вежливо отказался, актер дал ему несколько полезных советов о том, где найти комнату или квартиру в разгар нехватки жилья, которая все еще охватила Лос-Анджелес. Затем он настоял, чтобы Джексон в тот же вечер пришел на коктейльную вечеринку. Именно на актерской вечеринке у бассейна Джексон встретил гнома.
Квартет пьяниц — два сценариста, режиссер и агент — только что бросили гнома в бассейн и заключали пари о том, сколько времени ему понадобится, чтобы утонуть. Сценаристы давали фору, что это займет не менее пятнадцати минут. Карлик так и не научился плавать, и только яростное плескание его чрезвычайно мощных рук удерживало его на плаву. Джексон, возможно, и не вмешался бы, если бы два сценариста не попытались смягчить ситуацию, наступая на руки гнома каждый раз, когда ему удавалось задыхаться и плескаться, чтобы добраться до края бассейна.
Джексон подошел к одному из писателей и похлопал его по плечу. «Я думаю, вам следует его выпустить», — сказал Джексон.
Писатель повернулся. "Кто ты?"
"Никто."
«Уходите, никто», — сказал писатель; он положил большую, на удивление безволосую руку на грудь Джексона и толкнул его назад.
Писатель был крупным человеком, почти огромным, и это был тяжелый толчок. Джексон отступил на шаг или два. Затем он вздохнул, переложил стакан в правую руку, быстро вошел и ударил писателя левым кулаком в живот. Писатель согнулся пополам, задыхаясь, и Джексон, пораженный своей безрассудностью, но наслаждавшийся ею, слегка толкнул писателя, и тот упал в бассейн.
Трое других пьяниц нервно обходили Джексона и поспешили на помощь другу, хотя, прежде чем выманить его, режиссер и агент пытались сделать ставку на то, сколько времени понадобится писателю, чтобы утонуть.
Джексон опустился на колени у края бассейна, схватил толстое запястье гнома и потащил его на цемент. Плоскару сидел мокрый и задыхающийся, его короткие кривые ноги торчали перед ним, его большая голова опустилась на грудь, и он откинулся назад на свои мощные руки и кисти. Наконец он посмотрел на Джексона, который впервые увидел почти горячий блеск в зеленых глазах гнома.
"Кто ты?" - сказал Плоскару.
«Как я и сказал этому человеку, никто».
«У тебя есть имя».
«Джексон. Минор Джексон.
— Спасибо, Майнор Джексон, — серьезно сказал гном. «Я у тебя в долгу».
"Не совсем."
"Что вы делаете?"
"Ничего."
— Выходит, вы богаты?
"Нет."
— Но тебе бы хотелось?
"Может быть."
— Вы, конечно, были на войне.
"Да."
— Чем ты занимался? На войне?
«Я был своего рода шпионом».
Все еще глядя на Джексона, гном несколько раз медленно кивнул. «Я могу сделать тебя богатым».
"Конечно."
— Ты мне не веришь.
— Я этого не говорил.
Гном поднялся и задумчиво отряхнул все еще влажные ладони. Этот жест он часто использовал, когда пытался принять какое-то решение. Это был также жест, который Джексон хорошо узнал.
«Утопление — это дело, требующее жажды», — сказал Плоскару. «Пойдем выпьем и поговорим о том, как сделать тебя богатым».
"Почему нет?" — сказал Джексон.
Они не выпили у актера. Вместо этого они уехали, не попрощавшись с хозяином, сели в «Плимут» Джексона и поехали к гному.
По дороге Джексон достоверно узнал, что гнома зовут Николае Плоскару. Он также узнал, хотя эти факты были совершенно непроверяемы, что Плоскару был младшим сыном мелкого румынского дворянина (возможно, графа); что и в Бессарабии, и в Трансильвании имелись обширные, но, конечно, давно утраченные имения; что до войны Бухарест мог похвастаться самыми красивыми женщинами Европы, с большинством из которых карлик спал; и наконец, что перед побегом в Турцию карлик, когда не шпионил в пользу британцев, собственными руками убил четырех, а возможно, и пяти офицеров СС.
«Я задушил их ими», — сказал гном, держа в руках двойные орудия смерти для возможного осмотра. — Последнего, полковника — вообще-то, довольно симпатичного парня — я прикончил в турецкой бане недалеко от дворца Атене. Вы, конечно, знаете дворец Атене.
"Нет."
«Это отель; вполне себе неплохой. Когда вы доберетесь до Бухареста, вам следует взять за правило остаться там».
«Хорошо, — сказал Джексон, — я сделаю это».
— И обязательно назови мое имя.
«Да», сказал Джексон, не совсем улыбаясь, «Я тоже это сделаю».
Жильем гнома был дом с видом на голливудские холмы. Он был построен из красного дерева, стекла и камня и явно не принадлежал гномам. Во-первых, мебель была слишком женственной, а во-вторых, почти все, что могло ее выдержать, имело на поверхности большую, искусно переплетенную двойную букву W, выгравированную, вытканную или выдавленную.
Джексон стоял в гостиной и осматривался. «Хорошее место», — сказал он. «Кто такой WW?»
— Вайнона Уилсон, — сказал гном, изо всех сил стараясь, чтобы его буква «w» не звучала как «в», и это почти удалось. «Она моя подруга».
— А что делает Вайнона?
«В основном она пытается получить деньги от своей богатой матери в Санта-Барбаре».
«Я желаю ей удачи».
«Я хочу надеть сухую одежду», — сказал гном. «Можете ли вы приготовить мартини?»
"Конечно."
Плоскару указал на длинную стойку, похожую на решетку, которая отделяла гостиную от кухни. — Там все есть, — сказал он, повернулся и исчез.
К тому времени, когда гном вернулся, напитки уже были смешаны, и Джексон сидел на одном из высоких табуретов в баре, глядя вниз через слегка затонувшую гостиную и через стекло на далекие огни Голливуда и Лос-Анджелеса, которые только начинались. приехать в начале сентября вечером.
На Плоскару был длинный (во всяком случае, длинный) зеленый шелковый халат, явно сшитый на заказ. Из-под юбки халата выглядывала пара красных турецких туфель, носочки которых были завернуты вверх и назад и заканчивались маленькими серебряными колокольчиками, которые весьма неприятно звенели при его движении.
Джексон протянул гному свой напиток и сказал: «Что ты делаешь, друг, я имею в виду, правда?»
Плоскару улыбнулся, обнажив большие белые зубы, которые казались почти квадратными. Затем он сделал первый глоток мартини, вздрогнув, как почти всегда, и закурил одну из своих бутылок «Олд Голд». «Я живу за счет женщин», — сказал он.
«Звучит приятно».
Гном пожал плечами. «Не совсем. Но некоторые женщины находят меня привлекательным, несмотря ни на что». Он сделал странный печальный жест, который был почти извинением за свой рост три фута семь дюймов. Это был один из двух случаев, когда Джексон когда-либо слышал, как гном упоминал об этом.
Плоскару поискал место, где можно было бы присесть, и остановился на длинном диване кремового цвета с множеством ярких подушек, на которых вытканы WW. Он снова устроился на нем, как ребенок, сильно извиваясь. Затем он начал задавать вопросы.
Он хотел знать, как долго Джексон находился в Лос-Анджелесе. Два дня. Где он был до этого? В Сан-Франциско. Когда он уволился со службы? В феврале. Что он сделал с тех пор? Очень мало. Где он ходил в школу? Университет Вирджинии. Что он изучал? Либеральные искусства. Это была тема? Не совсем. Что делал Джексон до войны?
Некоторое время Джексон молчал. — Я пытаюсь вспомнить, — сказал он наконец. «Я закончил школу в 36-м. Потом я уехал на год в Европу, слоняясь без дела. После этого я работал в рекламном агентстве в Нью-Йорке, но это продлилось всего шесть месяцев. Потом я пошел работать на комиссионное предприятие по продаже яхт, но ничего не продал, так что это тоже длилось недолго. После этого я написал очень плохую пьесу, которую никто не поставил, а потом… ну, потом была одна зима, когда я катался на лыжах, лето, когда я плавал под парусом, и осень, когда я играл в поло. И наконец, в 40-м году я пошел в армию. Мне было двадцать шесть».
«Вы когда-нибудь были бедными?» - сказал Плоскару.
«Я разорился».
«Есть разница».
«Да», сказал Джексон. "Есть."
«Ваша семья богатая». Это был не вопрос.
«Мой старик все еще пытается добиться этого, и, вероятно, поэтому он женился на моей матери, которая всегда была богатой и, вероятно, всегда будет такой, пока она продолжает выходить замуж за богатых мужей. Богатые склонны поступать так, не так ли? — жениться друг на друге».
«Чтобы сохранить вид», — сказал Плоскару, пожав плечами, как будто ответ был так же очевиден, как и предопределение. Затем он нахмурился, отчего его густые черные волосы упали ему на глаза. «Большинство американцев этого не делают, но вы говорите на каких-нибудь языках?»
«Французский, немецкий и достаточно итальянского, чтобы обойтись».
«Где ты выучил языки?»
«В школе в Швейцарии. Когда мне было тринадцать, мои родители развелись, и я прогнил. Меня отправили в эту школу на три года, которая больше напоминала тюрьму для мальчиков. Богатые мальчики, конечно. Либо ты научился, либо нет.
Плоскару осмотрел свою сигарету, а затем загасил ее в пепельнице из мыльного камня. — Итак, теперь ты хочешь зарабатывать деньги?
«Это было бы изменением».
— Когда война закончится, — медленно произнес дварф, — у предприимчивых людей появится несколько способов заработать деньги. Самым очевидным, конечно, является торговля дефицитными товарами – черный рынок. Другой вариант – предоставить определенные услуги богатым, которым удалось остаться богатыми, даже несмотря на то, что они сами, по сути, стали жертвами войны. Это я предлагаю сделать. Вас это интересует?»
— Я не знаю, о чем ты говоришь.
— Нет, я действительно не ожидал от тебя этого.
«Но это способ заработать деньги?»
"Да."
«Это законно?»
"Почти."
«Тогда мне интересно», сказал Джексон.
OceanofPDF.com
3
В Лонг-Бич шла газовая война, и Джексон остановил «Плимут» на заправке с большой вывеской на фасаде, на которой хвасталось, что бензин стоит 21,9 цента за галлон. На углу улицы через дорогу мужчина на станции «Тексако» с мрачным выражением лица снимал свою вывеску и устанавливал новую, которая будет соответствовать цене его конкурента.
У кабриолета был опущен верх, и из радиоприемника доносилась музыка. Музыка была версией «Зеленых глаз» Джимми Дорси, и гном подпевал, пока служитель наполнял резервуар. Гном любил петь.
Это была одна из нескольких вещей, которые Джексон узнал о Плоскару с момента их встречи в актерском бассейне три недели назад. Через неделю после этого Джексон принял приглашение гнома переехать и разделить дом на голливудских холмах, принадлежавший Вайноне Уилсон, которая, судя по всему, оставалась в Санта-Барбаре на неопределенный срок, пока изо всех сил пыталась вытянуть из нее деньги. богатая мать.
Именно в течение тех же трех недель Плоскару вел свои часто загадочные переговоры с народом Мексики — переговоры, которые Джексон должен был завершить позже в тот же день в Энсенаде. И именно в течение тех же трех недель Джексон обнаружил, что гном знал невероятное количество людей — невероятное, по крайней мере, по оценке Джексона. Как выяснилось, большинство из них были женщинами, которые выполняли поручения гнома, возили его с собой и возили его – и Джексона – на вечеринки. На вечеринках Плоскару часто пел и играл на фортепиано, если оно было. Иногда песни были грустными румынскими, и если гном напился, он пел со слезами, текущими по его лицу. Тогда женщины обнимались и пытались утешить его, и пока все это происходило, карлик иногда подмигивал Джексону.
Но чаще всего карлик пел популярные американские песни. Казалось, он знал слова для всех и пел настоящим глубоким баритоном. Его игра на фортепиано, хотя и была восторженной, на самом деле была не очень хорошей.
Джексон осознал, что большинство мужчин ненавидят карлика. Их возмущало его пение, его рост, его обаяние — и больше всего их возмущал его успех у женщин, о котором их небольшие группы часто обсуждали похотливым шепотом на бесконечных вечеринках. Плоскару, казалось, наслаждался негодованием; но с другой стороны, гном, как узнал Джексон, обожает почти любое внимание.
Теперь, когда бак был полон, Джексон поехал по прибрежному шоссе на юг, в сторону Сан-Диего. Было еще раннее утро, и гном пел большую часть пути до Лагуна-Бич, где они остановились в отеле выпить кофе.
После того, как официантка налила ему еще, Плоскару спросил: «Вы уверены, что помните кодовые фразы?»
"Я уверен."
"Кто они такие?"
«Ну, во-первых, они глупые».
«Несмотря на это, кто они?»
«Я должен позвонить ей по домашнему телефону и назвать свое имя, а затем, как дурак, сказать: « Wenn der Schwansingt lu, lu, lu, lu». Иисус."
— И что она отвечает?
«Ну, если она сможет перестать хихикать, она должна будет вернуться со словами: «Mach ich meine Augen zu, Augen zu, Augen zu».
Гном улыбнулся.
После кофе они продолжили путь вдоль побережья, остановились на обед в Ла-Хойе, а затем поехали в Сан-Диего, где Джексон высадил Плоскару у зоопарка.
«Почему бы тебе не пойти в кино вместо того, чтобы торчать здесь весь день?»
Гном покачал головой. «Здесь будут дети. Знаете, мы с детьми и животными прекрасно ладим.
«Я этого не делал, но делаю сейчас. Я постараюсь вернуться сюда до полуночи. Может быть, когда ты разберешься с детьми и животными, ты сможешь найти нам немного бурбона. Не джин. Бурбон. Я больше не могу пить джин.
— Очень хорошо, — сказал гном, — бурбон.
Полчаса спустя Джексон пересек пограничный контрольно-пропускной пункт, проехал через Тихуану и ехал на юг по узкой, сильно залатанной прибрежной дороге в Нижнюю Калифорнию. Между Тихуаной и Энсенадой было много пейзажей и больше не на что смотреть. Иногда здесь можно было увидеть скопление рыбацких хижин, солидный дом или два и странный туристический дворик, но в основном это было синее море, крутые обрывы, прекрасные пляжи, а слева — сухие горы тутового цвета.
Джексон преодолел шестьдесят пять миль менее чем за два часа и остановился у входа в обширный, вдохновленный миссией отель Riviera del Pacífico, который был построен с видом на залив еще в двадцатых годах игорным синдикатом, который Джек Демпси выступал за.
Было около пяти, когда Джексон вошел в просторный вестибюль, нашел домашние телефоны, снял трубку и спросил у оператора номер 232. На звонок ответила женщина тихим голосом, которая сказала только «Привет», но даже по этому Джексон мог уловить ярко выраженный немецкий акцент.
«Это Майнор Джексон».
Женщина ничего не сказала. Джексон вздохнул и произнес заранее заготовленную фразу по-немецки о лебеде, поющем «лу, лу, лу, лу». Совершенно серьезно женщина ответила по-немецки, что от этого у нее закрылись глаза. Затем по-английски она сказала: «Пожалуйста, поднимитесь, мистер Джексон».
Джексон поднялся по лестнице на второй этаж, нашел номер 232 и постучал. Женщина, открывшая дверь, была моложе, чем гном ожидал. Плоскару сказала, что она старая дева, а для Джексона это означало девушку лет тридцати или сорока. Но английский Плоскару, просеянный через несколько языков, иногда терял часть своей точности.
Однако она определенно не была старой девой. Джексон предположил, что ей где-то от двадцати пяти до двадцати девяти лет, и в целом он нашел ее почти красивой, но если не совсем красивой, то, по крайней мере, поразительной. Лицо у нее было овальной формы и светло-оливкового цвета. На ней не было макияжа, даже капли помады не было на ее пухлых губах, которые теперь слегка улыбались.
«Пожалуйста, входите, мистер Джексон», — сказала она. — Вы как раз к чаю.
Это звучало как фраза, которую рано выучил кто-то с британским акцентом и тщательно сохранил для дальнейшего использования. Джексон кивнул, ответил на ее легкую улыбку и последовал за ней в гостиную номера, где на столе стоял чайный сервиз.
«Пожалуйста, сядьте», — сказала она. — Мой отец скоро присоединится к нам.
«Спасибо, мисс Оппенгеймер», — сказал Джексон и выбрал удобное на вид бежевое кресло возле окна. Женщина Оппенгеймер остановила свой выбор на прямом стуле возле чайного сервиза. Она медленно села, держа лодыжки и колени вместе, и совершенно не заботилась о том, что делать с руками. Она сложила их на коленях, предварительно разгладив платье на коленях, и снова улыбнулась Джексону, словно ожидая, что он скажет что-нибудь наблюдательное о погоде.
Джексон ничего не сказал. Прежде чем тишина стала напряженной, женщина спросила: «У вас было приятное путешествие?»
"Очень приятно. Очень… живописно.
— А господин Плоскару, он в порядке?
"Очень хорошо."
— Знаешь, мы никогда не встречались.
«Вы и мистер Плоскару?»
"Да."
«Я этого не знал».
«Мы разговаривали только по телефону. И переписывались, конечно. Сколько ему лет?»
— Тридцать семь, тридцать восемь, где-то там.
"Так молод?"
"Да."
«По телефону он звучит намного старше. Нет, это неправильно. Я имею в виду-"
«Взрослый?» Джексон предоставил.
Она благодарно кивнула. — Он, конечно, не мог прийти сам.
"Нет."
«Проблема с его документами».
"Да."
«Они очень важны в наши дни, правильные бумаги. Паспорта. Визы».
"Да."
«Он крупный человек, господин Плоскару? Судя по его голосу, он кажется довольно большим».
— Нет, не слишком большой.
Она снова с благодарностью кивнула в ответ на эту информацию. — Что ж, я уверен, что ты справишься со всем самым удовлетворительным образом.
"Спасибо."
Джексон никогда не гордился своей светской беседой. Он задавался вопросом, как долго это будет продолжаться и может ли он рискнуть закурить сигарету, когда вошел слепой. Он почти быстро вышел из спальни, неся длинную белую трость, которая ему, похоже, была не нужна. Он прошел в центр комнаты и остановился лицом к окну.
— Посмотрим, ты возле чая, Лия, — сказал слепой по-немецки.
«Да, и мистер Джексон сидит в бежевом кресле», — сказала она.
Слепой кивнул, слегка повернулся в сторону Джексона, сделал два уверенных шага вперед и протянул руку. Джексон, уже вставший, принял рукопожатие, а слепой сказал по-немецки: «Добро пожаловать в Энсенаду, герр Джексон; Я так понимаю, вы говорите по-немецки.
"Я попробую."
Слепой повернулся и остановился, словно решая, какой стул выбрать. Он уверенно двинулся к кожаному экземпляру с крылатой спинкой; бегло, почти неосторожно постучал по нему тростью; и, устроившись в нем, сказал: «Ну, мы будем говорить по-английски. Нам с Лией нужна практика. Конечно, вы уже познакомились с моей дочерью.
"Да."
«Мы довольно мило побеседовали о г-не Плоскару», - сказала она.
Слепой кивнул. «Чертовски умный парень, этот румын. Мы с ним, конечно, не встречались, но поговорили по телефону. Давно его знаете, мистер Джексон?
— Нет, не очень долго.
Слепой снова кивнул и слегка повернул голову так, что казалось, что он смотрит почти на дочь, но не совсем: он отклонился немного, хотя и не более чем на несколько градусов. — Как думаешь, Лия, мы могли бы выпить чаю сейчас?
«Конечно», — сказала Лия Оппенгеймер и повернулась в кресле к чайному сервизу, который, по какой-то причине, предположил Джексон, стоил фунты стерлингов.
Послеобеденный чай, очевидно, был изученным и любимым ритуалом в доме Оппенгеймеров. Конечно, это было достаточно тщательно продумано. Было четыре вида нежных бутербродов без корочки, два вида тортов и разнообразное печенье.
Пока дочь совершала чайный ритуал, Джексон пристально разглядывал отца, Франца Оппенгеймера, человека, который, по словам гнома, не говорил по-английски. Либо Плоскару солгал, либо Оппенгеймер обманул карлика. Джексон сделал ставку на гнома. Ибо если Плоскару и не был прирожденным лжецом, то он, безусловно, был практикующим человеком, который считал ложь формой искусства, хотя, возможно, лишь второстепенной.
Францу Оппенгеймеру было не меньше шестидесяти, решил Джексон, пока дочь подавала чай сначала гостю, а затем отцу. Он также был хорошо сохранившимся шестидесятилетним мужчиной, коренастым, но не толстым, с весом в пять-десять-одиннадцать фунтов, возможно, на десять-двенадцать фунтов больше. Джексон пришел к выводу, что было бы неплохо, если бы Оппенгеймеры отказались от послеобеденного чая.
На слепых глазах слепого человека были круглые очки в стальной оправе с непрозрачными пурпурно-черными линзами. Он облысел, по крайней мере сверху, и его череп образовывал широкую блестящую розовую дорожку сквозь двойную изгородь густых, седых, тщательно подстриженных волос, которые все еще росли по обеим сторонам его головы.
Даже в темных очках это было умное мужское лицо, подумал Джексон. Начнем с того, что был весь этот высокий лоб. Еще была пара густых, почти белых бровей, поднимавшихся дугой над очками, покоившимися на приличном носу. Нос выдвинулся вперед и опустился к широкому рту с тонкими сомнительными губами. Подбородок был тяжелый, хорошо выбритый, решительный, возможно, даже упрямый.
Оппенгеймер быстро съел два маленьких сэндвича, отпил чаю, а затем промокнул губы белой льняной салфеткой. В его движениях не было никакой неуклюжести, только легкая, почти незаметная нерешительность, когда он поставил чашку на маленький столик рядом со стулом.
Повернув голову почти, но не совсем, в сторону Джексона, Оппенгеймер сказал: «Мы, конечно, евреи, мистер Джексон, Лия и я. Но мы все еще немцы — несмотря ни на что. Со временем мы намерены вернуться в Германию. Это вопрос глубокого убеждения и гордости. Глупая гордость, я уверен, скажут многие.
Он сделал паузу, словно ожидая комментариев Джексона.
В поисках чего-то нейтрального Джексон спросил: «Где вы жили в Германии?»
«Во Франкфурте. Ты знаешь это?"
«Однажды я был там недолго. В 37-м.
Слепой медленно кивнул. «Именно тогда мы и уехали, моя семья и я — в 37-м. Мы откладывали отъезд почти до того, что стало слишком поздно, не так ли? Он повернул голову в сторону дочери.
«Почти», сказала она. — Не совсем, но почти.
«Сначала мы поехали в Швейцарию — Лия, мой сын и я. Моему сыну тогда было двадцать три. Ему сейчас тридцать два. Примерно твоего возраста, если я прав.
«Да, — сказал Джексон, — это так».
Оппенгеймер слегка улыбнулся. "Я так и думал. С возрастом я стал довольно хорошо подбирать голоса. Я редко уезжаю больше чем на год или два. Что ж, швейцарцы нас приветствовали. На самом деле они были очень сердечны. Корректный, конечно, но сердечный — хотя эта сердечность во многом зависела от кругленькой суммы, которую я предусмотрительно перевел окольным путем из Франкфурта в Вену и в Цюрих. Швейцарцы, как и все остальные, на самом деле не слишком любят евреев, хотя обычно у них хватает здравого смысла не позволять им мешать бизнесу».
Оппенгеймер сделал паузу, посмотрел в сторону дочери, улыбнулся, перешел на немецкий и сказал: «Лия, дорогая, я думаю, пришло время для моей сигары».
— Да, конечно, — сказала она, поднялась и пересекла комнату туда, где на столе стояла коробка сигар. Она достала один — длинный, толстый и почти черный; отрезал один конец маникюрными ножницами; положил это ей в рот; и осторожно зажег его.
«Не хотите ли вы одного, мистер Джексон?» — сказал Оппенгеймер, когда его дочь протянула ему сигару.
«Нет, спасибо, я буду курить».
«Проклятая неприятность, правда. Одна из немногих вещей, которые я не смог научиться правильно делать для себя, — зажечь сигару. Лие тоже тяжело. Удерживает ее от использования помады.
— Я не против, — сказала она, возвращаясь на свое место у чайного стола.