Аннотация: Сохранились, увы, не все. Письма имеют прямое отношение к роману, а также самоценны - как всё, что вышло из под его пера
11 августа 1996 г.
Дорогая Вера!
Обращаюсь к Вам так, не зная отчества и имея такую презумпцию: Ваши блуждания в поисках Льнозавода, Ваш апельсин (утащили дети) и Ваша статья в газете "Северная правда" о Д.Ф. Белорукове...
Даже и лучше, что голосование костромских библиотекарей оставило библиотеке имя Крупской. Это повод обратиться к людям, которые понимают и ценят Игоря Дедкова, что, собственно, я и предлагаю. За душой у меня статья совсем другая - немирная, нецентристская. Статья без повода - о единоборстве благородного человека с пошлостью в её разновидных формах от простого себялюбия до массированных военных действий. Игоря и добила эта война, о чём я не раз уже говорил и писал.
По поводу переименования костромской библиотеки - надо бы, не откладывая, послав некоторые материалы, обратиться к Быкову, Астафьеву, Залыгину, Искандеру, Маканину, Виноградову, Анненскому, Палиевскому, Кожинову, Гайдару, Голембиовскому, Холопову, Лацису, Цан-кай-си, Лесневскому - и к кому ещё? - ну да Вы и сама знаете.
Об имени как таковом можно бы (вослед Флоренскому) писать и писать. Но у меня нужда лишь в заметочке о Льнозаводе, который есть посёлок "Молодёжный". Но он не есть посёлок и совсем не молодёжный, а деревня, и, бог даст, не умрёт, и зовётся она Белоруково по нашему почину: тут были картофельники Белоруковых, стоял винокуренный заводик при слиянии Неи с Чернушкой, а вода в Чернушке самая лучшая в губернии.
Бывший председатель сельского совета Дубинин опрашивал всех жителей, не против ли они имени Белоруково. Все - "за", но за решением тогда надо было обращаться к председателю Верховного Совета Хасбулатову - высоко и хлопотно. Но идея жива, надо её поставить на колёса, чему поможет выход книги Д.Ф. (Я, со своей стороны, высокие решения опережаю, выставляя имя и на конверте, и над стихами - см. журнал "Знамя" ?6). Человек, составивший святцы костромских деревень, оставляет своё имя безымянному посёлку на фамильной своей земле. "Молодёжный" не имя, а уже насмешка над жителями. Оставляет, конечно, не сам - его благодарные друзья и читатели. Прецедент радостный на печальной бытности нашей. Что-то подобное Вам известно? А такие имена, как имя Д.Ф. Белорукова помогают, это уж я знаю. Авось и вправду деревня уцелеет, и не пропьют её и не сожгут деградирующие 30-40-летние опорного возраста граждане России под её нынешней властью.
Всего Вам прекрасного! В.Л.
12 октября 1996 г.
Дорогая Вера Николаевна!
На Ваше письмо сразу же захотелось ответить так же живо и щедро, с таким же пониманьем и согласьем, которые дорогого стоят, ибо вещь редкая.
Теперь буду ждать, когда в добрый час вернусь (описка, не исправляю) в Кострому, договорим наши письма.
Не мудрено, что со статейкой моей заминка. Так - всю мою жизнь: как доходит до газеты - "это не то, что нам надо". И каждый раз тут голос Ахматовой: "По мне, в стихах должно быть всё некстати, не так, как у людей".
Огорчительно, что в деле переименования библиотеки, которое Вы предприняли, неожиданная мелкость реакций, т.е. люди, даже обладая неразменной простотой и крупностью, позволяют себе мусор мелочных самолюбий и проч.
Ваше письмо прислали мне из деревни (а я был уже в Карельской деревне) так что отвечаю поневоле с опозданием.
Вот чего не хватало в моей статье (где про историка и что он скажет, подсказать ему одно печальное обстоятельство): Горький в Сорренто. Живёт не тужит, окружённый домочадцами, принимает гостей (паломников) со всего света. Но "эмигранта" (фактически высланного Лениным: "не поедете лечиться - отправим") корят на Родине и призывают (Маяковский) душу отдать временам на разрыв, одновременно обещая все блага (!) - Вас ценят и власть и партия, Вам дали бы всё от любви до квартир... (Прочитав такое, не захочешь ни любви ихней, ни квартир).
Горький пишет своего бесконечного Самгина... Далее историк, собрав все "за" и "против" возвращения в СССР, откроет Досье Горького, собранное ОГПУ и там видит сенсационный документ: Горький отказывается от советского гражданства!
Когда однажды он узнал, что вдова Ленина Крупская, составила список книг для изъятия из библиотек, а там - Библия, Коран, Данте, Шопенгауэр, - решил, что ему вообще надо выйти из советского подданства. Даже принялся строчить заявление, но потом отложил...
Цитата из книги Виталия Шенталинского "Рабы свободы" (см. мою рецензию в "Дружбе народов" ?6 - 96). Увы, историка не пустят туда, куда сумел проникнуть Шенталинский. Увы, 62 работника библиотеки им. Крупской знать не могут, какую тень положила на свой светлый облик Надежда Константиновна. И как знать, не была ли она советником Ленина, когда того осенило выслать за рубеж цвет русской мысли? Но человек, изымающий Данте из библиотек... Каковы его аргументы? И проч., и проч.
Глава о Горьком, взрывная по обилию взрывных документов - последнее, что ещё могла читать умирающая Л.К. Чуковская. А это была Первая читательница, если предположить такой титул. Царство ей Небесное, я перекрестил её в гробу...
Перечитал Ваше письмо. Хорошо, попрошу написать - начну с Аннинского, а там как пойдёт. "Я очень буду ждать Вашу статью" - Вы пишете. Какую? Что ещё я обещал? (со мной бывает)*.
Вернётся Шенталинский из Германии - м.б., он развернёт свою цитату? Он уехал до декабря - немцы издают его "рабов". До того, до русского издания - выходило французское. Что им Гекуба?.. Нам-то - ничто.
Спасибо за Вашу статью "Звезда Дедкова"**. Игорь одобрил бы и тон её, и смысл.
*"За душой у меня статья совсем другая - немирная, нецентристская. Статья без повода - о единоборстве благородного человека с пошлостью в её разновидных формах от простого себялюбия до массированных военных действий", - писал Володя в первом письме. Её я и имела в виду.
**Речь о моей статье в "Северной правде" "Звезда Игоря Дедкова или Большой человек большого времени" от 4 мая 1996 г.
17 января 1997 г.
Дорогая Вера Николаевна!
Когда-то мне наделали ксероксов обширной статьи обо мне с полсотни; с тех пор пишу из деревни на их оборотах - тем, кому что-нибудь про меня интересно.
Ну вот, хотел я, как лучше, а вышло как всегда: Иветта Ваша уволена, Вас почти не задерживают (ни в коем случае не уходите!!!), полемика местами принимает тон перебранки, мы с Вами скользим в ложное положенье: даже и неглупые люди вменяют Вам (нам) корысть, запроданность сионистам или кому там ещё? Положение до боли знакомое: хочешь отдать что-либо и не брать ничего - и эту простоту не понимают. А доказывать - Господа смешить. Он же втайне заповедал творить милостыню.
Сегодня отдал Иноземцевой почти беловой экземпляр статьи СПИ, КТО МОЖЕТ. В Москве отнёс и отдал Чупринину в "Знамя". А Вы, как прочтёте (но чур, сна не терять!) отошлите экземпляр Борису Черных для "Очарованного странника": 150000, Ярославль, ЦОС, а/я 1069. Он против переименования, но за то, чтобы знания о таких людях, как Дедков, копились и делали своё дело. Пусть режет материал (там 50 страниц) как хочет. Ещё пошлю, пожалуй, в Красноярск, в "День и ночь", я у них публикуюсь, да тут и Астафьев, которого защищаю против Дедкова. (В "Новом мире" ? 8-96 его повесть "Обертон". Что-то не нравится - хоть брось).
А Яковлев - обаятельнейший человек, прямо влюбиться! И обаятельна его горесть - забавная повесть "Письма из Солигалича в Оксфорд" - "Новый мир" ?5-95. То есть, это бесконечное любовное письмо - самый естественный жанр из существующих в прозе. Писать любимой женщине - никому, только ей - значит, нечаянно высветить... Но об этом так:
Сквозь ночь и дерево нагое
Свет фонаря едва прошёл -
Как ломкой золотой дугою
Широкий вспыхнул ореол.
И поэтическое зренье
Подобную имеет власть:
Вся жизнь вокруг стихотворенья
Сомкнулась и переплелась.
Я вижу свет перед собою
И жизнь кругом - и вся она,
И каждая черта, - Любовью
Осмыслена, озарена.
"Кампания" Во Имя Дедкова принесла мне Сергея Яковлева, принесла мне Вас. (Ещё раз: будьте мудры, не хлопните дверью, когда вам покажется, что не хлопнуть - бесчестно... Это не так). Игорь, как выясняется, имел в Костроме больше врагов, чем друзей. Вы появились - и он Вам рад...
В статье этого нет, естественно, но Вам похвастаюсь. Когда редактором "Дружбы народов" был ещё Вяч. Пьецух, Дедкова попросили сделать обзор журнала за год (93?), мы сидели в голубом зале СП, слушали Игоря. Он говорил много и добросовестно, но увял на каком-то, не помню, модернизме. Увял так зримо, внятно... А после этого шли мои публикации. "Тексты Леоновича всегда..." не помню, какие слова он сказал, но человек преобразился, не надо стало выжимать из себя учёно-вежливые формулировки, доказывая, что дрянь есть дрянь - на мне он от дыхал, а уж я-то радовался! Тому, что он радовался моим "текстам".
Статья о Чуковской была у меня, кажется, в 94 г. в "Дружбе народов" - "Первенство и правота". Да я будто посылал её Вам. Посылал? А Вы пишете - о Чуковщине? Прекрасно. Забыл, уезжая, найти письмо в защиту Дома Чуковского. Оно охватывало некоторые уголки... нашей абсурдной быстротекущей жизни и было, кажется, последним в защиту Дома (детей, детства, культуры, памяти...). А "Дневник" Чуковского у Вас есть? Это прекрасный курс по литературе и по истории ХХ века в России - прочитанный изнутри предмета.
Перечитываю Ваше письмо. Что за дичь базанковы несли в Литмузее: статья о Бондареве - плата Игоря за переезд в Москву...
Еврейский символ могендовид - имя Дедкова на библиотеке? (На Колодозере, глубоко в лесах Карелии во дворе, где скотина, отхожее место, и очко в виде пятигранного... могендовида: и тут они!)
С чем сравнить обиходный российский антисемитизм? Лишайник на елях, на камнях. Такой он безопасен, естественно паразитирует на необразованном патриотическом чувстве. Но людям лень оглянуться на фашизм - уродливый патриотизм, любовь к собственной исключительности, каковой нет: исключительны все. Антисемит серьезный страшен. Этот лишайник пожирает дерево и камень. Только хруст стоит. Отрадно лишь то, что негодяй ищет стаю, без неё он нуль, а внутри он холоп.
Вообще же кровь - ох как сильна! Я жалею, что во мне нет ни капли ни армянской, ни еврейской, ни немецкой. Одна наша вахлацкая, да польская добавка, хоть и Мицкевичей. Наши литературоведы как-то мельком касаются кровей. Ложная школа, фальшивая боязнь национализма, коим страдала власть всегда. Болезнь надо лечить и всякую кровь чествовать. Ах, если б еврею Державцу памятник в Костроме на дворе его госпиталя, или улицу бы его имени...
Уезжая, оставил статью В. Оскоцкому. Вот кто напишет и в "Лит.вестях" и бумагу выправит, какую надо. Черкните ему: Москва Г-69, Поварская, 50, Союз писателей Москвы, Валентин Дмитриевич. Сошлитесь на меня, а можно и не ссылаться. Или от СП России. Я путаю их с СРП, до того они похожи. Слава Богу, я от них от-членился.
В ночь на 18 января, 25 лет назад:
Я буду распевать псалмы,
Псалмы я буду распевать.
А сердце некуда девать
Из карантинов Костромы.
Оно потащит якоря
Пространство за собой вздеря
В округе холода и тьмы
Я буду распевать псалмы
К тебе и шагу не ступлю
Желанья жизни замолю
Не пишет шарик. Вообще не люблю шарики, они беспринципные - поэтому люблю перья рондо, а так как нет рондо, то их вытачиваю из плакатных.
Бессонница, это со мной редко. Но зиму 59-60 года не спал всю, потому что пришлось бросить работу на Красноярской дороге и вернуться в Москву.
А толкнула меня дата 17 января 1982 года, Черняховская спецпсихбольница. Мне бы - не ему там быть. Он - Валентин Соколов (1927-1982) автор стихов местами гениальных. Это журнал "Истина и Жизнь" ? 3-96. Читайте на обороте письма.
"Спи, кто может"... не слабо, а? но перед этим: "Пожелай ей спокойного сна - утомилась, кормилица наша". Какова запятая! И я, глухой, раньше её не слышал. А она делает всё: интонацию, обращенье, оборванное... и к ней и к нам, и к себе
27 января 1997 года
Дорогая Вера Николаевна!
Обнаружил неполный ксерокс своей статьи (ж. "Знамя" 4-96) и решил послать Вам. Статья вязкая (как и всё моё) - устав, посидите на кочке, подышите. (Пришвин: "изо всех ландшафтов, изо всех мест лучшее - болото"). Сорвите мшинку, карликовую веточку берёзки. Таков мой замысел - с большой дали, в тесной близи - крупицы жизни и сама крупица - жизнь.
Послал Вам относительный беловик статьи "Спи, кто может". Послал и Тамаре Дедковой (если что не так - подскажет). Пошлю в Красноярский журнал "День и Ночь". Но не для публикации (разве что "Знамя" завернёт), а для Астафьева, чтобы написал Вам.
В Костроме, боюсь теперь рассчитывать, но может быть, в марте... Не знаю.
Послал Вам кроме статьи всякой своей чепухи - снизойдите к слабости молчуна-бумажного человека.
Ваш Леонович
30 января 1997 года
Вера Николаевна!
Со статьёй делайте, что хотите, а если ничего, то переправьте её Борису Черных в "Очарованный странник". Пусть нарежет и печатает. Для "Губернского дома" вряд ли она сгодится - сгодились бы воспоминательные места, но как их вынуть? (Статья написана, в общем, Игорю, который спать не может). Муренину из Москвы послано письмо с просьбой С. Чупринина: написать литпейзаж для "Знамени" - получил ли он это письмо? Отвечайте мне поскорее!
...Я Ваш должник: должен написать о Ваших стихах, но куда-то запропастилась газетная подборка с Вашим лицом (жаль, не увиделись на моём Льнозаводе!), и у меня лишь последняя вырезка из "СП", где два стихотворенья.
Только по памяти, не перечитывая их: здоровое, добротное косноязычье, Мандельштам сказал бы: ржаное. Перед стихотворением задача, как вышло, ему не по плечу. Насыщенная проза тут бы справилась (путь А. Платонова). А так: "стихотворенье много хочет". Но увидев Ваше имя, всегда потянусь - за содержаньем, за непарадным смыслом. Вы и сейчас мне помогли: объяснили трудность с именем любимой женщины (так?) - общее (паспортное, прости Господи) не годится. Единственное и только твоё - какое? Дочка у меня Ольга, Лёля, но с детства она Гуся (почему? никто не помнит). Первая фраза этого крайне самостоятельного ребёнка: Лёль-Гуся сама!
Другое Ваше стихотворение - посвящение троим ушедшим. Всё же достал, перечитал. День не ночь, они прозрачны, чисты, они - Вы.
Только "средою любви" - проза, "те, кто меня не разлюбят" - поэзия.*
А в первом стихотворении** проникновенная первая строфа испорчена ожидаемой рифмой, невнятная из-за "мыкают"... Мощная четвёртая, переполненная горьким смыслом, но справилась; пятая - никакая.
Когда-то одной паре я написал:
Вас мучит верность как измена
И вам измена не страшна
Но это всего лишь нота, клавиш. У Вас - аккорд с педалью.
*Володя тут высказался о двух моих стихотворениях 1992 и 1996 годов:
Памяти Леонида, Георгия, Руслана
Какое, мне, в сущности, дело,
до праздников ваших и снов...
Уже голова поседела,
и снегом засыпан мой кров.
Уже потускнели страницы
когда-то возлюбленных книг,
и переместились границы
условных свобод и вериг.
И переменились условья
и что-то в составе крови,
иль в том, что теперь стало кровью,
а было средою любви.
Под белой сугробистой шубой
внутри этой мёрзлой земли
те, кто меня не разлюбят
один за другим полегли.
без их пониманья и чести
знобит у любого огня.
Я буду в одном с ними месте,
но лишь после Судного дня!
А жизнь продолжается пресно
и присно - в пустой кутерьме,
где пусто святое место,
и в теле душа как в тюрьме.
* * *
Когда тебя полюбит женщина,
и рухнет за спиною прежнее,
ты ей придумай имя нежное,
и будет им она повенчана.
И будет им она повенчана
на эту жизнь, где счастье мыкают
те, кто звездой во лбу отмечены
среди собранья многоликого.
Среди собранья многоликого
с его восстаждущими членами
ты обними - на миг спаси её
так трудно давшейся изменою.
Так много стоящей изменою -
об этом так по-детски искренне
признались дом и солнце чистое
на новом поле гобеленовом.
Начало февраля 1997 г.
Следующее письмо на обороте ксерокса из справочника "ЛЕКСИКОН",1990 г. (составитель немецкий славист Вольфганг Казак). Пункт о Леоновиче копирую):
ЛЕОНОВИЧ Владимир Николаевич, поэт (2.6.1933 Кострома). В 1952-54 учился в Воен. Ин-те иностр. языков, в 1956-1962 - в Моск.ун-те. Л., в духовном отношении редкостно независимая личность, лишь в 1962 смог опубл. свои стихи (ж. Алтай ? 4 и Молодая гвардия, ? 6). Его первый сборник ВО ИМЯ состоит из 47 стихотворений. В 1974 Л. Был принят в СП, известен он стал прежде всего своими переводами груз. поэтов, напр., Г.Табидзе, которые объединил в антологиях в 1977, 1978 и 1986 гг. В брежневский период Л. смог опубл. ещё один сборник НИЖНЯЯ ДЕБРЯ (1983), но во времена перестройки многие журналы предоставили ему свои страницы. Л. Живёт в Москве, но проводит много времени в дер. под родной Костромой, где он плотничает, учительствует и пишет. Творчество Л. отл. глубокой внутренней связью с рус.крест.традицией, твёрдой убеждённостью в необходимости духовной свободы. Его стихотворения в повествовательной манере говорят о его страданиях от разрушения природы, полей, лугов и лесов, уничтожения церквей и монастырей, сожжения архивов, о лишённой идеалов молодёжи. Он обвиняет разрушителей, не способных ни созидать, ни охранять доставшиеся им в наследство ценности. Л. резко выступает против мнимых идеалов, против казённой фальши в искусстве, архитектуре, против официозной литературы с её агрессивной бездуховностью. Его лирика восходит к традициям Е. Боратынского. Его размышления порождены христианским мировоззрением. Через отчаяние из-за саморазрушения России конца 20 в. Л. приходит к идеалам прощения, доброты и любви как единственным подлинным духовным ценностям.
Далее следует длинный библиографический список публикаций в журналах с 1971 по 1987 г. - В.А.
Кому-то в Кёльне понадобилось писать об уроженце Костромы - ей же нет нужды... Вам, если для дела, а мне похвалиться - хлебом не корми, только хвалиться нечем.
Самойлов давал рекомендацию в Союз писателей (забота Лёни Тёмина, я был в Николе, позволил себя принять). Тут ещё предыстория, как не хотел вступать, как невольно обидел Слуцкого, разбередил больное место: Кого-нибудь защитил ваш Союз? Лучших травили... Лесючевский, знавший, как ГБ-шник мои грехи: "Почему не вступаете?" Лукавый бес...
Мама собирала мою славу, умерла в 1979 году:
Таня Бек статейку написала в альманах "Феникс"
Пьяных в книге о Межирове
Г. Мартвелашвилли в своих книгах, статьях возносил до небес на своих коротких ручках. Милое дело, милое
С. Солиженкина, статья "Чувство простора" незапамятно давно в "Моск. Комсомольце"
Игорь Дедков - сами знаете
Межиров в "Огоньке". Рецензировал первую книгу
И. Роднянская - статья в книге
С. Чупрынин - рецензия в Литгазете, давно
С. Сидоров в Литгазете, в грузинских переводах
Ещё Рассадин назвал статью моей строчкой: Свободы чёрная работа
Ещё Тарковский, если верить челябинцам, что-то хорошее где-то написал
Ещё Евдокия Ольшанская в киевской книге, Александр Радковский в книге.
Ещё Евтушенко во вселенской антологии. Ещё Панченко, Преловский, Липкин, Голубков, Адалис, Дмитриев... надо же! Всякое доброе слово, если оно по шорстке, помнится, злое - а были ли злые? - хуже. Одной критикессе я обещал отрезать уши (не расслышала не меня, чорт бы со мной), а не расслышала тех, кто был потоплен в море. Соловецкая баржа; Диоскурия в Чёрном море. Согласитесь, даже женщине за это надо отрезать уши. Л.И. Лазарев, который потом меня много печатал в "Вопросах литературы", хотел привлечь меня за хулиганство в Секретариат СП. Но, видимо, раздумал, т.к. ни повестки, ни конвоя. А что хулиган, костромская шпана, так это правда. Это ещё усугубилось, но тщательно скрывается. Скрывается, потом взрывается.
Ещё одна особа в "Новом мире" не расслышала Олёшина вздоха, который Вы услышите в книге. Вот её не помню, как звать, сказали мне - жена Саши Кушнера.
Думаю, что приеду ещё в феврале. Где читать, мне всё равно, лишь бы было - кому.
Ваш В.Л.
С 9 на 10 февраля 1997 г.
Письмо, написанное В.Н. Арямновой звёздной ночью
Но и днём оно было бы почти такое же. Просто ночью открытей Космос - тот, что вне тебя и тот Космос, что внутри.
Итак, Вера Николаевна, увидели Вы в энциклопедии Козака год рождения Вашего корреспондента, вычли время из времени, встали, сгорбились и на постаревших ногах куда-то побрели...
Это настолько живо и горестно, что не мог я не оказаться рядом с Вами, я бросился к Вам...
- Верушка! Да не верь ты этой немчуре! Всё не так... - слово вылетело. Оба мы слышали, что в этом ТЫ больше правды, чем в натужном уже "Вы". И оба понимаем, что терять высоту так невзначай достигнутого не надо. Пустое Вы сердечным ты...
А Верушка, с ударением на первом слоге - это мой Север, мои родные места. Я там - Вовушка и никак иначе. Язык мне 30 лет ставили олонецкие старухи, как ставят голос педагоги.
Как он возликовал обмолвке! Но я не обмолвился, а всё ставлю уже на свои места. Флоренский написал об именах - не написал о местоимениях. Как грузин, он знал: чем интимнее обращение, тем больше в нём уважения, родства, доброжелательства - всех чувств этого спектра - вплоть до благоговения и преклонения. Бога и Родину величаем на ты - и мы, и грузины, да и все. Блок, и не только он, вкладывал в Ты столько уважения и понимания, что... что грех нам пройти мимо этого... (Далее, если б письмо сбилось на статью, я навертел бы вокруг ТЫ разных ситуаций и контекстов, лиц и морд, тыканья и величанья. Но нет нужды в статье, а есть нужда обеими руками тебя взять, отстранить, выпрямить и стряхнуть эту арифметику: сколько я знаю себя, столько пользуюсь даром ли, привилегией быть то моложе, то старше людей, с которыми мне близко.
Вот Софья Петренко: детдомовка, строила Магнитку, воевала лётчицей, всю жизнь воевала за справедливость. Я её так кровно понимаю, что сразу, вначале нашей 30-летней дружбы, сказал ей: ТЫ, ТЫ, Софья Александровна... И для многих, теперь сорокалетних девочек я сразу был ТЫ.
И возраста у человека нет... (см. стихи "Во все концы дорога далека...")
Но не только этот немец, спасибо ему, виноват. Тут дело серьёзное. Открой Пушкина: "Странник", 5 часть. Пушкин прикидывал на себя это положение уходящего. Сделал полный расклад: кто как отнесётся к попытке перебежать ГОРОДОВОЕ ПОЛЕ. Так будет называться книга, которую сейчас пишу. Но выпала ему дуэль, а не келья. Славная роль спасителя женской чести, а не роль старца подстать современнику его С. Саровскому.
Семья. Рели/гия. Старость. Смерть.
Каждый этап им означен, каждый есть подвиг (см. Даля). Где я отметил, там его подсекла пуля. Семья уже за спиной. Насколько сбивчив рисунок "Странника", но и это чудодею нашему в плюс... По рисунку он шкуру спасает, по сути душу. И не одну только свою. Кажется, всё я тебе уже объяснил. Теперь детали; в старость я вошёл пружинистым шагом, в пестере у меня топор и скобель, мастерок и прочее. Богу я должен предстать - впрочем, тут стихи:
От тараканов озверелых
В коньковском доме престарелых,
От старости и от тоски
Одно спасенье: Соловки.
В труде осмысленном и важном
В оранжевом ремне монтажном
На колокольной высоте
По вздрагивающей черте
Скользи, скользи, канатоходец:
Весь полон высоты колодец.
Неволю жизни отлюбя,
Не опоздай к концу. Сегодня
Ты в руки предаёшь Господни
Трудоспособного себя.
Не опоздай к концу - важное заклинание. Сплошь и рядом либо опаздывают, либо торопятся и не кончают жизнь (кончая с собой, например, или спиваясь). Я посылал тебе Соловецкие заметки, почти весь очерк. В то лето надо было увезти сына из Москвы, вбросить его точно, как баскетбольный мяч, в хорошее дело - он и попал, и следующим летом поехал уже один. А я, сидючи на Льнозаводе, всё ждал вызова на работу в Муромский монастырь (Заонежье). Вызова не было. А в лето Соловецкое была договорённость и с Муромским, и с женским, в тех краях, где матушке обещал рубить надкладязную часовню (см. стихи "Ну, а в начале этих лет..."). Нынче снова написал в Петрозаводск моему близкому человеку (Леоновичевед! NB!) просьбу возобновить эти хлопоты.
Верушка, милая, мне нужен язык родной - как дельфину море. Я умею извлекать золото из него с тем чувством, как пишет художник И. Ефремов: один день без общения с Б.Шергиным - уже потеря. (Иван Ефимов анималист, мудрец, друг Мухиной, Голубкиной и и.д., муж Н.Я. Симонович-Ефимовой, собеседницы Флоренского).
Так вот: не видишь ли ты какой пустыньки, какого камушка - мне руки приложить? (камушек - церковь - надо объяснять?). И чтобы это меня кормило, вот и всё. И чтобы там говорили на русском языке, а не на той сорной и нищенской смеси, где модный сорняк 96-97 годов внеграмматическое КАК БЫ. Необязательность, лживость, приблизительность жизни.
- Я Вас как бы люблю... - Пошёл прочь!
Оно, кажется, от Смелякова пошло, но у него было хорошо, я даже взял себе:
Через час походочкой нескорой
И держа портфель как бы дитя,
Девочка проходит, о которой
Я скажу немного погодя...
Я и сказал. Тогда ей было 14 лет, мне 37. На руках у неё потом оказалась Оля, ей вот-вот 19, потом Митя, ему 17. 37 - 14 = 23. Сейчас мы ровесники. Но мне пора на следующий этап. О своей нужде я написал А.В. Соловьёвой - близкая душа, но пока ещё на "Вы".
Кельи мне не надо, нужен угол у старухи. Братии - тоже. Я не прихожанин, не монах. Я свой мужик у своих мужиков. А лоб крещу лишь по большому поводу. И просьб (прошений) моих Создатель почти не слышал, за себя я никогда не просил, самому надо управляться. Вот за близких - да. Теперь и за тебя.
Эк тебя угораздило - в одиночество, в конторы редакционные со всеми этими гришиными. До чего ж показательный идиот! И выставился в газете рядом с этим голубем, С. Яковлевым. И ещё кричит, как ефрейтор: не пора ли кончать дискуссию о Дедкове-Крупской, и такую чушь несёт... Яковлев (я читал его "Письма из Солигалича в Оксфорд" - прелесть, и говорил с ним в течение часа, и влюбился в него). Яковлев большая душа. После вырезки газетной от тебя с его статьей о Дедкове я послал ему благодарное письмо. Ещё написал Виктору Астафьеву (он испросит позволения у костромича П. Гришина и только тогда скажет своё слово об Игоре Дедкове) и приложил ст. "Спи, кто может" - читай, Виктор Петрович.
Кстати, отвечая "Дружбе народов" и "Знамени" на их вопрос о литературном событии года, а был год 1994-95, я написал, что события литературные стушевались, когда в нашу бытность, как в хату Черевина, вторглось свиное рыло войны. Истинное рыло лица ельцыных-чубайсов-грачёвых и др.; посыпались стёкла, "высокий храбрец в непобедимом страхе" выпрыгнул в Америку; лучшие люди отдали Богу душу: Чичибабин, Дедков; изо всех литературных голосов остался ВОПЫЛЬ (три слога, три ударенья, как у Шаляпина) вопленника Астафьева - матерный, неистовый, правый.
- ПРОКЛЯТЫ И УБИТЫ!
Тогда же я и писал:
Министр войны, вы ходили под стол пешком,
Когда в Гороховецких песках я плавал с теодолитом,
А вернулся - с одышкою, с посошком -
Рядовым Советской армии инвалидом.
Неужели этих стихов ты не знала? Тогда бы знала и о моём паспортном возрасте. (Кстати, стихи называются МОЁ ВАМ - два местоимения). Это был 1955 год, генералы-афганцы ещё писались в штанишки. Президенту в этих стихах я предлагал, ввиду дефицита, забирать в армию 12-летних, играющих в войну. Ибо 12-летних, по Указу СНК ВЦИК от 7.4.1935 года можно было расстреливать. Крупская - зам. Наркомпроса.
Спи, кто может...
Я постарше Игоря не только на год, но и на те Гороховецкие лагеря. На этот антиопыт курсантской и армейской службы, которым Игорь не обладал и добирал чутьём. Но с Астафьевым это его подвело. Лямку эту понимает спина...
Мне выгодно быть старше наших горе-реформаторов и горе-вояк, утирать им сопли. Что я и делаю. И ты не обманулась, слушая меня и видя впервые на тех Дедковских чтениях, где видела меня впервые и сочла своим ровесником... Могу быть ещё и моложе тебя. Но это в порядке мысли и никак не хвастовство. Думаю, что могу.
Перечитал письмо ровно в полдень. (Пушкинская яркость снегов, неба, моей жизни, о чём ещё ни слова). Полдень с полночью согласны. Спешу на почту. Потом возьму твои стихи и прочту так, как тебе дарил свои - душа - душе. Верушка, ДЕРЖИСЬ. Дипломатничай, сдерживайся. Узнавай и тут, что есть подвиг (по Далю и вообще). Если такое чудовище (Гришин) может рыкать и бредить в областной газете... Подвизайся, чадо (слушайся старшего). Уйдёшь из газеты - пойдёт серость, ещё на годы...
БУДЬ! В.
Но позвонил он с площади:
- Не спишь? - Нет, я не сплю.
- Не спишь? А что ты делаешь?
Ответила: - Люблю
Здравствуй, Верушка!
У писем появляются эпиграфы. Рад был твоим - хоть и грустным, обездоленным. Ничего! Перемелется. Это естественно и входит в состав жизни таких людей, как ты: оскомина от того даже, что тебе дорого, минуты слабости, муть, ржавчина в животе. Не в порядке лести, но:
Гляжу на безобразье сброда
"Распни!" - вот ясная нужда.
Отец Небесный! Нет народа
И не бывало никогда.
Меня гнетёт их помраченье,
Их немладенческое зло.
За них погибнуть - тяжело...
Горька, Учитель, соль ученья
и т.д. - кончается тем, что Он просит прощения у Отца за минуту слабости. (Но если бы не было этого, было бы гораздо меньше человеческого в Нём).
Нота твоего сиротства слышна мне или зудит, вибрируя неслышно. Письмо исчеркано собственной цензурой.
И надо оставлять пробелы
В судьбе, а не среди бумаг
- и такую вот затушёвку. (Достоевский гордился: придумал слово "стушевалась". Я придумал "затушёвку" и вот, не горжусь).
Помню твоё лицо, когда сказал: сначала пушкинское "И может быть, на мой закат печальный блеснёт любовь улыбкою прощальной" и потом про себя - про световой обвал - от чего ты вспыхнула. (А, между прочим, грузинский полдень это непрерывный белый световой обвал - наблюденье почти прозаическое, метафора даровая). Лирик я лишь по признаку сердечной болтливости. Но от неё тебя избавлю, обещаю.
На том утреннике в Литмузее отдал Н. Муренину правку их выжимки моей статьи "Спи, кто может". Дописал язвительный, в духе Дедкова, кончик: хвала, дескать, библиотеке, не спавшей, снявшей имя Крупской, знавшей и т.д. Всем понятно, что сняла имя Крупской с фасада библиотеки ты, читается хвала наоборот, но теперь, за газетной непривычкой к ювелирным смыслам, боюсь, как бы не поправил редактор того, что вдруг и не прочтёт. Надо ему чего написать. Отказавшись от Крупской и не приняв Дедкова, эти малодушные половинкины вполне себя определили - и определили в первый круг Дантова Ада. Это полугрешники, от которых Бог отказался, недостаточно праведны, и отказался Сатана - не довольно грешны. Жалкая публика.
Ужо им, на Чтениях! Тем более после Дедковских разговоров (обрыдли разговоры!) вдруг Аввакумовские.
В какое же это "исконное имя" библиотекари вернули библиотеке? Недополонки, как говаривала моя бабка Лиза. И пусть не жалуются на критику "московского" поэта - критика будет снизу - от бомжа, даже не писателя, а так, непонятно кого. Правда, он не спит - не может - вот и всё, пожалуй. Кстати, "Рыцарь" (весомый как поэма) кончается словами про межеумков же.
Вы ещё не в могиле, вы живы.
Но для дела вы мёртвы давно.
Суждены вам благие порывы,
Но свершить ничего не дано.
Так мой любимый Богослов говорит: "О, если б ты был холоден - или горяч! Но ты не холоден и не горяч - ты тёпл". Опять, не сочти за комплимент, - ты, моя любезная, то горяча, то холодна, а через тёплое состояние перепрыгиваешь.
~
А на утреннике моём в Литмузее меня как бы и не было, и ты права, ничего не услышав.
~
За оставшиеся дни я должен сделать непосильно много. Глаз положил на Макарьев - любая работа - там. Есть свои виды. Если кто скажет, что "Леонович ушёл в монастырь", отвечай, что он, то есть я, еретик.
Гонит поп и мир не примет
Душу странную твою.
Свято озеро обымет,
Бор затянет литию...
~
А можно комплимент себе? Зачем мне метафоры, когда живу на их уровне и достаточно мне этимологии средней глубины?
~
Жаль, что статейка про лауреатов (мои часы не заводятся - оставил их в Костроме, заводишь ли?) отложена. По-моему, это немотивированное свинство. Нельзя уж так опускаться. Это называется умыться грязью. Верушка, крепись! Поцелуй своего Мальчика - от Большого Поэта*.
* мой сын Ромочка, которого чаще в разговорах с Володей я называла Мальчик, с трёх лет знал, как отличить других поэтов от Леоновича: я сказала - это Большой Поэт. Так мы с сыночком между собой именовали Леоновича. Володя об этом знал.
21 февраля 1997, Москва
"Боже мой, Верочка, как всё плохо и как всё хорошо!" - умница - твоя ташкентская тётка, и ты умница. А я просто впадаю в любовь ко всему и всем (кроме негодяев и хамья, но и тех - жалею) и в состоянье Свободного слова к тем, с кем мне так просто и понятно. Считай меня родным своим человеком, "незнакомая Вера"! А в простоту мне и впадать не надо - я в ней живу. Как хорошо твоё письмо... и рассказ о тёте Кате. Ты пишешь главное. В-писывайся и дальше - глубже, и так же сердечно. Навстречу этому "сердечно" всё придёт, это само оденется и укрепится. У тебя же есть Дедков, так прочитанный тобой, как никем. Это целый Университет, да ещё с Храмом, да ещё с Библиотекой.
Повторю: за тебя я спокоен. Начинаю принимать темноты и косноязычье - неразгаданную органику, твой склад речи (это о последнем стихотворении). Те стихи, что сколоты, привезены сюда - открою, буду читать, напишу. С важными вещами не спешу...
~
Верушка!Не на лето В.Л. ищет работы - навсегда. Я гожусь быть трудником, но отдельно от братии. Коллективизм даже тут мне претит. А соборность у меня в крови. (Вот и пойми!). Мои помыслы и движенья, мои слова и всё, к Богу обращённое, - есть моё интимное, и об этом с Ним у нас старинный договор. От Него я получал и получаю неслыханные милости - от меня Он слышал всякие слова, вплоть до укора его сонности (проспал Россию Русский Бог...), но не слышал просьб о помиловании. И гордыню, кою считают первым грехом, я собираюсь донести до могилы и оставить при себе... Она у меня - синоним свободы в поступках. Молитва, которую Борис Чичибабин получил в дар от Зинаиды Миркиной - да будет воля Твоя, а не моя - меня не устраивает. Я за согласье наших воль и очень даже вижу, как мою волю может принять Он как Свою. И - взаимно.
Если чья воля и может переволить мою, так это кроткое увещеванье Богоматери... Ея свет - и на твоёй тёте Кате, и на каждой второй или десятой русской бабе.
Узнай, пожалуйста, подробней, что там в Чухломе, нужен ли пожилой плотник (печник, маляр, жестянщик, кровельщик-верхолаз). А мне кроме людей, которым я буду нужен и кроме дела, нужного всем, - не нужно ничего. Тарелка супа да угол в русской избе.
Обитель дальняя трудов и чистых нег
Чухломское озеро - чистая ведь нега!
Озадачил я этим и Ант. Вас. Соловьёву. И человека в Петрозаводске (люблю Север!)
~
Гришин - гришна - гришок небольшой. Грих - большой. Посылаю тебе журнал с "Маврой". Рассчитываю: в Москве до 17 марта, примерно 17-го в Костроме, вечером в Парфеньево. К 15 апреля - в Кострому. Из Костромы - Пора мой друг, пора... Куда мне плыть? Обнимаю, целую, Володя.
Верушка!
А я напишу тебе не сказку и не быль. Сначала так: "Благословен святое возвестивший" (Боратынский).
Высоко на стене гвоздём неизгладимо:
"За первую любовь! Не проходите мимо".
Заметил я себе, что тут смешались стили,
И всё-таки слова святое возвестили.
И самый след гвоздя был резок, словно возглас,
Я долго простоял, потупившийся, возле.
Здесь первая взошла из-за второй иль третьей,
И ты кричишь о ней, как будто о последней.
Не знаю я, кто ты, мне этот крик пославший,
Но будь благословен, святое начертавший.
Этими стихами открылась моя первая книжка "Во имя". А первая и последняя соседи и ближе друг к другу* и виднее, и роднее - как края котловины, одинаково высокие. А пространство здесь - волшебная линза. Как в горах.
Я "объяснительное письмо" писал 19-летней дочери. Пишу и тебе.
В 14 лет была мне Первая Любовь. Пионерский лагерь, где мама была врач, и у неё в медкарте стояло: ребёнок Галя Усова. Вес 40кг 500 г (как нынче пишут о статях этих, как их, miss Kostroma). Ребёнок Лодик Леонович, вес 37 кг. Витя Мохов - 35. Мы с Витей впали в Это, так похожее на будущую край-ность. Разговоры, полуслова - только о Ней. Ничего отдалённо похожего на ревность. Одно обожанье. Боязнь безотчётная. Своя бесконечная малость перед Ней, в которой Всё. Удар в грудь, когда поднимет ресницы, а глаза в лучиках, синие (уже описанные: свет небесный, синий свет; так вернее, у Бараташвили: цвет). Дух захватывает, и - я вдруг теряю весь свой ум. Два влюблённых болванчика. Моя мечта - уплыть за лилиями для Неё (а лагерь на Истринском водохранилище) и утонуть - блаженно, жертвенно, счастливо. Лилии доставал или нет, не помню, но Её вижу также ясно, как тогда. Витька Омелин засадил ей теннисным мячом со всей силы в спину. Всё вздрогнуло от боли. Она только поёжилась, даже не обернулась (гордая). Шок. Как не было ревности, так не было злого чувства к этому идиоту. Это потом я стал как пружина, когда при мне ударят женщину).
И те, кому мы посвящаем опыт,
Уже до опыта приобрели черты.
Черты Первой и Последней - те же. Ясность на высотах. Ниже - та или иная смута. Ниже - самообладанье. При Первой и Последней и ты в руцех Бога Живага - он обладает тобой. У тебя оружье - лишь молитва к Нему. При смутах ты очень даже экипирован и бряцаешь своими железками.
Твоему я дивился терпенью
И во имя моё ты страдал
Но оставил любовь твою Первую:
Погляди же, откуда ниспал
Рисунок* этот даёт нам И. Богослов и велит лезть на утраченную высоту. Да, да, это всё известно, но узнать что-либо можно лишь тогда, когда Это тебя ПОСТИГНЕТ и ты в кулаке Бога Живаго слышишь, как твои косточки потрескивают.
* нарисована полуокружность, начинающаяся и заканчивающаяся крестиками, символизирующими первое и последнее - В.А.
16 апреля 1997 г.
Верушка!
Я прервал костромское письмо, куда-то торопясь и не помню, на каком месте. М.б. там, где у меня первая любовь - праобраз последней? (пра вернее про). Смысл письма только в том, что через 50 лет в жизни моей всё повторилось. В общем, исчезло всё внешнее, исчезли "интересы" каждого дня. Жизнь ушла вовнутрь и стала думой, представлением о Ней, соображением, воображением, наконец, а оно - о, какие играет шутки. Общее место, метафора "невыносимо жить" - то от ужаса, то от счастья - настигает, когда хочет. Неизвестно, на какой строчке - вдруг надо покинуть собеседника, сбежать от него, чтобы в пустынном месте, куда добежал, вырвалось рыданье. Раскалывается грудь, голова гудит... где всё это описано? В каком-нибудь сумасшедшем доме умным врачом. Описано Куприным в "Гранатовом браслете" - тихая форма того, что трясёт меня, по временам отпуская. Тихая, должно быть, опасней. А здесь - оттреплет - и снова будто бы ты - как все, до неизвестного момента. (Похоже на "священную болезнь" - эпилепсию). Похоже, вообще, на все болезни. Пишу тебе, чтоб ты знала, во-первых, что внутри творится, пока внешне всё, как у людей. А во-вторых, чтоб разговорить, чтоб самому стало легче. Ведь выздороветь я не надеюсь. Многие-многие люди от меня отвернулись, т.к. происходит что-то неприличное с человеком, которого они "знали", "уважали", "любили". И вдруг он такое "выкинул"... А просто я на своём вечере им всё прочёл. Но есть и другие, которые благословили на эту неизвестность.
...Меня не было тогда с тобой на улице, когда шли от Радченко, когда я довёл тебя до остановки автобуса на Советской, а потом пошёл, а потом побежал звонить в Нижний: как там Она?.. Если бы можно было, не навредив (врачебный термин) рвануться туда - через Нерехту - рукой подать... Но нельзя. Там человек, что и свою руку, как твой бывший, сунет под поезд и - чужую голову заодно. Мою бы - куда ни шло, чуть ли не счастье. Но моя-то не одна, не отдельная. (Кретинизм самоубийц: не помнить, что есть другие, в ком ты жив, а уйдя - оставишь в них смерть, м.б. убьёшь, как это вышло с Есениным). Но об этом - хватит. Полно того, как пишет Аввакум.
С Антониной Вас. Мы толковали, как не дать им сожрать тебя. Тебе - лечь на дно, пока.
Я зову тебя про себя - Наполеонка.
Пришлю 2-3 стихотворения о Белле Ахмадуллиной и для Беллы. Почему бы не поздравить её в связи с тем, что ещё жива в 60 лет. Правда, стихи печатались. Пришлю всё равно.
Не обессудь. Со стороны это всё - я - ты - Она... судимо. Но ты женщина с душой, равной таланту, на твоём месте другой быть не могло.
Обнимаю! В.
17 апреля 1997
Верушка! Сначала - это.
Не пожелай... Не укради...
Но треугольник тот,
Что бьётся у меня в груди,
Мне рёбра прободёт.
Сегодня Год Быка - и в лоб
Такого р о г а ч а
Никак не достучаться, чтоб
Дошло: Она - ничья.
И чем насильнее взята,
Тем более ничья
Та, Божьей милостию, Та,
В которой жизнь моя.
С ней на устах и смерть легка.
Её спасти и сохранить
Молил я Бога - а быка
Ну как не подразнить?
Твой помутнел кровавый взор
И теремную дверь
Напрасно ты башкой припёр:
Она - Господня дщерь.
Её так долго ждал народ
Всей бедственной Руси,
Где тьма и боль, и весь испод...
И ладно, и прости...
Этим продолжается вчерашнее письмо. Первая любовь, лилии... и продолжается моё дыханье. Так что, Верушка, потерпи, ладно?
В последней строфе преувеличения нет. (Есть неожиданное для меня прости - к быку, который меня сейчас припрёт и пригвоздит. Прости - это Её влеченье. Подразнить - моя беда).
Написал (набросал) то, что не сообразил сразу сказать Базанкову. Пустяк, одна из ниточек прозы, привязывающей к жизни. Пишу письма близким людям - это мои соломинки, пока держат.
Что народ ждёт Лену Крюкову - сущая правда. Наудачу вынул два листа из книги, посылаю тебе. Ты их сохрани. Чтобы понять, что перед тобой, двух страниц достаточно.
Потом пошлю тебе статью о Чичибабине, которую в "Литературке" сочли черновиком, а оно так и есть, но она будет кусочком разговора, который не прервётся из-за наших с тобой нынешних трудностей. А стихи Чичибабина у тебя есть? Если нет, я привезу.
Хотя ты и фыркнула в том смысле, что защищать тебя не надо, (но ты фыркнула больше на фальшивые слова мои - тебе нужны были другие), но ты, по-моему, не права. Надо. Ты чужая многим людям в бумажной Костроме. И с твоего разрешения я напишу и скажу потом, кому сочту нужным, об этой нужде.
Теперь я засомневался посылать свои акафисты Белле, чтоб ты их предложила газете (опять: "этот Леонович, жидовская морда, с этой Арямновой"). Напиши, если всё же пригодится. Письмо Астафьеву отправь, а я напишу ему своё. Мы живём в России, своя своих не познаша, а моя тревога, высказанная и невысказанная, живёт параллельно его, о которой он орёт, и правильно делает. Жив Аввакум протопоп. Но большая отвычка от великих душ. Одна из них - в стихах, тебе посланных.
Будь! Я с тобой!
18 апреля 1997 г.
Верушка!
Немилосердно так тебя бомбить, но шлю статью о Борисе Чичибабине (я их написал несколько, эта уже лишняя). Она 1) Для общенья с тобой 2) Для Сергея Кузнечихина в "День и Ночь"
Через Серёжу шло письмо к Астафьеву. Положи это в конверт: 660001, Красноярск, ул. Копылова 48-156, Кузнечихину Сергею Даниловичу.
Мне посылай письма простые, с заказными морока, всё доходит.
Целую тебя. Мягко и нежно - В.
Вера Упрямнова - так тебя звали?
Следующее письмо сожжено по воле моего адресата. Да, собственно, по обоюдной воле.- В.А.
Апрель 1997 г.
Рад твоему письму. Злость моя выбрызнула, как гной, а злость и гноится лишь потому, что не знает многого. А я тебя, при всём том, выясняется, знаю мало - потому просил сжечь твоё-моё письмо. Знай тебя лучше - не озлился бы так. Сейчас - никакой злости. Благодарность за сострадание, которое есть понимание и собственная, твоя боль от того, что с тобой было. Это ведь не уходит.
Ты знаешь, я эти дни пропадал, совсем задыхался, дал телеграмму, что еду в Нижний, но по телефону оказалось: нельзя. И верно - нельзя. Но рассказывать надо оч. долго - почему. Не буду рассказывать. И так много наговорил - когда успел? За той медовухой? Писал? Ничего не помню.
Мне - монастырь? Это очень весело при шести монашках моих лет. Ничего мне не надо - Её мне надо. А жить мне негде. Я бомж, и парфеньевская изба - не моя. А моя северная, что сам складывал, продана, чтобы мне это время держаться, ездить по захолустьям, искать работу. Но я люблю открытое пространство, а в своём народе, знаю, как-нибудь не пропаду. Ото всего московского я отказался, к другому берегу не пристал. (Как манит Север! При первых трудностях... Ну, при вторых, третьих, наконец, - направляюсь в олонецкие края. А - хоть на Соловки, но это крайний случай. К тому же - и снова сказка про белого бычка и песенка! Ничего мне на свете не надо").
Вот мой бюллетень на сей день. Мальчику скажи: не болей. Когда болеют дети или кто там в Н.Новгороде, жить невмоготу. Не болей, малыш! А Радченко - дивный. А как смеётся! И та синяя глазовина - ведь художество. Ладно, не ложись на дно. Будь!