Он лежал на широкой кровати и не был похож на спящего.
Я вглядывалась в неправдоподобно спокойные черты, не веря, что он умер, хотя недавно сама сообщала о его смерти знакомым по телефону. Слева от меня стоял старший сын. Он что-то произнёс, но я не разобрала слов. Между мной и умершим происходило последнее, очень важное, плотное событие: я привыкала к тому, что всё кончилось, его больше не будет в моей жизни. Боль усмиряла мыслью, что кончилось-то всё давно, не только между ним и мной, у него давно всё кончилось. Живым он не был уже несколько лет.
Больше не будет мучительного сосуществования с человеком, функционирующим исключительно ради поглощения спиртного. Я чувствовала что-то вроде облегчения: больше не увижу его глаз, из которых торчком торчит пьяная дурь, приводившая меня в бессильное бешенство. Никогда, никогда больше! Никогда не увижу мужа, приросшего к старому чёрно-белому телевизору, блики которого играют на опустошённых бутылках...
Я осталась наедине с осыпающимися в саду листьями, с облетающей штукатуркой дома, с покосившимися, кое-где упавшими заборами, с рассыпавшейся печью...
Сын снова заговорил: о том, что надо бы нам... Я, как во сне, перевела на него взгляд, всё же не выпуская из поля зрения усопшего мужа, а потому заметила: он пошевелил пальцами!..
Мне не приблазилось: уже через секунду его голова приподнялась над ложем. Ужас заставил меня отойти в другой конец комнаты.
Восставший с одра говорил громко, жесты убеждали: он пьян. Но значения это теперь не имело. Я не хотела смотреть в его лицо не потому, что столкнулась бы с пьяным взглядом, который ненавижу. Мной овладел ужас. Вернее, он был и раньше, но теперь сделался полнее, ужасней, однако не безысходней. Полная безысходность владела мной и раньше.
Старший сын как-то легко принял то, что говорит с человеком, которого только что видел мёртвым. Они, кажется, даже смеялись чему-то. В комнату вбежал наш малыш, и с разбега, обхватив сзади отца за плечи, повис на нём. Я содрогнулась: прозекторский шов, выглядывающий из расстегнутого ворота рубашки мертвеца, вспух и напрягся.
- Малыш, немедленно отпусти отца! - как могла громко закричала, а на деле прошептала я. Мальчик спрыгнул на пол, а так и не успевший ничего сказать муж плашмя рухнул на постель. Замертво. Это был конец!.. Но через пару секунд он снова зашевелился, и дети помогли ему встать.
Он спокойно, даже как-то бесшабашно хлопнул ладонью по разошедшемуся шву и заговорил - громко, пьяно, чужим, как и всегда в состоянии опьянения, голосом...
Но я уже была в саду. Вслед мне летел букет роз, которые рассыпались и чернели на лету. В саду было сумрачно, голые ветки с повисшими на них чёрными розами безмолвно темнели и умирали. Мне хотелось умереть вместе с ними.
Я снова в доме, где мы уже только вдвоём с мужем. Я не знала, чем кончится любая следующая минута для него, не понимающего, не осознающего, что происходит. Хотелось уложить в постель и что-то сделать для него, но слов он не разумел, тем более, он давно уже не разумел моих слов, он не разумел моих чувств и доводов, и бесполезно было что-то говорить или предпринимать.
Я пыталась сохранять некоторую дистанцию между собой и им, но не отходила далеко, чтобы подхватить, смягчить падение, если оно произойдёт. И не успела.
Он упал как-то вмиг, подогнув колени. Повернув ко мне голову, ничком лежавшую на полу, выдохнул: Всё, это конец, вон она, с косой, пришла за мной!
Я присела, глядя в его глаза - протрезвевшие, а потому сразу ставшие родными и всепонимающими, как много лет назад. Что же ты наделал, что наделал, - билось во мне, но вслух произнести слова упрёка сейчас было невозможно, и я с трудом сказала:
- До свидания, - решив, что слово 'прощай' усугубило бы его страх перед смертью. Он всегда так боялся смерти!..
Несчастный попытался поднять голову, но не смог, только лицо прижалось к полу, и я больше не видела его глаз.
Поднявшись, почувствовала, что - всё, теперь действительно - всё! Медленно пошла к двери, на выходе обернулась. Пальцы его руки, неловко подвернутой при падении, пошевелились.