Арямнова Вера
Часть 3. Лебединая песня Виктора Игнатьева

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Юридические услуги. Круглосуточно
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Глава первая. Любить? Ненавидеть?! Что ещё?!.. - Делать! Глава вторая. "Гонимые и изгнанные вернулись в Кострому с триумфом". Глава третья. "Храните выписки из протоколов - документов эпохи". Глава четвёртая."Алексей Козлов: вопреки рептильному диктату". Глава пятая. "Владимир Муравьёв": беспощадный философ с Остоженки. Глава шестая. "Николай Шувалов. Жизнь и судьба". Глава седьмая."Ирисы" Евгения Радченко и другие его сюжеты". Глава восьмая. "Иосиф Шевелёв: гений среди нас". Глава девятая. "Виктор Игнатьев
  Часть третья. ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ ВИКТОРА ИГНАТЬЕВА
  
  Глава первая. Любить? Ненавидеть?! Что ещё?!.. - Делать!
  
  Неожиданно обрёл второй смысл вынужденно взятый на январь 1998-го года очередной отпуск: мой повреждённый ремесленный навык требовал передышки. Также необходимо совершить все возможные действия по сохранению отдела культуры в штатном расписании. Что это значило? Написать губернатору о недопустимости варварского намерения ликвидировать отдел. Сходить в пресс-службу Красного дома - без неё тут не обошлось. Ну и прочее, что придёт в голову. Не особо веря в успех, уклониться я не могла. Чтобы, по крайней мере, в будущем не сказали: был в истории областной газеты "Северная правда" позорный период, когда упразднили отдел культуры, и ни один человек не лёг костьми, чтобы этого не случилось. На эти телодвижения также нужно было свободное время.
  Внезапный визит ко мне на Голубкову Игнатьева в сопровождении Илоны отправил эти хлопоты на второй план, а также и моё 'профессиональное недомогание' в неизвестном направлении. Новый проект Виктора Яковлевича потряс и воодушевил - я только мечтать могла, что такой сюжет вклинится в настоящее и как большая птица взлетит над ним, подхватив на крыло и меня.
  Ещё октябре Игнатьев приступил к тщательному обдумыванию масштабной выставки из двух блоков. Первый изобразительный: В. Муравьев, Н. Шувалов, А. Козлов. Второй литературно-научный: И. Дедков, И. Шевелев, В. Бочков. Далее экспозиция дополнилась экспозицией творчества Е. Радченко, когда он, наконец, перестал капризничать и обзывать Игнатьева 'завхозом'. Случились меж ними об то время 'тёрки'... Пока помирились - макет каталога уже отправился в Марий Эл, где и был напечатан. Потому и нет в каталоге выставки отдельной статьи о Радченко. Но моя статья о его творчестве есть и опубликована в 'Северной правде' также, как статьи о других участниках выставки.
  
  
  
  Приглашения на открытие выставки Каталог выставки. На обложке картина Николая Шувалова
  
  Игнатьев сказал, что придаёт большое значение каталогу выставки. Нам с Илоной предложил написать вступительную статью в соавторстве, а мне ещё статью о творчестве Дедкова.
  Игнатьев решился, как это нередко бывало в его жизни, на поступок 'опережающего значения', по мнению многих. Я нашла его намерение уместным именно сейчас - когда пытаются вернуть библиотеке имя Крупской, отменить Дедковскую премию, а в газете ликвидировать отдел культуры и, по завету ничтожного Воеводина, не публиковать о Дедкове ничего.
  'Выставка творчества костромских шестидесятников будет точным ударом из прошлого в настоящее бедное время, скудное на мысль, дух, порядочность, далёкое от того, что мы раньше называли духовностью. Наша задача не дать всплыть и заполнить эстетическое пространство в культуре самодеятельности и бездарности типа Миши Базанкова. Чтобы не прерывалась временная связь в духовной творческой жизни. А делать-то выставку почти не с кем. В музее один-два человека, которые способны понять смысл этой выставки в полном её объёме', писал в дневнике Игнатьев.
  Разумеется, кроме этой задачи перед ним стояли и другие, начиная с искусствоведческой и сугубо музейной. Вернее, начиная с финансовой - у музея на организацию выставки не было ни копейки. Департамент культуры в лице Ермакова без того малые деньги, выделяемые из бюджета на культуру, распределял на свой вкус и интерес. 'А ни вкуса, ни знаний, ни тем более творчества в нём - ни на йоту', писал в своём дневнике Игнатьев. При активном участии самого Виктора Яковлевича, к его нынешнему сожалению, некогда 'департаментом посажен руководить этот 'ученик Фёдора Нечушкина'...
  До нашей встречи на Голубковой Виктор Яковлевич сделал уже много для осуществления своего проекта. По разным причинам не был уверен, что Владимир Муравьёв, сын Алексея Козлова Святослав, вдова Дедкова легко согласятся на участие в проекте.Его заботило, что Тамаре Фёдоровне тяжело будет видеть мужа в музейной экспозиции. И так далее. Например, кое-кто полагал, Муравьёв согласится только на персональную выставку, это и следует осуществить. Но Игнатьев считал - 'надо делать эпоху'. Поэтому сам поехал в Москву (на свои кровные - у департамента культуры денег на это не нашлось), встретился с каждым лично. Что говорить о тщательности действий организатора, если даже ко мне приехал сам, тогда как стоило лишь позвонить, я бы примчалась как на крыльях...
  После пережитых инфарктов его сердце на тот момент представляло собой рубцовую ткань более, чем наполовину... Виктор Игнатьев с задачей справился. Успел 'спеть' свою Лебединую песню... перед тем, как его 'ушли' с поста директора созданного им музея, после чего жить ему осталось совсем немного.
  Трудности разного рода преодолевались со свойственным Игнатьеву изяществом и навыками 'тёртого чиновника', учитывающего даже слабости персонажей. Например, для преодоления равнодушия губернатора, готовил циркуляр под шапкой 'губернаторские вернисажи', а когда Шершунов подписал, четыре буковки нечаянно выпали, и вернисажи оказались 'губернскими'... Такой пустяк, но что важно - работающий... А что делать - 'во властях только один человек, кого это волнует, Владимир Виноградов. Полезно для жизни, когда у власти находится умный и образованный человек', говорил Игнатьев.
  Дело ещё в том, что, что, как свидетельствуют его дневники, Игнатьев рефлексировал: 'Самое-то страшное - чувствую, физически ощущаю, как тают силы, в том числе и душевные. Вдруг откуда-то стала появляться мысль, отрицающая смысл всех моих усилий, мне кажется, что ничего не изменится вокруг, уже всё прошло, что должно было пройти и свершиться...'.
  Я заметила, под его глазами залегли тёмные, почти чёрные тени с тех пор, как мы виделись последний раз. Но в остальном выглядел великолепно: летал, светился и вдохновлял. Очень рад был, что его зам Стас Рубанков включился в работу с жаром. Даже придумал название выставки: 'Любить? Ненавидеть?! Что ещё?!' - название книги Дедкова, изданной посмертно. Помог и зять Володя Гладков - его фирма взяла на себя издание каталога...
  От Игнатьева же исходила такая энергия, что люди впряглись не на шутку. Как потом напишет в дневнике Игнатьев: 'Все научные сотрудницы, Рубанков, Голодницкий, Арямнова, Андреева, Садовский, рабочие - все творили из последних сил!'
  Я не из последних, а напротив, легко, свободно, в радость. К слову, вступительная статья в соавторстве с Илоной не состоялась. Мы сходились в том, что знаменитый 'исход интеллигенции' из Костромы в 50-60-х годах не был добровольным. И в том, что в 60-х годах в Костроме было редкое созвездие личностей. Они могли бы перевернуть ситуацию, если бы стояли 'за други своя'. Но их сбивали с костромского горизонта по одному, а роль сочувствующих явно маловата для протеста и поддержки... Однако я полагала, что мы живём среди отголосков 60-х, их прямых и косвенных результатов. А Илона говорила 'я не среди отголосков и так далее - шестидесятники мне никто'.
  Возникшую проблему Игнатьев разрешил легко: значит, вступительных статей будет две. К слову о нём, как о редакторе. Лучшего у меня не было за всю жизнь. Сначала Виктор Яковлевич сказал, что ограничений по объёму вступительной статьи нет. Я накатала двенадцать страниц. Прочёл, похвалил и сообщил, что финансовые условия изменились - в каталоге для моей статьи может быть только три страницы. Я написала три. Он сказал, что условия снова изменились и можно написать больше. Я сделала семь, и это был окончательный вариант. Позже сообразила, что дело было не в условиях, а в том, что Игнатьев заставил мой текст дышать, добиваясь наилучшего результата.
  Заголовком статьи стали первые слова моего текста, на мой взгляд, лишённые родовых признаков заголовка как такового, но Игнатьев сказал: 'Зато это те слова, которыми уместно начать каталог'.
  Их время противоречиво...
  
  'До борьбы я никогда не дотягивал, надо было иметь другой характер, но слова 'противостояние', 'сопротивление' с прибавкой 'нравственное' я осмеливаюсь применить, чтобы как-то определить линию поведению свою и своих дорогих друзей, и товарищей, которых я узнал в Костроме... Всё было бы иначе, если бы мы вовремя освоили науку цинизма и услужения силе. Если бы мы всегда видели то, что нужно видеть именно сегодня, согласно последнему указу, приказу, постановлению...'
   Игорь Дедков
  
  Их время противоречиво. Оно включает в себя такие полярные по нравственному значению события, как реабилитация загубленных сталинским режимом людей и травля Твардовского, Пастернака; взлёт искусства и высылка из страны её лучших сынов... С одной стороны, освобождение творческого духа, с другой - давление регламентирующих сил. Люди, украсившие поколение, сумели сделать глубокий самостоятельный выбор перед лицом этих сил. Процветания и благополучия он не гарантировал. То и другое обеспечивала приспособляемость. Слава Богу, приспособляемость не общедоступна.
  У сильных творческих личностей самосохранение и равновесие со средой развиты плохо. Зато способность отстаивать внутреннюю свободу, сохранять верность нравственным нормам, выработанным человечеством за его историю, развиты вполне.
  Участники выставки 'Любить? Ненавидеть? Что ещё?!..', самоопределение таланта которых произошло в Костроме и оказало влияние на костромское творческое бытование, знали, чего стыдиться и с чем не смиряться. Они не были революционерами, но обладали силой делать своё дело в деформирующих человека обстоятельствах. Вписаться в 'лучезарную' картину помешал им багаж, которым они были одарены и обременены - совестью, знаниями, талантом, памятью. 'Если не помнишь ничего, не знаешь, знать не хочешь - до чего же свободно и легко жить; чья-то давняя ноша, пусть даже твоих отцов, твоего народа, - чужая ноша, даже след от её памяти чувствовать - зачем. С какой стати?' - с горькой иронией вопрошал Дедков.
  Они были лишены способности забывать. Отчего бы непревзойдённому гобеленщику Евгению Радченко было создавать триптих 'Нерль', 'Нередицу', обступивших по бокам центральный гобелен '37-й год', где фигура узника поднимается к небу из колодца тюрьмы... Чисто технически Радченко лучше, чем кто-либо другой, мог сработать гобелены, запечатлевающие, утверждающие, прославляющие линию партии. На выставках его работы оттеснялись на второй план партийными 'открытками' с видами Красной площади, например. Осмысленные сюжеты, выношенные и выстраданные в душе, Радченко воплощал в потрясающие гобелены. Разумеется, в нерабочее время... Сегодня авторитет его в художнической среде неоспорим. Однако его долго не принимали в Союз художников, а до звания Заслуженный работник культуры он так пока и не дослужился. Очевидно, это и есть цена самостояния. Сам мастер высокой её не считает.
  Виктор Бочков также манкировал тем, что требовала партия в период строительства и расцвета социализма. После того, как по совету органов из дома-музея Островского в Щелыкове его 'попросили', он вернулся в Кострому и в книге своей жизни воспел губернскую российскость с присущим ему безошибочным историческим чутьём, словно не замечая, какое время на дворе.
  Причина исхода талантов из Костромы в 50-60-х и более поздних годах очевидна: жизнетворную провинцию съедала провинция-болото. Её давление, уклад, отношения, связи, иерархия заставили уехать из Костромы Н. Скатова, В. Цан-Кай-Си, В. Сапогова, А. Козлова, В. Муравьёва и других одарённых людей. А если нельзя было уехать? Каково жилось тем, кто не вписывался в правила игры провинциальной жизни? 'Если не могли убрать, вытолкнуть человека с костромского пространства - говорит организатор выставки шестидесятник Виктор Игнатьев, - применялся другой метод - замалчивание успехов. Непризнание достоинств. Десять лет ходил в кандидатах в члены Союза художников никто иной, как Николай Шувалов! Мальчишек, только начинающих свой творческий путь, принимали, а его - нет!..'
  'Никакая власть несовместима с искусством... кроме власти самого искусства. Меня всегда удивляло: 'ты должен то', 'должен это', 'должен проводить линию партии в искусстве', - нелепо звучит'. Примерно так высказался Николай Шувалов на самоотчёте в Художественном фонде в 1954 году, где его, Алексея Козлова и Владимира Муравьёва обвинили в формализме. Спор вышел жарким. Владимир Пантелеймонович бросил кепку в лицо обвинителю и уехал в Москву. И Алексей Никифорович уехал. Один в Москве, другой в Пыщуге, они выполнили миссию местного искусства и получили широкое признание. А Николай Шувалов остался... И был убит на Пантусовском пустыре.
  Слова Игоря Дедкова о том, что писать о провинции легко - жить в ней трудно, поясняют строки из его письма в Судиславль писателю Василию Травкину: 'О Костроме я жалею и вспоминаю часто. Но как вспомнишь, кто и что в писательской организации, и плохо становится на душе. В Костроме можно было жить дальше, лишь сведя до минимума контакты с 'братьями-писателями'. Это драма не отдельного человека, но общественной системы, отторгающей от себя того, кто мог бы её улучшить, очеловечить.
  'Сопротивление надо уметь ценить', написал в эпилоге к своим двум книгам под одной обложкой 'Число и форма в живой природе' и 'Искусство архитектуры' Иосиф Шевелёв. Кто такой Шевелёв нам объяснили американцы, попросив у него разрешения назвать его академиком Нью-Йоркской Академии наук. Широкая общественность не ведала, что, начиная с 1964 года, столичный учёный мир признал в нём незаурядного учёного. Число золотого сечения, дихотомии, теологическая математика, векторное пространство не-Бытия вызвали интерес только после признания Шевелёва американцами уже в 90-х.
  'Спи, кто может' назвал одну из своих статей о Костроме поэт-шестидесятник Владимир Леонович. 'Имена замечательных людей сами плывут в руки сонных земляков моих: берите, гордитесь, помните. Не обращайте внимания на чужую глупость, на мелкое тщеславие людей временных...'
  Думается, время шестидесятников, стоявших на прочном фундаменте знаний и нравственности, простирается с 1953 года и длится по сей день. Мы живём среди его отголосков, прямых и косвенных результатов. В творческой растерянности и нравственной атрофии 90-х нам ещё узнавать и узнавать, что они делали, зачем и как. Нам ещё постигать дедковские просторы, шевелёвскую гармонию, муравьёвский протест против ложных форм реальности, козловскую стихию русского творчества, шуваловскую космическую философию. Нам ещё учиться любить свой город по книгам классика краеведения Бочкова, постигать радченковское время, которое он измеряет потерями, обретать духовную независимость Леоновича, присущую, впрочем, всем упомянутым и неупомянутым костромским шестидесятникам. Без духовной независимости творчество несостоятельно. Оно прямой результат внутренней свободы, которую даёт талант, и внешней, которую даёт общество. Об этом наш Художественный музей заговорил ещё в 1964 году. Нынешней выставкой разговор этот органично продолжается: каковы возможности честного и талантливого творца в условиях несвободы? Жизнь и творчество костромских шестидесятников очертило круг этих возможностей в определённую эпоху. Сужение этого круга ведёт к отмиранию личности. Прямой резон в наше время, делающее ставку на деньги, как высшую ценность, задуматься над этим. Хлопоты о деньгах и личном благополучии, заглушая голос разума и культуры, ведут к тому, что литература впадает в амбивалентность и пошлость, живопись - в реминисценцию и конъюнктуру, критика - в пустой комплиментарный звук, ничего не меняющий к лучшему. Шестидесятники показали, что жить достойно - трудно, но возможно. Даже в условия несвободы.
  
  Зато статью о Дедкове Игнатьев принял безусловно и сразу. Закончив чтение, поднял на меня глаза и вдруг спросил: 'Можно Вас обнять?'. Мы встали, раскинули руки навстречу друг другу и крепко обнялись. Нас переполняло счастье товарищества и общей удачи...
  Надо сказать, я сомневалась, что честь написать о творчестве Игоря Александровича в каталог эпохальной выставки выпала мне безошибочно. Сразу, как Игнатьев предложил, подумала: кто-то может справиться с этим лучше. Возможно, сын Дедкова Никита? Игнатьев сказал, кандидатура неподходящая: получится 'мой папа самых честных правил'. Тогда я предложила автором Владимира Леоновича. 'Нет, поэтическая публицистика Леоновича не подходит - нам нужно что-то более академическое'. А началось 'распределение ролей' в присутствии Стаса Рубанкова, который предложил автором статьи о Дедкове свою жену Галину Рубанкову... Игнатьев перебил его довольно бесцеремонно: 'Я не беру людей с улицы! Каталог должен быть не в буквальном смысле каталогом. Поэтому делать его должны люди, способные творчески осмыслить результат труда и судьбы костромских шестидесятников'.
  В общем, ушла я с того совещания с чувством, что мне в короткий срок надо сделать из себя автора куда более высокого уровня, чем представляю из себя сейчас. Как справиться с такой задачей, в тот момент я не представляла. Но она была осознана и поставлена - а это уже, как оказалось, половина дела. Если вступительную статью писала, просто обобщив известные мне сведения - то статью о Дедкове предстояло написать в одиночку. Нет, с Леоновичем, конечно, советовалась - и его участие отражено в статье парой абзацев. Но главным соавтором стал сам Игорь Александрович. Перечитывая его перед тем, как начать работать статью, воспринимала его мысли не только головой, но вдыхала их каждой клеткой своего существа.
  
  Один у костра
  Это только прочитав первую книгу Игоря Дедкова "Возвращение к себе" можно было подумать: ну вот, ещё один литературный критик появился. Хороший критик, толковый...
  Хотя уже тогда, в конце семидесятых, можно было придать значение выбору критиком писателей и его оговорке: "Это не значит, что избранные мною писатели лучше других. Но я предпочёл именно этих".
  Почему именно этих, станет понятно позже, когда части сольются и обнаружат целое: некий нравственный свод, гармоничный и строго ориентированный в деталях.
  Для построения этого свода... или храма, - как хотите... потребовался ему материал особого качества:
  Федор Абрамов с его "неочищенной правдой жизни", в которой душа уравнена с деятельной сущностью человека. Нигде, ни разу работа не воспринимается героями как обуза. В ней есть смысл - настолько большой, понятный и дорогой, что человек сообразуется только с ним, а не со своей слабостью или усталостью. Писателя волновали трудные варианты судеб, люди, на которых держится мир. В абрамовских романах не ездят на форумы и съезды, не разрезают ленточек и никогда не делают карьеры;
  Дедкову нужен был Юрий Трифонов, с его романами, где жизнь взята "по вертикали" - дорога, ведущая вглубь истории. И опровержение людей, чей образ жизни основан на приспособлении и сделке, происходит в его романах от тех, кто наделен исторической памятью, связан с прошлым. Которое обязывает или просто напоминает, что возможны другие способы жить, думать, действовать;
  Дедков выбрал и Валентина Распутина, движимого желанием сказать о необходимом, назревшем, чтобы оно вошло в сознание общества - гибелью Настёны или туманом над Матёрой и что-то сместило в нём, как это делала старая русская литература. Без "светоносного", по Адамовичу, миропонимания этого писателя, у которого драматическая обыденность жизни включалась в высокий строй чувств, поддерживающий человека, без веры - в человеке есть свет, и погасить его трудно - построение дедковского храма тоже было немыслимо;
  Нужен был Григорий Бакланов с его утверждением: злу нельзя попустительствовать - оно распоясывается; несправедливость к одному человеку оборачивается бедой для всех - потому просмотреть её опасно. Бакланов, как и Дедков, знал: жизнь складывается по равнодействующей сил, её направление не фатально, оно зависит от усилий каждого. Главное, надо знать направление, в котором действовать. Из ЭТОГО знания образуется личность, а не увеличивается число статистов в истории;
  Для построения нравственного свода Дедкову необходим был Василь Быков с его ношей памяти и ответственности. Как бы ни мешала она спокойна жить, но только пока верны ей, мы чего-то да стоим, и "лишь тогда, может быть, на самом строгом судилище, стыд не выест нам очи". Особо ценил Дедков Быкова за то, что момент правды в его творчестве - определяющий. Без неё мир рухнет;
  Необходим был и Гавриил Троепольский, в "Записках" которого верховодит злая, весёлая и победительная насмешка, живёт праздничное ощущение вершащейся справедливости.
  Как "рабочие камни" нравственного свода Дедкову нужны были и книги С. Залыгина, В. Астафьева, А. Адамовича, Д. Гранина, В. Семина, В Овечкина, К. Воробьева и других, чьи произведения есть воплощение совести и исторической памяти. Герои их обладали способностью к сопротивлению в самых тяжелых обстоятельствах.
  Далеко не все книги деревенской и военной прозы поначалу встречались советской критикой как должно бы. Пытались принизить значение "окопной правды", подчёркивали приземлённость героев деревенской прозы - советский человек, мол, не таков. Но Игорь Дедков с самого начала понимал: рядом с хорошим писателем должен быть хороший критик. Он не позволял неправомерно сужать смысл общенациональной прозы как воплощения духовного, трудового, героического опыта, нравственного запаса поколений. Не допускал скороговорки о трагедии человека в годы войны. Безмерно дорогая, предельно конкретная правда о том, как доставалась народу победа, не могла быть понята на острие полководческих стрел военных карт. Для изучения стратегии войны существовали и другие источники.
  Наша военная проза - святое дело, утверждал Дедков, потому что война в ней показана глазами простого человека.
  Противопоставляя книгам высокой нравственной определённости то героев книг "московской школы" с их "обстриженными социальными связями", то фальшь и ложные идеалы "победоносной" прозы Проханова, то настаивая на том, что описания натуралистического и физиологического толка противопоказаны художественному произведению, Дедков выполнил огромную этическую задачу своей жизни. Он ведь и сам походил на героев книг любимых писателей. Взять хотя бы воробьёвского Сыромукова с его верой в силу этического жеста - как в зеркало мог глядеть в него Дедков, замечает друг Игоря Александровича Владимир Леонович.
  Дедков уроднил себе и век ХIХ-й. А ХIХ-й век - это Европа, тогда же не было "железного занавеса"!
  Уже в 70-х годах, по свидетельству Леоновича, ему понадобились книги по экзистенциальной философии. Мысль Дедкова обросла мощными и ветвистыми корнями. При его эстетической одарённости корни эти пошли бы на запад Возрожденья... К сожалению, этого не успело случиться. Игорю Дедкову в России надо было жить долго, а он дожил лишь до 60-ти. Что укоротило эту жизнь... разговор отдельный...
  В перестроечные годы многое, за что он ратовал, осуществилось. Но, обладая гениальным пониманием ситуации, он раньше многих увидел, что "политическая ставка сделана не на лучшие, а на худшие качества человека", понял, что "у народа отнято лучшее из того, что было достигнуто. А худшее продолжает воспроизводиться в едва обновлённых, а то и наглых формах", видел, что теоретики тотальных шоковых реформ одинаково убеждены в праве "разрушать и строить заново, не очень-то церемонясь в обращении с материалом, увы, живым, и потому недостаточно прочным". В отличие от них Дедков был подлинным демократом и потому близко к сердцу принял злоключения бедного 'материала' - живых людей.
  Что же касается реакции на собственно литературную критику, то она вполне выражена в его иронических словах: "У нас мало критики критикующей, а явись она - целый переполох - враг под стенами города! Запирают ворота, высыпают на стены, льют горячую смолу, рвут на груди рубахи". Забавно? Да, - читать. Но в жизни всё было не так забавно. Когда обижается на критику профессиональный артиллерист и по всем правилам баллистики палит из пушек прямой наводкой, то вместо ответственного секретаря "Нового мира", где критик состоит уже два года в членах редколлегии, он оказывается в другом месте и другом качестве.
  Природа духовного и художнического мужества была знакома Дедкову не понаслышке. Игорь Александрович знал, что критика должна "договаривать" за писателя и добывать из "распахнутых недр" долговременные, необходимые обществу идеи. И не боялся потому поспорить с самим Солженицыным, доказывая, что в "Красном колесе" бешеная энергия тратится на "новое - взамен старому - упрощение жизни, истории человечества". Ведь в трагедии революции он продолжал видеть не один лишь мрак и кровь и... кто скажет, что он не прав?!..
  И Солженицын, и Астафьев, и другие достойные люди реагировали на критику достойно...
  Два "новомировских" критика из трёх - И. Виноградов и В. Лакшин отошли в своё время от критики как от дела безнадежного. Игорь Дедков остался у костра один. Он оказался крепче. И потому сумел написать то, "без чего нельзя получить полного представления о времени и о себе, о судьбах и путях российской интеллигенции", как сказал Н. Биккенин в послесловии последней книги Дедкова.
  Вторит ему и В. Леонович в статье "Спи, кто может": "Всё, им написанное, написано для людей думающих и, по сути, есть дума о родине. Более того, если родина ещё думает, она думает словами и образами десятка людей, которым так не хватает Дедкова".
  Вклад его в российскую культуру и общественную мысль бесценен. Благотворное облучение его творчеством непременно сместило бы мир нашей будничной бесчеловечности и бессовестных сделок в лучшую сторону. Но широким читателем Дедков пока не прочитан.
  'Критика не умеет привлекать к себе широкую публику' - заметил как-то сам Игорь Александрович... Будем надеяться, что когда-то это случится, читателю станут известны дедковские просторы. Тогда все мы подобреем, поумнеем и посветлеем. Не говоря уж о том, что без глубоких, блестящих оценок Дедковым отечественной словесности второй половины ХХ века немыслим никакой разговор о ней и русской литературе в целом.
  
  Глава вторая. 'Гонимые и изгнанные вернулись в Кострому с триумфом'
  
  Об открытии первого блока выставки - экспозиции работ Муравьёва, Козлова и Шувалова; о редакционной пыли и предстоящей мне работе
  
  Во время подготовки выставки дни в музее стояли о пяти головах. Всего не опишешь, но мы прожили эти дни талантливо - так, как умел жить Виктор Игнатьев. Теперь не верится, что в феврале 1998 года мы жили ощущением вернувшейся "оттепели", которая вот-вот даст свои результаты - духовную реанимацию общества. Это Иосиф Шевелёв сказал, что музей сейчас напоминает реанимационное отделение большой больницы... Да и всем нам казалось, начата работа по реконструкции отечественных духовных ценностей, созданных шестидесятниками... 'Случившийся в Костроме 60-х годов "парад планет" - явление, которое необходимо было не просто вспомнить и осмыслить, а именно представить, преподнести и, отойдя в сторону, наблюдать за реакцией, как это и сделал Виктор Игнатьев с присущим ему изяществом', написала Илонка.
  
  А в редакции, куда я пришла, чтобы дать анонс об открытии выставки, всё оставалось по-прежнему. Я смотрела на знакомую, привычную обстановку словно вспоминая её, словно не месяц прошёл, а годы, покрывшие слоем пыли всё вокруг. Хотелось сморгнуть, чтобы 'изображение' стало яснее.
  
   Газета 'Северная правда' приходит в почтовые ящики, когда наши подписчики на работе, и читают её вечером, вернувшись домой. Я просила дать небольшую корреспонденцию о грядущей выставке накануне, чтобы больше людей спланировало посещение, но дали её 6 февраля 1998 года, в день открытия. Для чего мою рубрику 'анонс' заменили на 'выставки'. Ну что с ними поделаешь! Повлиять я не могла - ведь в очередном отпуске не в состоянии была сторожить действия редактората. Даже если это доставило им удовольствие, то на наплыв публики в музей вряд ли повлияло. Город ждал эту эпохальную выставку. Залы были полны - дальше некуда.
  
  
  
  Фото А. Шикалова. На открытии выставки. Как говорится, яблоку негде упасть...
  
  'Северная правда',
  ШЕСТИДЕСЯТНИКИ ВЧЕРА И СЕГОДНЯ
  
  Сегодня в 15 часов в Художественном музее открывается выставка костромских шестидесятников 'Любить? Ненавидеть? Что ещё?!'.
  Первый блок выставки - художественный. В экспозиции представлено творчество живописцев Николая Шувалова, Алексея Козлова и Владимира Муравьёва. Второй блок, который расскажет о жизни и творчестве литературного критика Игоря Дедкова, краеведа Виктора Бочкова и архитектора Иосифа Шевелёва, откроется в конце месяца.
  
  Разговор о внутренней свободе, которую человеку даёт талант и свободе творчества, которую предоставляет ему общество, наш музей начал ещё в 1964 голу, когда состоялась первая ретроспективная выставка 14-ти репрессированных художников Костромы. Она показала, что существует не только отделение ассоциации художников (КОАХ), но целая плеяда живописцев, которые основывались на эстетических принципах искусства. Выставка была результатом преодоления условий, которые требовали соблюдения принципов соцреализма.
  Следующей частью 'разговора' была выставка копий отреставрированных фресок - шедевров монументальной живописи Троицкого собора и храма Воскресения на Дебре, которая утвердила костромскую реставрационную школу.
  Ещё одна нерядовая выставка была попыткой прорваться сквозь доктрину партийной идеологии: выставка молодых художников без жюри! Они сами выбирали свои работы для экспозиции. Увы, эта выставка была закрыта на третий день.
  Нынешнюю выставку шестидесятников, стоящих на фундаменте знаний и нравственности, выработанных человечеством за его историю, рядовой тоже не назовёшь, а вот своевременной - несомненно. Напоминание о нравственных идеалах в мире рациональных и достаточно бесчеловечных 90-х годов как нельзя кстати.
  Кто они, люди, которых уже при жизни назвали, канонизировали словом 'шестидесятники? Этот термин обязан своим появлением свободе в великих кавычках, чаще именуемой 'оттепелью', которая позволила дать ростки 'подземному росту души' шестидесятников.
  Их время противоречиво. Оно включило в себя такие полярные события, как реабилитация загубленных сталинским режимом людей и травля Пастернака, Твардовского; взлёт искусства и высылка из страны её лучших сынов. С одной стороны - освобождение творческого духа, с другой - давление регламентирующих сил. Люди, украсившие поколение, сумели сделать выбор перед лицом этих сил.
  Шестидесятники показали, что жить достойно в условиях несвободы трудно, но возможно.
  В следующих номерах мы расскажем об открытии выставки и о творчестве художников более подробно.
  В. Арямнова
  
  Когда Игнатьев открывает выставку - любую, народ невольно 'втягивает животы' - безукоризненная речь и неподражаемо великолепный тон Игнатьева как бы приподнимает событие со всеми его участниками над землей, и все это отчётливо осознают. Нынче он был особенно торжествен... В Екатерининской гостиной горели свечи. А зал, полный людей и поднятый голосом Виктора Яковлевича на непостижимую высоту, парил и, кажется, не дышал...
  Праздник таланта, льющийся с полотен живописцев, был подлинным, и это отражалось на лицах публики... 'Новая газета', 'Культура', 'Известия' и другие центральные СМИ написали о нём.
  Экспозиции подготовлены с большим толком и вкусом.Ученики Н.П. Шлеина, последователя передвижников, подолгу выстаивали у работ трёх художников, идущих своим, непроторенным путём и некогда изгнанных из Костромы не без их участия и уж с их согласия точно. Что они там себе думали, когда 'Гонимые и изгнанные вернулись в Кострому с триумфом' (так называлась статья в российской газете 'Известия' о костромской выставке) одному Богу известно... Возможно, вдруг задумались о смысле творчества на склоне лет?
  Я видела, как на открытии второго блока выставки о творчестве Дедкова, Бочкова и Шевелёва Базанков ходил от экспоната к экспонату и у него не было того обычно твёрдого, самоуверенного выражения лица - оно было откровенно несчастным.
  
  После открытия первого блока выставки я принесла в редакцию 'Северной правды' материал репортажного характера об этом. Хотя нерядовое культурное событие прогремело не только в Костроме, но в Москве, Питере и других городах, в газете области, в которой оно произошло, решили его... затолкать под сукно. Не поставили на полосу вовремя. Мне сказали сакраментальное: 'не вошло'. Когда 'не вошло', есть причины. Пошла выяснять, какие. В редакторате сказали:
  - У нас теперь трудно на первую и вторую страницы пробиться!
  - Ставьте на дальние, я не против.
  - Открытие было в пятницу, сегодня четверг следующей недели - смешно ставить.
  - У вас сплошь и рядом события через неделю-две освещаются, так уж вы работаете.
  - Ну... а это и не репортаж вовсе!
  - И что? Нерепортажи у нас больше не публикуются?
  - Ну и это не шедевр, вообще-то.
  - А у нас отныне публикуются только шедевры? Или такие требования ко мне одной? Да и поспорить можно с тем, шедевр это или нет...
  - Ты не работаешь, а занимаешься идеологической борьбой.
  - Вот Постановление губернатора. В нём чёрным по белому: 'Придавая важное значение популяризации художеств костромского края...'... Вы готовы морды в кровь разбить, чтобы угодить губернатору, а не пробовали поинтересоваться, что происходит в Художественном музее и кто всё это организует, на каком уровне? Весь город на ушах стоит, в центральной прессе пишут о масштабном культурном событии, а вы отвергаете материал о нём.
  Да конечно, они понимали значение события. Но не справились с собой. Потому что они ж не работают, а воюют. Со мной и шестидесятниками - живыми и мёртвыми. Но всё же сообразили, что сопротивление бессмысленно и как минимум странно. Более того, прочитав Постановление губернатора, которым меня предупредительно снабдил Игнатьев, разрешили опубликовать цикл статей о созвездии костромских шестидесятников. Моих статей!
  Я удалилась безо всякого там торжества победы. Главное, до того, как меня 'уйдут' из газеты, я успею написать для читателей о каждом из людей, чьи жизни, творчество и судьбы вошли в мою и стали 'порядком и лицом вещей'.
  Конечно, Кострома и без меня знала и помнила Муравьёва, Козлова, Шувалова, Дедкова, Бочкова, знала ещё живых и действующих в то время Шевелёва и Радченко. Но торжество справедливости!.. Ведь, по сути, выставка была гимном их творчеству, их человеческой сути, а судьбы показывали - возможно вопреки руководящей роли партии, её идеологии, запретам создать свой значительный вклад в искусство и науку. И это должно быть опубликовано в главной газете области. Пусть после смерти четверых участников - но это официальное признание, в котором им было отказано при жизни.'Расставить флаги правильно', по образному выражению Илоны, я умела. Заботил меня лишь этот пресловутый газетный объём публикаций... По уму-то надо бы для каждого участника выставки дать полосу в газете. Но это уже из области мечтаний. Придётся втискиваться в 'газетный объём'. Это больно.
  
  Глава третья. Храните выписки из протоколов - документов эпохи!
  
  О легендарной троице костромских художников, их не менее легендарном творческом самоотчёте в Костромском отделении Художественного фонда, и - тадам! Протокол осуждения 'приверженцев антинародного искусства' во всей невменяемой красе
  
  1954 год. Слева направо: Николай Шувалов, Алексей Козлов, Владимир Муравьев. Все трое работали в портретном цехе Художественного фонда. После окончания войны фронтовиков Муравьёва и Козлова (1925 и 1924 годы рождения) и их более молодого товарища Шувалова (1929 г.р.) судьба свела в костромском художественном училище
  
   
 Протоколу заседания правления Костромского союза художников совместно с правлением фонда, партбюро и комсомолом суждено было стать документом эпохи. Но 13 декабря 1954 года об этом ещё не знают. Выставка вольнонаёмной троицы в фонде стала причиной крупной разборки на заседании и в кулуарах. На повестке - вопрос об исключении из фонда и откуда только можно художников Шувалова, Муравьёва и Козлова в связи с творческим самоотчётом, показавшими 'формалистические убеждения не только в работах, но и в выступлениях'. Хорошо, что год на дворе стоял 1954-й, а не 37-й. А то тремя прекрасными художниками в мире стало бы меньше. Соответствующий опыт в Костроме имелся - имена репрессированных 14 художников и погубленных... Но сейчас мы можем вчитаться в протокол осуждения 'великой троицы'. Документ, характеризующий как эпоху, так и косность тех, кто подменял искусство служением навязанной идее... Стилистика, орфография и пунктуация протокола сохранены.  
  
 П Р О ТО К О Л ? 11  
 Заседания правления Костромского областного Союза советских художников совместно с правлением фонда, Пратбюро, М.К. и комсомольской организацией фонда.  
 От 13-го декабря 1954 года.  
 Присутствовали: Рябиков А.И., Назаров Н.Ф., Беляев В.И., Крылов И.А., секретарь партбюро Смирнов В.Е., член партбюро Хохрин В.П., председатель М.К. Шубин А.П., директор отделения фонда Кутилин А.Н., от комсомольской организации Сироткин В.Д.  
 ПОВЕСТКА ДНЯ:  
 1. Рассмотрение вопроса об исключении художников Шувалова Н.В., Муравьева В.П., Козлова А.Н. в связи с их творческим самоотчётом показавшим их формалистические убеждения не только в работах но и в своих выступлениях на самоотчете.  
 По первому вопросу:  
 Зачитывается заявление Козлова А.Н., который заявляет о своих ошибочных убеждениях в искусстве и своих выступлениях на самоотчете. Тов. Козлов просит дать ему срок для того, чтобы доказать коллективу свою принадлежность к нему, а своё творчество перестроить в плане реализма. Тов. Козлову задаются вопросы, на которые он даёт исчерпывающие ответы.  
 Зачитывается заявление т. Муравьева В.П. Заявление витиевато, в нём он не отказывается прямо от своих формалистических убеждений, утверждает, что не так просто, и нельзя указывать сроки перестройки в плане реализма. На вопросы отвечает неохотно, называет их не имеющими отношения к "делу". На вопрос, почему он не хочет быть членом профсоюза - т. Муравьев отвечает: "хотя бы потому, чтоб доказать другим странам, что у нас можно и не быть членам профсоюза. В своих ответах на вопросы, как и в своём заявлении т. Муравьев по-существу сохраняет за собой возможность работать по-старому.  
  
  Показавший на самоотчёте наиболее реалистические работы Шувалов сообщил в своём слове, что эти работы его "пройденный этап", что он будет работать теперь в новом плане, родственном своим товарищам, зачеркнув этим своим выступлением все хорошее, сказанное вначале в его адрес. Его выступление носило наиболее реакционный характер, это он сказал, что партия лишает "свободы в творчестве" это ему неугодно изображать советских людей, как недостойных творчества. Но он сказал (что ещё хуже) что он не преподает ученикам в художественном училище "своих настоящих взглядов", а ведет занятия в "соответствии с программой".  
 Его теоретические взгляды являются антипартийными, идеалистическими, а так, как он является преподавателем 4-го курса художественного училища - то его личные убеждения художника представляют наибольшую опасность, воспитывая в учащихся дух формалистических взглядов. Будучи предупрежденным, что состоится заседание правления Союза по этому вопросу, он не счёл нужным явиться или письменно заявить о себе.  
 ПОСТАНОВИЛИ:  
 В связи с самоотчетом художников, вольнонаемного состава Отделения фонда т.т. Шувалова Н.В., Козлова А.Н., Муравьева В.П. показавших явно формалистические произведения (Козлов, Муравьев) и выступавшие в защиту их все самоотчитывающиеся, как приверженцы антинародного, формалистического искусства, продемонстрировав в своих выступлениях перед коллективом гнилость своих антинародных взглядов, докатившихся в своих убеждениях до того, что партия своими постановлениями по вопросам искусства лишает художника "свободы в творчестве", что советский человек не достоин занять место в их творчестве, что передвижники, классики русского реалистического искусства по их мнению не только не являются образцом для развития советского изобразительного искусства, а наоборот тормозят его, что оно является "пройденным этапом".  
 На самоотчете все трое вели себя нагло, вызывающе, беспардонно перебивая всех грубыми репликами, называя выступавших глупыми, ограниченными людьми.  
 В перерыве самоотчета Муравьев ударил (уточнение: не ударил, а бросил кепку в лицо - В.А.) выступавшего с критикой их произведений скульптора т. Демина демонстративно отказавшись перед собранием извинится.  
 Все трое, до конца самоотчета (проходившего в течении2-х дней и превратившегося по существу в дискуссию) так и остались при своих убеждениях не показав коллективу, что они способны пересмотреть себя.  
 Общественными поручениями все трое пренебрегают.  
 Художественный фонд при Союзе советских художников, имеет своей целью, и своим назначением воспитывать и выращивать пополнение молодых художников, которые своим творчеством должны помогать развитию творчества в коллективе. Все трое не являются собой этих надежд - что теряет смысл сохранять их в коллективе художников, как не способных содействовать и развитию творчества и участии в общественной деятельности организации.  
 Предложить директору отделения фонда т. КУТИЛИНУ А.Н. освободить от работы в Отделении фонда по получении выписки из протокола правления т.т. Муравьева В.П. и Шувалова Н.В. Правление Союза и фонда считает недопустимым чтобы Шувалов с его антипартийной антинародной идеологией мог быть оставлен преподавателем Художественного училища.  
 Копии решения Правления ССХ и фонда направить в художественное училище, в управление культуры и Отдел школ Министерства культуры РСФСР.  
 Запросить институт, где учился Шувалов о причинах его освобождения из института. Учитывая чистосердечное признание в своих ошибках, стремление исправиться и доказать коллективу принадлежность к нему, оставить т. Козлова до весенней выставки 1955 года. И вынести тов. Козлову А.Н. строгий выговор с предупреждением.  
  
  Правление ССХ и фонда Костромского областного Союза советских художников: А. Рябиков, Н. Назаров, Н. Крылов, М. Колесов, В. Беляев, В. Хохрин  
  
& Кстати, Николай Васильевич Шувалов оставил нам записи, в том числе и об этом собрании. Я их оцифровала - через 20 лет после его гибели...  
 'Этот самоотчёт стоило бы назвать вехой в истории искусства Костромы. Ибо впервые был нанесён удар казённому, бюрократическому искусству, служению казённым идеалам, пошлости и дегенеративному подражанию передвижникам, тому мышлению людей, которые не смели думать и решать задачи искусства по-своему. Многое забылось, но корни "инакомыслия" были пущены. Предыстория такова.  
 В дипломе Алексея Козлова, вместо установленного "даётся право быть преподавателем рисования и черчения" стояло: "художник". По мнению комиссии - за плохую, непрофессиональную, слабо нарисованную дипломную работу, представляющую триптих "Снегурочка". Да, звание "художник" в дипломных "корочках" давалось за неумение рисовать и писать. Может ли быть что-либо нелепее? Но экзаменационная комиссия, не дав ему права учить рисованию и черчению, сама того не ведая, попала в точку. Козлов действительно, хотя впоследствии и преподавал в школах на селе, был и есть художник, как говорят, милостью божьей.  
 Он блестяще оправдывает звание, создавая работы, которые со временем войдут в историю нашего искусства. После училища Алексей учительствовал у себя на родине, в Пыщуге, потом в деревне Сидоровское около Красного села. Был актёром, играл Бориса в "Грозе", бедствовал, как, впрочем, и в училище, когда ходил на уроки в подвязанных галошах. Но всё время он одержимо работал.  
 Писал пейзажи родной деревни, узкие длинные панорамы холмов, лесов. Писал странников, пророков, и всё это необычно талантливо, так непохоже на то, что делали многие.  
 Но вот он приехал в Кострому, поступил в худфонд и трёт сухой кистью портреты Ленина - зарабатывает на хлеб. Мы занимаемся тем же. Заканчивая пиджак тридцатого Ленина, испачкав газовой сажей лицо, Козлов весело, отчаянно говорит о своей жизни, говорит насмешливо. Дурачась, встаёт в надменные позы пророка, вещает... Потом обращается к кому-нибудь: "Не корячится ли у тебя в кармане свободный рубль? Надо бы сходить пожевать".  
 Владимир Муравьёв учился блестяще. После трёх лет работы в Палкине также вернулся в Кострому и тоже, изготовив собственные трафареты, трёт сухой кистью десятками казённые портреты Молотова - с безукоризненным пиджаком, галстуком, с блеском пенсне, холеным лицом.  
 Замкнутый и насмешливый, он твёрдой рукой, решительно, с большим проникновением рисует большие - в натуру - рисунки, пишет портреты, до предела насыщая их цветом (его рембрандтовский период). Художественное мышление, композиция обнаруживают влияние "Мира искусства", в частности, Врубеля, Борисова-Мусатова, тогда ещё плохо нам известных. Я, недавно приехавший из Ленинграда, работая в училище и в фонде, близко сошёлся с ними. То, что они говорили и уже делали, было мне близко. Оба (по возрасту как мои старшие братья, погибшие на войне) больше знали, были опытнее, интереснее окружающих. Я ещё ничего не сделал, только мечтал, приготовлялся, привыкая к тому новому, что чувствовал в себе.  
 Мы собирались у Муравьёва, говорили об искусстве, форме, анализировали старых мастеров, удивлялись их раскованности, смелости освещать там, где нужно по мысли, а не по случайному естественному источнику света, их умению насыщать цветом так же свободно, не связывая себя натурой и выражая большую правду её.  
  
&  
 Для того чтобы остаться в фонде, нужно было сделать творческий самоотчёт, то есть, показать, кто мы, на что способны. В комнате художественного фонда с большой печью мы с вечера на ночь развешивали свои работы...  
 Муравьёв - замечательные рисунки. Они были большими, все сделаны углем. Вывесил живописные работы: автопортрет и другие; наконец, свои последние опыты: головы мужчины и женщины, Ромео и Джульетту с воспалёнными Врублевскими губами, отрешёнными глазами, склонённые головы демонов, пасторальные сцены в саду в духе Борисова-Мусатова. И показал новый подход в смысле материала - на не загрунтованном картоне маслом.  
 Козлов повесил тёмные гуашные пейзажи: массивы лесов и далей, "Русскую красавицу" - женщину с глубоким властным взглядом в русской шали. Всё тёмное, только лицо сияет и блещет из бездны насыщенного цвета. На грубом холсте лессировкой написал деревенских парней и девок с гармонью - замечательный холст по правдивости деревенской жизни.  
 Я вывешивал, что было: ряд ученических постановок, небольшого размера этюды Москвы, Ленинграда, которые усердно писал когда-то, и голову индианки с мозаичным фоном. Её я считал главной работой среди своих этюдов и первой значительной, как мне тогда думалось.  
 Наступил вечер следующего дня. Мы сели за торжественный стол, как именинники. Рядом ведущий - председатель фонда Н.Ф. Назаров и партсекретарь В.Е. Смирнов. Было много художников. Были ученики - они сели на доски, положенные на табуреты. Всё стихло. Со вступительным словом выступил Н.Ф. Назаров. Он сказал: "Мы сегодня рассматриваем творчество трёх молодых художников и должны в полной мере объективно оценить их искания, опыты и высказать своё суждение". Ещё до начала чувствовалось: атмосфера будет горячая, художники недоуменно пожимали плечами, стоя перед работами Муравьёва и Козлова, мои же хвалили. Обсуждение приняло бурный характер. Помимо отдельных резких выступлений, с мест раздавались оскорбительные выкрики: "В Америку их!" - выкрикивал скульптор Дёмин.  
 - Нас не устраивает искусство Муравьева и Козлова, оно нереалистично, налицо подражательство Врубелю, "Миру искусства", где кончается искусство. Их искусство зашло в тупик, - заявил Шубин, небольшой человек с очень выраженным партийным гонором.  
 Надменный Крылов с перстнем на пальце, всю жизнь игравший барина и художника, развязно выступая, сказал, что нам это открытие, вытащенное из старых сундуков, не нужно. Дальше - больше. Страсти накалялись. Муравьёв во время перерыва подошёл к Демину и сшиб с его головы шапку... По обычаю даётся слово "именинникам". Муравьев говорить отказался, Козлов тоже. Я встал и сказал, что художники должны говорить по существу - о форме, цвете, содержании - откуда всё это, сравнивая с тем, что существует сейчас в искусстве... А то, что было, не профессиональный разговор, а скорее, суд.  
 Впервые в жизни высказал то, что думал, то, о чём мы много говорили: 'Вы придерживаетесь одной монопольной формы, а именно передвижничества, кстати, тоже вынутого из старых сундуков, но новое содержание не может существовать в старой форме. Также искусство не может быть руководимо партией, оно должно быть свободно в выборе формы и содержания. Художник только тогда художник, когда он свободен. Вы хвалили меня за то, что я стою на реалистическом пути, (исключая "Голову Индианки"), но заявляю: это ремесло, ученичество, которое должно перерасти в те непохожие направления, которое вы раскритиковали в творчестве Муравьёва и Козлова. Мне нравятся их работы. Это работы художников, а не подражателей, коими являетесь вы'.  
 Всё это вызвало небывалый шум. Все стали кричать, что это бунт, Смирнов мимоходом кинул, что я не в своём уме. Самоотчёт закрыли и, что бывает редко - да впервые случилось! - перенесли на другой день.  
  
   
 Снова вечер, приходим, садимся. Видим: появился начальник управления культуры - полковник в отставке. Ну, вызвали помощь... Что дальше? Начались резкие выкрики Назарова в адрес Муравьёва: у него в работах проказа - упадничество. Рябиков краснобайствовал, разматывая свою речь: где похвалит, где поругает. Говорил, что такое (имея в виду моё) искусство реальное, правильное, но пояснений, рассуждений не было.  
 Вышел Бузин, начал поднимать голос и палец, говорить, что Козлов не художник, его вещи антихудожественные, на что Козлов сказал ему с места: "Суди, дружок, не выше сапога".  
 - Передвижники нас устраивают, нам больше ничего не нужно, - заявил Шубин. Начальник от культуры высказался о работе "Голова Индианки": нам этот кубизм не нужен, это формализм. И мне: как вы могли договориться до того, что отрицаете руководящую роль партии в искусстве?!  
 Муравьёв вновь отказался выступать. Козлов горячо взволновался, попытался объяснить своё искусство, назвав критиков не художниками, а людьми, которые попрятались за красные книжечки. Я повторил вчерашнее, добавив, что художники привыкли к однообразному мышлению, не хотят нового, и отстаивают закосневшее болото.  
 После самоотчёта и заседания правления нам было предложено написать объяснительные записки: "В противном случае будете уволены".  
 - Мы не потерпим такие формалистические убеждения, но люди вы молодые, может, одумаетесь, - говорили некоторые.  
 Козлов написал "покаянную". Оставили его на испытательный срок, когда он делом докажет верность методу социалистического реализма. Муравьёв в пространном заявлении весьма туманно изложил свои мысли. Правление нашло, что он только объяснил своё искусство, но не отказывается от него. Я наотрез отказался писать какое-либо объяснение.  
  
   
 На самоотчёте было сказано, что человеку с такими убеждениями, как у меня, нельзя доверять преподавание в училище. Назарова и Крылова направили с ревизией на мой курс. Когда вошли, с улыбочкой протягивая руки, я резко спросил:  
 - Пришли делать ревизию? Пожалуйста.  
 - Ну, зачем так, - возразил Крылов и развел руками. Назаров добавил:  
 - Просто интересно, как и что вы тут делаете. Покажите композиции за прошлый семестр.  
 Убедившись, что нет ничего крамольного, рисунок чёток и продуман, придрались к живописи: зачем де я не замечаю, что вместо жёлтого они пишут голубой. А это была только подготовительная подкладка. Я объяснил это. "Ну и ну, как-то странно", - сказал Крылов.  
 Потом был педсовет в присутствии какого-то начальника из горкома. Были приглашены и Назаров с Крыловым, чтобы доложить свои выводы. Крылов не пришёл. л Назаров сидел насупленный, сосредоточенный. Начал обвинять в том, что я "рассаживал" формализм, эстетизм, учил не реализму и т.п. Я с места крикнул, что если он не прекратит нести ахинею, я не отвечаю за себя. Встал и вышел. Взял на курсе несколько ученических работ 'живопись-постановка' и выставил полукругом сзади Назарова. Обращаясь к педсовету, спросил: "Где вы видите формализм?" А Назарову: "Скажите ясно и определённо - где тут формализм?" Увы, ему нечего было сказать. Он видел, что работы реалистичны, интересны, чувствуется внимательное изучение натуры. Поднимаясь, сказал: "Я не могу дальше разговаривать, когда мне грозят". И вышел.  
 Крахом закончилась их первая ревизия.  
  
  А какой же реализм делали в это время его блюстители? Крылов в грубо различимой репродукционной манере писал пейзажи и портреты. Назаров после "Побега Сталина из Туруханской ссылки" писал обывательскую картину в духе передвижников, жестко-лапидарную, но поинтереснее работ Крылова. Он тонкий рисовальщик, интересны рисунки маленьких головок с натуры, но не живопись. Систематически не работал, слишком увлекался любовными делами. Как говорил Алексей Рябиков: "Назарик-то сменил искусство на баб". Человек довольно умный и хитрый, умеющий красно говорить на собраниях во время своего председательствования Союзом и быть простым потом, когда уж был переизбран с поста, Назаров быстро сообразил, что с нами не стоит ссориться. Подъехал к Муравьёву, Козлову. Я по-прежнему держал дистанцию. Он говорил: "Ну, чего он сердится? Ни к чему. Я уже всё забыл".  
 Муравьёв сделал триптих, повёз его в Москву на республиканскую выставку. Его там хорошо приняли и прислали в фонд на его имя творческую помощь в сумме пяти тысяч рублей (это было как гром для наших противников). Сидим в ресторане "Волга" по этому поводу. Назаров оказался тут как тут - лезет целоваться к Муравьёву, называет Володей...  
 К этому времени наше трио стало быстро обрастать спутниками: студентами училища, художниками из фонда. Как мотыльки, крутились они около нас, частенько выпивали, сидели в ресторане после зарплаты, неумно спорили об искусстве.  
 Козлов каждое лето уезжал к себе в деревню, работал до поздней осени. Когда привозил работы, мы с Муравьевым строго судили. Критиковали за большие размеры, и Алексей прислушался. Всё больше отходил от видового панорамного решения, всё более и более приближая предмет к глазам. Стали появляться его громадные грибы, бабочки, березы. Помню одну вещь: берёза, земля и небо - и больше ничего. Такая в ней мудрость и вечность, и так живописно, как-то мощно, монументально. Стали появляться маленькие, изумительные по живописи этюды вечеров, изб, цветов. Вроде то же, что делают и наши, да совсем другое, другой дух. Не этюдность в привычном смысле, а образ, крепкий, несмотря на размер...'  
  
  Художественное мировоззрение Николая Шувалова начало складываться, думается, ещё во времена, когда он стал студентом Московского института прикладного и декоративного искусства на факультете монументально-декоративной живописи - в 1949 году. Вот что он пишет об этом времени: 'Тогда каждый год были Всесоюзные выставки, и на каждой кому-нибудь присуждалась Сталинская премия. Были бригады художников, они писали громадные картины: то заседание Академии наук, то вручение ордена Ленина Москве, то ещё что-нибудь в этом роде, с громадным количеством фигур, похожих на манекены, со слащаво-ложным восторгом на лицах, с вдохновенно горящими глазами. И везде Сталин, Сталин, то собственной персоной, то на портрете (въезжал, например, в новую квартиру). Колхозники, почтальоны, несущие радостную весть о награждении Сталинской премией; Сталин на фоне пейзажа, символизирующего Родину - премия, Сталин в детстве за столом у керосиновой лампы, изучающий труды Маркса - премия... Вся эта макулатура репродуцировалась, о ней писала критика, распинались искусствоведы, шельмуя очередную опасность в том виде, в каком она им представлялась, того или другого художника, отклоняющегося от норм и догм так называемого социалистического реализма, превознося и ставя в пример вышеозначенные работы.  
  У нас в Костроме Назаров работал над картиной "Побег Сталина из Туруханской ссылки", Колесов - над вторым вариантом "Ленин в Шушенском", Баранов и Козлов писали парадный портрет Сталина, Козлов делал картинку, на которой изображался маленький мальчик, показывающий родителям на портрет Сталина. Картина называлась "Это Сталин". Один преподаватель училища писал портрет Берии.  
 А в это время Врубель был под запретом, его томили в запасниках, "мирискуссников" тоже. Выставляли лишь передвижников и им, должно быть, было стыдно за этот бессовестный разгул спекуляции, карьеризма под видом искусства.  
 Разумеется, в это время создавались и хорошие вещи, составившие со временем истинное лицо советского искусства. За некоторым исключением, художники, такие, как Корин, Кончаловский, Лентулов, Сарьян, создавали свои вещи вопреки художественной монополии, называемой методом соцреализма. Их шельмовали, их разбирала критика, им приписывались мнимые грехи в безыдейности, формализме, эстетстве, преклонении перед Западной культурой.  
 Я далек от того, чтобы писать историю нашего искусства этого периода. Просто пишу то, что видел, бывая на многочисленных выставках. Многое не попало в поле моего зрения, многого я не понимал, но сейчас вспоминаю и понимаю яснее то, что видел. Читаю старый журнал "Искусство" за те годы и поражаюсь безграмотности и даже наглости, подлости писак, которые пытались защищать русское ремесленное, советское искусство от таких, как Сарьян, Кончаловский, Фальк, С. Герасимов, хоть они и не думали ни на кого нападать. Им просто, думаю, было тошно от всего этого, и единственной радостью было ещё глубже уйти в своё, невыдуманное, искреннее, далекое от всякой спекуляции искусство. Кончаловский писал сирени, натюрморты, любимых людей, режиссера Мейерхольда. Сарьян в Армении писал горы, цветущие деревья, фрукты, ишаков и портреты знакомых, себя, жену, детей. Корин задумал, но так и не осуществил грандиозную картину "Русь уходящая", зато остались потрясающе глубокие этюды, портреты старых и молодых монахов, нищих... Фальк культивировал поиск форм, выразительность анализа простых вещей, разрабатывал цветовую гармонию. Много ещё других художников, которых мы не знали, и только в последнее время, один за другим, они выступают на сегодняшнюю сцену'.  
 Рис. Н. Шувалова.Поразительно узнаваемые костромские персонажи...  
  
  Глава четвёртая. Алексей Козлов. Вопреки рептильному диктату  
  
  Идут дожди над банькой по-чёрному Лунная ночь Малиновое поле  
  
  Итак, Алексею Козлову объявили строгий выговор с предупреждением и оставили в фонде до весенней выставки 1955 года, 'учитывая чистосердечное признание в своих ошибках, стремление исправиться и доказать коллективу принадлежность к нему'. Он действительно обещал перестроить своё творчество в плане реализма. Но... не получилось. Трудно загасить в себе Божью искру! Да и хорошо ли старался Алексей Никифорович? Уехал на родину - хутор Трошинцы, и как могильную плиту с себя сдвинул: 'Лето чудесное, много солнца, света, цветов... работаю с большим натиском и восторгом. Лес, поле - вся Русь - это самое дорогое' (из письма к Г. Вопилову). 'Жить бы и жить здесь, в избе у меня прекрасно, свобода, тишина'. Насколько дорого ему всё, что окружало в родных местах, говорит любая картина. 'Изба вечерняя', 'Идут дожди', 'Северная колыбельная'. А вот 'Воспоминание о 41-м' - как мала деревенька, как огромно над ней небо, как велика беда, придавившая к земле домишки грозной кровавой тучей. Что станется с ней? Как выстоит без мужиков? Вернутся ли с войны её защитники?.. Или композиционно схожий 'Пейзаж с луной': затерянное среди огромности неба и земли человеческое жильё вызывает пронзительную жалость, тревогу о беззащитной деревне, потому что художник насквозь пронзён любовью к родным местам, сам в юном возрасте ушедший на фронт защищать родину.  
 А люди с полотен Козлова? Лица необычные, характерные - какими видел их художник, какими любил. 'Это люди очень страстные. Уж если работают - от зари до зари. Я помню в детстве: приходили поздно вечером, а утром вставали как солнышко вставало. Красота простого человека, человека земли меня всегда волнует'. Люди, на коих земля держится и мир стоит, их быт, их край - воспеты Козловым, но почерком, отличным от соцреалистического. Уже знал, что его видение и способ передачи отвергнуты официально. Писал, как для себя. А то, что делается в искусстве для себя, заметил как-то Николай Шувалов, оказывается потом - для других - 'сами себе мы не дарим пустых орехов'.  
  
  Воспоминание о 41-м Моя Родина  
  
 В 1957 году началась московская жизнь Алексея Козлова. 'Как Золя и Сезанн пришли завоёвывать Париж, так мы пришли завоёвывать Москву' - вспоминает Алексей Никифорович, имея в виду себя и друга писателя Юрия Куранова. Москва была завоёвана. Выставки работ проходили и за границей: в Великобритании, ФРГ, Чехословакии, США. Картины Козлова закупали отечественные и зарубежные музеи - от Германии до Ливана. Документалисты снимали о нём фильмы. Работы приобретали для себя такие люди, как академик Пётр Капица, авиаконструктор Олег Антонов, пианист Святослав Рихтер, композиторы Арам Хачатурян и Никита Богословский. Яркое национальное дарование художника интеллектуальная элита страны признала и оценила сразу.  
 Что интересно: в Москве писать не мог. Ежегодно проводил лето в Трошинцах, потом нанимал трактор, чтобы по осеннему бездорожью довезти новые картины до поезда в Пыщуг. Последним стало лето 1977-го. Его, уже больного, посадили на поезд. В Москву-то прибыл, а там опять приступ и - реанимация. Прожил ещё недолго - часа четыре...  
  
  Феоктиста Северная Аврора Завтрак на траве  
  Страстность, пламенный колорит работ Алексея Козлова, негромкая проповедь добра и памяти в изломанных очертаниях северных изб и силуэтов церквей приносят облегчение сегодняшней истерзанной душе. Скорбно-величавые лица крестьян мудрыми глазами следят с портретов, и столь необходимое сегодня чувство национального самосознания негромко, на настойчиво начинает звучать где-то слева, в области сердца.  
   
  P.S. Хочется упомянуть картину Козлова, которую я не видела. Вернулся как-то Алексей из Тригорского да Михайловского и долго наедине с собой оставался - никого не принимал, никуда не ходил. А потом, вспоминает Юрий Куранов, сказал: 'Написал я тут одну странную работу. Долго работал. Спасу от неё не было, тяжко даже становилось, дышать было нечем, словно астмой душу закладывало. - Походил по комнате и добавил: - картина называется 'Реквием. Маска и свечи. Памяти Пушкина'.  
  Кому довелось видеть эту работу, говорят, ага, - когда смотришь на неё, как-то леденеет дыхание... Синие с зеленью драпировки словно падают. Две свечи горят по обе стороны в простых высоких подсвечниках, а между ними - гипсовая маска Пушкина, и синяя, и лиловая, и зеленоватая одновременно. И чем больше в неё вглядываешься, тем острее ощущаешь, что это не маска, а живое, страдающее лицо поэта...  
  Изображение этой картины в Интернете нашлось, но столь мало пиксельное, что и говорить не о чем. Чуть больше почтовой марки. Оно не даёт полного представления о работе, необычной для Козлова по стилю и замыслу, и по реакции самого художника на неё. Да и цвет искажён - судя по описанию, шторы должны быть сине-зелёные, а на том изображении синие...  
  Как бы хотелось увидеть её!.. И картину Шувалова 'Апокалипсис' я 'видела' только по рассказам. Да много чего теперь хотелось бы знать и видеть воочию, но тогда, в 90-х, в горячке разнообразных событий... Игнатьев пару раз говорил вскользь, что надо бы нам сходить в запасники музея, показать их мне... Эх, не уцепилась я тогда за это, не торопила, думала, времени впереди у нас много... А его оставалось всего-ничего.  
  
  Глава пятая. Владимир Муравьёв: беспощадный философ с Остоженки (закончена)  
 Глава шестая. Николай Шувалов. Жизнь и судьба. (закончена)  
 Глава седьмая. Ирисы Евгения Радченко и другие его сюжеты.(закончена)  
 Глава восьмая. Иосиф Шевелёв: гений среди нас. (закончена)  
 Глава девятая. Виктор Игнатьев... (глава в работе)
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"